Текст книги "Дитя бури"

Глава XVI. Мамина!.. Мамина!.. Мамина!..

В тот же день король дал мне разрешение покинуть землю Зулу, и мне показалось величайшим счастьем распрощаться с зулусами.

Вечером, перед закатом солнца, когда я собирался двинуться в путь, я увидел странную фигуру, ковылявшую по склону холма по направлению ко мне и поддерживаемую двумя дюжими молодцами. Это был Зикали.

Он молча прошел мимо меня и только знаком дал мне понять, чтобы я последовал за ним. Он дошел до плоского камня, находившегося в ста метрах выше моего лагеря, где не было ни одного куста, в котором можно было бы спрятаться. Он сел и указал мне на другой камень перед ним. Когда я сел, он отослал обоих молодцов, и мы остались одни.

– Так ты уезжаешь, Макумазан? – спросил он.

– Да, уезжаю, – ответил я. – Будь на то моя воля, я уехал бы давно отсюда.

– Да, да, я знаю, но это было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы конца этой странной истории, и ты, который любишь изучать людей, не узнал бы многого, что знаешь теперь.

– И не был бы таким печальным! О Зикали! Подумать только, что эта женщина умерла!

– Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, хотя самолюбие белого человека не допускало того, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная чаровница, эта Мамина. И этим ты можешь себя утешать – она не только дергала нити твоего сердца, но и других, Мазапо, например, Садуко, Умбелази… и даже моего сердца.

– Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю тебя, чтобы ты никогда не питал ко мне любви.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

– Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден, или когда он превратился в большого барана и хотел забодать тебя, или когда он прогонял твоих других овец, так что они попадали в руки воров? Видишь, я, как голодный, жду гибели дома Сензангакона, а ягненок – Мамина – сделалась слишком большой и едва не повалила… меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Поэтому, хотя и против моей воли, я принужден был рассказать о ней всю правду.

– Она умерла, – сказал я, – и к чему теперь говорить о ней?

– Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук оставили следы. Суди сам. Умбелази и большинство предводителей и тысячи тысяч зулусов, которых я, потомок Дуандуи, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез. Это тоже дело рук Мамины. Сетевайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангакона. Это тоже дело рук Мамины. О, какие коварные дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как она ловко это проделала. Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, – хороший яд, не правда ли?

– Все это дело твоих рук, а не ее! – вырвалось у меня. – Ты дергал нити, ты был тем ветром, который нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся город – город твоих врагов.

– Как ты, однако, прозорлив, Макумазан. Да, я знаю, как дергать за веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети других крыс, и трава загорелась бы, если бы я не дул на нее, но только тогда огонь мог сжечь и не то, что нужно. Я не создал эти силы, Макумазан, я только направил их куда следует, чтобы достигнуть своей цели – падения дома Сензангакона.

– Но я не понимаю, к чему ты взял на себя труд прийти сюда ко мне? – спросил я.

– О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. А также рассказать тебе, что Панда, или, вернее, Сетевайо, по просьбе Нэнди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собою скот и всех людей, кто захочет пойти с ним в изгнание. По крайней мере, как говорит Сетевайо, что это сделано по просьбе Нэнди и по моей и твоей просьбе, но на самом деле после того, что получилось, он находит благоразумнее, если Садуко погибнет от самого себя.

– Ты хочешь сказать, что он лишит себя жизни?

– Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.

– Другими словами, он с ума сошел, Зикали.

– Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, или, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь теперь?

– Понимаю, – ответил я.

– Но смотри, солнце уже село. Тебе следовало бы быть уже в пути, если ты к утру хочешь быть далеко от Нодвенгу. Вот здесь небольшой подарок для тебя, моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Этот подарок будет напоминать тебе о Мамине, о Мамине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой, как все могло бы сложиться иначе!

На следующее утро я раскрыл пакет, данный мне Зикали. Внутри я увидел вырезанную из черной сердцевины дерева умзимбити фигурку Мамины, на ней было оставлено немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, выполнение было грубое, но сходство было – или, вернее, есть, потому что я до сих пор храню эту фигурку, – поразительное! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити – я предполагаю, что это сердце Садуко или Умбелази.

