Текст книги "Кларица (сборник)"

Пока он говорил, он перестал улыбаться, протянул руку и взял бокал, который отставила Кларица. Она подумала: пригубит сейчас, – но нет, не пригубил, лишь понюхал вино и поставил на место.

Кларица было хотела на том заострить: вот видишь, нельзя, – но не заострила и правильно сделала, потому что Доб снова улыбнулся, отчего шрам на его губе сделался еще белее.

– Хорошо здесь, – решил поменять тему Доб. – В Дорлине вообще хорошо. Каждый раз понимаю, что здесь мое место.

– И тебя не смущают его неудобства? – спросила Кларица. – Толкотня, всюду прорва народу.

– Нет, не смущают. Это, наверно, наследственное. Я – городской житель. Когда мы приезжаем в провинцию: море, поля и деревья вокруг… Того же Лебега послушай, еще два мешка наплетет: и травою как пахнет, и воздух какой!.. И прав. Сотню раз. Только что мне его правота? Природа тоску нагоняет. Ощущается вдруг: одинок ты, заброшен. В ней что-то вечное, а ты – как соринка. И тогда рассуждать начинаешь: всё, наверное, потому, что мы оторвались от природы, во всяком случае, такие, как я, оторвались давно и успели создать ей замену. Для нас, для меня, Дорлин – и есть природа. Он – как бы следующий этап: Бог сотворил землю и все живое, живое сотворило Дорлин, то есть взяло на себя роль Бога, а Дорлин сотворил нас, иными словами, подхватил эстафету, – и так, наверное, до бесконечности. Ведь и Бог, если Он существует, тоже откуда-то взялся? Кощунство, наверное, так рассуждать? Но, как Лебег говорит: себя надо слушать. Косой Сажень, вон, не послушал – и руку сломал. И брат мой сломал, только не руку, хребет, хотя уверяет, что все делал правильно. А кто сказал, что в жизни бывает все правильно? Если было бы так – жизнь давно бы закончилась.

И снова улыбнулся:

– А почему ты меня не перебиваешь?

– Интересно, – ответила Кларица. – Знаешь, когда я ждала Вигду, кое-что из того, что сейчас ты сказал, мне тоже пришло в голову.

– Не философствуй, – взял ее за руку Доб. – Не женское это занятие.

– Второй, что ли, сорт?

– Нет, самый первый.

В общем, когда Вигда с Лебегом вернулись, они уже сидели в обнимку. На что Вигда не преминула обратить внимание:

– Хорошо продвигается. Я одобряю, – и, найдя свой бокал порожним, осушила Кларицин одним махом.

Но вчетвером разговор не получил продолжения. Да и не хотелось его продолжать. Он не для четверых. Едва ли что-нибудь из того, что Доб сказал Кларице, он мог бы сказать и при Вигде. И вовсе не потому, что Вигда глупа и неспособна понять. Просто при Вигде все обратилось бы в шутку. А шутить все же лучше над чем-то другим.

И другое нашлось:

– А вы обратили внимание, какой серьезный у нас официант? – сказал Лебег. – Он и по залу ходит: поднос – будто письменный стол. Словно в паузах между заказами диссертацию пишет.

– О происхождении жаркого из теленка! – ввернула Вигда.

– Нет, – затряс головою. Доб. – О десоциологизации официантов… Эволюция наша была бы не полна, когда не народилось бы это сословие!

– Во, дает! – хлопнула Вигда его по плечу.

– Но от кого? – теперь настаивал Лебег. – Не от обезьяны ж, как мы, официант эволюционировал?!

– Да от бабочки! – еще выпила Вигда. – Конечно, от бабочки!

– Почему же от бабочки? – спросила Кларица.

– А взгляни, как идет. Над паркетом порхает.

После чего стали перебрасываться еще какими-то шутками, хохотать, даже когда было не очень смешно. Снова и снова взрываясь при появлении этого «диссертанта»… Попросили еще бутылку вина. А когда он принес:

– Время кофе пришло, – сказал Лебег.

– И много-много пирожных! – добавила Вигда.

