Текст книги "Кларица (сборник)"

А может быть, и не надо увязывать? Делай как Вигда: называй вещи своими именами – и тогда они сами увяжутся.

И хотя Вигдин метод уже был подвергнут сомнению, Кларица все же решила: а попробую я еще раз. Город порвал со своим окружением, потому что его перерос, – назвала она первое имя. А Овилан? Тоже перерос? Но кого, да и в чем? В том, что не умеет играть на гитаре? Не успел научиться. От природы ему не дано. Чему называться бы надо иначе: не перерос, а остался внизу, ниже тех музыкантов, которых Кларица видела в «Розовом куполе». Да, они ублажали меня: для тебя, мол, спустились с Олимпа. Играли не так, как умеют играть, не так, как стали бы это делать в другом каком-нибудь месте, где публика собралась поприличней. Или выше бери: играли то, что им было противно играть. Презирали ту музыку, которой подчевали собравшихся в «Розовом куполе». И все-таки делали это профессионально. Не допускали ошибок, брали верные ноты. А что профессионального в игре Овилана? Ноль, ничего. И этот ноль Далбис возвел в гениальность?!.. А что выбора нет – так и вовсе слова, лишенные всякого смысла. Выбора нет потому, что не должно его быть. Хорошо выбирать, когда есть из чего. А ежели не из чего? Если неумение играть на гитаре, отсутствие слуха, скелета, каркаса – единственное достоинство Овилана? Ту же кашу сварить – не великий талант, но ведь тоже не всякий сумеет. Город, от чего-то отказываясь, не все решал сам, многое навязали ему обстоятельства, то самое окружение, с которым пришлось разорвать. Оно вынудило его поступить именно так, как он поступил. Он мог притвориться, пойти на маневр, – как говорит Далбис. – Уподобиться музыкантам из «Розового Купола», тоже спуститься с Олимпа. И нет нужды рвать – ведь никто не обязывает?!.. Но притворством бы этим унизил себя…

А может быть, и унизил?!

Кларица вздрогнула, когда так подумала, и тут же изготовилась отсечь эту мысль, как уже отсекла одну прежде, настолько эта мысль переворачивала все с ног на голову. От того мира, в каком жила Кларица, не оставляла камня на камне. Дорлин, свобода, магазины с услужливыми продавцами, где можно почувствовать себя человеком. В конце концов знание, каким город однажды поделится… Но прошли минута-другая, и Кларица переменила решение. Трусость. Во мне говорит моя бабья трусость.

Да, конечно, унизил, – решила идти она до конца. – Унизил тем, что позволил за собой увязаться. Да хотя бы таким вот, как я. Или Вигда, которой ничуть не претит заменить живого человека приборчиком. Или Доб: – Этот город – мой бог… – поставленный на место настоящего Бога. А гений не терпит подмен, и поэтому за ним никто не увязывается. Он скорее отталкивает вот этим своим неумением никому и ни в чем подражать. Для него просто нет в этом надобности, не существует такого понятия – кого-то копировать. Он полон собой, выше горла – собой! – и с этим собой бы суметь разобраться!? И зачем ему нужно чужое? И тогда уже Далбис не прав: притворюсь, поступлю и расшаркаюсь, как вы, увязавшиеся, этого требуете. Снизойду, одним словом, на часик-другой, – и наше вам с кисточкой! – вновь в гениальность. Что совсем уже глупость: сделал поделку – не гений уже… А на самом деле даже не поделку – подделку, – поправилась Кларица.

И все-таки мысль буксовала. Необычная. Мало сказать необычная, никогда прежде не приходившая в голову. Но одно все же сдвинулось с места: клубок начал чуть-чуть расплетаться. И орнамент перестал быть только орнаментом, вкруг него наметился контур, а в нем самом, пусть пока неотчетливо, стали возникать и прослеживаться какие-то связи. И Кларица собрала себя всю: ну, немного еще! Не сдавайся, додумай!..

Как вдруг поймала себя, чему в первый момент не поверила: я отбиваю такт. Стучу каблуком. Точь-в-точь как те люди, что сидят за столами.

И впрямь – отбиваю, и вправду – стучу.

И мысль утерялась, и орнамент рассыпался. То есть между ощущением: ритм и орнамент было какое-то несоответствие. Их что-то сближало, тянуло друг к другу, и в ту же минуту отталкивало.

