Текст книги "Полковник Кварич"

– Это чепуха, полковник Кварич, полная чепуха, если вы простите меня, – сказала Ида с теплотой в голосе. – Можете сколько угодно жаловаться на то, что мои деревья размыты, а замок похож на кляксу, но я смотрю на воду, а если я смотрю на воду, то совершенно невозможно, чтобы я видела деревья и коров иначе, нежели я изобразила их на холсте. Истинное искусство состоит в том, чтобы изобразить то, что видит художник и как он это видит.

Полковник Кварич покачал головой и вздохнул.

– Жаргон импрессионистской школы, – печально произнес он. – Напротив, задача художника состоит в том, чтобы изобразить то, что он точно знает, что там находится. – И он самодовольно смотрел на свой собственный холст, являвший собой бодрый рисунок укрепленного места или содержимого игрушечного Ноева Ковчега – столь жесткими, твердыми и грозными были очертания деревьев и животных.

Ида пожала плечами, весело рассмеялась, а когда обернулась, то оказалась лицом к лицу с Эдвардом Косси. От неожиданности она отпрянула, а выражение ее лица сделалось каменным. Затем она протянула руку и крайне холодным тоном спросила:

– Как вы поживаете?

– А вы, мисс де ла Молль? – ответил Косси, принимая как можно более беззаботный вид, и натянуто поклонился Гарольду Кваричу. Тот ответил на его поклон и вернулся к своему мольберту, стоявшему в нескольких шагах от него.

– Я увидел, что вы рисуете, – тихо сказал Эдвард Косси, – и решил подойти и сказать, что я уладил этот вопрос с мистером де ла Моллем.

– Понятно, – ответила Ида, сердито отгоняя кистью осу. – Надеюсь, ваше вложение средств не разочарует вас. И пока, если вы не возражаете, давайте больше не будем говорить о деньгах, ибо я очень устала от этой темы, – сказала она, и, повысив голос, продолжила. – Идите сюда, полковник Кварич, мистер Косси рассудит, кто из нас прав. – И она указала на свою картину.

Эдвард смерил полковника колючим взглядом.

– Я совершенно не разбираюсь в искусстве, – сказал он, – и боюсь, что мне пора. Доброго вам утра. – И он снял шляпу, прощаясь с Идой, повернулся и зашагал прочь.

– Гм, – сказал полковник, глядя ему вслед с насмешливым выражением лица, – этот джентльмен довольно вспыльчив. Думаю, ему бы не помешало поколесить по миру и набить себе шишек. Но прошу прощения, я полагаю, что он ваш друг, мисс де ла Молль?

– Он мой знакомый, – с нажимом ответила Ида.

Глава XIV
Тигрица показывает когти

Встретив столь холодный прием со стороны объекта своей симпатии, Эдвард Косси продолжил поездку в еще худшем настроении, чем раньше. Приехав домой, он наскоро пообедал, а затем, в соответствии с предыдущей договоренностью, отправился в «Дубы», чтобы увидеть миссис Квест.

Та уже ждала его в гостиной, стоя у окна в своей излюбленной позе – заложив руки за спину. Как только дверь закрылась, она повернулась, подошла к нему и ласково взяла его руку в свои.

– Я не видела тебя, Эдвард, целый век, – сказала она, – целый день. Поверь, когда я не вижу тебя, я не живу, а лишь существую.

Он быстрым движением высвободил руку.

– Честное слово, Белль, – нетерпеливо сказал он, – ты могла бы быть чуть осмотрительнее. К чему весь этот спектакль перед открытым окном? Наверняка садовник видел все.

– Мне все равно, видел он или нет, – с вызовом ответила она. – Какая разница? Мой муж не в том положении, чтобы устраивать мне скандалы из-за моих гостей.

– Какая разница? – сказал он, топнув ногой. – Очень даже большая! Если тебе наплевать на свое доброе имя, неужели ты думаешь, что мне наплевать на мое?

Миссис Квест широко открыла большие фиалковые глаза, излучавшие странный свет.

– Внезапно ты стал удивительно осторожным, Эдвард, – сказала она с нажимом.

– Что толку от того, что я осторожен, если ты безрассудна? Я говорю тебе, что это значит, Белль. Нам с тобой перемывают косточки по всему этому городу, и мне это не нравится, и что самое главное, заявляю раз и навсегда: я не намерен это терпеть. Если ты не будешь проявлять осторожность, я порву с тобой навсегда, вот и все.

