Текст книги "Быль и небылицы или фантастика реальности и реальность фантастики"

Прошло около месяца, как они расстались. Но ему казалось, что они не виделись целый век, хотя он видел ее каждый день. Утром или вечером, на спальной подушке или за чашкой кофе передо ним вдруг возникали ее глаза, в которые он готов был смотреть и смотреть, нырять, растворяться, погружаться всем своим существом.

Нет, она не была красавицей с глянцевого журнала, она не обладала неземной красотой, воспетой Петраркой или Щипачевым. Нет, она не была красива, она была – прекрасна. Он любовался ею, восторгался, таял в ее присутствии. Ему нравилось, как она говорит, ходит, пьет чай, откусывает печенье, как одевает очки для чтения.

И разве мог он забыть тот невинный детский поцелуй в щеку, которым она вдруг одарила его в своей машине. Он потом много раз гладил это место на щеке. А еще навек запечатлелось то нечаянное касание их рук под столом в ресторане, когда он вдруг почувствовал небывалую фантастическую искру, которая тогда пробежала между ними.

Впрочем, она даже не была в его вкусе. Он всегда носил слева под ребром портрет своей мамы, и ему нравились лишь похожие на нее маленькие брюнетки. А она была совсем другая – тонкая, стройная, высокая.

То была какая-то воздушная подростковая влюбленность, в ней не было ни капли секса, пошлости, грубости. И он, поимевший за свой долгий век немало разных женщин, боялся хотя бы намекнуть ей о постели. Хотя… Нет, однажды ему все же пришла в голову мысль склонить ее к близости, он даже сделал попытку выпить с ней на брудершафт, чтобы иметь повод поцеловаться. Ничего у него не вышло.

Но почему же они расстались, почему порвалась та тонкая шелковая нить их романтических отношений, та нежная связь, оказавшаяся вдруг столь хрупкой, недолговечной? Казалось бы, на этот вопрос можно ответить просто и однозначно – у них не было будущего. Они это знали с самого начала, с первых минут. Почему? Объяснение было просто и прозрачно, как оконное стекло, – их совместному будущему мешала огромная разница в возрасте – тридцать с лишним лет.

Хотя, на самом деле, этот возрастной провал ими почти не ощущался, иногда ему даже казалось, что она взрослее и мудрее его. И ее тоже, чувствовал он, не напрягал контраст их возрастов – было видно, что ей с ним интересно. Во всяком случае, она с неизменным вниманием слушала его байки о прошлом, о тектонике земной коры, о рифмах Блока и Бодлера.

У них, вообще, было много общих интересов, одно из главных – неугомонная непоседливость, увлечение поездками, туризмом, круизами. Они рассказывали друг другу о своих вояжах, делились планами следующих путешествий, советовались друг с другом, как лучше их провести.

Думал ли он женитьбе? И не раз. А однажды… Она помогала ему составить план летней поездки на море. Они включили компьютер, влезли в интернет и стали выбирать для него отель поближе к пляжу. Вдруг он неожиданно для самого себя предложил:

– А, может быть, поедем вместе?

Она вздрогнула, стянула брови к носу, прорезала на лбу морщинку. Ее долгий взгляд погрузился в разводы желтой краски на стене, потом она взяла тряпку и неторопливо стала стряхивать крошки со стола, где они только что пили чай с кексом. Он, волнуясь и покраснев, как мальчик, с надеждой и тревогой вглядывался в ее лицо.

– Что же мне тогда надо с Володей разводиться? – она задумчиво в неопределенном направлении покачала головой.

Больше к этому вопросу они не возвращались.

Он долго смотрел на кнопки набора ее номера. Его палец то нерешительно касался их, то стыдливо прятались в ладонях. Он ссутулился, сник, увял, за грудиной что-то больно сжималось. А в голове скреблись когтистые мысли-кошки, назойливые, приставучие, грустные.

Не придумал ли он себе все это, не вообразил ли? Не от своего ли одиночества, от своей неустроенности он к ней так сильно потянулся? А она просто-напросто его пожалела и откликнулась лишь потому, что он напоминал ей отца, уже ушедшего из жизни. А, на самом деле, может быть, ничего между ними и не было?

…Нет, конечно, было. Это он, дурачина-недотепа, слабак бесхарактерный, сам упустил свое счастье.

Долгие поиски спутницы жизни привели, наконец, к появлению у него Эвы (Эвелины Михайловны) – дамы, приятной во всех отношениях. Она не без изящества носила стильные жакеты, платья, шляпки, всегда со вкусом одевала то, что ей шло именно на сегодняшнюю прогулку и в сегодняшний вечер. От всех его предыдущих претенденток, эта выгодно отличалась культурой и интеллигентностью. Эва, кроме своей домовитости, была умна, образована, начитана.

