Текст книги "Кларица (сборник)"

– И что же с водой этой делать? – устроилась на одеяле Кларица.

– Как это – что? Уху станем варить.

– Ты и рыбу с собою привез?

– Зачем привозить, когда она в озере водится.

– Наловишь. Акула тебя дожидается, – усмехнулась Кларица. – У тебя и удочки нет.

– А удочку мы смастерим.

Насмешка только подстегнула Глэма. Он порылся в сундуке, отыскал там булавку, подержал ее над огнем и согнул из булавки крючок, привязал к нему нитку, накопал под кустами червей. И уже через пару минут на одеяле, рядом с Кларицей, прыгала первая рыба, серебристая, с розовым влажным хвостом и выпученными, словно от удивленья, глазами: мол, как это так? Неужели меня на булавку поймали?

И Кларице стало обидно за рыбу: и я точно так, страшила такая, лишь пальцем поманят – от счастья скачу.

– А ты можешь ее почистить пока, – снова закинул удочку Глэм. К нитке с булавкой у него уже и удочка появилась.

Но Кларица не стала с рыбой возиться. Еще не хватало? Загорать я приехала. Надела очки, заложила руки за голову и уставилась в небо.

И до чего хорошо было в небо смотреть. Знала, за чем ехала, и все равно хорошо: лежать и смотреть, и ни о чем абсолютно не думать. Солнышко припекает, кожа к теплу его ластится. Каждой порою чувствуешь, как тепло в глубь тебя проникает. А рядом какая-то жизнь, чужая, неведомая: шевеленье в траве, шелест ящериц, стрекот кузнечиков. Шмель пролетит, стрекоза за ним следом. С черной родинкой бабочка крыльями машет. Где-то птица вспорхнет, где-то дятел: тут-тук. На что эхом кукушка: ку-ку, – вновь: ку-ку… – Рядом с жизнью вот этой моя жизнь течет, – не заметила, как стала размышлять все же Кларица. – Ведь и я могла родиться бабочкой или кузнечиком. Или муравьем, что на живот мне залез, – сбросила она муравья. – Что для неба без разницы, в общем. Оно такое огромное – все мы пред ним муравьи. Вот мы смотрим в него, а оно вряд ли видит, что мы вообще есть. Зачем мы ему? И зачем это все? Неужели, случайность? Всего лишь игра?

– А есть ты не хочешь? – напомнил о себе Глэм.

И Кларица села на одеяле, обхватила руками колени, и подумала: ложь! Не случайность. Если бы было случайностью, я бы в этот мир не пришла.

Котелок уже стоял на траве, от него вкусно пахло, ложка обжигала руки и губы, но запах манил, и с таким аппетитом, Кларица не помнит, чтобы когда-нибудь что-нибудь ела. Даже мамины пироги рядом с этой ухой не стояли.

– А скажи, – спросила Кларица Глэма, – тебе не приходилось задуматься: почему мы такие?

– Какие «такие»? – не понял Глэм.

– Ну, не кузнечики и не стрекозы.

На что Глэм пожал плечами.

– Ведь могли мы родиться… да кем угодно. Я могла оказаться тобой, а ты, скажем, мной.

– Нет, – покачал головой Глэм. – Я не мог оказаться тобой.

– Такой вот уродиной!

– С чего ты взяла?

– Не перебивай, – продолжила Кларица. – Я понимаю, что люди не похожи один на другого. Это нормально. Но почему одних природа выделяет, дает им что-то, что делает их людьми выдающимися, а другим в этом «что-то» отказывает? Голосом, например. Человек палец о палец не ударил – а на, получи. Или красивым телом, одним единственным. Жизнь проживи – поменять невозможно. Кому красивое досталось – тот не в обиде. А кому, вот, как мне – только кожа да кости? И сидишь ты внутри этого тела, смотришь вокруг через дырки, что глазами зовутся, но всегда там, внутри, никогда ты наружу не выйдешь.

– А как ты себе представляешь – выйти наружу?

– Душа, например. Ведь может душа телу не соответствовать?