Но главное было, конечно, не в этом, не в словах, не в дурачестве, а в атмосфере, словно перенесенной сюда из зала. Куда Кларица не пошла, и о чем не жалела. Но, как говорится, когда гора не идет к Магомету… Эта атмосфера забирала в себя и делала все абсолютно дозволенным… Чего в другой раз Кларица бы испугалась: да ведь так потеряешь себя! – и чему бы могла воспротивиться – но не воспротивилась: когда так хорошо, так тепло, так уютно!

Из ресторана, Кларица думала, Доб отвезет ее домой… Он и отвез домой, только не к ней, а к себе. И когда она это поняла, заартачилась… Но протест получился ни то и ни се. Ну, привез и привез… Она все еще находилась в той атмосфере, унесла ее на прическе, серьгах и на платье с разрезами.

Хотя, пока поднимались в лифте, шевельнулся в груди червячок: через край, дескать, ты. Тормозни. Стань собою! – Но Кларица не прислушалась. Не каждый-то день, ведь особенный, чудный…

Да и что врать себе? Будто не думала, что такой день настанет однажды. Да тысячу раз представляла: два тела хотят, просто жаждут друг друга. Как будто естественней может быть что-то?

А раньше, до приезда в Дорлин, гнала эту мысль… Да и, собственно, гнать было нечего: отыщи дурака, что на кожу да кости позарится? Захочет обнять – синяки считать будет. Кларица даже до такого додумывалась: без мужчины я жизнь проживу. Кто сказал: непременно всем женщинам замуж? Кровь из носа – семья, век заботься о ком-то? А ребенка взбредет завести, сегодня то можно и так, без семьи. Смирилась, короче, со своим одиночеством, хотя одинокой себя не считала: подружек хватает, еще больше будет. Да и парней не чуралась, хоть и знала: ля-ля, анекдоты травить – а дальше на йоту не сдвинется. А насильно себя навязать, чтоб немилой прожить – сильно нужно!?.. В школе вечеринки устраивали, но не бывало такого, танцевать чтобы кто пригласил. И перестала Кларица ходить на вечеринки. В дом гости придут – в угол темный забьется. Мама суетится, на стол подает, и нет бы, маме помочь. Но помочь – из угла надо вылезти, а вылезешь – всем напоказ: мол, любуйтесь, коряга какая. Оттого и с Глэмом на машине кататься поехала, потому что Глэм ей не нравился, будущего у него нет, да и имя уродливое. И не из-за машины тоже, не верила, что с ветерком прокатит. Просто, кроме Глэма никто никуда не звал. Гадкий утенок, короче. Оттого же и в Дорлин рвалась: здесь много людей, затеряться здесь проще. И только потом пертурбация в голове началась. Задолго до Вигды. Когда Дорлин увидела, какие кикиморы здесь под ручку с парнями гуляют. Так что в появлении Вигды было что-то закономерное. Изменения и без Вигды происходили, но я их не понимала, не замечала. А замечу – какой-то в них смысл? Просто время идет. Я старею, наверное. И понадобился кто-то извне, чтобы за руку взял и в глаза заглянул, и сказал: – Посмотри на себя, да ты вовсе не то, чем себя представляешь. Тебе Богом отпущено, а ты дар свой проматываешь. У тебя красивое тело, модное, многим на зависть. А что одеваться по-дорлински не умеешь, по улице ходишь как в качку по палубе, мужиков как огня сторонишься, – переделать то можно, в твоих это силах. Тут всего захотеть, как по маслу пойдет. – Не дословно, понятно, но все это Вигда и вправду сказала. А Вигда на ветер слова не бросает. – Ты можешь, – говорит, – обходиться без лифчика. Тебе, Кларица, не стыдиться себя, а гордиться собою надо. – И тут началось, как с горы покатилось, хотя никогда никому Кларица этого не рассказывала, даже Вигде. Но с тех самых пор, когда от Вигды узнала: не коряга, напрасно себя принижаешь! – в компенсацию, видно, Кларица пристрастилась часами стоять перед зеркалом и сантиметр за сантиметром, волосинку за волосинкой изучать свое отражение: а ведь вправду, красива! Ведь вправду! Не враки!.. – Понятно, что в такую минуту рядом никого не было, да и быть не могло, но вдруг окажись и посмей слово бросить: что смотреть на себя – рукоблудие это. Пускай и без рук – все равно рукоблудие! – Кларица бы возмутилась, пришла бы в негодование: да у меня и в мыслях подобного нет. Я смотрю на себя не своими глазами! – А чьими? – Понятно, глазами мужчины!..