Они встречались раз в неделю. Он приезжал утром в субботу с обязательным букетом цветов, потом они ехали в очередной парк или музей, по возвращению она лакомила его неким эксклюзивом, плавно перетекавшим в недолгое ночное лакомство, которое редко протягивалось до утра.

Оставаться у нее еще хотя бы на один день как-то не складывалось – она никогда упорно не предлагала, а он особенно и не настаивал. Впрочем, и от каких-либо более или менее длительных с ним турпоездок и экскурсий Эва всегда отговаривалась. Так продолжалось более полутора лет. Однажды в азарте подъема сексуальной страсти, прервав град сладких поцелуев, он вдруг пробормотал:

– А не пора ли нам узаконить наши отношения?

И услышал ответ, сразу погасивший жар и твердость его тонуса:

– Ты же не бросишь свою маму, а мне, если бы мы жили под одной крышей, наверно, пришлось бы за ней ухаживать.

С большим трудом в ту ночь ему удалось еще раз раскочегарить свою буржуйку, чтобы не оставлять без дела нерастраченное топливо.

…Шатко валко они продружили еще пару недель, а потом как-то все само собой потихоньку сошло на нет.

Любовь на старости лет? Молодым она кажется невероятной, как рассвет на закате. Но у них самих бывает закат на рассвете.

Старея, мы перестаем любить? Нет, мы стареем, переставая любить.

Любовь не добавляет годов к нашей жизни, но добавляет жизни к нашим годам.

Секс пенсионеров безопасен, как безопасная бритва – женщина не боится подзалететь, а мужчина не боится опоздать. Ни на работу, ни к жене.

Приходит время, когда эротика делается экзотикой, и половой акт – становится собЫтием, а не бытиЁм.!

В юности для любви годна любая скамейка, в зрелости – любая койка, в старости опять скамейка, но далеко не любая.

В юности любовь – парное молоко, в зрелости – сладкая сгущенка, а в старости – жидкая простокваша.

У пожилой пары Кирила с Кирой парным молоком было утро, сгущенкой – день, и только вечер отмечался кефиром или йогуртом. Они жили полноценной счастливой жизнью, наслаждались друг другом и всем, что их окружало. До тех пор, пока…

Пока проклятая алцгеймеровая беда не повесила черный беспросветный занавес, отгородивший ее от родственников, друзей, соседей, знакомых. Кроме, конечно, его, Кирила, остававшегося для нее единственной связью с внешним миром, с прошлым и настоящим. Он приходил к ней почти ежедневно, а, когда не приходил, то звонил каждые два-три часа. Она встречала его радостной улыбкой, они обнимались, целовались. И он понимал, что очень ей нужен. Его преданные любящие глаза помогали ей прорывать мрак беспамятства, его теплые ласковые руки возвращали ее в действительность бытия.

Но время шло, и неожиданно обнаружилось нечто очень печальное. В тот день Кирил, как всегда, делал с ней сидячую гимнастику – рывки руками, повороты корпуса, вращения ступнями. Затем он долго мозолил ей голову нехитрыми кроссвордами-сканводами. Однако их занятия часто прерывали назойливые звонки городского телефона. Кира к нему обязательно вставала, и Кирил ее не останавливал – пусть подвигается, а то целыми днями сидит у телеящика. Но в очередной раз он, наконец, не выдержал:

– Ладно, не подходи, ты же знаешь, это опять какая-нибудь рекламуха что-то тебе втюрить хочет.

Но Кира, как и раньше, быстро выскочила из-за стола:

– Нет, нет, может быть, это Кирюша звонит, – тихо сказала она, не оборачиваясь.

Грустно было. Очень грустно…

Из далекого прошлого

Яркое одесское солнце падало с голубого безоблачного неба и разбивалось вдребезги о разлапистые кроны платанов и акаций. Оно погружалось в густую массу темно-зеленой листвы, растворялось в ней и, просачиваясь сквозь мелкое сито ветвей, прыгало по брусчатой мостовой множеством маленьких веселых мячиков.

Они шли по Пушкинской улице, переполненные этим горячим июльским солнцем, этим пахнущим морем и пылью ветерком и острым чувством радостного ожидания чего-то необычного, особого, неизведанного. У их ног лежал только что начавшийся, манящий радужными надеждами и предчувствиями новый, необъятный и загадочный ХХ век.