Но по лицу Глэма было видно, что не думал он о подобных вещах.

– Из покойников, говорят, душа уходит, – сказал он.

– Имя, например, – не захотелось Кларице о покойниках. – Знаешь, кто тебе его дал. Родители так захотели. И если в жизни что-то не складывается, – а имя влияет, ой-ой как влияет, – другое возьми. Да придумай, в конце концов. А с телом – как клетку до гроба носи. Ведь несправедливо. А?

– А в жизни вообще справедливости нет! – на этот раз категорично заявил Глэм, и Кларица его не перебила. – О ней разглагольствовать любят, в газетах писать. А по мне: справедливости не просто нет, она в принципе недостижима. Одному – в богатстве купаться, вот его справедливость, а другому на богатство плевать. Ты о душе заговорила, и ему, другому, эту душу в словах, скажем, выразить важно, краской на холсте написать, вещь какую-то сделать, и не просто тяп-ляп, а чтобы в нее свою душу вложить. И совсем не затем, чтобы кто-то потом любовался. Ему важно – суметь. Всего только – суметь.

– И так уж неважно, что никто не посмотрит? – не поверила Кларица.

– Ну-у… – засомневался Глэм. – Кто-то посмотрит. Одного человека достаточно.

– И кто же этот один человек?

Но Глэм на вопрос не ответил и как-то поспешно стал собирать посуду: побросал ложки в котелок, смел с одеяла хлебные крошки, остатки шипучки из банок выплеснул в костер.

– Помою пойду, – поднялся он на ноги.

– Иди, – вновь разлеглась на одеяле Кларица.

Глэм, похоже, хотел услышать другое, но услышав «иди», развернулся и потопал к воде. А Кларица вновь разлеглась на одеяле: те же бабочки, те же кузнечики, да и небо, точь-в-точь, как и было, – и все-таки что-то изменилось. Что-то неуловимое. Я ему о душе и о теле, что душа в нем сидит будто в клетке, а он мне какую-то чушь. Надо сделать, суметь, какую-то вещь, что никто не увидит, лишь один человек… – и посмотрела на драндулет, стоящий в кустах. – Вот и сделал. И я, вот, увидела. Ну и что? Будто стоит на это смотреть.

А дальше произошло что-то непонятное, Кларица, наверное, задремала, без сна, был бы сон, Кларица бы это запомнила, погрузилась в какое-то забытье, солнце, небось, распекло, а очнулась оттого, что почувствовала на щеке что-то влажное. Она раскрыла глаза: рядом на одеяле лежал Глэм, положив руку ей на плечо. Его глаза были так близко и показались такими большими, будто он снова напялил очки с резинкой.

– Ты что?! – сошвырнула его руку Кларица.

И Глэм сразу отпрянул. Вопрос получился дурацким, и все же Глэм попытался на него ответить, да только не вышло, словно ком застрял у него в горле, будто рот его полон неведомо чем, и это неведомо что нужно прежде сглотнуть или выплюнуть.

– Я тебя поцеловал, – так не сглотнув и не выплюнув, и заикаясь на каждом слове, все же выдавил Глэм.

– Зачем?!

– Как зачем?.. Не знаю. Мне так захотелось…

– Дурак! – залепила ему оплеуху Кларица. – А больше тебе ничего не захотелось?!

Но Глэм схватился за щеку и ничего не ответил.

– Знала! – села на одеяле Кларица, но на этот раз не стала обхватывать руками колени, тощие, синие, смотреть на них тошно. – Мама сказала, нельзя с тобой связываться. Иногда надо слушать родителей.

А Глэм продолжал молчать, все с такими же стрекозиными глазами, то ли испуганными, то ли удивленными. Как та рыба: на булавку попалась!?..

– Да кто ты такой?! – больше не глядя на Глэма, уже не говорила, а выкрикивала Кларица. – Кто ты такой, что целовать меня вздумал?! Я в Дорлин уеду! Понимаешь, уеду! К собачьим чертям из дыры этой вырвусь!..

