Текст книги "Быль и небылицы или фантастика реальности и реальность фантастики"

Рассказы о любви

Детство, юность

Он сидел на скамейке, скучал и от нечего делать смотрел по сторонам, отмечая разные несуразности уличного бытия. Его глаза скользнули по треснувшей с края витрине магазина-бутика, по перекошенному навесу над дверью аптеки, по выгоревшей на солнце вывеске булочной. И вдруг его взгляд споткнулся, остановился, замер – с соседней улицы быстрым ровным шагом вышла Она. У нее были густые раскинутые по плечам солнечные волосы, короткое светло-синее пальто и длинный коричневый платок, свисавший с шеи до самых ее колен.

Неожиданно из подворотни углового дома навстречу ей выскочили трое. Один из них, высоченный громила в надвинутой на глаза кепке, с глумливой улыбкой вразвалочку подваливал прямо к девушке. Два других здоровенных мускулистых качка подкрадывались сзади и поигрывали зажатыми в огромных кулачищах длинными блестящими финками. Еще мгновение, и все они набросятся на свою беззащитную жертву.

Нет, нет, преступление не должно было произойти, его следовало предотвратить. Подлых бандитов надо было остановить, повалить на землю, обезоружить. Вперед, в бой, в схватку!

Он соскочил со скамейки, бросился наперерез длинному верзиле и с ходу сильным левым хуком и мощным апперкотом сбил его с ног, потом резким коротким ударом ноги в пах поразил одного из шедших сзади качков и одновременно острым правым локтем с размаха врезал другому прямо под дых. Оба, размазывая ладонями под носом кровь и сопли, с грохотом повалились на асфальт.

А оправившаяся от испуга красавица одарила своего героического спасителя благодарной счастливой улыбкой.

…Ему было 9 лет, и среди одноклассников он числился в больших воображалах.

Впервые мысль о разности полов пришла к нему в детском саду, когда он вдруг задумался над сложным вопросом: чем девочки писают, если у них нет для этого такой специальной штучки.

Только через пару лет он чуть продвинулся в разгадке этой загадки.

Как-то днем, выйдя погулять во двор своего дома, он с неудовольствием отметил, что никого из ребят там не было. Кроме какой-то незнакомой девочки, возившейся в кустах у забора со своей сильно помятой юбкой. Хотя она явно была постарше него он, чтобы не томиться от скуки, к ней подошел.

– Чего тут делаешь? Пойдем поиграем, – предложил он.

– А чего у тебя есть? – спросила она в ответ. – Может, куклы какие-нибудь?

Такой вопрос привел его в смущение. Игрушки-то у него были, но не здесь, на улице, а дома и, конечно, никакие не девчоночьи куклы.

– Солдатики оловянные, конструктор, книжки, – ответил он. Потом добавил: – еще шашки есть, можно поиграть.

– Это я не очень, а вот в карты, в подкидного дурака, могу.

– Ну, пошли, – ответил он, не очень поняв, о каком дураке идет речь и сожалея, что не пришлось погулять во дворе.

Дома никого не было. Они вошли в комнату, и он аккуратно расставил шашки на мамино-папиной тахте. Девочка на нее сначала уселась, подтянула ноги, поерзала, покачалась, а потом неожиданно легла набок, и…

Это его поразило, как удар по голове. Она вдруг игриво и хитро взглянула на нового знакомца, широко раздвинула губы в улыбке, затем одной рукой, задрала полы своей короткой юбки и быстро стянула с себя фиолетового цвета трусики. Вслед за этим она другой рукой крепко схватила его пальцы.

– Раздвинь мне половинки, – настойчивым тоном потребовала она и сильно потянула его к себе.

Резко отшатнувшись от тахты, покраснев щеками до ушей, он с большим усилием вырвал из ее рук свои пальцы и спрятал их за спину. Неловкость происшедшего усилилась грохотом разлетевшихся по полу шашек, которые он нечаянно задел локтем.

А девчонка, как ни в чем не бывало, нехотя поднялась, подняла кверху трусы, поправила на юбке оборки и недовольно бросила:

– Ну, ладно, я пойду.

Долго после этого события он не мог прийти в себя от потрясения.

Прошло еще несколько лет пока ему довелось снова столкнуться с не слишком уж интересовавшим его, но и не очень легко решавшимся половым вопросом.

В жаркий летний день на подмосковном пляже, полном загорелых и обгорелых тел, после долгого барахтанья в воде он лежал на спине, положив руки под голову, и жмурил глаза от бьющего в глаза полуденного солнца. Но вдруг нечто более сильное, чем дневное светило, ударило в его прикрытые веки. От неожиданности у него не только глаза распахнулись, но и рот широко открылся.