Ее ладонь лежала в его руке, и они без перерыва болтали о том, о сем.

– Матушка императрица Екатерина Великая, не была сильна в географии, – изрекал Давид, со значением поглядывая на свою подружку Дору. – Иначе, она бы так не напутала, перенеся сюда из-под болгарской Варны древнегреческий Одессос. Вообще она понаделала немало географических ляпсусов.

О, как он хотел нравиться этой девочке с добрыми умными глазами! И ей тоже был далеко не безразличен начитанный аккуратный юноша с щегольской тросточкой в руке. Но как ему намекнуть, чтобы он сбрил свои колкие франтоватые усики?

…А это еще что такое: куда он ее тащит, крепко сжимая ладонь? Она подняла голову, посмотрела вверх. Стенные часы на фронтоне вокзального здания показывали 5 – так и есть, через десять минут подойдет киевский поезд.

– Нет, нет, – нерешительно прошептала она, – не надо сегодня, твой отец еще не дал нам благословения.

Но Давид настойчиво тянул ее к перрону, где уже толпилась встречающая публика. По платформе чинно прохаживались манерные дамы в длинных платьях и больших круглых шляпах с бумажными цветами. Бросая в их сторону торопливые взгляды, пробегали мимо быстрые господа в дорожных котелках, черных костюмах и длинных белых кашне. А поодаль стояли, поглаживая бороды, солидные городовые и степенные носильщики с длинными широкими ремнями на плечах.

Но вот народ встрепенулся, заволновался, рванулся вперед: издали послышался стук колес и пыхтение паровоза. Затем раздался громкий гудок, и к перрону стал медленно приближаться окутанный белым паром первый вагон. Возле него пронзительно взвизгнули трубы духового оркестра, кого-то встречали с музыкой, загремели буфера остановившегося поезда, и разноголосый гул восторженных приветствий, радостных возгласов, криков, смеха и плача повис над платформой.

И никто не обращал внимание на двух влюбленных, якобы, при встрече целовавшихся в многолюдной суетливой вокзальной толпе.

А где, спрашивается, в тот строгий век, не потерявший пока пуританство, им было еще целоваться?

Они очень спешили жить. Им хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь, хотелось учиться, работать, любить. Дора недавно поступила на математическое отделение Педагогических курсов, но это ей не очень-то нравилось, хотелось чего-то иного, тянуло к инженерии, технике, манил стук фабричных станков и паровозные гудки поездов. А Давид смотрел на нее влюбленными глазами и готов был бежать за ней хоть на край света.

И вскоре этот край в их жизни появился в виде небольшого бельгийского города Льежа. Туда, в Королевский Политехнический университет, собралась поступать ее старшая сестра Роза и еще большая компания других молодых одесситов.

Они жили дружной русской колонией, учились, подрабатывали уроками, изредка даже ходили в театр. Со временем отец стал присылать Давиду ежемесячно по 10 рублей (золотых) – их хватало не только на жизнь, кое-что оставалось и для поездок на каникулы во Францию и даже в Швейцарию.

На 3-м курсе, согласно программе, состоялась производственная практика на угольных шахтах Кокриля. Дора была единственной женщиной в группе студентов, приехавших из университета. Шахтеры встретили ее враждебно. «Юбка в шахте – быть беде», – говорили они. Но тут, как и в наши времена, хозяйственные интересы оказывались важнее всего остального.

Еще до появления Доры директор предприятия нацелился взять на работу нескольких мало оплачиваемых работниц, а чтобы развеять давний анти женский предрассудок пригласил королеву Елизавету, жену Альберта 1, посетить угольные копи. Для нее приготовили даже специальную ванну, чтобы она могла помыться после спуска в шахту. Однако королева не приехала – по видимому, нашла для себя более важное или приятное занятие. И вместо нее первой женщиной, спустившейся в угольную штольню, была Дора Бейн, юная студентка – практикантка с технического факультета Льежского государственного университета.

Время шло, и однажды Давид сказал cвоей невесте:

– О, мой Бог, сколько можно ждать? Давай наплюем на все стародавние традиции и поженимся без всякого там венчания. Здесь давно уже браки заключаются не на небесах, а в мэрии.

Дора, тоже не получившая такого уж строгого религиозного воспитания, поколебалась немного, потом взяла напрокат в ателье мод свадебное платье, и в ближайший выходной день они с друзьями отправились в городскую ратушу.

Но тут их поджидала досадная неожиданность. Когда они подошли к мэрии, из нее на площадь вышла многочисленная свадебная процессия. Что в этом особенного? Да ничего.