Но это было не все. Фигура была завернута в женские волосы, в которых я сразу признал волосы Мамины, а вокруг волос было обмотано ожерелье из крупных синих бус, то самое, которое она всегда носила на шее.

Прошло около пяти лет, когда однажды я очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти, в нескольких милях от сопки Иланд.

Однажды ночью мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень некстати разлился в это время. Только к наступлению ночи удалось мне вытащить фургоны на берег. Дождь лил как из ведра, и я промок до костей. По-видимому, не было надежды на возможность развести костер и приготовить себе ужин, поэтому я уже собирался идти спать не поужинав. Но при свете вспыхнувшей молнии я увидел в какой-нибудь полумиле расстояния большой краль на склоне горы.

– Кому принадлежит этот краль? – спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

– Тшозе, инкузи, – ответил кафр.

– Тшоза? Тшоза? – повторил я, так как имя мне показалось знакомым. – Кто такой Тшоза?

– Не знаю, инкузи. Он пришел из страны зулусов несколько лет тому назад вместе с Садуко Сумасшедшим.

Тогда, конечно, я сразу вспомнил его, и вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из кралей стада Бангу и мы сражались бок о бок с ним в ущелье.

– Вот оно что! – воскликнул я. – Ведите меня в таком случае к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг.

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке. Я был счастлив, когда мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали, и среди оглушительного лая собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ мне сообщили, что Тшоза здесь не живет, а живет в другом месте, что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать, что он умер на прошлой неделе и похоронен и тому подобную ложь.

– Слушай, приятель, – сказал я парню, говорившему мне все эти небылицы, – ступай к Тшозе в могилу и скажи ему, что если он немедленно не выйдет оттуда живым, то Макумазан поступит с его скотом так же, как Тшоза некогда поступил со скотом Банту.

Пораженный необычностью моих слов, парень отправился передать их, и вскоре при бледном свете луны я увидел маленького сморщенного старичка, бежавшего по направлению ко мне.

– Макумазан! – воскликнул он. – Неужели это ты? Войди, и добро пожаловать!

Я вошел. За сытным ужином, которым он меня угостил, мы разговорились с ним о былых временах.

– А где же Садуко? – спросил я, зажигая трубку.

– Садуко? – ответил он, и лицо его изменилось. – Он здесь. Ты знаешь, я ушел вместе с ним из страны зулусов. Зачем я ушел? По правде сказать, после той роли, которую мы сыграли в битве при Индондакузуке – против моей воли, Макумазан, – я подумал, что безопаснее будет покинуть страну, где предатели не могли рассчитывать на друзей.

– Правильно! – сказал я. – А где же все-таки Садуко?

– Я тебе не сказал? Он в соседней хижине и умирает.

– Умирает? От чего, Тшоза?

– Не знаю, – ответил он таинственно, – я думаю, его околдовали. Уже больше года, как он почти ничего не ест и не переносит темноты. В сущности, с тех пор, как он покинул страну зулусов, он все время был странный.

Тут я вспомнил слова Зикали пять лет тому назад, что Садуко лишился рассудка.

– Он много думает об Умбелази, Тшоза? – спросил я.

– О, Макумазан, он не думает ни о чем другом. Дух Умбелази не покидает его ни днем ни ночью.

– Могу я видеть Садуко? – спросил я.

– Не знаю, Макумазан. Я пойду и спрошу Нэнди. Если можно его видеть, то нельзя терять времени. – И он вышел из хижины.

Минут через десять он вернулся с Нэнди, такой же спокойной и выдержанной, какой я ее всегда видел и знал, только от забот она выглядела старше своих лет.

– Привет тебе, Макумазан, – сказала она. – Я рада видеть тебя, но странно, очень странно, что ты пришел как раз сегодня. Садуко покидает нас, он отправляется в свой последний путь, Макумазан.

Я ответил, что с грустью уже слышал об этом, и поинтересовался узнать, захочет ли он меня видеть.

