Текст книги "Лицом к лицу со знаменитостями"

Три свидания с Ф.Кастро

Моя первая встреча с кубинским лидером Фиделем Кастро Рус состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, зеленый берет и большая борода – ее он поклялся сбрить только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, он слегка мне улыбнулся.

Я сидел в кресле, а он, стройный молодой черно-белый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза – плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.

По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала, завораживала. Наверно, также в свое время гипнотизировали толпу Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.

Потом был ужасный Карибский кризис, чуть было не закончившийся переходом холодной войны в горячую 3-ю мировую. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию баллистических яблок раздора с кодовым названием «цитрусы».

Зимой 1979 года я нанес Фиделю ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым розовым румянцем.

Но в общем его внешний вид почти не изменился – тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны, портупея. И все та же борода, вопреки своему обещанию он так ее и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор:

«SOCIALISMO О МUERTE!»

Но жизнелюбивые кубинцы, вряд ли, готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них сытый и веселый капиталистический режим диктатора Ф.Батисты. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полу-разваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам.

Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.

Мы проехали тогда вдоль северного побережья острова от Гаваны до Сантяго де-Куба. Повсюду щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в туманные просторы Флоридского пролива.

А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова. Однако, было бы несправедливо не заметить на «Острове свободы» многоэтажных больниц и поликлиник, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и многочисленных аптек с дефицитными даже в Москве того времени лекарствами.

А еще мы не могли не быть в восторге от золотистых пляжей и рифовых островков Варадеро, от белоснежных утопающих в зелени вилл и отелей. И особенно от ярких, цветастых, многоголосых карнавалов, шествий, парадов и фестивалей.

Правда и то, что все это было только напоказ и так же недоступно простым кубинцам, как и спец-магазин в Гаване, где по специальным сертификатам мы отоваривались дешевой водкой, кубинским ромом и сигарами.

Третий раз я увидел Кастро уже не на экране и плакате, а вживую (ура!). В самом центре Гаваны (а, значит, и всей Кубы) на главной столичной площади Революции Фидель в монументальной позе стоял на капоте открытой черной машины-лимузина и напоминал величественный памятник Ленина на броневике у Финляндского вокзала в Петрограде. Огромная толпа что-то оглушительно ревела, поэтому услышать самого команданте было невозможно. Экскурсовод, который вел нашу группу по кубинской столице, на наши вопросы ответил что-то невнятное, косноязычно путая полу-русские полу-испанские слова. И мы, постояв несколько минут в попытке понять происходящее, ничего разглядеть или услышать так и не смогли. Поэтому еще раз бросили беглый взгляд на бушующий в экстазе многоголосый митинг-птичник и последовали за гидом, тащя за собой под горячим субтропическим солнцем свои длинные предвечерние тени. Эта последняя наша встреча оказалась и самой короткой – Ф.Кастро даже не удосужился хотя бы голову повернуть в мою сторону. Я был обижен…

* * *

Во время той моей поездки на Кубу, я еще раз убедился в том, что Фидель позер, фронда и краснобай. Но после развала СССР, когда караваны советских судов перестали швартоваться в порту Гаваны, его анти-вашингтонская риторика и коммунистическая окраска речей сильно поблекла.

Вынутая из почившего в бозе «лагеря социализма», брошенная Россией на произвол судьбы, Куба осталась один на один со своим никому не нужным сахарным тростником, всеобщим запустением и продовольственными проблемами

Вот тут-то и можно было взять ее голыми руками. В ту трудную минуту Ф.Кастро, наверняка, не отказался бы от поддержки со стороны богатого северного соседа, пусть и империалистического – не такой уж он был упёртый коммунист. Но недальновидная политика Вашингтона, лоббируемая ненасытной кубинской эмиграционной верхушкой, не прекратила противостояние властям Гаваны.

По прежнему оставалась запретной торговля с Кубой, и «американским гражданам не рекомендовалось» ездить на курорты острова.

С тех пор прошла целая вечность, наступило новое тысячелетие. Но седанам Форда и чипсам Макдональдса по прежнему не дано было встречаться с прохожими на улицах Гаваны. Хотя давно было ясно, что Куба уже далеко не та, как раньше. И давно уже не стало того бравого команданте, так и не сбрившего до самой смерти свою сильно поредевшую и поседевшую бороду.

А старый ржавый осколок холодной войны все продолжал резать сердца людей по обе стороны Флоридского залива. Разлученные семьи, разорванные судьбы вряд ли заслуживали меньшего внимания, чем некие «права человека», вопрос о которых десятки лет будировался кубинскими диссидентами на Капитолийском холме.