– Где ты был этим утром? – спросила она все тем же зловеще спокойным голосом.

– Ездил по одному делу в замок Хонэм.

– О, а вчера ты был там ради удовольствия. Ты случайно не видел Иду в ходе своего дела?

– Да, – ответил он, глядя ей в лицо, – я ее видел, и что?

– У вас было назначено свидание, я полагаю?

– Нет, никакого свидания не было. Ты усвоила свой катехизис?

– Да, и теперь собираюсь проповедовать. Я вижу тебя насквозь, Эдвард. Я тебе надоела, и ты хочешь избавиться от меня. Скажу тебе прямо: ты выбрал для этого неправильный путь. Ни одна женщина, особенно в моем – весьма незавидном – положении, не станет смиренно смотреть, что ее отвергают ради другой. И я не намерена… я предупреждаю тебя… я предостерегаю тебя, прошу быть осторожным, потому что когда я думаю об этом, я за себя не ручаюсь. – И внезапно, без малейшего предупреждения (ибо лицо ее оставалось твердым и холодным, как камень), она разразилась потоком слез.

Надо сказать, что Эдвард Косси был слегка тронут этим зрелищем. Разумеется, он попытался ее утешить, но без особых результатов, потому что она все еще горько рыдала, когда внезапно раздался стук в дверь. Миссис Квест поспешила отвернуться к стене и сделала вид, что читает письмо. Эдвард Косси попытался придать себе безразличный вид.

– Вам телеграмма, сэр, – сказала горничная, бросив взгляд на свою хозяйку. – Услышав, что вас нет дома, мальчишка-телеграфист принес ее сюда, потому что, по его словам, он знал, что обязательно найдет вас здесь, и, пожалуйста, сэр, он надеется, что вы дадите ему шесть пенсов за его труды, так как он подумал, что это что-то важное.

Эдвард полез в карман и дал девушке шиллинг, сказав ей, что ответа не будет. Как только она ушла, он открыл телеграмму. Та была из Лондона, от его сестры, и говорилось в ней следующее:

«СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ В ЛОНДОН. ОТЦА ПАРАЛИЗОВАЛО. ЖДЕМ ТЕБЯ СЕМИЧАСОВЫМ ПОЕЗДОМ».

– В чем дело? – спросила миссис Квест, заметив на его лице тревогу.

– Мой отец очень болен. Его разбил паралич, и я должен ближайшим поездом уехать в город.

– И надолго?

– Я не знаю. Как я могу сказать? До свидания, Белль. Мне очень жаль, что мы поссорились, а теперь я должен уехать, я ничего не могу с этим поделать.

– О, Эдвард! – воскликнула она, хватая его за руку и поднимая к нему заплаканное лицо. – Ты ведь не сердишься на меня? Давай не будем расставаться в гневе. Как я могу не быть ревнивой, когда я так тебя люблю? Скажи мне, что ты не питаешь ко мне ненависти, иначе я изведу себя муками все это время, пока тебя не будет.

– Нет, нет, конечно же, нет, но я прошу тебя больше не устраивать такие шокирующие сцены… до свидания.

– До свидания, – ответила она, протягивая ему дрожащую руку. – До свидания, мой дорогой. Если бы ты только знал, что я чувствую здесь, – она указала на грудь, – ты бы меня понял. – Белль еще не договорила этих слов, как он ушел. Она стояла возле двери, слушая его удаляющиеся шаги, пока они совсем не стихли, а затем бросилась в кресло и уткнулась лицом в ладони. – Я потеряю его, – сказала она себе с горечью. – Я это знаю. Какой у меня шанс против нее? Он уже больше думает об Иде, чем обо мне, и, в конце концов, он бросит меня и женится на ней. О, я скорее увижу его мертвым… и себя тоже.

Через полчаса пришел мистер Квест.

– Где Косси? – спросил он.

– С отцом мистера Косси случился удар, и он отправился в Лондон, чтобы ухаживать за ним.

– Понятно, – сказал мистер Квест. – И если старый джентльмен умрет, твой друг станет одним из самых богатых людей в Англии.

– Что ж, тем лучше для него. Я уверена, что деньги – это великое благословение. Они защищают человека от многих напастей.