А Глэм все молчал, продолжая глотать неведомо что. Чего Кларица не видела, да и не хотела видеть, кричала все громче и громче… кузнечикам, бабочкам, небу?.. где-то под ложечкой чувствуя, что поведи себя Глэм по-иному, да схвати он меня и вновь поцелуй – иди, угадай, чем бы все это кончилось. Но уступить раболепию, трусости!? Исподтишка! Ишь, чего, дрянь, надумал!

– Домой я хочу! – поднялась с одеяла Кларица. – Сию же минуту вези!

– Но мы не купались еще, – вернулся к Глэму дар речи.

– В другой раз искупаешься. И не со мной.

Пакет с одеждой стоял рядом, Кларица выхватила из него брюки и стала напяливать прямо на купальник. Переодеваться в кустах – время даром терять. Потом схватила рубашку… – и из пакета выпал лифчик, крохотный, нулевого размера, чего ни кружева, ни прострочка грубою ниткой ничуть не скрывали. Когда покупала его, Кларица со стыда вся горела. Дескать, нужен тебе? – говорили глаза продавщицы, дебелой бабищи, не груди – арбузы. А Кларица только затем и купила, под майкою чтобы хоть что-то топорщилось. И Глэм, дурак, на этот лифчик уставился.

Кларица скомкала лифчик и зашвырнула в пакет:

– Поехали! – и пошла к драндулету.

Глэм свернул одеяло, затоптал костер, делая все намеренно медленно. Надеясь, как видно: а вдруг Кларица передумает. Но своей медлительностью только подстегивал: не надейся, не отступлю! Молить меня станешь – сильнее упрусь!

Однако упираться не пришлось. Ни молить, ни упрашивать Глэм не стал, и вообще слова не произнес, свалил все пожитки в сундук и уселся за руль. Драндулет с первого раза не завелся, что-то почихало под железом с «КГ», труба за спиной громко фыркнула и дымом своим подавилась. И Кларица приготовилась: только этого не хватает?! Уехать отсюда не сможем! Мотор и во второй раз чихнул, но вслед за чихом в нем что-то утробно заурчало. Вновь запахло бензином, и драндулет, подрагивая, тронулся с места.

Теперь Кларица не смотрела в сторону Глэма: до дома доедем, всю дорогу головы не поверну. Говорить со мной станет – молчок, не отвечу.

Но Глэм тоже молчал. Вырулил с травы на асфальт и подбавил газу.

Дорога оживилась, на ней стали попадаться машины. Они с легкостью обгоняли драндулет, непременно клаксоня, в насмешку как будто… Да и не как будто, кто в них сидел, и впрямь насмехались. Отчего Кларице делалось стыдно: с кем я еду, куда забралась? Безразличие, каким она одаривала Глэма, когда он подглядывал через забор, – удобнее было с тем безразличием жить, – и дернул же черт принять приглашение, влезть в авантюру, куда-то тащиться?!

 
– Бьется муха о стекло,
 

– неожиданно забормотал Глэм, –

 
Невдомек ей, глупой, шансов
Нет пробиться сквозь него,
Где игра протуберанцев,
Солнце светит, где тепло.
В доме ж – сыро и темно.
Но бессмысленно, напрасно…
Дурой быть, ужель не ясно?
Оглянись: паук в углу
Для тебя готовит сети,
Свил гнездо, паучьи дети:
Мол, отец, нас голод гложет,
Темный угол нам поможет,
Ты охотник удалой,
Ждем с добычею домой.
Ну, а муха, дура муха,
Вновь в стекло – и оплеуха,
Вновь удар. Удар, опять.
Нет бы, в сырости летать.
Мрак? И с мраком примириться.
Муха ж ты, а не Жар-птица!
………………………………
 
 
И развязка: дети сыты,
Горд отец, тарелки мыты
Паучихою. Уют
Только так и создают.
 

– Что это? – не удержалась Кларица.

– Стихотворение, – не сразу и, как показалось Кларице, нехотя ответил Глэм.

– Понимаю, что стихотворение. Чье? Кто его сочинил?

– Не я, – успокоил Глэм.

Будто Кларицу надо было успокаивать.