Нет, она не была голой, ее влажное тело плотно облегал цветастый пестрый сарафан, это под ним ничего не было. А сарафан, наверно, служил прикрытием, когда, выйдя из воды, она стягивала с себя мокрый купальник.

Тонкие пальчики ее узких ступней почти касались его коротко стриженой головы, а выше них за коленями поднимались гладкие овальности-округлости матово загорелых икр, бедер и…

Конечно, эти два бугорка, соединенные (разъединенные?) загадочной узенькой щелкой не произвели бы на него такого большого впечатления, если бы… Если бы вокруг них не было того легкого нежного пушка, редких коротких рыжеватых волосиков, подсвеченных солнечными лучами, пробивавшимися сквозь тонкую ткань подола. Впервые увидев эти ростки пробуждавшегося подросткового девичества, он впервые ощутил то непонятное и непривычно острое волнение, которое позже стало частенько его одолевать и все больше становилось ожидаемым, желанным, тревожным.

В сильном смущении и стыдливом смятении он крепко закрыл глаза и, привстав, круто повернулся на бок.

С другой, противоположной, стороны сильный и грубый удар по его детской невинности был нанесен однажды летом, когда они, трое соседских мальчишек, залезли на чердак недостроенной дачи Коки. Под кровлей из осиновой щепы было жарко, душно, темно и немного страшновато. Вдруг самый старший из них Валька вытащил из ширинки ту самую свою штучку. «Вот дурак, – подумалось ему, – не мог что ли на улице пописать».

– Давайте, хуй дрочить, – сказал Валька, заставив нашего героя вздрогнуть от неожиданности, вызвав кроме непонимания и удивления еще какое-то странное новое чувство. То ли стыда, то ли волнения.

А второй мальчик Кока, тоже не достигший еще подросткового возраста мастурбации, испуганно промямлил:

– Что ты делаешь? Не надо, папка может увидеть, заругается.

С тех пор этого Вальку ребята старались избегать.

Мужчиной он стал во время производственной практики, проходившей на строительстве кирпичного завода. Студентов разместили в общежитии, где в основном жили строительные рабочие, главным образом, молодые девки, шумные, веселые, заводные. Они без всякой меры и устатку потребляли бормотуху «Солнцедар», а также, кому и когда удавалось, сперму немногочисленной мужской части общежития. По утрам во дворе они вешали сушить на веревках кофты, юбки, трусики, лифчики и… презервативы.

Одной из них была грудастая Клава, обладавшая ямочками на круглых щеках, покрытых нежным розовым румянцем. Она быстро с ним познакомилась, сразу перешла на «ты», а в выходной день вечером они уже сидели на скамейке, спрятанной в кустах за домом, и нежно прижимались друг к другу. Вскоре их губы слились в поцелуе, затем еще в одном, третьем, четвертом.

Ее пальцы скользнули вниз по его спине, забрались под пояс брюк, и он непроизвольно восстал там во весь свой немудреный рост. От ее глаз не скрылась эта метаморфоза, и она осторожно и ласково погладила вздутие на его ширинке. Вот тут и случилось с ним то самое. Он замер, напрягся, дернулся, громко задышал, забился в сладостной дрожи. И вдруг, крепко вцепившись в клавины плечи, он под ее рукой прямо в штаны весь выплеснулся.

Какой позор, какой стыд! Он вскочил, хотел убежать, спрятаться, исчезнуть. Но Клава, ни капли не смутившись, потянула его за руку и усадила рядом.

– Ну, что ты, дурашка, успокойся, не трухай, – улыбнулась она. – Пойдем сейчас наверх, я с себя свои трусики сниму и тебе отдам, а твои мы стиранем и подсушим.

Через пару минут они оказались в крохотной клетушке на чердаке без окон. Там под шиферной крышей стояла узкая железная койка с матрацем, подушкой и голубым пикейным одеялом. Не снимая юбки, Клава стянула из-под нее небольшие розовые трусики и протянула ему.

– Переодевайся, – сказала она, – а мне давай твои, я их простирну, протру и сушить повешу.

Она подошла к нему, расстегнула ремень на брюках, потянула трусы за резинку и спустила их вниз, потом нежно погладила опозорившегося предателя. И, о чудо, он снова восстал! Потом она легким движением зажала кончиками пальцев его мошонку и направила что надо куда надо, и куда он сразу же стремительно провалился.