Вот только мужчина оставался абстракцией. Седые виски, серьги, кольца в подарок… – смешно становилось от глупой придумки. Все будет не так, будет как-то иначе. Не представлялся, короче, мужчина. Что и не мудрено, когда реального нет на примете. Не внучек же дядьки из Колт-Пьери. Перед тем бы и впрямь не смогла я раздеться. А Доб?.. Даже если не сложится после… – гляди на все трезво и будь реалисткой!

И Кларица была реалисткой. Пыталась ей быть. Но палочки-выручалочки реальность не предложила.

И, оглядываясь назад, лучше, наверное, было уйти. Не входить в злополучный тот лифт. Закричать и, пока ключ не повернулся в замке, броситься прочь от проклятой той двери.

Надо слушать себя. А вот я – не послушала.

И, когда вошли в комнату, было уже поздно…

VI

– Я ничего не могу, – объясняла она эскулапу. Краснея, сморкаясь в платок. – Вы понимаете, я и к вам не могла прийти. Дождалась, когда все повторится… Я теряю человека. Прекрасного человека. С которым могла бы быть счастлива.

А эскулап знай свое:

– Не фригидность. Забудьте.

Как та скопидомка, – подумала Кларица. – Накопила сундук. Будто прок в сундуке?!

Или приборчик надо было купить, про который Вигда рассказывала? Зайти в магазин и ткнуть пальцем: – Вот этот!

Но ведь – не могла, не могла, не могла!.. Да сквозь землю скорее, чем в тот магазин! Устроена так – как себя изменить? Не с живым человеком, с подделкой!.. Как можно?

Но самое страшное… – только сейчас начало доходить до Кларицы, на четвертом часу сидения в кафе напротив Лаборатории, из которой – дождусь!? – выйдет Далбис. – Самое страшное не в том, что эскулап не помог (и не мог помочь, о чем Кларица знала заранее), и не в том магазине, куда путь ей заказан, – кому-то открыт, а вот мне – никогда! – а в том, что и эскулапу я не сказала всего. Или выше бери: не сказала себе… Что дико звучит, но когда оно так!.. Во мне что-то есть, чего я не умею назвать. Подступиться к чему – не знаю дороги.

Дорлин – вторая природа. Он посмел заменить собой Бога. Так философствовал Доб. И пока говорил, все сходилось как будто. Я – городской житель… А я?

И понадобилось еще раз сходить к автомату и купить еще банку шипучки, потому что вопрос повис в воздухе, вопиющий вопрос, но, увы, без ответа.

Вот Вигда, понятно. Она родилась в этом городе. Этот город в нее просочился, ей не надо к нему приспосабливаться. Вигда и он – части одного и того же. А во мне есть что-то инородное. Я – яблоко в банке. Надеялась, думала: выйдет сбежать… А куда убежишь от своей второсортности?

Картина того, что произошло дома у Доба, стояла укором. И Кларица многое бы отдала, чтобы картину ту вымарать, вышвырнуть из памяти, замазать, заляпать, чем есть под рукой. Как замазывают гнусные надписи на стенах домов и вагонах метро. Но картина все равно проступала. Раньше, когда еще не было Далбиса, Кларице думалось, что из случившегося извлечется урок. В другой раз все-то будет иначе… И вот, дожила до другого раза. А тогда, у Доба – это было ужасно. Кларица вообразить не могла, что ее тело может подобное вытворить. Она всегда считала – да и все нормальные люди так думают: ты и твое тело – составляют одно. Было уродливым, стало красивым… а верней, не красивым, сменилась лишь мода, то есть в чьих-то глазах что-то стало иначе, но отнюдь не моих, это тело – мое, и хозяйкою – я. Оно было моим – и моим остается! А раз я хозяйка, то мне и решать. Я хочу принадлежать мужчине. Не всякому, ясно. Но кто сказал: всякому?.. А выходит, что нет. Как можно принадлежать кому бы то ни было, если ты не принадлежишь самой себе? Когда твое тело и ты – не просто враги, много хуже врагов. И Доб, огромный и сильный Доб – он мог это тело стереть в порошок, раскрошить, расколоть на куски – и до чего он был жалок, беспомощен. Он утешал: это просто испуг. Так бывает впервой. Я совсем не сержусь… – но она-то видела, сердится: на себя, на нее и на весь белый свет. Презирает себя: я унижен, поруган. За все, что старался, хотел предложить, – получил кусок мраморной глыбы. Там, перед зеркалом, ей представлялось: касание лишь – все во мне воспалится. Отворяюсь: войди, ты избранник, желанен!.. Но вместо этого какое-то окаменение, что-то чужое, орошенное семенем, которое в себя не пустила. И одна только мысль: дождаться утра, пережить эту страшную ночь, – должен быть ей конец! – и пулею вон, без оглядки бежать, чтобы больше сюда никогда не вернуться.