Если бы не одно небольшое обстоятельство, которое буквально парализовало Дору. Дело в том, что навстречу ей под фатой шла согбенная старушка с морщинистым крючконосым лицом и крупной бородавкой на подбородке. А рядом ковылял еще более древний старик, тяжело опиравшийся на большую деревянную клюку.

– Ой, я боюсь! – воскликнула Дора и потянула своего жениха за рукав. – Пойдем назад, это плохая примета.

– Подожди, сейчас узнаем в чем дело, – шепнул Давид, – пусть кто-нибудь сходит, спросит.

Лучше всех знавшая французский сестра Роза побежала вперед и через пару минут вернулась, оживленная, взволнованная.

– Быстрей, бегите, женитесь! – воскликнула она, блестя веселыми черными глазами. – Добрый знак подает вам судьба – у этих стариков сегодня полувековой юбилей, и они, как здесь принято, пришли на свое второе бракосочетание. Считается, кто женится следом за такими юбилярами, тоже в свое время отметит такую знатную годовщину.

Это давняя примета в точности сбылось. Ровно через 50 лет, прожив трудную (три войны и две революции), но счастливую семейную жизнь, Давид и Дора отпраздновали свою золотую свадьбу.

Осколки прошедших годов

Тридцатые

В их детском саду была одна большая комната, которая служила одновременно столовой, спальней, читальней и еще чем угодно. С потолка свисал зеленый шелковый абажур, а между окнами располагались канцелярские шкафы с игрушками.

Кроме этих нужных и понятных вещей, была еще одна, резко отличавшаяся от всех остальных формой, цветом и, главное, назначением. Она висела на стене над дверью и, казалось, строго следила за каждым, кто входил в комнату, все видела, все замечала. Это всевидящее око наблюдало за детьми днем и ночью, присутствовало при всех их играх, зорко смотрело за тем, что они читают рисуют, пишут и не покидало ребят, когда они ели и спали или даже когда сидели на горшках. Вот почему все ее неосознанно побаивались и, мягко говоря, недолюбливали.

У этого круглого черного предмета на стене было несколько странных непонятных очень трудных названий: репродуктор, радиоточка, тарелка. Последнее вызывало особенное удивление, так как вряд ли кому-нибудь когда-либо удавалось из нее поесть, эта тарелка была сделана из простой черной бумаги, и в нее не то что суп, но и котлету с вермишелью не положишь.

Одно связанное с черной тарелкой загадочное событие произошло как-то утром, когда из нее громко на всю комнату стал вдруг сердито кричать строгий мужской голос. Он долго и непонятно что-то доказывал, требовал, утверждал. И Анна Павловна вела себя очень странно. Она сидела посреди комнаты на табурете, ничего не делала и внимательно слушала то, что говорил дядя по радио. Детей она посадила на пол, строго велела вести себя спокойно и не вертеться.

Кажется, больше всего на свете она тогда боялась, что кто-то из детей попросится в уборную по большому. Ведь тогда ей пришлось бы встать и выйти из комнаты, то есть, нарушить какой-то таинственный обет, который она дала себе или кому-то еще, когда уселась слушать радио. А на приставания своих подопечных по поводу малой нужды она уже совсем не обращала внимания. Поэтому под кем-то уже появились на желтом паркете темные мокрые пятна, а не вытерпевший виновато скулил и ерзал по полу.

Женя, конечно, как и все остальные, не только не понимал, но и не интересовался, о чем таком важном вещает грозный дядя в репродукторе. И вообще, было совершенно непонятно, почему, когда он говорил, все должны были сидеть тихо, не шуметь и слушать. Что именно он говорил?

Из всего огромного словесного потока, лавиной обрушившегося на его уши, Женя уловил только несколько слов. И то лишь потому, что они относились к известным животным. Почему-то их очень ругали и обзывали по-всякому. Так, собаки были «бешеными» и «потерявшими стыд и совесть», свиньи – «неблагодарные», акулы какие-то там «капиталистические».

Только много лет спустя он сообразил, что тогдашний строгий голос в черной тарелке принадлежал Главному обвинителю на троцкистско-бухаринском судебном процессе Генеральному прокурору СССР Андрею Януарьевичу Вышинскому, а «бешеными собаками» и «грязными свиньями» были фашистские наймиты и подлые гадины Троцкий, Бухарин, Рыков, которых яростно осуждали все честные советские люди.

Его первая учительница Агния Петровна была строгой неулыбчивой женщиной с тугим пучком волос, завязанных на затылке узкой черной ленточкой.