Как давно он ждал этого момента, как предвкушал, как жаждал этого наслаждения. Но его не было. Все произошло совсем не так, как ему раньше представлялось, как-то иначе, очень даже удивительно. Он почему-то ничего в Клаве не почувствовал, не ощутил. Только их губы впивались друг в друга, ступни ног крепко сцепились, и ее пальцы продолжали бегать по его яичкам, далеко забираясь под них, потягивая и сжимая легким движением. И снова, уже второй раз, они не послушались своего хозяина. Его плечи покрылись потом, он остановил движения, замер, изо всех сил стараясь удержать струю. Но ничего не получилось, он взорвался, излился, обмяк, завял. Потом медленно перевалился на бок и затих в постыдной слабости и усталости.

Клава грубо его оттолкнула, повернулась спиной и больно пнула ногой в бедро. А он вскочил, стремительно натянул еще не просохшие трусы, брюки, сунул ноги в босоножки и, не застегивая их, кубарем скатился вниз по лестнице.

…Наутро, увидев Клаву, он хотел было к ней подойти, но она отвернулась и прошла мимо.

Все дни начинались одинаково. В семь утра под подушкой крикливо и назойливо вопил будильник. Я протирал глаза, зевал, бездумно-задумчиво разглядывал потолок.

Перелом в утреннем ритме дня происходил после того, как на шее затягивался галстук, который заводил меня, как шнурок лодочный мотор. Движения сразу становились быстрыми, решительными. Я на ходу вливал в себя стакан кофе и зажевывал его омлетом с колбасой.

Потом был спринтерский бег на короткую дистанцию, плохо заводившаяся машина, объезды, перекрестки, светофоры, долго-муторная парковка, и вот я уже, наконец-то, попадал в лифт. А тот, подлюга, с предательской медлительностью бесстыдно сжирал все мои сэкономленные минуты.

Я был Башмачкин, чиновник средней руки. В офисе на 11-м этаже у меня был компьютерный двух тумбовый стол, нутро которого пухло от служебных записок, писем, реклам, кружек, ложек и пинг-понговых ракеток.

Вместе со всеми другими я подчинялся Патрону, имевшему дурную привычку каждый рабочий день обходить столы своих подчиненных. Правда, некоторым сотрудникам, особенно дамам, которым начальник часто отпускал комплименты, эта «обходительность» даже нравилась. Эллочка Щукина, которая в отличие от той, ильфо-петровской, знала намного больше разных слов, обычно восторженно смотрела ему вслед и громко шептала кому-нибудь на ухо:

– Вы только посмотрите, какие у него роскошные серебряные запонки! Кажется, это он их привез из Берлина.

Патрон просматривал сводки, проверял расчеты и каждому давал важное ЦУ (Ценное Указание). Потом он надолго исчезал, у него всегда были дела в Управлении, Министерстве, Тресте. После его ухода Эллочка Щукина удалялась в туалет начесывать волосы, а мой сосед Корней Иванович извлекал из портфеля яблоко и протирал его носовым платком.

Тот день складывался нескладно: от патрона я получил выволочку за неправильно составленное и не туда отправленное письмо, гугл меня расстроил хоккейными бездарями, пропустившими восемь шайб в свои ворота, и мама позвонила – пожаловалась на давление за 200.

Несмотря на все это, у меня почему-то было приотличнейшее настроение. Я тихонько насвистывал модный мотивчик, притоптывал в ритм пяткой и вытягивал крючком курсора нужные цифры из удачно взломанного мною вчера сервера конкурентов.

– Ты чего размузицировался? – укоризненно заметил проходивший мимо Корней Иванович. – Не с чего тебе сегодня веселиться, я слышал, как тебе патрон вз… ку давал.

Я умолк и ссутулился над столом. Действительно, что это я так разрадовался?

И вдруг вспомнил. Утром, когда тот паскудный лифт опустел на 5-м этаже, я остался вдвоем с очень симпатичной голубо-глазенькой блондинкой. И она ни с того, ни с сего мне вдруг так мило улыбнулась и обдала таким призывом, что у меня чуть ширинка на штанах не лопнула.

Неужели это я, узкоплечий хиляга-коротышка, мог ей понравиться? И почему я, дурак-шляпа, не взял у нее телефончик?

Молодость

О, какой же она была хорошенькой. От нее исходило нечто такое, что сердце разбивалось о ребра, язык деревенел на нёбе, и мозги перевертывались вверх тормашками. Иногда это излучение по-умному именуют некими флюидами, а чаще валят на стрелы Амура-Купидона.

