Текст книги "Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова"

Тема Булгаков

 
«Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для седьмого чувства».
 

Н. Гумилев, поэт

На протяжении десяти суток я день и ночь занимался тем, что читал и делал выписки из произведений Булгакова, его дневниковых записей и книг разных авторов о Михаиле Афанасьевиче Булгакове.

Вообще-то я всегда жил сам по себе, эдаким нечаевским «полу-волком-полусобакой», избегающим разгульные компании, шумных вечеринок, череды застолий. Но никогда прежде я не отгораживался от мира своеобразной берлинской стеной так, как сейчас. Я стал вести жизнь настоящего затворника. Спал по два-три часа в сутки, просыпался рано утром, выпивал несколько чашек крепкого индийского кофе и усаживался за работу: читал о Булгакове все, что удалось взять в библиотеке легально или вынести оттуда тайком – попросту говоря, украсть.

Первые три недели я покидал свое жилище лишь в тех случаях, когда требовалось взять новую книгу, купить что-нибудь из еды или навестить моего беспрерывно пьющего чай с зефиром в шоколаде – «Шармель» – своего лечащего врача Светлану Николаевну, чтобы та продлила больничный лист. Недуг, которым я козырял перед доктором, был немудрен: я жаловался на острую боль в пояснице. Для медиков нет на свете задачи труднее, чем поставить точный диагноз по симптомам, которые я указывал.

Мои исследования захватывали меня с каждым днем все больше и больше. Я имел большой опыт аналитической работы, приобретенный на службе в СВР, умел делать дело, окружив себя тишиной и тайной. Этот опыт мне здорово помогал.

Я открыл, что, спустя тридцать лет после смерти Булгакова о нем накопилась масса документального материала: напечатанные на машинке и рукописные пачки опусов как опубликованных, так и не опубликованных при жизни произведений. В библиотеке самого Булгакова сохранилось множество книг с его пометками и комментариями на полях. Отдельные строки и абзацы он подчеркивал. После кончины Мастера остались записные книжки, – они содержали не предназначенные для посторонних глаз записи разговоров Булгакова с друзьями на протяжении последних лет жизни. Были обнаружены также бумаги, которые Булгаков тщательно прятал от чьих-либо взглядов, и среди них пространная и схематичная «Моя автобиография», написанная Булгаковом в 1939 году, когда его одолевали мысли о самоубийстве. Уже тогда писатель утверждал, что человек должен изо всех сил противостоять внутренним побуждениям, ведущим к саморазрушению личности, и заявлял, что для него, Булгакова, искусство писать сценарии, пьесы или книги – единственное средство борьбы с отчаянием. В своем дневнике Булгаков ставил перед собой серьезнейшие вопросы. Дневник писался между 1912 и 1933 годами, но о его содержании люди узнали опять же лишь после смерти писателя. Оригинал не сохранился – он его сжёг, и я знакомился с текстом по копии, снятой в ОГПУ. То же могу сказать и о попавшей мне в руки переписки женщины, страстно любившей Булгакова.

Писатель обращался к ней со словами: «Моя вечная любовь!» До самой своей смерти писатель хранил эти письма в потайном ящике рабочего стола.

В ходе исследования я установил, что действительно существовал доктор Н.А. Захаров, врач по профессии; он провёл возле одра умирающего писателя последние шесть месяцев.

Разумеется, я первым делом ознакомился с биографией, написанной литературоведом П.С.Поповым. Факты, почерпнутые из нее, ни в коей мере не противоречили тем, что были изложены в тексте, полученном от Эдуарда Хлысталова. Однако личностное начало великого писателя в «поповской» интерпретации Булгакова было выражено не столь ярко, как в письмах доктора Н.А. Захарова в переписке с булгаковедом В.И. Сахаровым.

Я перелопатил гору литературы о Булгакове: его жизнеописания, биографии, документы, воспоминания жён мастера, его друзей, коллег по театрам, наконец, его художественные произведения.