– Да, Макумазан, он будет рад, но только приготовься к тому, что ты найдешь Садуко совсем не тем, каким ты его знал. Иди за мной.

Мы вышли из хижины, прошли через двор и вошли в другую большую хижину. Она была освещена лампой европейского изделия, а также ярким огнем, горевшим в очаге, так что в хижине было светло как днем. У стены хижины на циновке лежал человек. Он закрывал глаза рукой и стонал.

– Прогоните его отсюда! Прогоните его! Неужели он не может мне дать умереть спокойно?

– Ты хочешь прогнать своего старого друга Макумазана, Садуко? – мягко спросила его Нэнди. – Макумазана, который пришел навестить тебя?

Он присел, одеяло спало с него, и я увидел, что это был просто живой скелет. О! Как он не был похож на гибкого, красивого предводителя, которого я знавал прежде! Губы его вздрагивали, глаза были полны ужаса.

– Это действительно ты, Макумазан? – спросил он слабым голосом. – Подойди ко мне и встань как можно ближе, чтобы он не мог встать между нами. – И он протянул свою костлявую руку.

Я взял руку, она была холодна как лед.

– Да, да, это я, Садуко, – сказал я веселым тоном, – и между нами никто не стоит. Здесь только твоя жена Нэнди и я.

– О нет, Макумазан, здесь в хижине есть еще один, кого ты не видишь. Вот он стоит. – И он указал на очаг. – Смотри. Он пронзен копьем, и перо его лежит на земле.

– Кто пронзен, Садуко?

– Кто? Разве ты не знаешь? Королевич Умбелази, которого я предал ради Мамины.

– Ты говоришь пустые слова, Садуко, – сказал я. – Много лет тому назад я видел, как умер Умбелази.

– Нет, нет. Ты помнишь его последние слова: «До самой твоей смерти я не дам тебе покоя!» И с этого часа я не имел покоя.

Он снова закрыл глаза рукой и застонал.

– Он сумасшедший! – прошептал я Нэнди.

– Пусть ярче горит огонь, – снова заговорил Садуко. – Я не так ясно вижу его, когда светло. О Макумазан, он смотрит на тебя и шепчет что-то. Кому он шепчет? Я вижу! Это Мамина. Она тоже смотрит на тебя и улыбается… Они разговаривают… Молчи. Я хочу послушать.

Вид сумасшедшего Садуко действовал мне на нервы, и я хотел выйти, но Нэнди не пустила меня.

– Останься со мной до конца, – прошептала она. Садуко продолжал бредить.

– Какую ловкую яму ты вырыл для Бангу, Макумазан. Но ты не захотел взять своей доли скота, так что кровь амакобов не пала на твою голову… Ах, как сражались амавомбы при Индондакузуки. Ты был с ними, Макумазан. Но почему меня не было рядом с тобой? Мы, как вихрь, смели бы тогда узуту… Почему меня не было?.. Ах да, я помню… из-за Дочери Бури. Она изменила мне ради Умбелази, а я изменил Умбелази ради нее. Ах, и все это было напрасно, потому что Мамина ненавидит меня. Я читаю это в ее глазах. Она смеется надо мной и ненавидит меня еще больше мертвой, чем ненавидела живой… Но что она говорит? Она говорит, что это не ее вина, потому что она любит… любит…

Удивление отразилось на его измученном лице. Он раскинул руки и простонал слабеющим голосом:

– Все… все было напрасно… О Мамина! Ма-ми-на! Ма-ми-на! – И он замертво упал на циновку.

– Садуко ушел от нас, – сказала Нэнди, натягивая одеяло на его лицо. – Но мне интересно бы знать, – добавила она с легким истеричным смехом, – кого могла полюбить Мамина?.. Бессердечная Мамина…

Я ничего не ответил, потому что в эту минуту я услышал странный звук где-то наверху, над хижиной. Что он напоминал мне? Ах да, я знал. Он был похож на жуткий страшный смех Зикали, «Того, кому не следовало бы родиться».

Несомненно, однако, это был лишь крик какой-то ночной птицы. Или, быть может, это смеялась гиена – гиена, почуявшая покойника…