– Отец, – выдержав паузу, все-таки ответил он.

– А я думала, он только за галстук заливать умеет.

– Он не носит галстуков.

– Знаю. Но так говорят.

Глэм еще помолчал, но потом все же вымолвил:

– Он не только за галстук заливать умеет.

– И поэтому ты хочешь увезти его на своей машине?

– Да, хочу.

И Кларица уже приготовилась спросить: увезти, но куда?.. – и даже раскрыла рот для вопроса, но вдруг почувствовала под ногами жар и услышала звук ни на что не похожий. Так скребется нож об стекло, но этот был в десятки раз громче. Драндулет затрясло, он осел на один бок – дорога как назло бежала с горы, и драндулет успел разогнаться, – его отшвырнуло с асфальтовой полосы, он воткнулся своими вдруг растопырившимися арматуринами в землю на обочине – и все закружилось. Земля стала удаляться, потом поменялась местами с небом, и Кларица, обхватив руками голову, покатилась в кювет. И если бы не этот кювет, перевернувшийся драндулет ее бы прихлопнул. Все это она поняла мгновением позже: лежи, не высовывайся! – но она все же высунулась и увидела далеко впереди колесо. До сознания не сразу дошло, что это наше колесо, на этом колесе мы ехали, колесо от драндулета. Оно, виляя туда и сюда, катилось по асфальтовой ленте, которая дальше, внизу, поворачивала, чем колесо пренебрегло, перепрыгнуло на траву и потерялось в придорожных кустах. Из драндулета потекла какая-то жижа, и Кларица снова прижалась ко дну кювета. – Загорится сейчас! – мелькнуло в мозгу, и, работая локтями, поползла… пока не наткнулась на безжизненное тело Глэма. Он не шевелился, лежал лицом в землю, и первым желанием было выбраться из кювета и бежать, куда глаза глядят. Что Кларица и сделала, выбралась, но не побежала. От мокрой рубашки воняло бензином, который мог и впрямь загореться… – А что, если Глэм не мертв? – И Кларица вернулась в кювет и перевернула Глэма на спину.

Глаза его были закрыты. Очки на резинке разбились, по щекам текла кровь, и вокруг глаз кровавое месиво.

– Глэм! – стала трясти его Кларица. – Глэм! Глэм!

Она схватила его за плечи и поволокла, подальше от перевернутого драндулета. От сундука, из которого вывалились пакет с полотенцем, бутылка с водой…

Глэм дышал, – Кларица не сразу сообразила приложить ухо к его груди, – и стала снова его трясти. Но в сознание он не приходил.

Что же делать?! Да что же мне делать?!..

По дороге пролетел грузовик. Кларица замахала руками, но грузовик не остановился.

– Сволочь! – крикнула она вдогонку. Ведь не мог не заметить!

Она оторвала кусок от рубашки и стала промокать кровь на лице Глэма. И подняла голову, лишь когда услышала звук тормозов. Из окна остановившейся машины на Кларицу смотрел человек средних лет, с морщинистым небритым лицом и в соломенной шляпе с обтрепанными краями.

– Помогите! – взмолилась Кларица.

Человек заглушил мотор, выбрался из машины и спустился в кювет.

– Он жив. Он дышит, – пустилась в объяснения Кларица.

Но человек отнесся к ее объяснениям без внимания, лишь цыкнул языком, наклонился и поднял Глэма с земли. Крохотного, совсем невесомого на руках у этого человека.

– Открой заднюю дверь, – скомандовал человек.

Кларица бросилась к двери, и только тут почувствовала, что не может наступить на левую ногу. Но пересилила боль.

Человек положил Глэма на задние кресла:

– И ты с ним садись! – так же грубо приказал он. Потом забрался за руль, завел вновь мотор и рванул резко с места. Так резко, что Кларицу прижало к спинке сиденья.

И теперь оказалось, что болит еще шея. Да и правым плечом не пошевелить.

– Сама-то цела? – в зеркало над лобовым стеклом спросил человек.

– Его надо в больницу, – не хотела думать о себе Кларица.