Или силы иссякли…

Кларица посмотрела на Далбиса: заметил ли, нет, что со мной происходит? – но Далбис курил… – И все же, стучу, и слежу за мелодией, которой тут нет и в помине.

К Овилану Кнайхету все это не имеет отношения, – тем не менее, не желала сдаваться Кларица. – Источник мелодии, ритма не он. Они возникли не здесь. Пришли откуда-то извне. Возникли вне стен «Дирижабля».

И глаза снова обратились к потолку, утыканному редкими светильниками, к безвкусно одетым людям за столами, к уродливым граффити на стенах.

И все же возникли. Возникли во мне. Откуда и как? Почему так случилось? Может быть, потому, что живу я нескладно, бесцельно мечусь, и истосковалась по чему-то законченному, где сведены все концы и начала. По чему-то гармоничному, что не похоже на трещины на потолке, на облезлых котов, на разбитые машины и наглость рекламы, – вот я и придумала музыку…

Что наглость уже с моей стороны! – продолжала спорить сама с собой Кларица. – Я – и музыка, которой я в жизни не сочиняла. Музыка, которую диктую я Овилану. Тянулась к свободе – а стала диктатором.

И Кларице захотелось рассердиться. Странное желание, еще более странное, чем мысли о музыке, которые ее одолели. Пускай недодуманные, не желающие додумываться. Но должна я выместить чувство обиды, причиной чему, что вокруг происходит: да вся моя жизнь, дружба с Вигдой и Дорлин, и еще «Дирижабль», еще эти люди, с которыми якобы можно сродниться… Какое-то вечное несовпадение, разочарование всегда и во всем. Ждешь одного, а приходит другое. Изнываешь: а вдруг кто-то даст, принесет. Для тебя, мол, берег, лишь тебе назначалось. Пригласит быть моделью. Поместит на обложку… – а в итоге: сама. Все всегда лишь сама. Заурядность – и гений. Но я ведь не гений. Вот и музыка эта – откуда взялась? Называю вещи своими именами – и стало мне будто хоть чуточку легче? Да плохи эти вещи, и названия тоже никуда не годятся!

Мало Седьмого этажа, ниже надумал! – обратила она свой гнев на Далбиса, а заодно на «Дирижабль», на Овилана на сцене. – Уход, гениальность! Гений может уйти!.. Но я здесь причем? Разрыв связей и путь в одиночество. Но в «Розовом куполе» этого не было. Не было общности, но и одиночеством тоже не пахло. Нарядные женщины, кавалеры-мужчины, обходительные официанты, музыканты на сцене. Ландшафты и чудища, контуры зданий, нарисованные разноцветными лампами, – их нереальность не бегство отнюдь: надевайте очки, исключительно розовые, заходите в меня, будьте вместе со мной!..

Почему это плохо? Какова цена правде, если, названные своими именами, вещи оказываются уродливыми? Их уродство лезет в глаза. И надо быть Вигдой, чтобы это уродство смаковать: на земле я стою, не парю в облаках; нету парня – приборчик. Всему есть замена.

Да ведь «Розовый купол» – копия города. Дорлин в миниатюре. Точно с тем же призывом: увязывайтесь за мной! Я ушел в одиночество – но не взаправду. И кто не увяжется – будет жалеть. Я вам постелюсь, буду мягким, пушистым!

И так отчетливо это Кларица почувствовала, эту податливость, когда тебя гладят по шерсти и не оказывают сопротивления, чего, вроде бы, надо хотеть, – а я не хочу! Не могу! Меня бесит! Не надо мне платья! Не надо витрин!

И уже приготовилась сказать это вслух, выплеснуть Далбису, что накопилось, – но не выплеснула. Потому что не всё, потому что есть что-то еще, недодуманное.

