Текст книги "Кларица (сборник)"

XI

До машины Кларица шла очень быстро, но Далбис все равно подгонял. А когда забирались в кабину, Кларица заметила, что у Далбиса дрожат руки, зажигалкой в сигарету он попал лишь с третьего раза.

– Ну и дом у тебя!? Да пристанище просто!

На что Далбис ничего не ответил.

– И кто же еще из них гений? Эта Мегера? Или тот, на диване? – нарочно обошла она имя Овилана Кнайхета.

– Не сыпь соль на рану!

– А я и не сыплю. Понять я хочу!..

И тут с Далбисом произошло нечто такое, чего Кларица никак не ожидала – он руль даже бросил:

– Зачем?! – и посмотрел на Кларицу такими глазами, что у нее мурашки по спине пробежали. – Зачем понимать?! На кой ляд понимать?! Дураком бы прожить! Да полжизни за это!

Машина чуть в стену не врезалась, но в последний момент Далбис схватил все же руль.

И на новый вопрос Кларица не отважилась.

Но он и без вопроса:

– Будто после придут?! – глядя теперь на дорогу, но едва ли там что различая, каким-то срывающимся голосом продолжил он. – Никто не придет! Ни глупей, ни умней! – он не щадил голосовых связок, которые, казалось, вот-вот порвутся, отчего создалось впечатление, что не управляет он не только машиной.

И Кларица, сколько могла, отодвинулась к двери – если что, распахнуть ее, выпрыгнуть.

Он больше не походил на усталого человека, в нем словно распрямилась пружина, прорвала обивку, как на диване под органистом.

– Все будет – впустую! Все силы – зазря! – не заметил он испуга Кларицы. – Значит, плюнуть на все! И не ставить ни в грош. Гитары, органы еще понаделать?! Аплодируют, нет, вознесут ли, сгноят?!.. Когда сами себе много хуже врагов. Ставить цели – зачем? – чтобы к ним не идти?! Условия, чтобы их завтра нарушить!?.. Понимаешь?! Эклектика! Черт знает что!.. Но именно в этом, – и повернулся вдруг к Кларице, – неумении делать как надо, как все, – и есть та печать, что не смыть и не вытравить!

Отчего к испугу, готовности выпрыгнуть из машины, добавилось еще: Далбис озвучивал ее, Кларицы, мысли, что забрались ей в голову, когда она слушала тощего.

Но сказала она почему-то другое:

– А печати-то я не заметила, – продолжая судорожно сжимать ручку двери.

– И не должна замечать. Чтобы заметила – ее напоказ надо выставить.

– А если выставлять нечего?

– Есть! Я-то знаю, что есть, – и как-то резко вдруг сник. Пружина обмякла. Рядом с Кларицей снова сидел человек, из которого вышли все силы.

Минуту иль две ехали молча.

– Они похожи на пауков в банке, – рискнула нарушить молчание Кларица.

– И есть пауки, – не стал спорить Далбис.

– Но зачем тогда они вместе?

– А потому, что друг без друга не могут. Этот Явор – великий органист, не меньше Овилана. Но скажи ему завтра: продайся! – и думать не станет. На презренный металл променяет свой дар.

– А дар можно продать? – спросила Кларица.

– Овилан полагает – нельзя.

– А если он прав?

– Да, конечно же, прав. Но ведь я и не предлагаю ничего продавать, а всего только выставить, как на витрину.

– А кто-то возьмет да и купит.

– Будто без витрины не могут купить?

– Могут, – согласилась Кларица. – Я, например, покупаю платья в таких магазинах, куда ни одна модница не заглянет. На те, что в витрине – кошелек у меня тонковат, – и вдруг сделалось стыдно, что такой секрет – за язык будто дернули – выдала. И чтобы замять оплошность, поскорее спросила, хотя ни о чем больше не собиралась спрашивать: – А что барабанщик?

– Зулард. Зулардом его зовут, – пробормотал Далбис, будто имя барабанщика могло сразу и все объяснить. – Он чокнутый малость.

– У него такие глаза, – сказала Кларица, – будто видит он что-то ужасное. Или видел когда-то, и забыть до сих пор не может.

– Ты верно подметила. Была с ним история. Он ехал в машине, а из машины, что шла впереди, на полном ходу выпрыгнула женщина.

