Текст книги "Ожерелье Странника"

Наступил вечер, сумерки все сгущались, и одна за другой зажигались звезды. Вскоре выплыла луна, и все вокруг наполнилось ее сиянием. Я услышал шуршание женского платья и оглянулся, увидев женщину. Но это была не Фрейдиса, ожидаемая мною, а Идуна. Да, сама Идуна!

Я встал и остался недвижим. Она также стояла молча по другую сторону жертвенного камня, на котором, разделяя нас, лежало тело Стейнара. Началась игра в молчанку, которую выиграла она.

– Вы явились, чтобы спасти его? – спросил я. – Если так, то слишком поздно. Посмотрите на свою работу, женщина.

Она подняла свою красивую голову и почти шепотом ответила:

– Да, Олаф, я пришла просить вас, чтобы вы убили меня. Здесь и немедленно!

– Разве я палач? Или жрец? – пробормотал я.

– О! Убейте меня, Олаф! – воскликнула она, бросаясь передо мной на колени и разрывая свое голубое платье, так чтобы ее юное тело стало доступно мечу. – Только так я, любящая жизнь, смогу хотя бы оплатить свой грех, который, если я убью себя, только увеличится. И, по правде говоря, я не осмеливаюсь это сделать.

Я отрицательно покачал головой, и она продолжала:

– Олаф, так или иначе, мой конец пришел, и если вы откажетесь выполнить мою просьбу, другие окажутся более решительными. Меч, поразивший Стейнара, еще не затупился. Но прежде чем я себя убью, умоляю вас выслушать правду, чтобы память обо мне не была вам так отвратительна в будущем. Олаф, вы меня считаете обманщицей, но это не совсем так. Когда Стейнар меня добивался, он был охвачен чем-то вроде сумасшествия. Как только мы оставались одни, первыми его словами были: «Я околдован вами. Я вас люблю».

Олаф, я не отрицаю, что его поклонение волновало мою кровь, так как он был красивым … Да, красивым, и он не был похож на вас, с вашими мечтательными глазами, вашими мыслями, которые очень уж сложны. И все же, клянусь вам, клянусь всем, что мне дорого, у меня не было намерения причинить вам зло. Когда мы мчались вместе к нашему кораблю, единственным моим намерением было вернуться на следующее утро и стать вашей женой. Но там, на судне, мой отец принудил меня поступить иначе. Это была его прихоть, и его воля заставила меня бросить вас и выйти замуж за Стейнара, который должен был стать великим конунгом и который ему нравился больше вас, Олаф. А что касается Стейнара… И почему только я не рассказала вам, что он сходит с ума по мне?

– В изложении Стейнара все выглядело иначе, Идуна. Он сказал, что вы, именно вы сделали тот первый шаг, а он только последовал за вами.

– Такими были его слова, Олаф? Что ж, если так, то разве я могу назвать лжецом человека, умершего за меня? Это было бы отвратительно! Все же в этом деле Стейнару не осталось никакого другого оправдания, и верите вы мне или нет, но я говорю правду. О! Выслушайте меня! Кто знает, представится ли мне еще одна возможность объясниться, когда придут, чтобы увести меня! Я ведь понимала, на что иду отправляясь сюда, в гнездо своих врагов…

Как ни молила я отца, судно отчалило, и мы поплыли в Лесё. Там, в нашем доме, я на коленях умоляла его, чтобы он сдержал слово. Я говорила, что люблю вас, а не Стейнара и что если он вынудит меня согласиться на этот брак, то может вспыхнуть война, в которой все мы погибнем. Но это не подействовало на него. Тогда я заявила, что подобный позорный поступок может стоить Стейнару потери его трона, так что мой отец не получит никакой выгоды. И он наконец стал слушать меня, потому что последние мои слова задели его. Остальное вы знаете. Торвальд, ваш отец, и Рагнар, который всегда ненавидел меня, настояли на войне, несмотря на ваше предложение уладить все миром. И вот ладьи встретились, и богиня смерти Хель77
  Хель – в скандинавской мифологии хозяйка одноименного царства мертвых, куда попадают все умершие смертью, не подобающей героям.


[Закрыть] насытилась сполна.