«Все мы – родня, – вспомнились слова троюродного племянника, которому Кларица не дала номер своего телефона. – Мы обязаны вместе держаться». – Но вместе – зачем? Мол, нас много… И что? Ведь за «много» должно хоть бы что-то стоять. Стол, золовки, дядья – взамен настоящего, где я – это я. Пускай некрасива… красива пускай, – что условность, лишь мода, так Вигда сказала, – но с правом хотеть, ошибаться и сметь. И – подмена иллюзией. Просто обман. Лицемерный обман, или хуже – игра. Как у Доба и Лебега: блюдце, беги! И тысячи глоток, ревет стадион: мы все – заодно, потому – победим!.. – Чего гений – не хочет, не может хотеть. Он – кустарь-одиночка, он ворон – но бел. И ему подавай вещи, как они есть: неверно, пусть промах – но мой! Только мой! И бездарность – моя! Неуменье – моё! Через все я пройду. Пропаду – и черт с ним! Но так, только так обрету, что искал! Доберусь до вещей, не названий отнюдь, а до их сердцевины, души, с ней сольюсь.

То есть так получилось, что гнев Кларица обратила на себя самое.

И дальше – галлюцинация, – иначе не назовешь: на месте Овилана с гитарой Кларица вдруг увидела Дорлин, но не тот Дорлин, в какой привезли ее родители, а крохотный, игрушечный, залитый светом, каким он был залит когда-то в ее, Кларицы, детском воображении.

И «Розовый купол» теперь вызвал ярость. И музыканты во фраках и с бабочками, что не стыдясь говорили в лицо: мы застим глаза, для того мы вот здесь, чтоб не видела ты, чего видеть не стоит. За меня они, то есть, решили: на это – гляди, разуй шире глаза, а на это – напрасно себя растравляешь. – Полуправда, короче, что хуже, чем ложь. – И когда мы обманем таких вот, как ты, вы дадите нам право… – А вот черта с два! – еще больше разозлилась Кларица. – Ничего не дадим! Раз смогли снизойти – оставайтесь внизу. Потому что право быть на Олимпе не дают. Оно либо есть, либо нет. А здесь, – и Кларица вернулась в «Дирижабль», – ни на чем не играющая женщина; барабаны, отбивающие такт, хотя барабанщик сидит, сложа руки; и тощий, как микрофонная стойка, Овилан Кнайхет. Щипнет за струну и прислушается: попал, не попал? И по тому, как он морщится, – нет, не попал, не доволен собой. И с гитарою он не в ладах, и со сценой, со светом, – со всем. И, тем не менее – такт. Я слышу его, и я слышу мелодию.

У Кларицы даже заболела голова, так захотелось во всем этом разобраться. Чтобы связи в орнаменте сделались явными, чтобы из них сложилась конструкция, гармоничная и законченная, а Дорлин, каким нарисовался он в детстве, ни в чем не противоречил бы ни орнаменту, ни этой конструкции, ни тому Дорлину, о каком рассказывал Доб. А из ошибок гитариста возникла гармония, и не у меня в голове, а у него… Или голова разболелась не поэтому? А от дыма, вина. И еще от обиды, что такая я дура, боюсь той стены, что увиделась мне в ресторане, где гуляла я с родственниками…

– Зачем мы спустились сюда? – спросила Кларица Далбиса.

На что Далбис промолчал, сделал вид, что не понял вопроса.

– Я приехала в Дорлин, чтобы быть наверху!

Вопросы и требования противоречили тому, о чем думалось минутою раньше, но хотелось противоречия, хотелось, чтобы ничто и ни с чем не совпадало, хотелось чего-то такого, чему и названия нет.

– Пройдет, – потушил окурок Далбис. – Однажды пройдет.

– Что пройдет?

– Желание быть наверху.

И вдруг схватил ее за руку, как хватал уже прежде, в машине:

– Пошли. Я тебя познакомлю, – и потянул на сцену…

…которая оказалась пустой.

Кларица не заметила, когда музыканты со сцены ушли.

X

Сразу за сценой располагалась комната, узкая, длинная, как коридор. С крючьями на стене, на которых болталась музыкальная утварь: струны, барабанные обода, гитарные деки. С низким, давящим потолком, освещенным лампой на голом шнуре. В комнате было душно, просто нечем дышать, к чему примешивался запах пота, нечистого тела, чего-то несвежего.

Тощий поставил гитару к стене и уселся на пол, а другой, что играл на органе (которого Кларица окрестила «пончиком»), бухнулся на диван, на который Кларица не рискнула бы сесть. На нем не было кожи, с него ее словно содрали, осталась одна только видимость, не чинящая преграды пружинам, свернувшимся словно гадюки.