– Знакомая?

– Нет, просто женщина.

– Не понимаю, – призналась Кларица. – Я в Дорлине двух лет не живу, а уже с десяток аварий видела.

– Аварий, – повторил Далбис, – а тут – сама. Никто ее не выталкивал.

– Откуда ты знаешь?

– Зулард рассказывал. Он, когда затормозил, рядом с той машиной оказался. И, говорит, там сидит человек. Спокойно сидит, как будто ничего не случилось. Даже взглянуть на ту женщину из машины не вышел.

– И после этого Зулард стал играть на барабанах?

– Нет. Он и раньше играл. Но после того случая ему словно заноза в голову влезла. Чуть что, о времени разговоры заводит. Что тщетно, мол, все, только время не тщетно. О чем не начни, все к тому же сведет, и потом словно в стену уткнется. А еще познакомился с одним стариком. Тоже экспонат для музея: будто был он писателем прежде. Если Зуларду верить, одна его книга из школьных программ до сих пор не изъята. Прижизненный классик, короче. Но с годами, как Зулард, мозгами поехал. Там тоже, наверное, случай какой-то. Часы собирать вдруг надумал. И ладно бы, просто коллекционировал, часы, так часы, – много есть всяких, кто что собирает, – а то лишь такие, что встали, не ходят. И мало не ходят, а в жизни уже не пойдут, никогда в них ничто не затикает. Поломались, да так, что починить невозможно. Весь дом свой такими часами заставил, превратил в натуральный паноптикум, в хранилище мертвого времени.

– И к нему Зулард ехал? – спросила Кларица. – Ведь сказал, что полиция Двенадцатый этаж перекрыла.

– Наверно, к нему.

– А этаж перекрыли из-за покушения на жизнь Президента.

– Из-за покушения, – повторил Далбис.

– Я бы тоже о времени заговорила, – сказала Кларица.

– Какая тут связь?

– Не знаю.

Кларица и вправду не знала, но ко всему, что пережила в «Дирижабле», теперь еще и это добавилось: циферблат без стрелок под мутным стеклом.

А может, и я, – подумала Кларица. – Может, и у меня с мозгами неладно?

– Мегера осталась? – все же не удержалась она от еще одного вопроса.

– Какая Мегера?

– А что на табурете сидела.

– Никакая она не Мегера. Меня терпеть просто не может.

– И за что же не может?

– А за то, что к музыке сбоку припека, что вот этими руками делать разные вещи умею, и мыслить рационально могу. Я ей микшерный стол соорудил – в лучших студиях звукозаписи таких микшеров нет. А ей – один черт! Ты, говорит, на земле ногами стоишь, без розовых очков на мир смотришь. Оттого, говорит, у тебя крылья никогда не вырастут!.. А мне и без крыльев! – вдруг повернулся к Кларице Далбис. – Что я, бабочка, что ли? От обезьяны мы все произошли! Природой летать нам заказано! – и глаза его так засверкали, что Кларица опять притиснулась к двери.

– На Музыкальный Конкурс предлагаю им выйти, – чуть поспокойней и снова глядя вперед, на дорогу, продолжил Далбис. – Знаю я цену этому Конкурсу, и знаю, кому там все лавры достанутся. Но засветиться, себя показать, из берлоги своей кончик носа хоть высунуть! А то в катакомбах своих все и сгинете!

– Но если лавры все равно не достанутся? – перестала понимать его Кларица. – Ведь Конкурс – витрина, и быть вторым сортом?..

– А кто сказал, вторым?! – снова бросил руль Далбис. – Да первым! Первейшим! Да лучшим из лучших!

Не довезет он меня до дома. Как пить дать, не довезет. И когда он снова взялся за руль, Кларица себя осадила: заткни рот, сиди тихо. Не видишь, что с психом связалась.

Но Далбис не унялся, снова сунул в рот сигарету, и хотя на крик больше не переходил, Кларица видела, что его трясет, что руки его прыгают на баранке, готовые вновь ее бросить:

– Этот микшерный стол – я не вру, ни у кого таких нет. Я его целый год собирал. Я себя в него, душу вложил! Это не гитара Выскочки Эдда. Гитара Выскочки Эдда – была, а таких столов – не было. Это – произведение искусства, если хочешь!