– Верно, Идуна, независимо от того, правдивы ли ваши слова или это ложь, Хель насытилась.

– Еще я хочу сказать, вам, Олаф, только вот о чем. Лишь однажды эти мертвые губы касались моих, и это случилось вопреки моей воле. Да, хотя мне стыдно об этом говорить, но вы должны знать всю правду. Мой отец держал меня в тот момент, когда меня целовали в знак помолвки, поэтому так и вышло. Но, как вам известно, свадьбы не было.

– Да, мне все известно, Стейнар рассказал мне об этом, – ответил я.

– И если не считать этого единственного поцелуя, Олаф, я все та же ваша невеста, которую вы так сильно любили.

Теперь я уже смотрел на нее широко открытыми глазами. Могла ли эта женщина так ужасно лгать возле трупа Стейнара? После всего сказанного и сделанного невозможно было, чтобы ее слова оказались правдой, или же все мы были только игрушками в руках дьявольской Судьбы. Кроме не столь уж большой ошибки, которую можно было простить, преклоняясь перед ее красотой (а красота ее того заслуживает), кроме этого, что еще можно было ей предъявить в качестве обвинения, в конце концов?

Возможно, что на моем лице были написаны эти мысли, мелькавшие у меня в голове. Или же она, хорошо знавшая меня, вдруг обрела дар читать их. Она, как была на коленях, приблизилась ко мне, выбросила вперед свои руки и, опершись на меня, встала на ноги.

– Олаф, – зашептала она. – Я люблю вас, я очень люблю вас. Я всегда любила вас, хотя, может быть, немножко ошиблась, что может случиться с любой капризной незамужней женщиной. Там мне рассказали, что вы противопоставили себя богу и его жрецам, разнеся его статую вдребезги. Я думаю, что это – величайший поступок из всех тех, что известны мне. Я считала, что в вас есть какая-то слабость, не в теле, а в характере, в мыслях, занятых музыкой и рунами, что вы опасаетесь всего, что может привести к войне. Но вы показали себя совсем другим. Вы убили того медведя, в битве на море одержали верх над Стейнаром, бывшим сильнее вас телом. И теперь смело выступили против Одина, Отца всего живущего. Посмотрите, вон там лежит его голова, снесенная ради того, кто вас обидел. Олаф, такие поступки, как этот, трогают женское сердце, и тот, кто их совершает, становится для женщины желанным, она жаждет прижать его к своей груди, хочет назвать его своим хозяином. Олаф, все это дьявольское прошлое можно забыть. Мы должны вместе уехать отсюда, куда угодно, на время или навсегда, так как когда ваша мудрость и моя красота соединятся, то что сможет устоять перед нами? Олаф, сейчас я люблю вас так, как никогда не любила прежде. А вы? Вы сможете полюбить меня снова?

Ее руки тянулись ко мне, ее прекрасные голубые глаза, мерцание лунного света в ее слезах заставили меня забыть все остальное, и мое сердце начало таять, словно зимние снега от дуновения весенних ветров. Она заметила это и бросилась ко мне, ее растрепанные длинные волосы укрыли нас обоих, когда она своими губами искала мои. Она уже почти нашла их, когда, почувствовав между нашими телами что-то твердое, причинявшее мне боль, я взглянул вниз. Ее плащ сполз или был отброшен ею в сторону, и мои глаза уловили сверкание золота и драгоценных камней. В одно мгновение я вспомнил ожерелье Странника и свой сон… И сразу мое сердце вновь стало холодным.

– Нет, Идуна, – сказал я. – Я очень любил вас, любил так, как ни один мужчина никогда больше полюбить не сможет. И вы прекрасны. Правду ли вы сказали мне или ложь, я не знаю, это дело вашей совести. Но я знаю одно: из-за вас пролились реки крови, крови Торвальда, моего отца, Рагнара, моего брата, Торы, моей матери, и крови моих людей. И этот поток крови я пресечь не в силах. Можете искать себе другого мужа, Идуна, так как я никогда не назову вас своей женой.

Она опустила руки, обнимавшие меня, и вновь подняла их, чтобы расстегнуть ожерелье Странника на своей груди.