– С ним я разберусь. А ты кто такая?

– Я? – не поняла вопроса Кларица.

– Говорил я ему: с девчонкой связался – дела твои плохи.

– Почему плохи?

Но человек не пожелал ее слушать. Снял с головы шляпу, вытер ею небритое лицо и вновь водрузил на лысый, в редких островках седых волос, череп.

– Дело надо любить, – назидательно, как учительница в школе, сказал он. – Дело, а не для кого его делаешь.

– Что вы имеете в виду?

Но ответа опять не последовало:

– Выгоню я его из гаража. Руки у него золотые, а все равно выгоню.

И только тут Кларица поняла, кто этот человек:

– Вы поехали нас разыскивать?

– Не хотел ехать. Знал, что свернет себе шею. И девчонке своей.

– Я не его девчонка!

– Тем более.

Глэм больше недели пролежал в больнице, да и вышел оттуда весь в гипсе. Кларица хотела его навестить, но потом передумала. Сама она отделалась легким испугом: вывих плеча и в ноге растяжение. Плюс синяки, о которых через пару дней думать забыла. Нога докучала дольше, но понемногу расходилась. Хуже было с родителями, которые в первый момент испугались, но когда поняли, что обошлось, не упустили с нравоучениями.

– Я в твои годы!.. – утирая слезы, кричала мама. – Я деньги уже зарабатывала! Не до парней было шляться!

– Из-за тебя здесь сидим! – подпевал ей отец. – Школу закончи!

Будто Кларица собиралась школу бросить.

– И с кем?! – мокрый от слез платок прикладывала мама теперь к затылку. – Ведь стыдно сказать! Как я людям в глаза посмотрю? Ведь спросят: и чем она с ним занималась?

– Да ни чем я не занималась! – вслед за мамой была готова разрыдаться Кларица.

– К гинекологу отведу! Пусть проверит, пусть скажет мне правду!

Но до гинеколога, слава богу, не дошло, и все-таки шрамы остались. Похлеще синяков и вывихнутого плеча.

Вот почему я, наверно, такая, – подумала уже не та Кларица, что ехала с Глэмом на драндулете, а совершенно другая, сидящая за столиком кафе напротив стеклянных дверей, ведущих в Лабораторию Совора Лондока.

А третья Кларица или вторая, что ходила по комнате, желая ходьбой приманить к себе сон, а потом улеглась, в надежде: подушка поможет, – еще так не думала. Ей казалось, что шрамы зажили. Что переезд в Дорлин отрезал ножом ее прошлое. Как в новой тетради, все с чистой страницы.

А страница, выходит, отнюдь не чиста, и надо писать в ней по прежним каракулям. Что-то вымарывать, что-то оставить.

То есть путешествие в прошлое не помогло. Да и отправлялась Кларица туда не за помощью и не по доброй воле – само как-то так получилось – отнюдь не найти там ответы. А выходит, искала, и, их не найдя… – вновь перенеслась в свою комнатенку, в тот злополучный день, когда Далбис усадил ее в свою машину.

И какая тут связь между Далбисом, Глэмом?

Кларица где-то читала иль слышала, что первый мужчина в жизни женщины бывает всегда и последним. Не в смысле, что она не может сойтись с другими мужчинами, но так или иначе они оказываются повторениями первого, его копиями, с теми или иными отклонениями. И чем больше эти отклонения, чем очевидней несоответствия, тем скорее происходит конфликт и разрыв с теми, другими, мужчинами. Будто первый мужчина закладывает в сознание женщины некий код, и всё дальнейшее начинает напоминать трансплантацию органов: хоть умирай без печени или селезенки – но любые тебе не подсадишь. Организм их отторгает; принимает лишь те, в которых сидит тот же код, те же связи, молекулы и хромосомы.

И тогда получается…

Но в том-то и дело, что ничего не получается. Глэм был отторгнут, забыт.

И Кларица почувствовала на себе еще большую тяжесть, которая стала какой-то физической. И мелодию с ритмом услышала снова. А вернее, и не переставала их слышать, они все это время звучали, как были, так и остались сидеть в голове, все те же тик-так, еще громче, зазывней.