– Ты его тоже скопировал? – все же не удержалась Кларица, и увидела, что невпопад: Далбис запрокинул голову и так стиснул зубы, что перекусил сигарету. Половина ее свалилась ему на штаны, продолжая дымиться, и Кларица хотела смахнуть горящий окурок, но не успела, лишь накрыла рукой, и Далбис прижал ее руку.

– Нет, – не поворачивая головы, сказал он. – Этот микшерный стол – не копия. Он – регистры и тембры, о каких Овилан мечтать даже не смел.

– Но откуда тогда ее ненависть, этой Мегеры?

Отпусти Далбис руку, Кларица не стала бы спрашивать, но Далбис не отпускал, сигарета горела, и Кларица почувствовала на ладони ожог.

– С этими тембрами Конкурс не выиграть, – сказал Далбис.

И Кларица все-таки вырвала руку.

На его штанах прогорела дыра, там тоже ожог, но повторить попытку, чтобы снова попасться в капкан?!..

– Не выиграть, – повторил Далбис.

Отчего вопросов стало лишь больше: идти на Конкурс – и проиграть? Быть на Конкурсе лучшими – и остаться ни с чем?.. – но заговорить опять, еще раз подать голос?..

Окурок погас, и только тогда Далбис смахнул его со штанов.

– Есть вещи выше нас, – сказал он, снова берясь за баранку. – Они необъяснимы. В них нет рационального зерна. И все-таки мы их не можем не делать.

Но теперь Кларица молчала. И буду молчать. Больше слова из меня он не вытянет.

Пачка с сигаретами, что лежала у него в кармане, оказалась пустой, и Далбис полез в бардачок, достал новую пачку, но зажигалкой чиркнуть забыл, и только стал перекидывать сигарету из угла в угол рта. И по этим движениям, и еще по кадыку на его горле: вверх, вниз, снова вверх, – Кларица догадалась, что Далбис продолжает свой монолог, но теперь не озвучивая. И так продолжалось до тех пор, пока машина не вырулила из лифта на Седьмом этаже.

– Где ты живешь? – лишь оказавшись на улице, грязной, обшарпанной, как все улицы на Седьмом этаже, вспомнил Двалбис про зажигалку.

И Кларица назвала ему улицу, дом.

То есть, в отличие от Доба, повез он ее не к себе, проводил до дверей, и не прочь был зайти, но в свою убогую комнатенку Кларица его не пустила. И не столько из чувства стыда: дескать, бедно живу, ну и что? – сколько: знай, что еще у него на уме? Она попыталась захлопнуть дверь перед его носом… Да и захлопнула, но он все же успел бросить взгляд за порог. Клацнул языком, опять достал сигарету:

– Прощай, – и ушел.

Навсегда, – с облегчением вздохнула Кларица.

XII

Но облегчение оказалось ложным, да и хватило его ненадолго, ровно настолько, чтобы поймать себя, что хожу я по комнате из угла в угол, и в ушах, голове или где еще там, отбиваются такты: тик-так и тик-так. Часовой механизм кто-то в голову вставил: время было, время есть, но времени больше не будет… И ведь вправду, паноптикум. Хотя никакого механизма у меня в голове, конечно же, нет, это ритм, который слышали люди в «Дирижабле». И я его тоже услышала. Не ушами, а чем-то иным. А возможно, придумала, но теперь он во мне. И тогда получается, что Далбис никуда не ушел. «Дирижабль», пережитое там, Дорлин, стена, а точнее сразу две стены: по одной карабкается боф, чтобы убить Президента, а другая – в ресторане с родителями. А еще ко всему сюда гений, ожог на ладони – все это навалилось и давит, и ломай теперь голову, как с этим жить. А не получается жить, ломай, как избавиться. Одно ясно: уснуть – не мечтай.

Легче всего оказалось разобраться с ожогом: Кларица подставила ладонь под холодную воду, и когда стало меньше гореть, отыскала на полке баночку с медом, намазала рану и обвязала руку бинтом, что, по счастью, нашелся в аптечке – сто лет туда не заглядывала. Однако, разделавшись с медициной, тут же подумала: снова стану ходить туда и сюда? – и села на стул: нет, не буду…

Но хорошо говорить «нет», когда ему есть хоть какая-то альтернатива.