– Это оно, – протянула мне его Идуна, – навлекло на меня все эти несчастья. Возьмите его назад и, когда отыщете ту, которой оно предназначено, которую вы полюбите по-настоящему, как вы, хотя и говорите об этом, никогда не любили меня, отдайте ожерелье ей.

Затем она опустилась на землю и, положив свою златоволосую головку на грудь мертвого Стейнара, горько зарыдала.

Я думаю, что именно в тот момент и вернулась Фрейдиса, по крайней мере, я помню ее высокую фигуру, вставшую возле жертвенника и смотревшую на нас обоих со странной улыбкой.

– Значит, вы выстояли? – произнесла она. – Ну, тогда вы действительно на пути к победе и опасаетесь женщин меньше, чем я думала. Все готово, как вы приказывали, мой повелитель Олаф. Остается только одно: сказать нам «прощай», так как вам следует быстрее уходить. Там уже замышляют убить вас.

– Фрейдиса, – обратился я к ней, – я ухожу, но, возможно, еще вернусь. Как бы то ни было, все, что у меня есть, – ваше, оно под вашим попечительством. Защитите эту женщину, доставьте ее в целости в ее дом или куда она пожелает. И устройте Стейнару достойные похороны.

И опять опускается темнота забвения, и я не помню ничего больше, кроме белого лица Идуны, ее бровей с каплями крови Стейнара на них… Идуны, смотревшей мне вслед…

КНИГА ВТОРАЯ. Византия

Глава I. Ирина – Повелительница Мира

Снова темная пропасть в памяти, и опять занавес приоткрывается над Олафом, но уже иным, нежели расставшийся с Идуной у жертвенного камня в Ааре юный северный конунг. Я вижу себя на террасе, возвышающейся над спокойной гладью пролива, который, как теперь мне известно, называют Босфором. Позади меня – огромный дворец и огни громадного города, впереди – море и другие огни на дальнем берегу. Лунное сияние разлилось надо мной, а так как делать мне стало нечего, я принялся изучать свое отражение в полированной поверхности щита. Там отразился мужчина чуть моложе средних лет, то есть ему от тридцати до тридцати пяти лет, – тот же самый Олаф, но изменившийся во многом. Теперь у меня высокий рост, ладно скроенная, хотя и несколько худощавая фигура, лицо, ставшее бронзовым под южным солнцем, короткая бородка. На моем лице через всю щеку тянется шрам, полученный в одной из битв, мои глаза стали спокойными и потеряли оживленный блеск юности. Я – капитан Северной гвардии императрицы Ирины, вдовы покойного императора Льва IV, которая правила Восточной Римской империей совместно со своим юным сыном Константином, шестым императором, носившим это имя.

Каким образом я попал на это место, я не знаю. История моего путешествия из Ютландии в Византию вычеркнута из моей памяти. Несомненно, путешествие заняло много лет, после чего должно было пройти гораздо большее время службы, прежде чем я достиг капитана Северной гвардии императрицы Ирины, которую она держала возле себя, так как не доверяла своим греческим солдатам.

Мое оружие было очень богатым. И еще я заметил у себя две вещи, которых не было в юности. Во-первых, на мне было ожерелье из золотых раковин, отделенных друг от друга изумрудными жуками, взятое мной из могилы Странника. И, во-вторых, бронзовый меч, которым тот же Странник был опоясан в гробу. Теперь я знаю, что из-за этого оружия незнакомой Византии формы, изготовленного из неведомого для этой страны металла, я получил прозвище Олаф Красный Меч. Мне известно также, что никто не изъявил желания попробовать на себе тяжесть этого древнего оружия.

Я бросил рассматривать свое отражение и, глядя на море, стал размышлять, как выглядят Аар и его равнины этой ночью, жива ли еще Фрейдиса, за кого вышла замуж Идуна и вспоминает ли она меня или же во сне к ней является только Стейнар.

Так я размышлял, пока вдруг не почувствовал прикосновение к своему плечу и, повернувшись, не очутился лицом к лицу с самой императрицей.

– Августа! – воскликнул я, салютуя ей как императрице. Так ее называли римляне, хотя она и была гречанкой.