VII

Наверное, сразу после той ночи надо было пойти к врачу.

Или к Вигде.

И не просто пойти, а выложить все, отскрести от души как со стенок кастрюли наросшую накипь…

Но для этого надо быть Вигдой, не сморкаться и хныкать в платок, а уметь называть вещи своими именами.

А я наврала. Никогда никому не врала. Улизни, промолчи, если не хочешь чего-то кому-то рассказывать. Но только не ври. Будет мерзко потом.

И было мерзко. Мерзей не бывает. Потому что, солгав один раз, надо продолжать волочить ту же ношу. Не раскрыться ж, когда сто мешков этой лжи? То есть выбраться стало уже невозможно.

На следующий день Вигда раз пять заглядывала в ее закуток:

– Ну и как там твой Доб? Мне спасибо скажи.

И Кларица сказала. Думала, сознание потеряет, когда это «спасибо» выдавливала.

– Но в первый-то вечер!?.. – ничего не заметила Вигда (и это при ее проницательности). – В первый вечер – ты зря. Надо цену набить. Раззадорить. Возврат потом сторицей будет.

Поддерживать этот разговор было немыслимо. И если Кларица ненавидела когда-то кого-то, то едва ли так сильно, как в тот день свою лучшую подругу. Но и прогнать Вигду решимости не хватило, и чтобы не проболтаться, – когда соврала, ведь спасибо-то сказано, – попробовала перевести разговор на другое:

– А как у тебя в первый раз это было?

– С Лебегом? Не смеши! Ничего пока не было.

Вигда явно рассчитывала на следующий вопрос. Кабы Кларица могла вопрос тот задать. Когда все силы уходили на то, чтобы не разреветься.

– В первый раз?! – видя, что Кларица вопроса не задаст, сама себя подзадорила Вигда. – В шкафу, – прислонилась она к перегородке, отделяющей Кларицин закуток от соседнего. – Я и парня того не запомнила… В школе еще, вечеринка какая-то, и мы в прятки решили играть… Залезла в тот шкаф, ну и он там сидит…

Вигде захотелось курить, она даже достала сигарету, рассказу бы то поспособствовало, но хозяин увидит – убьет, и она ее лишь стала нюхать.

– И знаешь, – разминая сигарету, так что из нее посыпался табак, продолжила Вигда, – ничего я тогда не почувствовала. Ну, разве что с плеч как бы что-то упало. Давило, держало – и вот его нет. И теперь я могу. Теперь все-то мне можно…

Табак сыпался на пол, сигарета пустела.

– И ведь дурой была. Ну, законченной дурой. Мне и в голову тогда не пришло, что от игр таких после дети родятся… То есть, не в смысле: не знала об этом. Но одно дело, знать, и другое – вот так все.

От сигареты осталась одна бумага, и Вигда ее скомкала:

– А может, и сегодня не намного умней? Иногда, вот, задумаешься: какая тут связь? Как может из этого что-нибудь следовать?.. То есть, что-нибудь может, конечно. Но дети? Другая какая-то жизнь?.. Чужая. Не ты. Понимаешь? Не ты?!

Но Кларица, вперив глаза в экран компьютера, которого на самом деле не видела, не понимала. Была неспособна хоть что-то понять. Мысль опять и опять возвращалась к тому же: я камень… Я просто бесчувственный камень! Говорят, кто-то там изваял Галатею – и камень ожил. Знать, такое возможно. Но со мною – совсем, ну, совсем другой случай!..