– Да, – с жаром сказал мистер Квест, – тем лучше для него и всех, кто с ним связан. Почему ты плакала? Потому что Косси уехал… или потому что вы с ним поссорились?

– Откуда ты знаешь, что я плакала? Если я и плакала, то это мое дело. В любом случае, мои слезы принадлежат мне.

– Разумеется, они… я не хочу мешать тебе плакать… плачь, когда захочешь. Косси крупно повезет, если его старый папаша умрет прямо сейчас, потому что ему позарез нужны деньги.

– Зачем ему деньги?

– Потому что он взял на себя обязательство выкупить закладные на земли замка.

– Зачем он это сделал? Как вложение средств?

– Нет, это дрянное вложение. Полагаю, он сделал это, потому что влюблен в мисс де ла Молль и, естественно, стремится расположить ее к себе. Разве ты этого не понимаешь? Я думал, именно из-за этого ты и плакала, разве не так?

– Неправда, – ответила она дрожащими губами.

Мистер Квест тихо рассмеялся.

– Мне кажется, ты утратила наблюдательность, которая раньше была тебе свойственна. Впрочем, тебя это не касается. Во многих отношениях это будет очень удачный брак, и я уверен, что они составят красивую пару.

Белль промолчала и отвернулась, чтобы он не видел ее искаженного мукой лица. Несколько мгновений ее муж стоял, глядя на нее, и на его утонченных чертах играла нежная улыбка. Затем, сообщив, что ему нужно в контору, но он вернется к чаю, мистер Квест вышел, злорадно думая о том, что дал своей жене пищу для размышлений, которая ей вряд понравится.

Что касается Белль Квест, то она дождалась, когда дверь за ним закрылась, после чего повернулась к ней лицом и заговорила вслух, как будто обращаясь к своему только что вышедшему вон мужу.

– Ненавижу тебя! – сказала она со всей страстью. – Я ненавижу тебя. Ты разрушил мою жизнь, а теперь ты мучаешь меня, как будто я потерянная душа. О, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела умереть!

Когда мистер Квест вернулся в контору, его там ждали два письма, одно из которых прибыло дневной почтой. Первое было написано почерком сквайра и скреплено его большой печатью, зато увидев надпись на втором, он едва не потерял сознание. Взяв это второе, он с видимым усилием открыл его.

Письмо было от Тигрицы, она же Эдит, и его грубое содержание мы не станем здесь пересказывать. В двух словах оно сводилось к следующему. От нее требуют срочно вернуть долг. Ей нужно больше денег и она их получит. Если пятьсот фунтов не поступят, причем, в скором времени, – а именно, в течение недели, – она в самых недвусмысленных выражениях грозилась приехать в Бойсингем и прилюдно опозорить его.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Эта женщина меня погубит! Вот же дьяволица! И ведь она сдержит свое слово, если я не дам ей денег. Я должен немедленно поехать в Лондон. Интересно, как ей взбрела в голову эта мысль? Не дай бог, она нагрянет в Бойсингем, это даже страшно представить! – И он зарылся лицом в ладони и горестно застонал.

– Какая несправедливость! – думал он. – Я столько лет тружусь в поте лица, стараясь стать уважаемым членом общества, но эта ошибка юности вечно преследует меня по пятам и тянет вниз, и, клянусь небом, когда-нибудь она погубит меня. – Вздохнув, он поднял голову и, взяв лист бумаги, написал: – «Я получил твое письмо и приеду к тебе завтра или через день». – Эту записку он положил в конверт, который адресовал на имя миссис д’Обинь, Руперт-стрит, Пимлико, и положил в карман.

Затем, вздохнув, он взял письмо сквайра и пробежал его глазами. Письмо было довольно пространным, но суть его сводилась к тому, что сквайр согласен с предложенными мистером Эдвардом Косси условиями и просит его подготовить необходимые документы для представления своим адвокатам. Мистер Квест довольно рассеянно прочитал письмо и с горькой усмешкой бросил на стол.