Казалось бы, я должен был приблизиться к постижению сути – кем был реальный Булгаков? Но вместо этого я все дальше и дальше уходил от истины, все глубже и глубже погружаясь в иллюзорный мир версий, миражей и легенд. Появилось ощущение, что я переступил порог какого-то театра абсурда, где вершится таинство, колдовское действо искусства, где луч прожектора «пистолета» направлен не для того, чтобы высветить тот или иной предмет, а для того, чтобы исказить его. Ирония заключалась в том, что перед кончиной Булгаков высказал ближайшим друзьями свое страстное желание, чтобы посмертно правда о его жизни восторжествовала, – вся правда, без утайки. Он боялся, что определенные факты его жизни будут намеренно искажены, а то и вовсе скрыты.

Как выяснилось, беспокойство Булгакова по поводу того, что правда о нем не станет гласной, что многое будет неверно интерпретировано или подвергнется сознательному замалчиванию, не было беспочвенным.

По библиотекам мира было рассредоточено огромное количество материалов, прямо или косвенно имеющих отношение к биографии и творчеству Мастера. К своему удивлению, я обнаружил, что год от года в результате того или иного происшествия документы, повествующие о Булгакове и его жизни, подвергались порче или вообще уничтожались: терялись, похищались, фальсифицировались; сведения искажались конечно же умышленно. Все делалось для того, чтобы скрыть правду о Булгакове, какой бы она ни была. Это походило на то, с чем я сталкивался, когда служил в СВР. Там была та же картина: факты подтасовывались, некоторые бумаги приводились в полную негодность. Это делалось для того, чтобы в официальных отчетах деятельность СВР выглядела пристойно. Но ради чего творился произвол, когда дело касалось памяти писателя? Кому именно и какая конкретно информация была опасна?

Я читал одну за другой книги о Булгакове – документальные и беллетристические жизнеописания. Все они так сильно расходились между собой, так сильно отличались в трактовке психологических и физических характеристик писателя, что я то и дело спрашивал себя: об одном и том же человеке идет речь или о разных? В течение первых двух десятилетий после смерти Булгакова была полная тишина, и только с шестидесятых годов прошлого столетия был напечатан его закатный роман «Мастер и Маргарита», появился целый ряд его биографий, сняты документальные и художественные фильмы.

Первый солидный, действительно научный труд о писателе вышел в свет только в 1984 году. Это «Жизнь Булгакова» – внушительная монография, содержащая глубокий анализ фактологического материала, созданная литератором М.О. Чудаковой. Работа, скрупулезно выполненная серьезным исследователем, выгодно отличалась от ранних сочинений, например того же П.С. Попова, грешащего многочисленными неточностями и изобилующего противоречиями. Чудакова потратила на создание книги несколько лет жизни.

Я обращался к разным источникам информации и снова и снова убеждался в том, что я не единственный, кто, взявшись за изучение жизни Булгакова, испытывал сильнейшее воздействие на мозг и тело некой силы, природу которой выяснить не удавалось. Такое наблюдалось как на веку Мастера, так и после его смерти. Это занятие накладывало на того, кто за него брался, неизгладимый отпечаток, меняло личность в корне и, к несчастью, далеко не всегда в лучшую сторону. Опыт Чудаковой показал, что чем настойчивее человек стремится докопаться до сути и раскрыть загадку Булгакова, тем кошмарнее изменения (как правило, необратимые), происходящие в душе и организме исследователя. Зависимость кажется слишком неправдоподобной и нереальной, но я на своем примере убедился, что она существует. В нее не веришь лишь до тех пор, пока сам с головой не окунешься в проблему и не познаешь изнутри, что это такое.