И могла ли все это сказать она Вигде? И не только Вигде. Даже эскулапу – сколько ни давила себя, ничего не выдавливалось.

И когда познакомилась с Далбисом… – если это можно назвать знакомством. Кларица переживала черные дни. Шрам, оставленный Добом, начал затягиваться. Но другого мужчину Кларица уже не ждала: обойдусь, проживу. Второй раз такого позора, такого кошмара не выдержу! В себе утаю. Вот такая я есть. Никому не должна я отчитываться.

И второсортность свою отодвинула: так ли важно и впрямь от нее избавляться? Не дорасту я до Дорлина. А нужно ли мне до него дорастать? Даже стена, что возникла на родительской свадьбе, стала видеться другими глазами: не хочу я к певице в изумрудах, и по полу ступать не хочу, потому что он точно такая ж подделка. И к официантам не хочу, которые меня презирают, хотя и берут чаевые; к музыкантам во фраках, к нарядным мужчинам и женщинам. И к дядьке из Колт-Пьери, и к внучку его. И родню свою знать не желаю. Останусь одна – ну и пусть! Лишь пустыня вокруг и песок. Как Дорлин – порву со своим окружением. Если не о чем нам говорить, нет у нас точек соприкосновения, нет общего языка. Не было, нет и не будет.

И никто не узнает, почему я так сделала. Что мои тело, душа – бесчувственный камень, и камнем останутся.

VIII

Далбис не походил на Доба: узкогрудый, сутулый, с огромной, в нарушение всяких пропорций, головой, подстриженный у какого-то халтурщика-парикмахера (очевидно, по принципу: взял бы поменьше). С седыми висками, один длиннее другого, в пиджаке с протертыми до дыр на локтях рукавами, в мятых брюках и выцветшей майке. А еще сигаретой во рту. Даже когда говорил, Далбис сигареты изо рта не вытаскивал, разве перекидывал из угла в угол губ. Запыхавшийся, куда-то спешащий, – он Кларице с первого взгляда не понравился, а вернее, она бы его не заметила, как умела не замечать проходящих мимо мужчин, даже если они и смотрели ей вслед. Но Далбис никуда не смотрел, налетел словно вихрь:

– Посиди за рулем. Я на десять минут… Полицейский придет – не заводится, скажешь.

Произошло это на узенькой улочке с десятками магазинов, киосков и лавочек, отнюдь не шикарных, где можно купить что-нибудь подешевле. Кларица в эти края частенько наведывалась. Здесь и парикмахерская, которую Вигда ей присоветовала, и обувной, и ювелирная лавка. Столики расставлены на тротуаре, за которые можно присесть, и три шкуры с тебя не сдерут, если кофе захочется выпить. Народ здесь попроще, считающий деньги: торгуется, спорит, пока что-то купит. Толчея, не пройти. Мужчины и женщины всех возрастов, мальчишки совсем и под стать им девчонки; смазливые есть; есть с ключами на пальце, во взгляде: пройдем, уголок в двух шагах, не соскучишься там, будет, что потом вспомнить!.. – но Далбис почему-то выбрал Кларицу. Ростом, небось, выделялась. Усадил в машину, а сам убежал. Куда и зачем? Что за срочность такая?

От неожиданности Кларица опешила. В чужую машину – да в жизни б не села. Да и машина – еще поискать: облицовка внутри – чешуя с дохлой рыбы, на панели следы от окурков, прожоги. Все засыпано пеплом, в следах жирных пальцев. Провода и железки на заднем сиденье, замусленный справочник в драной обложке. И первым желанием, когда оказалась в этой машине, у Кларицы было что-то сломать, исцарапать стекло или руль своротить. От обиды и злости внутри все кипело, что безропотно так, нет бы, к черту послала!.. Полицейский придет, ну и что я скажу? Куда ключ тут вставлять, и того я не знаю…

Рыдван свой Далбис поставил, а точнее бросил на краю тротуара, который и так – лишь бочком пройти можно. На проезжей части образовался затор, машинам приходилось забираться на противоположный тротуар и давить там прохожих. На что те огрызались и кляли водителей. А они, в свою очередь, отыгрывались на клаксонах и, поравнявшись с Кларицей, строили рожи, стучали себя по виску и осыпали ругательствами. Поминая и мать, и отца, и мозгов, дескать, нет. Как за руль допустили?!