Стану выстраивать планы, – решила Кларица, – не мечтать о подушке, что пустая затея, а чем бы заполнить тот вакуум, что свалился, пришел непонятно откуда. И сейчас же, сей миг, потому что если вакуум ничем не заполнить, в него влезет какая-то гадость.

Да и влезла уже, эти ритм с мелодией.

Кларица попробовала их отогнать, а они как репей – ан, в другом уже месте: не в ушах, так в висках, не в висках, так в боку, а из бока прогонишь – ищи, значит, в пятках. Хоть притопни ногой и начни пританцовывать.

А утром на работу вставать, в семь зазвонит будильник, и сон – кровь из носа! – должна я дозваться.

Месяц назад позвонила бы Вигде, но после «Розового купола» и истории с Добом отношения стали не бог весть какими. А причиной – вранье. Завралась – самой тошно. И хотя позвонить все же можно, но что-то претит, не хочется просто…

И тут мысль совершила кульбит: а как было вчера? Или позавчера, и неделей-двумя того раньше? Ходила в кино, и сидела в кафе – с Ророй, соседкой, в последнее время сошлась. Да и магазинов полно, таких, что всю ночь не закрыты. – Платье примерить, – подумала Кларица. – Помогало всегда. Перемерить штук сто – отогнать от себя эту музыку, которой, на самом-то деле, ведь нет.

А что есть? – одна мысль перебила другую. – Одиночество – вот что осталось!..

Что тоже неверно. Не чувствовала Кларица себя одинокой. До сегодняшнего дня не чувствовала. Конечно, мужчина, другой интерес, но и без мужчины умела всегда обходиться. Будто свет на нем клином сошелся. Да и крест не поставлен, придет. Кларица нисколько в этом не сомневалась. Не такой, как у Вигды: вцепиться на день, ресторан, то да се, и назавтра забыть. Чтобы галочку после: еще один был. И скопидомка увиделась совсем по-другому, не так, как когда-то. Причем тут сундук? Просто Доб оказался не тем мужчиной. А когда вот появится тот…

Рука все же побаливала, но, скорее, нудно, чем сильно, не так, чтобы от мыслей отвлечь.

Чаю попью, телевизор включу, – решила не сдаваться Кларица.

Но телевизор вызвал прилив отвращения, какого-то даже физического, чего раньше никогда не случалось. Снова боф, карабкающийся по стене, снова блюдце, певица и гланды. Кларица стала щелкать переключателем, менять программы, но одна гнуснее другой. Словно пойло глотай все и ту же рекламу, и жди, когда бред этот кончится. – Не нужны мне прокладки, белье и помады! – А дождешься, и смотришь как будто бы фильм, но и в нем то же самое: постель, полушепоты, крик и пальба… Будто кроме, как забраться в постель, шептать черт те что, после губы намазать, и сразу в кого-то палить, бить посуду, ничего другого на свете не происходит. Пока ни дошло до того, что Кларица стала путать: где актеры, кино, а где те же прокладки. Перепробовала еще с десяток программ, и наткнулась на Лалси Хурдал, мурлыкающую о предстоящем Музыкальном Конкурсе, и снова увидела парней, рвущих струны гитарам. А на другом канале «Крышелазы» раздают тумаки. Кому раздают – неохота вникать. – Не хватало еще только Доба увидеть!? – и Кларица снова принялась нажимать кнопки… чтобы оказаться тет-а-тет с Руго Мансатом, шустрым, вертлявым, неискренним: – Огорошу сейчас! Волосенки все дыбом! – как всегда нагнетал он пары, обещая показать какие-то эпизоды из последнего покушения на жизнь Президента, которые – «по цензурным соображениям» – сразу показаны не были…

Но волосы дыбом не стали. Да и обещанные эпизоды: все та же стена, тот же Борец за Флетонию и те же полицейские, что забрасывают его гранатами. И Кларица почувствовала, что ее сейчас вырвет, что присоски на руках бофа присосались не к стене Дорлина, а к ее, Кларицы, душе, – отдеру, и с душой приключится такое!.. От трепотни Руго Мансата всегда клонило ко сну. Кларица не пыталась понять, о чем он долдонит, и в происходящее на экране не очень-то всматривалась. Его репортажи о покушениях на жизнь Президента были так же скучны, как дебаты в Парламенте, как беготня слирпистов по полю или Музыкальные Конкурсы, которые от швыряния блюдцем мало чем отличались. Разве расфуфыренная Лалси Хурдал: – Жизнь без музыки – просто абсурд! – Только она и с музыкой абсурд, во всяком случае, с той музыкой, какую играют на Конкурсе. И не выключала телевизор Кларица лишь потому, что не любила засыпать в темноте. Мелькают картинки – ночник как бы светит. Но сейчас – да в одном хоть глазу этот сон?!