По мере того как продолжалось мое исследование, я осознавал (сначала смутно, потом все отчетливее), что во мне что-то происходит, что-то меняется. Чтение и конспектирование поглощали меня целиком. Я начал быстро терять в весе, перестал спать. В ушах по-прежнему подзванивали какие-то звонки, зрение ухудшилось, появились мушки. Но я решил не обращать внимания на эти неприятности и довести дело до конца. На исходе третьей недели я приступил к систематизации фактов, которые к тому времени накопил, и засел за компьютер.

С жаждой узнать новое, до сих пор скрытое от людских глаз, я набросился на эту тему «Булгаков». Мой опус «Исследование или жизнеописание М.А. Булгакова», переросло в болезнь, в навязчивую идэ-фикс. Чем больше я читал, тем меньше что-либо иное, кроме моих изысканий, значило для меня. Я постепенно утрачивал интерес к еде, хотя был разборчивым гурманом, совсем перестал смотреть телевизор, слушать радио, читать газеты. Почтальон регулярно засовывал мне под дверь письма, счета на коммунальные услуги. Нераспечатанные письма я бросал в ящик письменного стола, которые так и валялись в заклеенных конвертах.

На телефонные звонки я вначале откликался, нес замысловатую чепуху: мол, попал в аварию, повредил спину, теперь лечусь. Но вскоре перестал брать трубку, рассудив, что тот, кто хочет связаться со мной, вполне может обойтись без телефона. Нечего звонить – возьми и напиши! В конце концов, должно же дойти до людей, что дергание по всякому поводу причиняет мне, хворому, острую физическую боль! Постепенно звонки прекратились.

Единственный, с кем я хотел и пытался найти контакт, был Эдуард Хлысталов. Раз в несколько дней я звонил ему по телефону, договаривался о встрече и спрашивал, как продвигается очередное расследование. Поначалу тот относился к моим расспросам рассеянно-равнодушно, советовал не беспокоиться, заверял меня, что все идёт своим чередом. Но, после того как я потревожил его в четвертый или пятый раз, он начал проявлять признаки раздражения, и я счел за благо оставить человека в покое и подождать.

Я без конца перечитывал переписку профессора и литературоведа Сахарова и доктора Захарова – врача у Булгакова. Что-то в нем было такое, что завораживало меня. Похоже, подкоркой я стал улавливать некую суть, скрытую в эпистолярных текстах, но осмыслить ее, увы, не мог. Я погружался в иное измерение, подчиняющее меня себе и отнюдь не иллюзорное, а напротив, куда более реальное, чем привычный для меня мир, куда более реальное, чем мир СВР. Часто я просыпался среди ночи оттого, что в моей голове эхом звучали слова Хлысталова: «Это не презент, а если и презент, то в ином смысле слова… Отныне на вас ложится серьезная, возможно, даже опасная для жизни миссия».

Хлысталов также стал объектом моего изучения. В Ленинской библиотеке я нашел его автобиографическую книгу «Убийство в Англетере». В ней Хлысталов не только повествовал о расследовании странного самоубийства поэта Сергея Есенина, но и рассказывал о расследовании гибели священника Гапона, поэта Николая Гумилёва, маршала Тухачевского. Докопаться до истины было его всепоглощающей страстью.

Еще в отрочестве Эдуард Александрович увлекся творчеством Булгакова и заинтересовался его биографией. Впоследствии он даже организовывал исполнение Булгаковских произведений для широкой публики, привлекая артистов, музыкантов, историков.

Тема Булгаков навела меня на новую: собрать как можно больше сведений не только о рано ушедшем великом писателе, но и о тех, кто был болен литературой и драматургией Булгакова и им самим. Но главная моя задача оставалась прежней: разобраться с самим феноменом Михаила Афанасьевича.