И Кларица в тысячный раз попробовала их отогнать, приказала себе: а ну, смежи веки! Я обязана, надо, хочу я заснуть!

Но в жизни всегда, хоть в лепешку разбейся, эти: «надо» – «хочу», – исключают друг друга. С той лишь разницей, что раньше Кларица знала, чего она хочет. Сон мне нужен затем, чтобы просто забыться. На час или два. Три, четыре и пять… Будто после опять все назад не вернется?.. А теперь не уверена: лучше ли будет, если музыка вправду уйдет? Тик-так или нет, но совсем тишина. К пустоте – тишина, что совсем уже страшно. И перед глазами началось какое-то светопреставление: она опять увидела «Дирижабль», поддерживающий потолок над улицей (будто улица в этом нуждается). Людей, жующих в такт, словно кто-то подает им команду: раз молчит барабан – так мы сами с усами!.. Кларица перевернулась на другой бок – и сей миг наготове коты, которых не сгонишь с дороги. На живот, может, лечь? – и увидела женщину, Мегеру, сидящую на табурете, ножки которого отбивают те же: тик-так. И ненависть, злоба в глазах этой женщины…

Одеяло сбивалось к ногам, Кларица тянула его на себя – а оно не давалось, сплеталось узлами. Развяжешь узлы – так несчетные складки. И Кларица сошвырнула одеяло на пол: буду так вот лежать! – но сделалось холодно. И тогда она слезла с постели, сходила на кухню, попила из-под крана воды. Но и вода – как припарка покойнику. К тяжести во всем теле добавилась духота, в комнате запахло чем-то несвежим… Да вчера я меняла и простынь, и наволочку! Или с собой принесла эту вонь? Чего-то прокисшего… Словно где-то, в каком-то углу, стоит банка, под крышку которой просочился воздух, и закатанные в нее яблоки стали бродить… Или нет, – отмахнулась Кларица, – то органист, развалившийся на диване, его волосатый живот. Этакое подобие человека, которому место в конюшне. Кларица даже стала отыскивать его глазами, но не нашла и тихо порадовалась: чушь, ерунда! Он остался в той комнате, за кулисой… – пока глаза не уперлись в потолок. Почему в потолок? А, наверное, потому, что смотреть больше некуда. Там, на озере, с Глэмом, надо мной было небо. Но с тех пор, как переехала в Дорлин, о небе забудь. Два года живет она в этой комнате, и ни разу вот так не разглядывала потолок над кроватью, не обращала внимания, что он испещрен мириадами трещин. – Как в «Дирижабле»… Вот черт, привязался! – Там и сям облупилась побелка. И в другой бы какой-нибудь раз трещины так и остались бы трещинами, но сейчас они сложились в рисунок, точную копию орнамента, что пришел ей на ум во время разговора с Далбисом, где один элемент не желает вязаться с другим. Но это было там, в «Дирижабле». А здесь: в рисунке, скорее эскизе, с растрепанными, рваными линиями, что никак не удавалось в орнаменте увязать во что-то одно, здесь и сейчас получилось само, – на потолке из хаоса трещин возник Овилан Кнайхет. Оплетенный, повязанный этими трещинами по рукам и ногам. И все-таки – Кнайхет! Чего минуту назад на потолке явно не было. Да что потолок – этот Овилан не мог прийти даже на ум, тем более нарисованный. Дай Кларице карандаш, лист бумаги, – обошел бог талантом, не умею я рисовать (именно это на озере, Глэму, я и пыталась сказать: не дано), – а сейчас из линий, не доведенных и куцых, с прямыми углами, в несчетных узлах, – скроила, смогла, получилось. Овилан на потолке вышел живее живого, еще резче надломленный, чем стоял он на сцене, еще больше не знающий: что я играю? И гитара – как камень на шее. Нет бы, бросить ее – и спасай свою шкуру!..