А подумать: за что? Будто в чем провинилась?

И Кларице уже хотелось, чтобы вправду пришел полицейский, и она бы ему: не моя, мол, машина!..

Но вместо полицейского прибежал Далбис, запыхавшийся так – дух сейчас выйдет вон, и распахнул резко дверь: выметайся, короче.

Однако не на ту напал. Кларица и сама бы ушла, но раз выметайся – держи карман шире! – и пересела на соседнее кресло:

– Домой повезешь. Заработала честно.

И Далбис повез. Сунул в рот сигарету, предварительно выплюнув догоревший окурок:

– А ты – молодец. Я-то думал – сбежишь.

– С чего мне сбегать? Испугал меня тоже.

Все это напомнило эпизод в забегаловке для безработных, где познакомилась с Вигдой. Точно так же: на «ты», панибратски и нагло… И если бы ехать пришлось минут пять, Кларица так и осталась бы при первом своем впечатлении. Ну, постарше Вигдиного ухажера, серег в ушах нет, и когда говорит – по зубам нечем лязгать. Зато сигарета: докончив одну – минута всего, сунул в рот уж другую.

– Я адаптер купил. Для гитары мне нужно, – сквозь дым пробормотал Далбис: снизошел объяснить, зачем бросил машину. – А парковку искать – смерть скорее найдешь. Да и топай потом – час потратишь, не меньше.

– Есть получше места, – сказала Кларица. – И стоянка своя, и толпа там пореже.

– И всучат в целлофане какую-то штучку! – отмахнулся Далбис. – Дескать, хочешь новей – все равно не найдешь! А я за старьем охочусь. Лишь здесь оно водится.

На что Кларица пожала плечами: все равно машину можно было запарковать, где положено, а что до адаптера – что за штука такая? – да и старый к тому же, подержанный, значит, на новый, видать, не скопил капитала.

– У меня есть приятель, на гитаре играет, – отреагировал на это пожатие плечами Далбис. – Не любит он новшеств. Ему чем древнее – тем лучше.

– А новый чем плох?

– Звучит, понимаешь, не так. Новый я и сам могу сделать. А ему – старье подавай.

– Капризный у тебя приятель. С характером.

– Да, – согласился Далбис. – Капризный. Гении – все капризные.

И Кларица замолчала. Не собиралась она Доба с Далбисом сравнивать, но как-то само получилось. Хотя и забыть Доба надо, но как не крути, вся страна на него по телевизору смотрит. И тоже всякие байки рассказывал, да вот только о гении не заговаривал. В джунглях живем. Брат-профессор хребет в этих джунглях сломал. А Далбис, – и Кларица критически оглядела его с ног до головы: брюки забыл, когда гладил, майка второй-третьей свежести, – и о гении вдруг. Пускай и не сам, мол, не я, но с гением все же якшаюсь.

Минут пять ехали молча. Не тот разговор, чтобы хотелось его продолжать. О нормальных вещах – почему бы и нет? – а о гениях если – вода это в ступе. Тем более с таким вот субъектом. Ниже Десятого этажа Кларица сотни таких навидалась.

– А везти-то куда? – закуривая новую сигарету, спросил Далбис.

– На Седьмой.

– На Седьмой? – и в голосе его прозвучало даже не удивление, а что-то уничижительное. – Ты там живешь?

– Да, живу! – и не подумала увиливать Кларица.

– А чего не на Пятом?

– А что есть на Пятом? – приготовилась она к обороне. – Не все небожители, есть и пониже.

Но Далбис, похоже, не собирался на нее нападать.

– А действительно, что есть на Пятом? – зачем-то повторил он и посмотрел на Кларицу. А то все вперед: на дорогу, на очередь, в которой застряли перед въездом в шахту спирального лифта. – Я вот тоже так думаю: почему Дорлин устроен на манер кружки с пивом? Ведь пена – не самое вкусное.

Но Кларица так не думала, что Дорлин похож на кружку, тем более с пивом, которого она терпеть не может.

– У меня о Дорлине свое мнение, – сказала она. – И не надо мне с чужого плеча.

Однако Далбис оставил ее реплику без внимания.

– По дороге нам, значит, – сбил он пепел с сигареты в окно. – Тебе на Седьмой, ну а мне, вот, на Пятый.