Пришлось перемежать часы сидения за компьютером с частыми вылазками из убежища. В поисках информации я выбирался из квартиры и сновал по городу, рискуя «засветиться», то есть нарваться на знакомых. Том за томом «прочесывал» я покрытые пылью стеллажи Ленинской библиотеки, часами просиживая в душной читалке Булгаковского музея, зарываясь в минувшую эпоху, по крупицам выбирая сведения о Булгакове. И понял, что машина мифотворчества и лжи была запущена и успешно работала еще при жизни Булгакова (что уж говорить о более поздних временах), искажая правду о великом писателе до неузнаваемости. Один из сочинителей живописал Мастера как жизнерадостного эпикурейца, имеющего, однако, амбиции и замашки аристократа, другой изображал его отшельником – чуть ли не изгоем, третий видел в Булгакове прототип современного героя, с честью выходящего из любых переделок. Вересаев назвал Булгакова «человеком неиссякаемой силы духа». Один психоаналитик пишущий под псевдонимом, выпустил в свет опус, где анализировал запутанные отношения Булгакова с его жёнами и доказывал, что Булгаков был чистейшей воды психопатом, снедаемым неотступной, яростной, ослепляющей ненавистью к старцам от режиссуры Станиславскому и Немировичу-Данченко, Мейерхольду и «трудовому графу» Алексею Николаевичу Толстому. Словом, что бы я ни прочитал, получалось, что для авторов, сочинявших байки о Булгакове, тот оказывался своеобразным экраном, на который они проецировали свои фантазии на политические, религиозные и прочие темы, имя которому был примитивный сальеризм.

В начале шестидесятых годов прошлого столетия, когда в СССР буйствовала «Оттепель» и был напечатан в журнале «Москва» его закатный роман «Мастер и Маргарита», имя Булгакова стало символом борьбы с тоталитаризмом. Популярный лозунг гласил: «Булгаков был воинствующим диссидентом!». Хотя он таковым никогда не был….

Я пришел к выводу, что тема свободы в СССР возникала всякий раз, как только из небытия всплывал образ великого писателя Булгакова. Она, свобода, находила воплощение в самых причудливых формах, порожденных человеческим сознанием, и подчас приводила к самым неожиданным последствиям.

Бешеный успех произведения не исцелил автора. Так и не удалось изгнать бесов из души Мастера, и то были, несомненно, бесы

Булгакова. Я понял, что на протяжении семидесяти лет многие люди искренне верили в то, что роман Булгакова трансформировал в себе жуткую, сверхъестественную энергию, которую вполне можно было использовать в практических целях. Его книга будто бы порождена некой таинственной субстанцией, стремящейся донести до смертных свою волю. Возможно, она даже символизировала вселенское противостояние Света и Тьмы, Бога и Сатаны, и противопоставление соответствующих ценностей, а также антагонизм тех сил, что за ними стояли.

В Советском Союзе книги и пьесы о гражданской войне, а в особенности «Дни Турбиных» Булгакова воспринимались как отображение классовой борьбы «белых» и «красных», богатых и бедных и окончательной победы класса пролетариата. Страшная энергия, носителем которой являлось творчество Булгакова, оказывала сильное воздействие на все слои общества.

От меня, остро чувствующего где и что было с моим организмом и где, и что болело, не ускользнуло то, что и Хлысталов, мужественный борец, в течение многих лет сражавшийся с трудностями и восхвалявший в литературных трудах своих любимых героев, испытывал те же мучения, что и я; от мигреней и болей в желудке до загадочных тяжелых расстройств нервной системы. Не обошлось и без подзванивания в ушах и частичной порчи зрения. Атаки недугов высосали из писателя силы, но это еще не всё – у него временами мутился рассудок.

Ну а моя собственная жизнь шла своим странным чередом.