Зато мелодия с ритмом – из всей этой телевизионной чехарды, как гусь из воды – ничего им не сделалось. Звучат. Как ни в чем не бывало, звучат.

И на таком Музыкальном Конкурсе Далбис собирается победить. Но кого и зачем? Чтобы Лалси Хурдал сказала: – Вот настоящая музыка!.. – Да умри – ведь не скажет. Конец света скорей приключится, чем такое она промурлычет.

Разве чай не подвел. И пирожные купила удачные.

И все-таки… И все же, – еще походила по комнате Кларица, – но сколько так можно ходить? – Куда Далбис торопится? Зачем покупает старье, подержанные адаптеры для гитары? Не похоже, что беден – на машину, пускай и не новую, денег все же хватило. Почему, рассуждая о гении, требует от Овилана, чтобы он перестал быть собой? Кабы мог, да, наверное, так бы и сделал – но тогда ведь не гений уже? Хотя, и без этого – не гений, конечно. И все же, почему-то, не может он поступить так, как того хочет Далбис. Или настолько бездарен, что не может вообще, ну совсем ничего? «Микшерный стол я для него сделал…» Мало гитары Выскочки Эдда, еще микшерный стол, регистры и тембры, из-за которых женщина на табурете превратилась в Мегеру. «Ненавидит меня!..» Но за что ненавидит? Сломай этот стол – будто станет любить?!

И Кларица поправила бинты на ладони и отправилась спать. – И врет, значит, Далбис, что выборов – сотни! – В чем, добравшись до подушки, засомневалась, не в количестве выборов, а что Далбис соврал: – Действительно, их очень много. Ведь могла не приехать я в Дорлин. А приехав, не познакомиться с Вигдой. А значит, и с Лебегом, Добом. И Далбиса, когда усаживал меня в машину, могла к черту послать. Поспешила я просто, мой выбор неверен… – хотя, к кому и к чему это относится: к Добу ли, Далбису, к походу в «Дирижабль», или зря я приехала в Дорлин? – Кларица толком не поняла, потому что ей показалось, что она засыпает, и вопросы без ответов – на завтра оставлю.

Но лишь показалось. В ушах или где-то, неведомо где, снова зазвучала мелодия.

Кулаки даже сжались: все приготовительные ухищрения оказались напрасными. Сон на обман не поддался, витал в стороне, но глаза и не думал смыкать. И сделалось только ясней, что прожитый день не похож на другие, чем-то выбился из их череды, и нарушил – разрушил? – он что-то, и теперь просто так не отвяжется. И хочешь ли, нет, но пойми, разберись, что он с собою принес? В долгий ящик его? Но не хочет он в ящик. Разве силой туда запихнуть? Да только на силу – получи пустоту: мелодию, ритм и паноптикум времени. Ожог на ладони и Конкурс еще, о котором – жила, никогда не задумывалась. А теперь, хоть умри, надо думать, понять – и не где-нибудь там, а сейчас же, сей миг: что со мной, черт возьми, происходит?!

И все-таки Кларица заснула, или не заснула, а спустилось на нее что-то вроде видения, или сна наяву, и в этом полусне-полуяви унесло ее в далекое-далекое прошлое. В тот самый сад, где она собирала осенью яблоки, и куда через забор подглядывал Глэм.