И теперь настал черед Кларицы себя небожителем выставить:

– Ты на Пятом живешь?!

– Не живу… Хотя, впрочем, кто знает?

Вращающийся пол спирального лифта кружил всегда голову. Скорее всего, с непривычки. Не часто Кларица сюда попадала. Он – привилегия тех, кто не ходит пешком. А Кларице на покупку машины еще год или два наскребать. Стены спирального лифта, в отличие от обычного, где лишь чернота за стеклом, испещрены рекламой. Такими же экранами, как и на улице. И все-таки в шахте они создают другую совсем атмосферу, с претензией на интимность, от которой бы лучше сбежать. Возникающие на них лица заглядывают тебе прямо в душу. Лохматый парень, на миг оторвавший глаза от гитары. Певичка – где рот уже вовсе не рот, а отверстая бездна, в которой разглядывай недра и гланды. Или Борец за свободу Флетонии (попросту боф), что вот-вот доберется до крыши города. На кой ляд ему крыша? А чтобы убить Президента!.. – вся морда в подтеках, кровавых и синих, и желтых в придачу, и в сонмище шрамов. И все эти уроды: лохматый, певичка и боф, – наперебой предлагают какие-то вещи: утюг или майку, помаду ли, сумку, – остается всего лишь рукой протянуть. Фейерверки надписей брызгают красками. Промелькнет кто-то с блюдцем под мышкой. И снова гитара, певичка, подтеки. И при этом при всем погружение: виток за витком, ты все ниже и ниже. Словно город от тебя избавляется, отработанным шлаком спускает в отбросы. Напоследок: смотри, чем я горд, чем я полон. Поделиться хотел, ну а ты отказалась… И хотя Кларица ни от чего не отказывалась, ни от помады, ни сумки, но ощущение все равно такое, будто что-то от тебя ускользает, что-то неназываемое. Не сумка же, вправду? Что-то несостоявшееся, что могло состояться, могло иметь имя, да вот не далось и прошло меня мимо. И, наверно, поэтому Кларица придвинулась к Далбису – подальше от стен: мол, отстаньте! А ну вас!

На Вигдиного ухажера Далбис тоже не походил. И не только отсутствием серег в ушах и болта в языке. Там – дремучесть во всем, от прыщей на лице до подошвы ботинок, помноженная на надменную самоуверенность, под которой трясина, болото, ничто. И самое странное – хотя, в общем, не странно, Кларица уже перестала многому в Дорлине удивляться, – что таких типажей словно рыб здесь в пруду. Чем они занимаются? На какие средства живут? Родители деньги подкидывают? Сидят днями в кафе, забегаловках, шипучку сосут, пивом балуются. С девчонками, вроде Вигды, разговоры ведут. Но о чем говорят, о чем спорят? Восклицания какие-то, не разговоры, а выкрики: имена слирпистов перечисляют, кто у кого вчера выиграл; как боф на стену карабкался, и что его восхождение третий вечер подряд по телевизору крутят. И хохмы Руго Мансата по этому поводу – комментатора сих восхождений. Про политику могут, но опять – имена. Или что биржа вдруг в гору пошла, а на прошлой неделе – упала! О ценах: где, что и за сколько купить, и в прибыли, ясно, остаться. О Музыкальном Конкурсе, что раз в год Лалси Хурдал устраивает. И еще – все они каждые две минуты хватают мобильники и кричат в них все то же, что орут за столом, а наоравшись, хохочут, будто кто-то и что-то сказал вдруг смешное. Все это по приезде в Дорлин Кларица и приняла за иностранный язык. Да он, собственно, и впрямь иностранный. Слова в нем флетонские – езжай из Дорлина на север, на юг – точно те же услышишь. Но там они смыслом каким-то наполнены, говорящий их в предложения складывает, а здесь: «Ну, даешь!», «Пополам!», «И с копыт!», «Скипидару под зад!», «Лебег!», «Боф!», «Лалси Хурдал!»…

А может быть, это и есть семья, со словечками, жестами, членам семьи лишь понятными? Или племя – с чего все когда-то пошло?