История показала, что и торговое эмбарго мало что дало. От экономических санкций страдали не коммунистические правители, а простые кубинцы. И сами США за время действия санкций немало потеряли. Особенно в результате лишения возможности контролировать нефтяные и газовые месторождения, обнаруженные на северном шельфе у берегов острова. На разработку этих богатств со всех сторон кинулись нефтедобывающие компании из Канады, Китая, Индии. Только перед американскими нефтяниками висел «железный занавес» – эмбарго-вый шлагбаум. И с политических позиций сохранение кубинского противостояния от года к году делалось все более абсурдным. США быстро теряли свое влияние в государствах Латинской Америки, где на примере Кубы стали появляться новые агрессивные левые правительства. Чего стоили, хотя бы, бесноватые венесуэльские правители экстремисты. Да и путинская Россия, надувая худые щеки и играя дряблыми мускулами, из последних своих нефте-долларовых сил полезла к южно-американским кладовым.

Мы встречали И.Тито

Из таких же односторонних знакомств со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века (не считая, конечно, мавзолеевских Ленина и Сталина) до сих пор греет сердце незабываемая «встреча» с югославским вождем Иосипом Броз Тито.

После долгого перерыва летом 1956 года уже во времена Хрущева Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой.

В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.

Откуда его взять? Конечно, из всяких «НИИ», «ГИПРО» и прочих госпредприятий, не обремененных строгих планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде таких мало важных сотрудников Водоканалпроекта, как я и мой приятель Юра Бруман. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния – на Крымский мост.

Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были пожилые люди, попавшие в больницу с инфарктами и инсультами, происшедшими из-за солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем.

– Давай, протыримся в первый ряд, – шепнул мне Юра, – говорят, там флажки будут давать.

Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось.

И вот стоим под палящим солнцем – час, два, три. А Тито все не едет, и не едет – то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось – вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.

И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.

«Счастливчики, – позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозанула в моей перегретой солнцем голове: – А мы что, рыжие?». Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.

О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебряном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:

– Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.

На одной койке с В. Черномырдиным

Не знаю, каким врачом был Е.Чазов в бытность свою лейб-лекарем Ельцина, но, будучи медицинским министром, строителем он оказался отменным – отгрохал огромный Кардиологический центр с научно-исследовательским институтом, больницей и разными вспомогательными службами.

А, главное (для меня), впервые в стране он наладил здесь аортокоронарное шунтирование.

И вот я, простой московский инженер, по направлению своей районной поликлиники попал на эту эксклюзивную операцию. И взятка-то за это была по нынешним временам совсем пустяковая – всего каких-то 200 зелененьких.

Но, конечно, в том новом Храме сердечной медицины я был далеко не первым.

Первыми получателями дефицита и здесь, как всегда и повсюду, были, конечно, лица номенклатурные. Незадолго до моего появления отсюда выписался сам О.Лобов, с которым, будучи в командировке в Свердловске, я когда-то встречался в их Обкоме партии. Теперь он уже был не зампредсовмина, а председателем Совета безопасности, от чего его толстолобость вовсе не уменьшилась.

Одной не очень крупной, но зато очень громкой промашкой Лобова в то время была поддержка пресловутой японской секты Яум Сёнрико. Тогда с его подачи (наверно, еще и за приличную мзду) для пропаганды нового религиозного откровения японцам предоставили не только многочасовый радиоэфир, но и огромные концертные и спортивные залы.

В 1993 году мне довелось оказаться свидетелем одного такого бесплатного представления на крытом стадионе «Олимпийский» на проспекте Мира. Слепой Учитель Сёко Асахара (Тидзуо Мацумото) сидел в полу-йоговской позе на сцене, где специально приглашенный большой симфонический оркестр играл его собственную музыку, видимо, претендовавшую на божественную. В вестибюле раздавались брошюры, обещавшие каждому примкнувшему к движению быстрейшее исцеление от всех недугов и долгую счастливую жизнь.

Через пару лет эта религиозная группа была признана преступной, замешенной в пуске отравляющего газа в токийском метро и осуждена. Но вынесенный почему-то еще лишь через десяток лет смертный приговор через повешение Асахару был исполнен только в 2018 году.

Интересно, что его покровитель Олег Иванович Лобов покинул мир (такая вот игра судьбы) именно в том же 18-м.

Всеобщий переполох вызвало появление в нашей больнице самого премьера В.Черномырдина. Наблюдать его выход из большого черного лимузина мне удалось только через окно палаты – простым больным выходить в коридор, охраняемый плечистыми молодцами в серо-костюмной униформе, было строго запрещено. Сопровождаемый свитой, Виктор Степанович проследовал в конференц-зал, где раздавал направо и налево разные награды за удачно врезанные ему несколько недель назад коронарные шунты-байпасы.