Он таки сделал машину. Еще в школе учились, когда Глэм начал подрабатывать в гараже, где ремонтировали старые автомобили. И когда в них меняли детали: – В металлолом их продам, – говорил хозяин гаража, – Глэм этот лом у него покупал. Кларица ни тогда, ни сегодня не разбиралась ни в осях, ни карданах. Ее другое влекло: яблоки собирать и варенье варить, и мечтать, что однажды уеду я в Дорлин. И там, в Дорлине, будет у меня, конечно, машина, новая, блестящая, которой ни осей, ни карданов менять не придется. Да и родители на ту же мельницу воду лить не скупились: не век нам в дыре куковать?! Заживем как нормальные люди. Отец работал бухгалтером на местном винном заводе, а точнее – заводишке, и не уставал повторять, что с его-то профессией он в столице, как пить, быстро в гору пойдет. На бухгалтеров спрос, а тем более с опытом. Да и развернуться в столице, где фирмы, концерны, где не сотни и тысячи, а миллионы астингов крутятся. А к деньгам кто поближе, тот в нищих не ходит.

Но к Глэму все это отношения не имело. Глэм был другой, и семья у него была другая. Отец – запойный пьяница. И если дом Глэма как-то держался, хоть и крыша текла, в окнах стекла побиты, в том заслуга была не отца, а матери. Она вечно сидела у раскрытой настежь двери, – чтобы экономить электричество, сквозь грязные окна свет еле сочился, – за швейной машинкой и непрерывно портняжила. В толстых тяжелых очках, за линзами глаз не отыщешь, с обломанными дужками – вместо которых резинка вокруг головы. Портнихой она была так себе, что-то пошить к ней никто не ходил, но зато подлатать или дырку заштопать, шов переставить: мол, в талии давит. Брала она за работу гроши, вот и несли к ней старье, а что поновей – есть на то ателье. А лучше всего в магазин, где можно купить все готовым и модным, если денег, конечно, хватает. Как относился Глэм к своим родителям, Кларице было не очень понятно. О матери заботился и деньги, заработанные в гараже, ей отдавал, но любил, похоже, больше отца. Хотя как можно любить запойного пьяницу? Глэм и машину собирался смастерить не столько для себя, сколько для отца: посажу его рядом и увезу… – А куда и зачем, Кларица об этом не спрашивала. Не воспринимала она Глэма как ухажера. И когда через забор он подглядывал, делала вид, что не видит его. Она и с другими мальчишками не очень-то ладила, хотя были средь них симпатичные. И ростом, и волосы, и осанка красивая. Но они на Кларицу не обращали внимания: длинная, тощая, кожа да кости. Но что-то Кларице подсказывало: в Дорлин уеду – и все переменится. И это не догадываясь, – да в мыслях того не носила, – что встретит там Вигду, и Вигда ей все объяснит, что твоя худоба не уродство совсем. И грудь с гулькин нос – да гордиться тем надо. Без всякой диеты – такая удача!

Но однажды Глэм вздумал рискнуть, раз через забор не выходит, хотя Кларица видела, как долго не мог он решиться. Идет она как-то из школы, и он на дороге стоит, переминается с ноги на ногу, явно хочет что-то сказать, и вдруг бабочку на ветке орешника увидал – и за бабочкой этой погнался, будто только затем и стоял. А в другой раз какой-то барбос к нему ластиться начал. Кларица мимо прошла, а Глэм все барбоса поглаживает. И сколько бы так продолжалось, если бы Кларица первая не заговорила:

– Погода хорошая, – остановилась она посреди улицы. – Солнышко светит.

– Да… То есть, нет, – заикаться начал вдруг Глэм. – Жарко. А завтра еще жарче будет.

– И что же в этом плохого? – бросила на землю сумку с тетрадками Кларица. – Завтра воскресенье. На травке поваляться. Загар принять можно.

– Загар! – замахал руками Глэм, словно птица, сейчас полетит. – Загар, это да! – а потом спохватился: чего я руками машу? – и ну их в карманы: спокойнее так.

Смешно было за ним наблюдать. Кларица думала, это она с мальчишками разговаривать не умеет: краснеет, нужные слова на язык не ложатся, – а оказалось, что Глэм – не замечала раньше, чтобы он заикался. И рукам чтобы места найти не умел.

– А еще лучше на озере, – продолжила Кларица, – вода чтобы рядом.

И что уж Глэм при этих словах подумал, с воображением у него не очень-то было, не иначе, как в купальнике Кларицу представил, и таким пунцовым лицо его сделалось, а речь – так вообще отказала.

– Одна беда, как до этого озера добраться, – сказала Кларица.

И Глэм, наверно, минуту слюну глотал, прежде чем смог из себя что-то выдавить:

– А съездим давай!