Почему надо спасать шкуру? – Кларица не поняла. – От кого? Как будто никто не грозит. Уж, конечно, не Далбис. Еще меньше я. И, тем не менее, Овилан получился какой-то беззащитный, чем-то похожий на цветок, который лишь тронь – лепестки сдует ветром. Да бабочка сядет – и нет лепестков.

Уходи! – затрясла головой Кларица. – Уходи! Раз ты нежный такой, раз не можешь спасти ни себя, ни других, раз не знаешь, зачем вообще надо спасать!..

Но Овилан стал упорствовать:

– Да мне бы сыграть! Всего только сыграть!.. – непонятно откуда набрался он смелости.

– Ну, так играй, – сменила гнев на милость Кларица. – Только жи́ла тонка, даром пальцы сломаешь!

И он, в конце концов, ушел, так ничего и не сыграв. Развалился, распался, рассыпался, опять став побелкой и трещинами. Отчего возникло ощущение, как если из рук уронила вдруг зеркало. Что дурная примета. Дурней не бывает!

Кларица снова откинула одеяло. Еще пять минут – и я тронусь рассудком! Да и как тут лежать? Как ни ляг, что-то давит. Словно матрас превратился в диван, на котором сидел органист. Клубки змей. Живого места, – Кларица потрогала бедра, живот, – на мне не осталось…

А с головою и впрямь не в порядке. Ни слова из того, о чем говорил Далбис в машине, не поняла: – «Никто не придет! Ни глупей, ни умней!» – Да кто должен прийти? Поумнеть – кто обязан? Органист этот, Явор, что готов все продать? Барабанщик, когда разберется со временем? И врешь, да ты и сам во всем этом ничего не понимаешь. Только делаешь вид, притворяешься!..

Потому и не гений! Гений не умеет притворяться! Он одинок. Но одиночества своего не боится.

И все-таки страх?! Все же испуг?! Эта музыка?!..

Ненавижу! – через силу сдержалась Кларица, чтобы не закричать в потолок. – Провались! Пропади! На кой ляд ты явился?! Ты ведь сам умираешь от страха. Оттого и орешь. Но никто не услышит.

Как не услышат Мегеру на табурете – мечи свои молнии – жди, не откликнутся!

Ненавижу вас всех!

С Мегерой в придачу!..

И вдруг наступила тишина. Музыка вдруг испарилась. И, казалось, обрадуйся!.. Но вместо радости Кларица почувствовала, как тело ее каменеет, превращается вновь в кусок мрамора, точь-в-точь как тогда, в объятиях Доба…

Не тот был мужчина – игрок. И не с блюдцем, а с жизнью он в прятки играет.

И на Глэма совсем не похож.

Но, выходит, и музыка – тоже не та.

Однако пока я ее прогоняла, с моим телом, как будто бы, все было ладно. Я с ним составляла одно.

И Глэм – целовать меня вздумал! И был, наступил ведь момент, я могла его ласки принять. Но струсил потом. Мог бы взять – но не взял…

Косой Сажень не послушал себя, – вспомнила Кларица слова Лебега.

И я не послушала! Уши заткнула! – и ей снова захотелось услышать музыку, снова отбивать ее ритм, и чтобы так было всегда, чтобы мелодия никогда не отвязывалась. Моя, не моя, кто ее сочинил? – все это утеряло значение. Намного страшней глухота!

Но теперь эта «глухота» относилась не к мелодии, а к Далбису и к самой же себе, и не только к себе, круг черти много шире…

Да вот сил только нет! Я устала бороться! В одиночестве вечно, сама, все сама!..

Оказалась точь-в-точь как Мегера: табуретом тик-так! Ну а я – в голове.

Такой же паук я, в такой точно банке!

Какая я дрянь!

Эка дрянь!

Эка мерзость!..

И вдруг стихотворение, которое читал Глэм, перед тем, как перевернулся драндулет, напрочь забытое, вернулось на прежнее место:

 
Бьется муха об стекло.
Невдомек ей, глупой, шансов
Нет пробиться сквозь него…
 

Да ведь это я – муха. Я бьюсь об стекло. И солнечные протуберанцы всегда мне мерещились.

Глэм все это знал!

Но откуда мог знать?