Раз в неделю, по понедельникам, в восемь двадцать утра я выбирался из своей квартиры, что находилась недалеко от метро ВДНХ, и пешком преодолевал расстояние в полтора километров – шел к своему лечащему врачу. Её офис размещался в трех мрачных комнатах. Их стены красились в последний раз лет этак двадцать назад, предположительно в темно-коричневый и кремовый цвета. Теперь краска потрескалась и приобрела оттенок тусклой ржавчины. Я установил, что если хочешь сэкономить время, то в сие учреждение следовало являться к восьми тридцати утра, иначе есть все шансы застрять в отчаянно нудной очереди пациентов, желающих лицезреть волшебного гения медицины. А мне нельзя было надолго покидать Булгакова.

С каждым новым выходом в мир я тяготился им все больше и больше и всякий раз чувствовал огромное облегчение, когда возвращался в свою берлогу. Бросал выписанный эскулапом рецепт в ящик стола, а больничный лист клал в конверт, заклеивал и просовывал под дверь. Утром приходил почтальон и забирал конверт на почту.

Спал я все меньше и меньше. И одежду перестал менять, таскал на себе одно и то же: потертые джинсы и джинсовую куртку, не снимая их даже на ночь. Когда меня одолевал сон (что случалось довольно часто), я отключался прямо в кресле у стола или заваливался на диван, не раздеваясь. Немного подремав и восстановив силы, поднимался, вливал в себя очередную порцию кофе или чая и опять принимался за работу.

Я начал терять ощущение времени. На исходе третьей или четвертой недели моей «болезни» я пришёл на приём к врачу, как обычно, утром и обнаружил, что дверь заперта. Выяснилось, что я перепутал дни недели: было воскресенье, а я считал, что ещё только понедельник. Пришлось пожать плечами и уйти солоно нахлебавшись. Не волноваться же из-за таких пустяков. Меня вообще ничто не могло потревожить, кроме моего исследования и отсутствия вестей от Эдуарда Хлысталова.

И вот как-то утром пришла-таки долгожданная весточка – открытка, написанная каллиграфическим почерком, так хорошо изученным мною. Именно этой рукой был выведен перевод послания, в тайну которого, как в бездну, рухнула моя жизнь. Но написано на открытке было совсем не то, что я ожидал. Я прочел:

«Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение наощупь. Было двое мужчин в чёрном. Разговор был спокойный, но с угрозами. Они знают про рукописи и требовали их возврата. Берегите себя, Рудольф. Существовали и другие тексты, но они хранились не у меня. Думаю, это проверка нас с вами на прочность. Вам ничего не говорило имя скульптора Меркулова, снявшего с Булгакова посмертную маску? Она сейчас в музея МХАТа. Вы рассмотрели только одну папку с документами или обе? Боюсь, что угроза для вашей жизни реальна. Пожалуйста, не делайте больше попыток связаться со мной по сотовой связи. Ограничьте свои перемещения. Не хочу впутывать вас в новые неприятности. Молю Бога о том, чтобы когда-нибудь вы простили меня за то, что я втянул вас во все эти дела. Общаться с вами могу только по городскому телефону – здесь «прослушка» маловероятна, нежели по мобильнику. Да хранит вас Господь. Ваш Э.Х.».

Мастер. Так был ли он убит

 
«В маленькой мертвецкой у окна
Золотая голова на плахе:
Полоса на шее не видна
Только кровь чернеет на рубахе…»
 

В. Князев «На смерть Сергея Есенина»