На Доба Далбис не только статью не походил: силенок чуть-чуть, не красив, да и ростом не вышел. Кларица и без каблуков его выше. Но самое удивительное – если было тут чему удивляться, – это печать на всем его облике, что небрежность в одежде только подчеркивала, печать какой-то растерянности: словно минуту назад приключилось что-то ужасное, неприятность – страшней не придумаешь, исправить которую – надо бежать, – а то, час не ровен, еще выйдет хуже… Но хуже – чего? Бежать надо – куда?..

– Я нигде не живу, ни на Третьем, ни Пятом, – в какой-то момент заговорил Далбис. Но в какой именно, Кларица прозевала, лифт спиральный отвлек, и еще размышления: спуск в преисподнюю… – Бездомен, короче, – несколько раз повторил Далбис. – Но о чем – никому. Притворяюсь, что все у меня замечательно. Умело так делаю вид.

Хотя в чем заключается его умелость, осталось неясным: за версту ведь разит, что живется тебе, ох, несладко.

Очередная порция красок плеснула Далбису на лицо, сделав его мертвенно бледным. Лишь розовый контур, очертивший выпуклый лоб, торчащие ежиком волосы, острый нос и выдающийся вперед подбородок, – контур стал багроветь, будто другая половина лица, сейчас невидимая, сплошная кровавая рана…

Нет, Кларица догадалась, что это проделки экранов, и все же не смогла просто так отмахнуться:

– Почему нигде не живешь? – спросила она.

– А я убежал, – снова глядя вперед, будто было куда там смотреть, ответил Далбис. – У юнцов это в моде: послать к черту кров, и мотаться по свету, прожигать даром жизнь.

– У юнцов? – переспросила Кларица.

– Да, у юнцов.

Хотя Далбис совсем не походил на юнца. Но о возрасте Кларица решила не спрашивать.

– Не похоже, что ты прожигаешь, – сказала она. – Вот, адаптер купил. Понятия не имею, что это такое. И все же – о друге заботишься.

– Да и я так считал.

– Почему в прошедшем времени?

– Потому что потом перестал.

– Разочаровался в друге?

– Нет… Впрочем, да.

– А чем ты вообще занимаешься? – не отстала Кларица. Вопреки самой же себе. Прекрати разговор – но нет же, зачем-то его продолжаю.

– А-а! – бросил окурок за окно Далбис. – Ерундой. Даже стыдно сказать. Мы копируем разные глупости.

– Кто это – мы?

– Лаборатория Совора Лондока – есть такое якобы научное заведение. Там, кроме меня, еще человек двадцать работают.

– И что же вы копируете?

– А все, что закажут. Коробку спичек могу. Зажигалку, к примеру, – запалил он новую сигарету.

– Зачем? – не поняла Кларица.

– А чтобы деньги платили.

– Но если глупости, говоришь, кто же платит?

– Платят. И еще сколько платят!

Отвечал он без утайки: про что спросишь, про то и скажу, – и все-таки создалось впечатление какой-то недоговоренности, или, скорее, чего-то неточного. Как пригоршню камней бросишь в воду, хотела во что-то попасть, а камни разлетелись вокруг: какой-то подальше, какой-то поближе, – но все не туда, мимо цели.

– Серьги у тебя красивые, – вдруг посмотрел Далбис на Кларицу, но не так, как смотрел у магазинов, когда налетел: посиди, мол, в машине, – а будто решил отыскать что-нибудь примечательное.

– Знаю, – повернула голову Кларица, чтобы показать и другую серьгу. – Не все в них одинаково, один камень поменьше немного, зато ручная работа – нельзя точка в точку все сделать, – при этом подумав: пусть не только на серьги посмотрит.

Но Далбис посмотрел лишь на серьги:

– А представь: потерялась одна!

Кларица даже вздрогнула от такого предположения, и потрогала уши:

– С чего это вдруг? Крепко держатся.

– Я так, для примера. Что бы ты стала делать?

– А что можно сделать? – пожала плечами Кларица. – Пошла в магазин и купила другие…

– И вот неправа, – перебил ее Далбис, – не в смысле, другие купить невозможно, а в смысле, потерю восполнить. Одна-то осталась. И приходишь ты с этой, одною, ко мне… Или к Совору Лондоку, и он говорит: а ну-ка, Далбис, сними с серьги этой копию, чтобы вышла точно такая же.

– Этот Совор Лондок умеет серьги делать?