Женщина, что без дела стояла на сцене, точно так же стояла и здесь – она единственная обратила внимание, что в комнате появились посторонние. И отреагировала враждебно: не произнеся ни слова, уселась на табурет, задержав на Кларице взгляд, исподлобья, недобрый.

– На Двенадцатом этаже полиция движение перекрыла, – услышала Кларица за спиной и повернулась на голос.

Говорил барабанщик, – как и Овилан, он тоже устроился на полу, огромный, чем-то похожий на Доба, но с тонкими чертами лица и застывшим испугом в глазах, – и Кларице показалось, что он обращается к ней…

– Очередное покушение на жизнь Президента, – продолжил барабанщик. – И не перевелись идиоты, что готовы смотреть этот фарс. Верить каждому слову Руго Мансата.

– А если не верить, – сказал органист. Он забрался на диван с ногами, такими же толстыми, как его округлое тело. – От скуки подохнуть. Уж лучше вранье.

– А по мне лучше скука, – возразил барабанщик.

Они обменялись еще несколькими репликами такого же сорта, что, с одной стороны, можно было принять за спор, но с другой – слова цедились с ленцой, как бы нехотя: не ответят – и спор прекратится. Меньше всего походило это на разговор двух людей, которые хотят до чего-нибудь договориться. Однако Кларицу задело другое, и намного сильней: говорили они сквозь нее, будто ее, Кларицы, в комнате нет.

– И что тебя туда занесло, на Двенадцатый? – все так же, глядя на Кларицу как в пустоту, спросил органист, поглаживая свои толстые ляжки.

Это от него пахло потом, рубашка на нем промокла насквозь.

– Я к старику хотел заскочить, – не сразу, выдержав паузу, ответил барабанщик, все с тем же выражением испуга в глазах. А Кларица приготовилась, что он уже не ответит. – Да вот в пробке застрял. Не доехал, короче.

– Так-то оно, – расстегнул рубашку до пупа органист, выставив напоказ в жирных складках волосатый живот, отчего запах пота в комнате стал нестерпимым. – Наши планы – одно, а Господни – другое.

И тут в разговор вступил Овилан:

– А может, прислушаться, – что произнес без вопросительной интонации, да и обращаясь непонятно к кому. Кларицы он тоже не видел. Волосы – ветошь, слипшаяся жгутами, – больше не заслоняли его лица. Он убрал эту ветошь назад и прижал головою к стене. Но его оголенный профиль произвел на Кларицу такое же впечатление, как и нос там, на сцене: такой же острый и точно так же норовящий что-то вспороть. Вот только атмосферы интимности, ауры, какая была в зале, здесь, в этой комнате, не было.

– К чему прислушаться? – не понял органист.

– К планам Господним.

– Ну, прислушаемся, – снова погладил ляжки органист. – И куда это нас заведет?

Но на вопрос органиста Овилан не ответил. Чем никого в комнате не удивил. Похоже, никто и не рассчитывал, что Овилан изречет по этому поводу что-нибудь внятное.

А Кларица все еще продолжала поворачивать голову, но уже по инерции: говорили эти люди не с ней. Говорят ли они друг с другом? – тоже, поди, разберись, но явно не с ней, ничуть не смущаясь, что я здесь стою. На что рассердиться, как будто, абсурд, – если им самим непонятно, о чем идет речь, с какой стати смущаться какой-то тут женщины? – и все-таки рассердилась, и не на шутку: ладно, не хотите меня принять в ваш бессмысленный спор, но делать вид, будто меня в этой комнате нет, будто я – пустота?!.. Точь-в-точь как Вигдин ухажер в забегаловке для безработных: вы – фантом, вы – отсутствуете, мы вас не видим, не слышим!.. – ведь это мои слова. И хотя люди в комнате ничего подобного не говорили, но Кларица вдруг себя ощутила именно этим лохматым, с болтами в ушах.

– Был один, что поставил на Господа, – снова заговорил барабанщик, – и на Голгофу пошел.

На что органист почему-то присвистнул: сложил свои толстые, мясистые губы этаким нераспустившимся бутоном и выдул звук, который можно было принять и за свит, но и за что-то другое. Будто его вонючего пота недостаточно.