Конечно, ни о каком сексе речи быть не могло. Хотя он истекал в буквальном и переносном смысле, но даже мысли не допускал, чтобы перенести свои пальцы куда-нибудь за вырез ее кофточки или разрез юбки. Несколько раз делал предложение, но она или отшучивалась или отнекивалась. Это еще больше разжигало его страсть, и он относил ее отказы за счет каких-то соперников, ужасно ревновал и страдал, страдал.

«У нее кто-то есть, – плел он сеть своих терзаний. – Не тот ли мерзкий тип, с которым она в четверг ходила в театр? Или отвратный широкоугольный атлет с плечами-аэродромами, который живет у них на третьем этаже?».

Нет, хватит мучиться, решил он для себя. Пора, наконец, опустить крюки вопросов на ось восклицательного знака.

В праздник 8 марта с букетом гиацинтов он встретил ее на площади у ног городского бронзового гиганта. Она взяла его под руку и защебетала о каких-то своих милых пустяковинках, а он, настраивая себя к серьезному разговору, молчал, застегнув лицо на все застежки-молнии. Как обычно, они пошли гулять по вечерним переулкам, и он глядел по сторонам, выискивая поуютнее и потемнее уголок для интимного объяснения.

Наконец, на скверике у розария он остановился, обнял ее за плечи, близко склонил к ней голову и, глубоко вдохнув аромат ее волос, выдохнул:

– Давай, все же, ответим друг другу «да».

Она сначала небрежно вздернула носик, поиграла туда-сюда глазками, а потом посерьезнела, убрала за зубы улыбку и вдруг решительно оттолкнула его от себя. Ему же показалось, что это там на площади бронзовый гигант топнул ногой.

– Ну, вот опять ты пристаешь, – рубанула она наотмашь, повернувшись в сторону и на него не глядя. – Я тебе уже говорила – нет, нет и нет.

А он еще больше заклеился, замолчал, в голове снова заворочались пудовые мысли-булыжники. Все ясно, она его не любит, и нечего на что-то надеяться, надо гасить свечи. Расстроился, сник, а она прижалась к нему плечом и виновато взглянула ему в глаза.

– Ты что обиделся? Чудной какой-то.

Но он ничего не ответил, жалко улыбнулся краем губ и, проводив ее до дома, с опущенной головой и ссутуленной спиной направился к остановке автобуса.

Больше они не встречались. А он так и не понял, что ни о каком замужестве она и думать тогда не могла.

Ей только что стукнуло 17 лет.

Они учились вместе в институте, и она как-то попросила его помочь сделать курсовую работу по дифференциальной геометрии. У нее дома никого не было, что очень помогало сосредоточиться на особенностях и разностях асимптот, эволют и эвольвент.

Но после утомительного проникновения в тайны семейств огибающих кривых они каким-то странным образом от письменного стола переместились на стоявший рядом диван. Там они обхватили друг друга за плечи, тесно обнялись, потом их губы сами собой как-то неожиданно встретились и скрестились в жарком сладком поцелуе. Надо признаться, что у него это было в первый раз. И очень даже понравилось. Он потянулся к ней снова, затем повторил еще, и еще. А она прижалась к нему всем телом, закрыла глаза и с придыханием что-то зашептала невнятно и горячо.

Но затем случилось нечто странное и непонятное. Она вдруг приглушенно застонала, все тело ее задрожало, забилось чуть ли не в конвульсиях, а потом как-то сразу обмякло и затихло. С неровными красными пятнами на щеках, с каплями пота на носу, она резко оттолкнула его от себя и пересела с дивана на стул.

Как же он испугался. В голове пронеслось, не сделал ли что-то не то, не так. Может быть, слишком сильно прижал ее к себе – не сломал ли чего? А, может быть, она вообще какая-то припадочная?

Его богатый сексуальный опыт не позволял предположить что-либо другое.

Они познакомились на концерте классической музыки. Его подивила ее продвинутость – она отличала allegro от andante и могла назвать по номерам сонаты Брамса и симфонии Малера. А потом, когда он пошел ее провожать, читала ему наизусть Жака Превера и Поля Элюара.

В следующий раз он пригласил ее на выставку импрессионистов, где она тоже продемонстрировала классный интеллект. Оказалось, ей известно, что французских художников по имени Моне было два, Клод и Эдвард, что Тулуз-Латрек умер алкоголиком, а Ван Гог отрезал себе ухо.

Приустав от такого напора образованности, он решил все же обратить внимание и на сексуальную составляющую этой всезнающей личности. Подходящим для такой оценки рентгеновским аппаратом ему представлялась одна не раз уже испытанная и удачно обросшая кустами ракитника скамейка в городском парке.