– Куда? – сделала вид, что не поняла его Кларица.

– На озеро съездим.

– На чем?

– На машине.

И теперь уже вида не пришлось делать, Кларица вправду не поняла:

– На какой машине?

– А на моей!

– Гм! – обошла его Кларица. – У тебя машина появилась?

– Да, появилась.

– Хозяин гаража, что ли, дал?

– От него дождешься!? – оживился Глэм и выдернул руки из карманов, словно не свои, а чужие, потому что они снова стали метаться как крылья. Даже Кларицу ненароком задели, чего Глэм не заметил, не почувствовал, что к ней прикоснулся. – Я тебе говорил! Ну, ты помнишь? Я не зря в гараже дни и ночи торчу! Я многому там научился. Я сам ее сделал.

– Кого?

– Да машину.

– Болтаешь ты все, – подняла с земли сумку Кларица, точнее хотела поднять, но Глэм оказался проворней, взвалил сумку на спину: мол, до дома ее донесу.

– Неси, если нравится, – пошла рядом Кларица.

– Ты с собой ничего не бери. У меня там багажник. Я все припасу, – теперь Глэм говорил не останавливаясь, и слюну не глотал, а слюной только брызгал. – Я утром тебя буду ждать. К калитке подъеду. Откроешь – и я.

– На машине? – все еще не могла поверить Кларица.

– Да, на машине.

Родителям Кларица ничего не сказала. Они Глэма тоже недолюбливали. Не за имя, конечно, и что ростом не вышел. Но: – Семья у него, – при всяком удобном случае повторяла мама, – оторви да и брось. А яблоко от яблони недалеко падает. – Да и собиралась Кларица в эту поездку – до последней минуты не знала: стоит ли ехать, а может быть, нет.

И все-таки – машина. На поезде Кларице приходилось ездить, и на автобусе: купишь билет, и хорошо, место у окна найдется, прижмешься к стеклу, и можно ни на кого не смотреть, кто с тобой вместе едет. И все-таки знаешь, куда привезет. Или с отцом, на его разбитом рыдване, но тоже не очень-то покомандуешь. А здесь с тобой рядом шофер. Скажешь: туда я хочу, или нет, вон туда, – и в точности так все и будет.

Условились рано, в восемь утра – родители в выходной любят поспать, так что время было выбрано не случайно, пока тихо в доме, незаметно уйти. И вот отворяет Кларица калитку… Нет, не готовилась она там увидеть что-то такое, на чем герои телесериалов ездят. Даже рыдван, на каком папа на завод свой гоняет, с вмятинами на боках и капоте, с фонарем – лоскутом липкой ленты приклеен, – даже на такое не рассчитывала. Но то, что увидела – первым желанием было со смеху прыснуть. Четыре колеса, не отнять, не прибавить, но всё, что повыше колес – какие-то трубки и прутья, вроде строительной арматуры, покрытые ржавчиной. Две подушки вместо сидений. Крыши, естественно, нет, а где быть багажнику – бабкин сундук. Точно такой Кларица на чердаке как-то видела. Только мотор куском железа прикрыт, дырявым, словно по нему из пушки картечью палили, и две красные буквы, коряво написанные, но такие огромные, что им места на этом железе не хватило: «К» и «Г».

– А почему, сколько килограммов в твоем драндулете, не написал? – все-таки рассмеялась Кларица.

– Каких килограммов? – не понял Глэм.

– Ну как же, «КГ»?

Чем Глэма смутила. Он, как и накануне, залился весь краской, но все же сказал:

– «К» – это Кларица, а «Г» – это я.

– Ну-ну, – подошла ближе Кларица. – Лошадь в него бы запрячь, за повозку сошел бы.

– Не надо лошадь, – обиделся Глэм.

– А он, что же, сам, без лошадиной подмоги поедет?

– Поедет. Еще как поедет. С ветерком понесет. Вот увидишь.

Кларица потрогала прутья, постучала ногой по колесу: все же, прежде чем сесть, доверить себя, свою жизнь этому, неизвестно чему. Слово «машина» даже мысленно на язык не легло.

– А на первом ухабе он не рассыплется?

– Садись! – на что-то нажал там Глэм, и драндулет запыхтел, из-под сундука пошел маслянистый дымок, и Кларица унюхала запах бензина.