– А я тебе миллионы других назову, – не ограничился он только свистом, – которые ни на кого не ставили, ни на Бога, ни черта, и обошлось, жизнь нормально прожили.

– И сгнили потом, – не унялся барабанщик.

– А твой, что поставил на Господа, как будто вознесся?

– Пускай не вознесся, пускай это сказка, но красивая, черт подери!

– Это как покушения на жизнь Президента, – не устроил такой ответ органиста. – Зрелище! Зрелище нам подавай!

– А я как-то попытался без зрелища обойтись, – снова подал голос Овилан. – Кто сказал, что обязан торчать я на сцене? Уехал в пустыню, поставил палатку. Не нужен я вам, так и вы мне не очень.

– Ну и как? – спросил органист.

– А никак. Этот город подобен магниту.

– Всякий мусор притягивает, – ввернул барабанщик. – Вот, и нас притянул, и еще сотни тысяч.

– А Его никто не притягивал! – не сдержалась Кларица. И приготовилась, что все сейчас уставятся на нее: откуда взялась? Минуту назад тебя в комнате не было!

Но никто не уставился.

– Кого его? – спросил Овилан, все так же рассеянно и все так же готовясь вспороть атмосферу интимности, которой тут нет.

– Того, который пошел на Голгофу! – ответила Кларица.

– Мог не идти, – ввернул органист.

– Конечно же, мог, – посмотрела на него Кларица, на его толстый живот, складки жира, – и перестать быть собой, отказаться от своего «Я»!

– Ничего себе выбор, – захихикал органист – взгляд Кларицы его ничуть не смутил – и снова присвистнул. – Добровольно принять роль покойника!

– Ты бы выбрал другое, – сказал барабанщик.

– И думать не стал бы.

И Кларица вдруг заметила, – а она всех, кто был в комнате, обежала глазами, – что во взгляде женщины, сидящей на табурете, и без того смотрящей исподлобья, враждебно, проступило что-то змеиное.

– Да Он ничего не выбирал! – именно ей и назло еще решительней заявила Кларица. – Потому что не из чего было выбирать! Будто покойники – это те, кого в землю кладут. Да вокруг оглянитесь – сонмы их ходят!

– Пережившие время, – поддержал барабанщик. – Их время прошло, а они не заметили.

И приятно, конечно, что кто-то на твоей стороне. Но причем здесь время, Кларица не поняла. Себя мусором числить, а Дорлин – магнитом, но время – зачем? Как рукав к безрукавке.

Однако Овилан на реплику барабанщика отреагировал иначе: отлепил голову от стены, отчего волосы снова свалились ему на лицо, и стал хлопать себя по карманам, а потом из какой-то складки в штанах извлек часы, на грубой тяжелой цепочке, покрытые патиной, в зеленых и рыжих разводах.

– Не ходят, – как будто удивляясь своим же словам, сказал Овилан. – Собирался уже на помойку нести.

Теперь он повернулся в фас, его острый профиль исчез: передумал я, дескать, хоть что-то тут вспарывать. Но произнесенные им слова опять относились непонятно к кому. Кларица для него вновь исчезла.

– Нельзя, – возразил барабанщик.

– Дом в музей превращать? – повертел часы Овилан, взвесил их на ладони и неожиданно бросил…

Кларица инстинктивно присела, не сделай чего, часы угодили бы в голову.

– Нельзя на помойку, – поймал часы барабанщик. – Как-никак, все же время. Даже если оно остановилось.

– Вознестись не успело, – заскрипел пружинами органист, одна из которых таки прорвала обивку дивана, точнее то, что от обивки осталось, отчего по комнате прокатился звук, словно лопнувшей на гитаре струны.

И после этого звука на минуту иль две сделалось тихо, пока тишину не нарушил своим бормотанием Овилан, быстрым, невнятным, как долдонят молитву:

– Время было, время есть, но времени больше не будет…

– Апокалипсис, – почему-то развеселило это органиста. – Так ли, эдак крути, а конец – не отвертишься.

И Кларица снова посмотрела на женщину на табурете, единственную, в разговоре участия не принимавшую. Сидела она неподвижно, во всяком случае, сначала Кларице так показалось, но потом Кларица расслышала, что ножки табурета под нею постукивают: отбивают такт то ли на три, то ли на четыре четверти.