Несколько дней подряд Женя носил в 1-ый класс деревянного акробатика, которого никак нельзя было оставить одного скучать дома. Состоявший из плоских дощечек, циркач ловко подгибал согнутые в локтях руки-ноги и умело прятался в портфеле между тетрадкой по письму и «Азбукой». А вылезал из-под парты чаще всего на уроках правописания, когда Агния Петровна брала в руки мел и отворачивалась к грифельной доске. Но, оказалось, что у нее, как у рыбы, неплохо было развито боковое зрение. Для акробатика оно стало роковым. Ему не удалось спрятаться под парту так же быстро, как училке схватить его за голову.

– Получишь обратно только, когда родители придут, – грозно и громко, чтобы всем было слышно, прошипела она, сурово нахмурив брови.

Вообще-то Женя плаксой никогда не был, но на этот раз, придя из школы домой, горько расплакался. Мама стерла ему платком слезы с щек и заверила, что все будет хорошо, и не обманула. На следующий же день бедный акробатик вернулся в свою картонную коробку, где его с нетерпением поджидал грузовичек-пятитонка по прозвищу «петька» и оловянные солдатики, стоявшие на страже Родины с винтовками на перевес.

– Но учительница на тебя жалуется не только из-за этой игрушки, – сказала мама. – Она говорит, что ты еще и плохо рот открываешь, не отвечаешь, когда тебя о чем-то спрашивают. И потом, – мама помялась немного, затем слегка улыбнулась:

– Что же ты нам не сказал, что в первый день описался? Вся парта по словам Агнии Петровны мокрая была. Неужели не мог попроситься выйти? Что же ты у нас такой стеснительный растешь?

В тот день, когда он с бабушкой вышел из магазина с покупками, его любопытный взгляд воткнулся в голубой ящик с мороженым. Дородная тетка в белом фартуке на длиннополом зимнем пальто вытаскивала из него белые кирпичики и с жонглерской ловкостью обменивала их на тянувшиеся к ней со всех сторон деньги.

– Ку-у-пи мороженое, – заканючил Женя, потянув бабушку за руку.

– Нет, нет, смотри сколько народу, – отказала она, – давай в другой раз. – Но потом увидела вдалеке скамейку и смиловалась. – Ладно, пойдем сумки поставим.

Она устало опустилась на сиденье, бросила на внука хитрый взгляд и сказала с улыбкой:

– Вижу, вижу, очень уж тебе хочется. Ладно, вот возьми денежку, иди, купи. Только не ешь большими кусками, а то горло заболит.

Возле мороженицы по-прежнему толпились сладкоежки. Женя угнездился за девочкой с косичками-сардельками и парнем постарше в полосатой кепке. Как и они, он поднял руку с зажатыми в кулаке пятаками. Ждать пришлось очень долго. Наконец продавщица соблаговолила взглянуть в их сторону, забрать деньги, и Женя с удовольствием разжал занемевшие пальцы.

Прошла еще пара томительных минут, девочка осторожно развернула бумажную обертку и погрузила язык в белоснежную сладкую массу, а парень, небрежно разорвав бумагу, жадно вонзился в брикет зубами. Но Женя ничего не получил и нетерпеливо следил за рукой продавщицы, которая резво летала туда-сюда, но все мимо него. После долгого ожидания он не выдержал, легонько дотронулся до белого нарукавника продавщицы и промямлил жалким голосом:

– А где же мое мороженое?

Но никакого ответа не получил. Постоял еще несколько минут, переминаясь с ноги на ногу и с завистью глядя на тех счастливчиков, которые, торопливо распаковывали и лизали свои лакомства. Наконец решился еще раз обратить на себя внимание и дернул продавщицу за рукав.

– Чего тебе, – взглянув на него, буркнула та недовольным голосом.

– Вы же мне мороженое не дали, – в глазах по девчачьи предательски что-то защипало.

– Ишь ты какой шустрый, – грубо отрезала продавщица. – Давай деньги, получишь мороженое, – и резко от него отвернулась.

– Вы же взяли у меня деньги, – воскликнул Женя, еле сдерживая слезы, а мороженщица громко заорала:

– Глянь, какой наглый врун-обманщик, утопывай сейчас же отсюда, а то я милицию позову.

У него щипание в глазах перешло в мокрую стадию, а продавщица, заметив вопросительно-укоризненные взгляды стоявших рядом взрослых покупателей, уже не так остервенело добавила:

– Вот жди, когда все распродаду, посмотрим, если что останется, будет твое.

Но Женя ничего ждать не стал и, размазывая грязные слезы по щекам, побежал к бабушке. Это было его первое познание несправедливости мира.