– Какое странное место этот мир, – сказал он себе. – В нем все имеет свою смехотворную сторону. Вот Косси готов ссудить деньги, чтобы овладеть Идой де ла Молль, на которой он хочет жениться, если сможет, и которая, вероятно, разыгрывает свои собственные карты. Вот Белль, безумно влюбленная в Косси, который разобьет ей сердце. Вот я люблю Белль, которая ненавидит меня, и я подыгрываю каждому, чтобы выиграть самому и стать уважаемым членом общества, которое я превосхожу. Вот сквайр, барахтающийся, как морж в пруду, воображает, будто все ведется исключительно ради его блага, и что весь мир вращается вокруг замка Хонэм. И там, в конце цепочки – эта гарпия, Эдит Джонс, она же д’Обинь, по прозвищу Тигрица, грызет мои внутренности и держит мое благополучие в своих руках.

Ба! Это странный мир, полный комбинаций, но хуже всего то, что как бы мы не силились найти им решение, это не зависит от нас, нет, не от нас.

Глава XV
Счастливые дни

Это довольно жестокий и суетный мир, но благодаря той милосердной судьбе, которая время от времени заступается за нас, у большинства из нас случаются времена и периоды существования, которые, даже если они не вполне соответствуют всем условиям идеального счастья, все же довольно близки его определению, чтобы через несколько дней наше воображение сделало свое дело. Я говорю «большинству из нас», но при этом имею в виду главным образом те классы, которые принято называть «высшими», и под которыми понимают тех, у кого достаточно хлеба, чтобы положить себе в рот, и одежды, чтобы согреться; а также тех, кто не являются жертвами беспощадных и отвратительных недугов, кто не испытывают ежедневной агонии при виде своего голодающего потомства. Кто не обречен биться о решетку сумасшедшего дома или видеть, как их сердечные возлюбленные и их самая заветная надежда увядают, с каждым днем неумолимо приближаясь к той холодной бездне, откуда не бывает никаких вестей.

Для таких несчастных и для их многомиллионных собратьев на земном шаре – жертв войн, голода, работорговли, угнетения, ростовщичества, перенаселения и проклятия борьбы за место под солнцем, лучи света наверняка крайне редки и случаются лишь затем, чтобы спасти их от полной безысходности. И даже для избранных счастливчиков, живущих в тепле и сытости, которые в значительной степени обязаны своим возвышенным положением удаче, либо природной силе и уму, этот свет счастья, как и блеск звезд, то вспыхивает, то гаснет, и постоянно теряется в облаках.

Только законченный эгоист или невежда может быть счастлив счастьем дикарей или детей, сколь процветающими бы ни были его дела, ибо для остальных, для тех, кто мыслит, для тех, у кого есть сердце, чтобы чувствовать, и воображение, чтобы осознавать, и искупительное человеческое сострадание, одного только веса страданий этого мира, давящих на них, подобно атмосфере, одних только отголосков стонов умирающих и криков несчастных детей достаточно, и даже более чем достаточно, чтобы притупить и даже разрушить обещание радости. Но даже у этих тонко чувствующих, ранимых натур случаются редкие периоды почти полного счастья – короткое лето в бурном климате наших лет, окаймленные зеленью колодцы с водой в нашей пустыне, чистое северное сияние, пронзающее наш мрак.

И да не покажется странным, но эти полосы счастливых дней, когда старые вопросы перестают его терзать и человек может довериться Провидению и без единой поясняющей мысли благословить день, когда он появился на свет, очень часто связаны со страстью, известной как любовь, этот таинственный символ нашей двойной природы, это странное древо жизни, которое корнями берет силу из куч человеческого праха, но вырастает высоко над нами и распускается цветами пред ликом небес.

Почему это так и что это значит, возможно, нам никогда не суждено узнать. Но это само по себе наводит на мысль, что, поскольку величайший ужас нашего бытия заключается в полном одиночестве, невыразимой сути и неизменной самодостаточности каждого живого существа, то наибольшие надежды и сильнейшее естественное стремление наших сердец направлены в сторону страсти, чье пламя способно пусть на короткое время растопить барьеры нашей индивидуальности и дать душе что-то от той силы, ради которой она жаждет потерять чувство одиночества в общении с себе подобными. Ибо одиноки мы от младенчества и до смерти… мы, кто с годами, по большей части, не становимся ближе друг к другу, а скорее наоборот, расходимся все дальше и дальше. Куда исчезают теплые чувства между родителем и ребенком, и где близкая прежняя любовь брата к брату?