Однако, тогда мне подумалось, что эти высокопоставленные чины были просто подопытными кроликами (а, может быть, как при Сталине, зарезанными подставными хирургами Фрунзами?).

Эта мысль пришла мне в то утро, когда под окнами нашего корпуса деловито заурчал траншеекопатель. Я спустился вниз и подошел к стоявшему поблизости такому же, как я, любопытствовавшему больному.

– Что опять, какую-нибудь трубу забыли проложить? – спросил я.

– Нет, берите выше, здесь дела поважнее, – ответил тот. – Говорят, самому Ельцину прокладывают отдельную телефонную линию, он ведь вот-вот должен лечь на операцию шунтирования. Наверно, это будет какой-нибудь спец-кабель для черного чемоданчика с ядерной кнопкой.

Вот в какую компанию я попал в сентябре 1996 года.

Глава 2
Живые классики

Напутствие И.Эренбурга

На московской улице «Девятая рота» находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Конан Дойля, посмотреть в читальном зале журналы «Смена», «Огонек», сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А какой-нибудь более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал для курсовой работы по диамату, потрепаться с однокашниками в курилке, или просто пожать другу руку, а подруге коленку.

В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную непосредственную причастность к необъятным высотам великой советской литературы.

Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману «Буря» – ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в двубортный черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.

Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.

Мне врезалась в память новая тогда для меня мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя – он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой.

В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новый, тогда еще не ставший полностью на ноги монстр, завоеватель душ и умов – телевизор.

Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то провокатор спросил:

– Можно ли считать «Бурю» лучшей книгой о войне?

– Нет, – ответил Эренбург. – Я думаю, первое место надо отдать Виктору Некрасову за его «В окопах Сталинграда».

После конференции Эренбурга окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои «Бури». Попытался пробиться к нему и я.

Но мне это не удалось – слишком плотна была стена широких спин, одетых в зимний ратин и каракуль.

Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку.

Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился. – А где же твоя книга? – спросил он.

– У меня ее нет, я хотел другое спросить. – Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность – Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.

– Нет, нет, – улыбнулся Эренбург, – я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. – Он подумал и добавил:

– Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.

И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:

Москва, ул. Горького, 8-48, И.Г.Эренбург

На следующий же день я пошел в наше почтовое отделение на Преображенке и отослал ему несколько, как я считал, самых лучших своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт – я ведь заканчивал 10-ый класс.

Занудливо потянулись долгие недели моего пристального внимания к почтовому ящику. Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он:

Дорогой Геннадий.

Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными – непосредственными и искренними.

Если Вам хочется писать, пишите. По двум рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен – Вы еще мало видели и пережили.

Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.

Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе. От души желаю Вам удачи.

Илья Эренбург, 17 июля 1949 г.

Несмотря на этот мудрый совет, я все-таки попытался тогда прорваться, пусть не к литературной, то хотя бы к гуманитарной профессии. Но судьба меня тогда к ней не подпустила.

И слава Богу!

В гостях у М. Шолохова

Весь зал московского Центрального Дома литераторов встрепенулся и взволнованно загудел, когда председатель Второго Всесоюзного съезда писателей объявил о выступлении Михаила Шолохова.

Живой классик советской литературы медленно поднялся из-за стола президиума, всем своим видом выражая значимость и сановность социалистического реализма. К тому времени он уже был дважды Герой соцтруда, член ЦК КПСС и приехал в столицу в связи с предстоящим присуждением ему Нобелевской премии.

Он взошел на трибуну и, крепко вцепившись в ее края крупными узловатыми пальцами начал свою речь, по отечески обращаясь к младшим по рангу коллегам:

– Дорогие мои милые, родные вы мои ребятушки, – сказал он, медленно выговаривая каждое слово, дававшееся ему, по-видимому с большим трудом. – Наша великая советская Родина на радость и подмогу нам, старикам, взрастила вас, вырастила. Ныне надо вас довести до ума, до дела.

В зале раздались приглушенные голоса, смешки. Но Шолохов ничего не заметил и продолжал свою, как потом оказалось, мучительно долгую тягомотную речь. Я не помню, что он говорил, но помню, что открыл мне молодой парень-звукооператор, с которым познакомился на лестничной площадке во время перекура.

– Когда выступал Шолохов, я крутился возле трибуны, налаживая барахлившее оборудование для радио-записи, – рассказал он. – Там, за трибуной, в потемках я собрался было зажигалкой себе посветить– контакт проверить. Но вовремя спохватился: такие там спиртные пары воспарялись – не приведи Господь, взрыв мог произойти.

– Да, можно было догадаться, – согласился я. – Живой классик выглядел полуживым, еле языком шевелил, здорово был поддатым.