Москва, 1989 года

полковник МВД

Эдуард Александрович Хлысталов

Лет десять назад я работал старшим следователем в когда-то знаменитой Петровке, 38. Однажды секретарь управления положила на мой стол конверт. Письмо было адресовано мне, но в конверте самого письма не было. В нем лежали две фотографии, на одной из карточек был изображен живой, а на другой – мёртвый человек на смертном одре… Я сначала не мог понять, какое отношение эти фотографии имеют к моим уголовным делам. В это время я расследовал три дела по обвинению нескольких групп расхитителей государственного имущества в особо крупных размерах, но никакого убийства мои обвиняемые не совершали. Потом я подумал, что кто-то решил подшутить надо мной. Однако, присмотревшись к одному из снимков, я узнал писателя Михаила Афанасьевича Булгакова в окружении его друга С.Ермолинского и пасынка от третьей жены Сергея Шиловского. Кто и для чего прислал мне эти снимки, осталось тайной. Занятый текущими делами, я бросил фотографии в ящик служебного стола и забыл о них. Когда через два-три года я вновь наткнулся на эти снимки. То мне подумалось: а не запросить ли результаты патологоанатомического вскрытия, согласно которым было выписано «свидетельство о смерти». И хотя я интуитивно сознавал, что в неожиданной смерти Булгакова что-то не так, но тревоги и тут не забил: поначалу трудно было представить, что в ранней гибели великого писателя есть криминал.

Как я теперь жалею, что не взялся сразу за расследование странной смерти Булгакова; в то время еще жили несколько человек, знавших многое о писателе, – родственники, друзья, жёны.

С большим опозданием, но за дело Булгакова я все-таки взялся. Расследование проводил как частное лицо, преодолевая неизбежные бюрократические барьеры и чиновничьи преграды. Если бы не мое служебное положение, удостоверение полковника милиции, вряд ли удалось бы что-то установить, кроме того, что знали все. С детских лет нам внушалось, что жил в СССР писатель и драматург Михаил Булгаков. Писал пьесы для театров, сценарии для кино, а в конце жизни подготовил к публикации рукопись романа «Мастер и Маргарита». Человек он был, несомненно, талантливый. Прозаик и драматург создавал свои произведения – романы, пьесы и сценарии, но они с трудом пробивались на сцену, или же на читательские прилавки… Мы привыкли на рисунках, картинах, в скульптуре видеть молодого писателя в шляпе или с моноклем в глазу, а то в парике судьи в спектакле МХАТ «Пиквикский клуб». Наверняка, в нём жил и превосходный, талантливый артист…

Издревле известно, что ложь опасна. И, несмотря на это, мы истребляем правду и создаем нечто подобное ей из папье-маше, поделки из которого не бросали вызова идолам и ни у кого не вызывали страха. Так и случилось с реальным образом Булгакова… Что же касается близких родственников, они, без сомнения, унесли тайны Булгакова с собой в могилы. Так как же следовало поступить и мне? Я профессиональный сыщик давал клятву хранить тайну следствия. Да, я поклялся в этом.

Но всё же я больше не могу молчать!. Смерть подошла вплотную, стоит с косой у меня за плечами. Докопаться до голой правды мне, конечно, уже не хватит времени. Но если в течение ближайших нескольких дней мне удастся ускользнуть от страшной фигуры смерти, то я сделаю всё возможное, чтобы изложить на бумаге то, что знаю. Я обязан это сделать. Мы переживаем дьявольское время, время, когда всем заправляют продажные шкуры, творящие зло под маской благочестия и набожности. Я знаю, Булгаков не оставит меня в покое до тех пор, пока я не исполню свой долг. Прошлой ночью он вновь являлся мне…

Уверен, сна у меня не было ни в одном глазу. И Булгаков возник передо мной точь-в-точь таким, каким был при жизни. В башмаках, ночной рубашке с неизменной шапочкой на голове с вензелем «М» он стоял посреди захламлённой комнаты – той самой, в которой скончался, широко расставив ноги и театрально подбоченясь. Его небольшая голова, с аккуратной, (с пробором) причёской была откинута назад. Булгаков смеялся. А я купался в каком-то странном серебряном свете и мог до мельчайших деталей разглядеть его кабинет, который и без того знал прекрасно: на письменном столе сгрудились горы листов бумаги с начатыми или уже написанными произведениями, на полу темнело пятно от разлитой микстуры – все о нём давно забыли.

Штора по-прежнему закрывала всё окно, чтобы свет не раздражал Мака. В доме был тот самый кавардак, когда приходит смерть, и когда не до уборки комнат или ремонта квартиры.