Невидимые судьбы постоянно заворачивают нас в саван нашего одиночества, и никому не дано знать наше сердце, кроме его Творца. Мы рассыпаны по миру, как звезды по небу, и хотя, следуя заданным нам орбитам, мы постоянно минуем друг друга, озаряя светом, все же мы – все те же одинокие огни, послушно вращающиеся согласно законам, не подвластным нашему пониманию, в пространствах, которые невозможно измерить. Только, как сказал поэт словами истины и красоты:

 
«Лишь редко, о, как редко! —
Когда рука любимой лежит в ладони нашей,
Когда, измученные слепящим светом бесконечных бдений,
Наши глаза в чужих глазах читают ясно.
Когда оглохшее от мира наше ухо
Ласкает любимый голос,
Внезапно нашу грудь стрела пронзает,
И сердце мертвое вновь начинает биться, —
И говорим мы, не кривя душой,
и знаем мы, что есть желанье наше.
……………………………………
«И кажется ему, что знает горы он,
Где жизнь его взяла свое начало
И океан, куда она впадет»[8]8
  Мэтью Арнольд. Погребенная жизнь (1852). – Здесь и далее, стихи в переводе Т. Бушуевой.


[Закрыть].
 

Примерно такие же солнечные дни, полные радости, когда можно отрешиться от всех забот и трагического состояния наших дней теперь открылись Гарольду Кваричу и Иде де ла Молль. Каждый день, или почти каждый день они встречались и отправлялись в свои живописные экспедиции, где жарко спорили по поводу обоснованности принципов – или отсутствия таковой – у искусства импрессионистов. Не то чтобы из этого вышли какие-то особенно примечательные картины, хотя вечером полковник доставал свои холсты и с гордостью и удовлетворением рассматривал их жесткие пропорции. Его слабость заключалась в том, что он думал, что умеет рисовать, и он упрямо цеплялся за это свое мнение. Как и многие люди, он умел чрезвычайно хорошо делать множество вещей, но одну вещь – из рук вон плохо, и все же именно она составляла предмет его гордости, нежели все хорошие.

Но, как ни странно, хотя он якобы твердо верил в превосходство собственного стиля живописи и довольно презрительно отзывался о стиле Иды, больше всего он ценил ее последнюю небольшую работу. Именно ее он чаще всего ставил на свой мольберт, чтобы полюбоваться в часы одиночества. Это было одно из тех самых импрессионистских творений, картинка, на которой пейзаж как будто исчезал вдали и которая была полна мягких серых оттенков, столь ненавистных его душе. Там было дерево с пятном коричневого цвета, в целом с его точки зрения на искусство – совершенная «анафема». (Хотя на самом деле довольно умная вещь). На этой маленькой картине маслом можно было разглядеть силуэт его самого, сидящего за мольбертом в нежно-сером свете осеннего вечера. Ида написала эту картину и подарила ему, и именно поэтому он так восхищался ею. Ибо, говоря по правде, наш друг-полковник стремительно исчезал из поля зрения своего прежнего «я», погружаясь в глубины любви, которая овладела его душой.

Это был очень простой и чистый человек. Как ни странно, с того первого злосчастного увлечения его юности, о котором он предпочитал хранить молчание, ни одна живая женщина ничего для него не значила. Поэтому, вместо того, чтобы и дальше опошлять и ожесточать себя общением с теми представительницами женского пола, с какими невольно соприкасается мужчина, путешествующий по всему земному шару, причем, как правило, не с пользой для своей натуры, его вера нашла время, чтобы стать еще сильнее. Он снова смотрел на женщину глазами молодого человека, еще не изведавшего горький опыт мира, как на существо, которое следует почитать и почти боготворить, смотрел как на нечто более умное, более чистое, нежели он сам, существо, которое он вряд ли когда-нибудь назовет своим, а если и назовет, то будет носить словно бриллиант, ценимый одновременно и за значимость, и за красоту.

Это весьма опасное состояние ума для мужчины сорока трех – сорока четырех лет, ибо это мягкое состояние, а в этом мире самым мягким людям, как правило, приходится хуже всего. В сорок четыре года мужчина должен быть достаточно тверд, чтобы брать верх над другими людьми, как, впрочем, в целом обычно и происходит.