И вот в очередной субботний вечер они встретились на остановке автобуса. Галантно подав руку, он подсадил ее на высокую ступеньку. Народу ехало много, и они оказались очень кстати плотно прижатыми друг к другу. Развивая наступление, он положил ладонь ей сзади на спину и острожными движениями стал нащупывать пуговки лифчика. Однако желаемого отклика не последовало – она резко дернула лопатками, давая понять, что его пальцам на них делать нечего.

Потом взглянула на него подозрительным взглядом прищуренных глаз и вдруг спохватилась:

– А где билеты, ты их что не взял?

По старой студенческой привычке он обычно этой обременительной процедурой пренебрегал, а сегодня, озабоченный более серьезной задачей, вообще о билетах не подумал.

– Зачем? – махнул он беспечно рукой. – Нам тут ехать-то всего ничего.

Она посуровела, недовольно покачала головой, щеки ее покрылись розовым накалом.

– Как это зачем? Если не боишься проверки, то разве не стыдно, хотя бы перед людьми? – Она полностью освободилась от его руки и повернулась боком.

Он игриво оглянулся, посмотрел вокруг и недоуменно пожал плечами, потом снова, шутливо повертев головой в разные стороны, растянул губы в веселой улыбке:

– Кто тут что видит, тем более, почти все в темных очках.

Но она шутку не приняла, надулась, поджала губы, затем строгим тоном школьной математички с полной серьезностью произнесла:

– А тебя не озадачивает, что видно все Сверху.

Он с еще большим удивлением посмотрел на нее, опять смешливо поглядел туда-сюда, поднял голову вверх и вонзил взгляд в потолок.

– Нет-нет, ничего не вижу – над нами крыша, кроме того, сегодня пасмурно, сквозь облака бог нас никак разглядеть не может.

Однако просвещенная особа еще больше посуровела, глаза ее уткнулись в пол и вдруг, когда двери автобуса на остановке открылись, она, даже не оглянувшись, стремительно к ним метнулась и спрыгнула наружу.

«Вот дура», – ругнулся он про себя, поколебался немного, но за ней на выход не пошел, поехал дальше.

Он положил на нее глаз, когда ехал в автобусе. Это была маленькая, хорошенькая, улыбчивая девушка с длинной шейкой, искристыми черными глазками и очень привлекательным бюстом. Он выбрал момент и бросил девушке заинтересованный многозначительный взгляд.

Она его поймала и мячиком отправили обратно, сопроводив веселой игривой улыбкой. Они разговорились и, вот чудо – оказалось, что ее фамилия ему знакома, причем с самого раннего детства, его мама много лет работала с ее дядей.

Неужели, это была судьба?

Конечно, Судьба.

Они поженились в августе и сразу же уехали в свадебное путешествие на Черное море, в небольшой приморский городок возле Адлера.

Беззаботные, веселые, прямо с поезда отправились на пляж, бывший в это вечернее время тихим и пустынным.

Быстро темнеющие серые облака, уходя на ночлег, низко склонялись к необъятной полуплоскости моря. Они дождались, пока почти совсем стемнело, и яркая лунная дорожка легла на черную и гладкую, как рояль, поверхность воды. О, какое же это было наслаждение, взявшись за руки, бухнуться голышами в ласковое морское парное молоко!

Потом долго бродили по берегу, мягко освещенному серебряным светом луны. Звонко шлепали босыми ногами по колкой гальке у кромки воды, без остановки целовались, обнимались. болтали об общих знакомых, и внешний мир отступал, таял, скрывался в сумраке наступавшей ночи.

И вдруг он напомнил о себе – ложка дегтя плюхнулась в бочку их медового месяца.

Подул боковой порывистый ветер, и сильный противный запах чего-то незнакомого, тревожного неожиданно ударил в нос. Это был запах тлена, запах смерти.

Они прошли еще немного, и за высокой черной громадой скалы на берегу небольшой бухты перед ними открылась страшная картина трагедии живой природы. В тусклом матовом свете луны темнели большие мертвые тела странных морских существ с тупыми рыльцами и короткими русалочьими хвостами. У многих из них сквозь уже разодранные стервятниками бока белели крупные кости.

– Что это? – испуганно спросила она, прижавшись к нему и вздрагивая всем телом. – Может быть, акулы или киты?

– Кто их знает, возможно, дельфины, – с сомнением ответил он.

Подхватив сумки, они бросились бежать назад: в поселок, к людям, к фонарям, к свету в окошках. Постучались в первый же попавшийся домик у самого моря и сняли маленькую хибарку-сараюшку.