Внезапно смех оборвался. Глаза Булгакова налились светло-голубым светом, он отвернулся и оголившееся правое плечо задёргалось от колотивших его рыданий.

Я вздрогнул, закрыл глаза и отпрянул назад.

Мне стало страшно. Я хотел убежать, но подошвы намертво приклеились к полу…

Привожу вырезку из «Литературной газеты» от 15 марта 1940 года о похоронах М.А.Булгакова.

Итак, Москва. 10 марта 1940 года. «Умер Михаил Афанасьевич Булгаков – писатель очень большого таланта и блестящего мастерства…»

Наверное, это были самые торжественные похороны из всех, какие когда-либо совершались в Москве. Скорбное зрелище произвело на присутствующих неизгладимое впечатление. Гроб, покрытый дорогой тканью, выдающиеся мастера искусств – артисты Большого театра, МХАТ, писатели и драматурги, чиновники от искусства сопровождали своего коллегу в последний путь, многочисленная публика – все это сложилось в неповторимую по силе воздействия картину…Тремя днями позже состоялась кремация его тела и погребение праха писателя на кладбище Новодевичьего монастыря…

Пафос газетных откликов о похоронах не имел ничего общего с духом той жизни, какой жил Булгаков. Мы знали другого Булгакова, существовавшего в иной среде. Мы, его друзья, знали иную правду о нем, каждый – свою. Никто из нас, однако, не изложил «свою» прав-дуо Булгакове так конкретно, как это сделали много позже, спустя 30–40 лет после его смерти. Я так и не сумел ознакомился с официальными результатами вскрытия, хотя фамилия известного патологоанатома, Александра Ивановича Струкова* значилась в дневниках Е.С. Булгаковой (фамилия была вписана карандашом).

Я стал разыскивать дело по расследованию ранней смерти писателя Михаила Булгакова. Пришлось обойти архивы МВД СССР, Прокуратуры, Комитета государственной безопасности, дела нигде не было. Обратился за помощью через московские и ленинградские газеты к общественности, но столкнулся с холодным равнодушием. Ничем мне не помогли ни булгаковеды, ни музейные работники, ни коллекционеры. Оказалось, никакого расследования о причинах безвременной смерти писателя и не производилось. В архиве Института мировой литературы имени Горького есть папка с документами. Их сохранила для потомков жена Булгакова – Елена Сергеевна Булгакова, бережно собиравшая каждую бумажку, имевшую отношение к писателю. Как ей удалось получить в милиции эти материалы и почему они вообще уцелели, эту тайну мы, наверное, никогда не узнаем. Привожу документы с сохранением стиля и знаков препинания.

«Акт по результатам паталого-анатомического вскрытия гр. Булгакова М.А., 18 мая, 1891 года рождения

«Уважаемый доктор А.Н. Захаров, Вы, без сомнения, имеете все основания ознакомиться с заключением, которое я завершил сегодня утром после вскрытия тела гр-на Булгакова. Поскольку Вы лично присутствовали при сём, я не буду повторять очевидное, а также вдаваться в детали. Как Вы понимаете, я действую в интересах науки, поэтому считаю своим долгом поделиться с Вами конфиденциальной информацией о покойном. Ваше предположение было верно: я действительно нахожу исследование трупов интереснейшим из занятий.

К несчастью, я напрочь лишен не только дара литератора, но даже элементарного музыкального слуха. Сразу отмечу, д-р Захаров, меня больше привлекают отклонения от нормы, нежели сама норма. Прежде чем выслушать мое резюме, примите во внимание, что я имею основательную, долгую и постоянную практику. Так вот, за исключением одного-двух необычных, весьма спорных по трактовкам случаев, я не встречал феномена, сходного с «Булгаковским».