Когда Гарольд Кварич, после долгого перерыва, вновь увидел лицо Иды, он ощутил в себе любопытную перемену. Все смутные мысли и более или менее поэтические устремления, которыми за пять долгих лет обросли его воспоминания о ней, внезапно обрели форму, и в глубине души он понял, что любит ее. Затем, по прошествии нескольких дней, узнав ее лучше, он проникся к ней еще большей любовью, пока, наконец, все его сердце не устремилось к этому вновь обретенному сокровищу. Она стала для него дороже жизни, дороже всего на свете. Спокойными и счастливыми были дни, которые они проводили за мольбертом и в разговорах, бродя по окрестностям замка Хонэм. Постепенно легкая, но ощутимая суровость Иды исчезла, и она стала той, кем была, – одной из самых милых и естественных женщин в Англии, и, вместе с тем, женщиной, обладавшей умом и характером.

Вскоре Гарольд обнаружил, что ее жизнь была далеко не легкой. Постоянные треволнения по поводу денег и дел ее отца изнурили ее и ожесточили до такой степени, что, по ее словам, ей начало казаться, что у нее не осталось сердца. Затем он услышал о переживаниях Иды по поводу ее ныне покойного, единственного брата Джеймса, о том, как сильно она его любила и как сильно страдала из-за его экстравагантных привычек и постоянных требований денег, которые нужно было так или иначе удовлетворить. Его смерть стала для нее сокрушительным ударом, ибо помимо всего прочего означала исчезновение мужской линии де ла Моллей, и, по ее словам, какое-то время ей казалось, что ее отец никогда больше не поднимет голову. Но его жизнелюбие и стойкость оказались сильнее потрясения, а через некоторое время начали поступать требования возврата долгов, и хотя ее отец не был юридически обязан это делать, он настоял на том, чтобы вернуть всё до последнего фартинга – ради чести семьи и из уважения к памяти сына. Разумеется, это еще больше усугубило их денежные проблемы, которые по мере углубления депрессии сельского хозяйства лишь обострялись, и, наконец, привели к нынешнему их положению.

Все это она рассказывала ему понемногу, скрывая от него лишь последний эпизод драмы и ту роль, которую сыграл в ней Эдвард Косси. История была печальной, и наш герой с грустью думал о том, что этот древний дом де ла Моллей может исчезнуть в черной пучине разорения.

Она также рассказала ему кое-что о своей собственной жизни, о том, как одиноко ей с тех пор, как ее брат ушел в армию, ведь в Хонэме у нее не было настоящих друзей, и даже знакомых со схожими вкусами, которые, хотя она и не подчерчивала это, безусловно, лежали в области искусства и интеллектуальных занятий.

– Наверно я зря не попыталась что-то сделать в этом мире, – сказала она. – Скорее всего, я потерпела бы неудачу, поскольку знаю, что очень немногие женщины добиваются подлинного успеха. И все же мне следовало попытаться, потому что я не боюсь работы, но в течение моей жизни все ополчалось против этого. Единственное, что мне доступно, это пытаться свести концы с концами, живя на доход, который уменьшается с каждым годом, и, насколько возможно, уберечь моего бедного отца от волнений.

– Не подумайте, что я жалуюсь, – поспешила добавить она, – или что я хочу броситься в погоню за удовольствиями, потому что это не так – мне это просто не интересно. Кроме того, я знаю, что есть много вещей, за которые я должна быть благодарна судьбе. Мало у кого из женщин есть такой добрый отец, как мой, даже если мы с ним иногда ссоримся. Невозможно, чтобы в этом мире было все так, как мы хотим, и, осмелюсь сказать, что я и сама не без недостатков. И все же порой мне кажется довольно несправедливым, что я вынуждена влачить такое жалкое существование, как раз тогда, когда я чувствую, что могу работать в жизни более широкой и интересной.

Гарольд посмотрел на ее лицо и, увидев в ее темных глазах слезы, мысленно поклялся, что если он каким-либо образом сможет улучшить ее положение, то отдаст все для того, чтобы это сделать. Но вслух он сказал следующее:

– Не падайте духом, мисс де ла Молль. Все меняется самым удивительным образом, и очень часто перемены к лучшему происходят тогда, когда нам кажется, что хуже и быть не может. Знаете, – продолжал он немного нервно, – я человек старомодный и верю в Провидение и тому подобные вещи, в то, что в конечном итоге все хорошо кончается, если, конечно, люди этого заслуживают.