Вторая моя встреча с автором «Поднятой целины» должна была состояться в его вотчине, селе Вешенском. Будучи на студенческой производственной практике в Сталинграде, я затесался в какую-то городскую комсомольскую делегацию, которая тремя машинами поехала на прием к знаменитому писателю. Сдуру я напросился ехать в маленьком плотно набитом людьми УАЗике, вместо того, чтобы сесть, как большинство, в открытые грузовики со скамьями по бокам. И поплатился за это.

Стоял жаркий сухой летний день, и за машинами тянулись длинные хвосты серой дорожной лёссовой пыли. Она была такой мелкой и густой, что лезла в глаза, уши, рот и, совсем не оседая, заполняла всю кабину. Ехать в этом закрытом сильно нагревавшемся на палящем солнце железном ящике было настоящей пыткой, и я, прижимаясь мокрой от пота спиной к горячей спинке сиденья, с завистью смотрел на тех, кто ехал в открытой машине и пел веселые песни.

После многочасовой езды по ухабистым степным дорогам мы остановились у высокого крепкого забора, отгораживавшего большую территорию шолоховской усадьбы от бедной станичной застройки. Забор имел широкие ворота, калитку и будку для привратника. Это потом, с появлением загородных домов «новых русских», такая частная собственность никого не удивляла. Но тогда, в 1954 году, эта роскошь была для нас ошеломляющей.

А еще нас поразило, что кроме двух легковушек, у Шолохова была и грузовая машина, которая на наших глазах несколько раз въезжала и выезжала из ворот.

Наш предводитель подошел к привратнику и показал рекомендательное письмо Горкома комсомола. Тот сначала долго и внимательно его изучал, потом поднял телефонную трубку и стал с кем-то что-то выяснять. Прошло минут десять, пока он снова взглянул на нас, помолчал немного, затем коротко бросил:

– Секретарь подтвердил, что ему из Сталинграда действительно звонили. Так что, ждите.

Мы ждали час, два, три, четыре. Начинало темнеть, и пора было уже возвращаться в город. Несколько раз мы подходили к окошку привратника. Наконец, он смилостивился и позвонил опять, после чего сказал:

– Михаил Александрович вас сегодня принять не сможет, он захворал. Приходите завтра. – На слове «захворал» он многозначительно взглянул на нас и, как нам показалось, улыбнулся краем глаз: – Могу только посочувствовать.

Это был удар ниже пояса. Вот так да, ехали такую даль, по такой жуткой жаре, глотали пыль, потом просидели полдня под забором, и вот – «приходите завтра». Ничего себе, предложеньице!

Мы ехали к нему, патриарху советской литературы, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, а он…

* * *

Когда-то в юности я с большим интересом смаковал «Тихий Дон», жадно глотая острые сюжетные ходы полной приключений жизни Григория Мелихова и его Аксиньи. А вот недавно на старости лет снова перечитал этот роман века. И что же?

Я снова не мог оторвать глаз от тех гениальных страниц. Естественно, что теперь, вместо изгибов фабулы, меня привлекал и восхищал прекрасный язык книги, сочные диалоги, описания природы. Я наслаждался яркими картинами цветущей южнорусской степи, медленным спокойным течением широкого синего Дона.

И, конечно, начиная читать роман, я с тревогой приближался к его второй части. Вот тогда, думал я, станет ясно, что только ее и писал этот полуграмотный пьянчуга, а первую, Шолохов просто-напросто украл у какого-то офицера Белой армии. На него похоже.

Но каково было мое удивление, когда и во второй части, где события происходят во время Гражданской войны, я без сомнения узнавал того же автора – незаурядного писателя, прекрасного художника, блестящего стилиста.

Книга явно была написана одной и той же рукой. Рукой настоящего Мастера.

Впрочем, подумал я, а не наплевать ли на то, что он был «горьким пьяницей, хамом, завистником, подхалимом и антисемитом», как характеризовал Шолохова один из его недоброжелателей, в унисон со многими другими, достаточно авторитетными литературоведами, доказывавшими невозможность признания такого подонка и мерзавца творцом «Тихого Дона».

Может быть, на самом деле, не надо с ними соглашаться? Известно ведь, что и великий Пушкин, впрочем, как Толстой, Золя, Бальзак и многие другие знаменитые представители изящной словесности были в жизни далеко не шоколадными. А что Достоевский, мрачный зловредный припадочный антисемит не служил дьяволу? А Цветаева, в угоду своему эгоизму и лезбиянству, не бросала на произвол судьбы сына и дочь, не открещивалась от мужа? Или Горький, приехав с энкеведешниками на режимную стройку Беломорско-Балтийского канала, не отказал в помощи больным и голодным зэкам и не восславлял сталинских палачей с Лубянки?

И разве теперь все это так уж важно? Наверно, нет.