Как Вам известно, я нашел тело Булгакова крайне истощенным (оно было сухо, он очень похудел) в особенности подверглись деформации внутренние органы. Не знай я определенно, чье тело лежит у меня под скальпелем, я решил бы, что режу труп скончавшегося от голодной смерти человека, а не известного жителя Москвы великого русского писателя М.А.Булгакова.

Итак, брюшная полость оказалась сильно раздутой и увеличенной в результате скопления жидкости. Когда я ее проколол, вылилось около четырех литров мутно-серой жидкости. Жизненно важные органы, включая и сердце (оно было изрешечено мельчайшими дырочками), были серьезно поражены. Сосуды у него были, как у семидесятилетнего старика. Печень сократилась до половины своего нормального объема, стала жесткой и приобрела сине-зеленый цвет. Как изнутри, так и снаружи она была поражена узелками опухоли, каждый нарост – величиной с фасолину. Селезенка увеличилась более чем вдвое против нормы, отвердела и почернела.

Поджелудочная железа также оказалась очень твердой. Экстректорный канал был широким, как ствол крупного гусиного пера. Как и следовало ожидать при подобном характере заболевания, желудок и кишки были раздуты и наполнены воздухом. Обе почки были увеличены в размерах, их затягивала пористая пленка толщиной в два сантиметра сочившаяся мутной бурой жидкостью. Открытая почечная ткань отливала бледно-розовым цветом. Обе почечные лоханки содержали известковые камни, по форме напоминающие бородавки, размером – с половинку горошины.

Даже если не принимать в расчет Ваше описание болезни пациента со всеми его «отклонениями от стандарта», я не в состоянии представить, как этот человек мог выдерживать столь страшные боли, усиливавшиеся по мере того, как недуг прогрессировал, особенно в последние четыре месяца. Наш консилиум по поводу характера почечного заболевания Михаила Афанасьевича Булгакова завершен. Мы обсудили несколько диагностических гипотез, среди которых наиболее обоснованной кажется интерстициальный нефрит лекарственного происхождения (анальгетическая нефропатия). Даже если принять официальную, озвученную в свидетельстве о смерти причину смерти (нефросклероз, уремия), нельзя полностью исключить роль анальгетиков в усугублении и прогрессировании почечной недостаточности.

Исходя из состояния трупа, я делаю вполне определенный вывод: пациент поддерживал свою жизнеспособность исключительно усилиями воли. Тут его впору сравнить с Танталом (муки Тантала) или Прометеем. У меня в голове не укладывается, как бренное человеческое тело, постоянно терзаемое адскими болями, могло так долго сопротивляться смерти. Какая сила воли! Впрочем, Вы сами сказали о Булгакове: «Он был необыкновенным человеком».

Что же касается Вашего вопроса о патологических изменениях в организме Булгакова, явившихся причиной его смерти, я мало что могу сказать по этому поводу.

Вы, без сомнения, имеете все основания ознакомиться с заключением, которое я завершил сегодня утром после вскрытия тела гр-на М.А. Булгакова. Поскольку Вы лично присутствовали при сем, я не буду повторять очевидное, а также вдаваться в детали. Как Вы понимаете, я действую в интересах науки, поэтому считаю своим долгом поделиться с Вами конфиденциальной информацией о покойном.

Его тело исчерпало фактически все ресурсы. Булгаков лежал на маленькой деревянной кушетке и дышал так жадно, так шумно, что было слышно в соседней комнате, заваленной грудами бумаг. Там были незаконченные произведения, наброски к начатым вещам. Все это успело покрыться толстым слоем пыли. Тело не сдавалось, могучие легкие продолжали сражаться со смертью. По правде говоря, я рад, что Вы не были в «анатомичке» при вскрытии, дорогой коллега д-р Н.А.Захаров, так и не дождавшись эпикриза. Это было бы слишком тяжело для Вас – ведь Вы не только друг Булгакова, но еще и врач. Картина была ужасна. Он лежал как поверженный зверь, попавший в капкан, который поставила на него могущественная охотница – Смерть».