Ида с сомнением покачала головой и вздохнула.

– Возможно, – сказала она, – но боюсь, мы этого не заслуживаем. Во всяком случае, наше счастье еще впереди, – сказала она, и на этом разговор прекратился.

Тем не менее, крепкая вера ее друга в действенность Провидения и в целом его мужское упрямство значительно подняли ей настроение. Даже самые сильные женщины, если в них сохранился некий элемент, который можно назвать женственностью, не прочь опереться на плечо представителя другого пола, и Ида не была исключением из правила. Кроме того, если общество Иды обладало очарованием в глазах полковника Кварича, то и его общество также, хотя и не столь сильно, очаровывало ее. Можно вспомнить, что в тот вечер, когда они впервые встретились, она говорила о нем как о человеке, за которого хотела бы выйти замуж. Мысль эта была мимолетной, и можно смело утверждать, что с тех пор у нее не возникало серьезных брачных намерений в отношении полковника Кварича. Единственный человек, за которого она могла выйти замуж, был Эдвард Косси, и одной лишь мысли об этом было достаточно, чтобы сделать саму идею супружества отвратительной в ее глазах.

Тем не менее, день ото дня она находила общество Гарольда Кварича все более приятным. По своей природе, а также в известной степени благодаря воспитанию, женщина культурная, она была рада обнаружить в нем родственный дух. Ибо за суровой, солдатской внешностью Гарольда Кварича скрывалась золотоносная жила внушительного душевного богатства. Мало кто из тех, кто общался с ним, поверил бы в то, что человек этот был в душе поэт, а также зрелый и вдумчивый ученый, к тому же, не лишенный своеобразного суховатого юмора.

Впрочем, ничего удивительного, ведь он много путешествовал и, собирая всевозможные любопытные факты, повидал много людей и узнал много обычаев. Но, возможно, не эти его достижения, но его кристальная честность и простодушие, его любовь ко всему истинному и благородному и его презрение ко всему низменному и подлому, что помимо его воли проскальзывали в его разговоре, привлекали ее больше всего. Ида была уже далеко не юной девушкой, чтобы быть очарованной красивым лицом или ослепленной поверхностным остроумием. Вдумчивая и зрелая женщина, она умела подметить вещи, которые не сразу бросались в глаза, и обладала редким талантом к суждению, с помощью которого взвешивала плоды своего восприятия. Короче говоря, в немолодом полковнике Квариче она разглядела истинного джентльмена и прониклась к нему уважением.

И так день катился за днем в эту прекрасную солнечную осень. Эдвард Косси был в Лондоне, Квест – занят своими делами и потому не докучал, и вместе бродя под приятной сенью дружеских отношений, они медленно, но верно приближались к залитой солнцем равнине любви. Ибо так обычно не бывает, чаще – скорее, наоборот, это настолько редкая вещь, что почти невозможно, чтобы мужчина и женщина, между которыми нет естественных препятствий, могли бы долго оставаться на этих тенистых тропах. Во всей природе существует импульс, который постоянно движется к завершению, и от завершения – к его плодам. Интерес ведет к симпатии, симпатия указывает путь к любви, и, наконец, любовь требует своего. Таков порядок вещей, и по его проторенной тропе эти двое шагали быстрым шагом.

Хитрюга Джордж увидел это и понимающе подмигнул. Сквайр тоже кое-что заметил, ибо знал, как устроен этот мир, и после долгих размышлений и многочисленных одиноких прогулок решил, что пусть все идет своим чередом. Полковник Кварич ему нравился, и он подумал, что было бы неплохо, если бы Ида вышла за него замуж, хотя мысль о том, что в этом случае ему придется расстаться с ней, болью отзывалась в его сердце. Хорошо для него самого или плохо, выйди она замуж за полковника, это он еще окончательно для себя не решил. Иногда он склонялся к тому, что да, хорошо, иногда думал обратное. А иногда ему не давали покоя смутные намеки Эдварда Косси относительно ссуды. Но поскольку он пока оставался в полном неведении, то не стал торопить события и с несвойственной столь упрямому и порывистому человеку – каковым он, безусловно, был – мудростью, воздержался от любых решений и не стал вмешиваться в естественный ход вещей, пустив все на какое-то время на самотек.