– А скажи, – полюбопытствовал органист все с той же усмешкой на мясистых губах, – твой старик, он только их коллекционирует, или починить, скажем, может?

– Едва ли может починить, – опять услышала Кларица за спиной. – Он не по этой части.

– А то у меня тоже валяются, – теперь органист стал выдергивать рубашку из брюк, расстегнутых пуговиц ему было мало. – В сотню мастерских их носил. Но смеются: мол, каменный век. Механические. Все эти шестеренки да маятники, починить, говорят, мастера давно вывелись. Вымерли, как динозавры и мамонты.

– На то и прогресс, чтобы кто-нибудь вымирал, – сказал барабанщик, и стал пытаться ногтями раскрыть часы, приподнять приросшую к их телу крышку. – Дегенерация номер пять, – пробормотал он, когда крышка, наконец, поддалась.

– Номер шесть, – уточнил органист. – Пять – в прошлый раз мы играли.

– Я не о музыке.

– Какая разница?

И Далбис, о присутствии которого Кларица успела забыть, вдруг напомнил о себе тем, что до боли сжал ее руку.

– Эти – тоже механические, – продолжал разглядывать часы барабанщик с тем же испугом в глазах. Хотя, что в часах может быть страшного? – Старик ужасно обрадуется.

На часах не было стрелок. Или их скрывало седое, в паутине трещин стекло.

– От деда достались, – сказал Овилан.

Если бы Далбис не держал Кларицу за руку, она бы отсюда ушла. Сесть ей не предложили, да и, собственно, не на что. Разве на пол. Или на диван, куда только под дулом пистолета заставят – в клубки свернувшихся там змей. Единственный табурет оккупировала женщина, продолжавшая смотреть на Кларицу тем же змеиным взглядом. Ножки табурета под ней стучали все громче, но теперь без всякого такта.

Будто что я ей сделала?

Участия в разговоре женщина по-прежнему не принимала, да, похоже, и не собиралась принять, но молчание ее, как показалось Кларице, было каким-то вызывающим, словно в отместку кому-то за что-то. И женщину явно бесило, что на вызов ее никто не обращает внимания.

А может, немая? – подумала Кларица.

Но, так или иначе, а чем дальше, тем меньше было поводов здесь оставаться. Во второй раз вспылить? Метать бисер перед свиньями?! – и Кларица было двинулась к двери, но Далбис ее не пустил, еще сильней стиснув руку.

– В публичном доме один, – вдруг заговорил он, сделав ударение на «публичном». – Утром достает кошелек, ну и к даме своей: сколько я тебе должен? А она: да сто астингов хватит. И он себя хвать по башке, – Далбис это изобразил, огрел себя ладонью по темечку. – А я-то дурак! За такой же товар жене двадцать лет отдаю всю зарплату!

Кларицу покоробила его выходка, абсолютно не к месту, да и анекдот – мерзкий какой-то. И ладно бы, кто-нибудь засмеялся или обиделся. Но нет, в пустоту было сказано.

Лишь женщина на табурете сверкнула глазами, и ножки табурета застучали в два раза быстрей.

– Пошляк! – сказала она, и чуть помолчав: – Был пошляком, пошляком и остался. С бородой твоя байка!

Не немая. Ошиблась…

– С бородой или нет, а поучительности своей не утратила, – ничуть не смутился Далбис и еще сильнее сдавил руку Кларицы. – Проституцией вы занимаетесь. Борода отросла – а все то же. Думаете, по ночам трахать жен, когда днем о них вспомнить противно, не проституция?

– А если жен нет? – посмотрел на Далбиса Овилан, даже волосы с лица убрал.

– Значит, себя! Что еще того хуже!

– На Голгофу не хочется, – снова присвистнул органист.

А женщина заелозила на табурете и, похоже, приготовилась встать. Во всяком случае, ножки табурета стучать перестали. Но Далбис не стал дожидаться, когда она встанет, и еще, чего доброго, что-нибудь скажет, – как привел Кларицу в эту комнату, точно так же и вытолкал. Не дав даже опомниться.

Зал, его граффити и неопрятно одетые люди за столами промелькнули как тени. И никакой ауры в зале не оказалось. Даже намека. Привиделась, значит.