– Я купальник взяла, и еще полотенце…

И Глэм сразу спрыгнул с подушек и поднял крышку на сундуке, где уже лежали разные разности: топорик, коробка, похоже, с едой, бутылка воды, пара банок шипучки.

Кларица бросила туда пакет с купальником и полотенцем:

– А ты обстоятельно подготовился, – сказала она.

– Ну как же, на целый день едем.

И надо было видеть и слышать, как Глэм произнес это: «целый день» – так губы, примерно, облизывают, когда съешь что-то сладкое.

Залезать в машину было неудобно. И Кларица похвалила себя, что брюки надела, а то юбку задирать бы пришлось – дверьми, как и крышей, в драндулете не пахло. Кларица перекинула одну ногу, потом другую через железные прутья, и бухнулась на подушку. Вместо спинки сиденья тоже подушка, с комьями свалявшейся ваты, не столько мягкой, сколько глубокой: когда Кларица откинулась на эту спинку, почувствовала себя, будто улеглась на кровать.

– Лежа придется ехать, – сказала она.

– А это как сердцу угодно, – вновь оживился Глэм, повертел за спиной, и подушка чуть-чуть поднялась.

– И стекла лобового нет, – сказала Кларица.

– А на это – очки, – и Глэм протянул Кларице что-то стеклянное с резинкой, как у его матери, когда она сидит за швейной машинкой.

– Я солнечные взяла, – отказалась от его предложения Кларица. – Два зайца убить: от ветра, и солнце в глаза бить не будет.

– Солнечные так солнечные, – не стал спорить Глэм, но, в отличие от Кларицы, напялил с резинкой. После чего нажал на педаль, драндулет затрясло. – Поехали! – ухватился за руль, будто тот норовил убежать, и машина тронулась с места.

Выглядел Глэм ужасно смешно, маленький, щуплый, в огромных очках. Крылья приделать – не человек, стрекоза. Да и машина – если сплетение арматур, поставленное на колеса, можно машиной назвать, – и пока рулили между заборами, Кларица сидела, втянув голову в плечи, тихо молясь, чтобы не повстречался кто-то знакомый. А то обхохочут потом. И будут склонять: ну и с кем это ты?! Где такого аса нашла?! В самолет усадил, что быстрее звука летает! Ф-фюйть – след простыл, лишь дымочек пованивает!..

Но восемь утра, выходной, улицы были пусты, и когда выехали на дорогу, проселочную, но не посыпанную гравием, как между заборами, а асфальтированную, Кларицу страхи оставили. Повстречается кто, на машине промчится, не успеет понять, разглядеть: я, не я. Но машины не попадались, а день и вправду обещал быть жарким, и ветерок, – тогда Кларица еще не стриглась под мальчишку, – развевал волосы, трепал за спиною, что было очень приятно.

В гору машина шла черепашьим ходом, пыхтела и тужилась, того гляди надорвется, но с горы разгонялась, и Кларица видела, как радуется этому Глэм:

– Обещал с ветерком!

Но стоило начаться подъему:

– Мотор слабоват. Я его перебрал, но два клапана – выбросить надо.

Однако когда снова начинался спуск, забывал о моторе.

В общем, до озера доехали без приключений. Расположились на берегу, Глэм стал расстилать одеяло, а Кларица побежала в кусты переодеться. Убедилась, что Глэм не подглядывает, и тогда лишь рискнула стянуть с себя майку.

Купальник был старый и выцветший. Мама давно обещала купить новый, но всякий раз находились покупки важней. – Растешь не по дням, – сетовала мама. – Напастись на тебя не успеешь. – Да и красоваться, в новом ли, старом, где, перед кем? Кожу да кости свои выставлять? За забором, в саду, и вообще без купальника можно. И там же, в кустах, Кларица подумала: а пригласил бы меня, предположим, не Глэм, а кто-то, кто мне симпатичен, ведь постеснялась бы я такого купальника. Да и себя, скелет свой посметь демонстрировать. То есть безразличие к Глэму мне на руку. Пусть видит и знает: какая я есть.

А Глэм, покончив с одеялом, за другие дела принялся: наломал сучьев, развел небольшой костер, срубил две палки с рогатинами, на них положил перекладину, и подвесил котелок. Мол, покамест вода закипит.