– Хорошо же вы меня охраняете, друг Олаф, – проговорила она со смехом. – Выходит, что любой враг, а Христос знает, как много их у меня, может вас сразить раньше, чем вы догадаетесь, что он здесь.

– Не совсем так, Августа, – возразил я, так как уже вполне сносно мог изъясняться на греческом. – На каждом конце террасы днем и ночью стоит охрана из людей моей крови, которые умеют быть верными. Никто, за исключением того, кто способен летать, не сможет добраться до этого места, кроме как из вашей спальни, которая также охраняется. В этом месте никого из охраны не бывает, я же сюда пришел на тот случай, если императрица будет нуждаться во мне.

– Вы очень добры ко мне, мой капитан Олаф, и я думаю, что нуждаюсь в вас. Хотя бы потому, что я устала от государственных дум, так как многое сейчас беспокоит меня. Пойдемте, отвлеките меня от забот, и, если вы сможете сделать это, я вам буду очень благодарна. Расскажите мне о себе, о тех ваших днях, когда вы были совсем молоды. Отчего вы оставили свой дом, где, как я слышала, вы были важной персоной, и совершили путешествие сюда, в Византию?

– Из-за женщины, – ответил я,

– Вот как?! – изумилась она, хлопая в ладоши. – Я этого не знала. Расскажите мне.

– История эта короткая, Августа. Она околдовала моего молочного брата и довела его до того, что он был принесен в жертву богам, как изменивший своему долгу. А я не люблю ее.

– Вы не признались бы, Олаф, если бы даже и любили. Она была красива, ну, скажем, как я?

Повернувшись, я посмотрел на императрицу, окинув ее взглядом с ног до головы. Она была ниже Идуны на несколько дюймов, старше и сложена немного плотнее ее, и все же она была прекрасна: цвет волос такой же, глаза чуть темнее, властный рот. Она выглядела благородной и красивой женщиной в расцвете лет, одетой в роскошную мантию. Ее золотистые волосы уложены по древнегреческой моде и связаны позади головы простым узлом. Сверху наброшена легкая вуаль с золотыми звездами.

– Прекрасно, капитан Олаф, – сказала она. – Вы наконец закончили сравнивать мой бледный облик с образом вашей северной девушки? Оценили ли вы нас по своим меркам? Если да, то кому из нас двоих вы отдаете предпочтение?

– Идуна прекрасней, чем когда-либо были вы, Августа, – тихо произнес я.

Она уставилась на меня и смотрела до тех пор, пока ее глаза совсем не округлились, затем сморщила рот, словно собираясь что-то крикнуть в бешенстве, но в конце концов разразилась смехом.

– Клянусь всеми святыми Византии, – проговорила она, – или, что лучше, их мощами, так как среди живых их нет ни одного, что вы – самый странный мужчина из известных мне. Вы что, устали от этой жизни, если осмеливаетесь говорить подобные вещи мне, императрице Ирине?

– Устал ли я от жизни? Да, Августа, пожалуй, что так. Порой мне кажется, что смерть и все, что грядет за ней, гораздо интересней. Но, в конце концов, вы задали мне вопрос, и я, по обычаю моего народа, отвечаю на него настолько правдиво, насколько это возможно.

– Клянусь своей головой, вы повторяетесь! – вскричала она. – Да разве вы не слышали, сверхневинный северянин, что бывает и такая правда, о которой не следует говорить, а тем более повторять ее?

– Я о многом наслышался в Византии, Августа, но никогда не обращал на это внимания… Старался не обращать. Кроме тех вещей, что непосредственно относятся к моим обязанностям…

– Да, еще одно. Как ее звали… эту девушку?

– Идуна Прекрасная.

– Эта Идуна, я уверена, навсегда потеряна для вас, и я не удивлюсь, если узнаю, что у вас в Византии есть возлюбленная, не так ли, Олаф Датчанин?

– У меня нет никого, – возразил я. – Женщины приятны, но за их любовь приходится платить очень дорогую цену. И все, они вместе взятые, не стоят и капли крови моего брата Стейнара, потерявшего жизнь из-за одной из них.

– Ответьте мне, капитан Олаф, а не являетесь ли вы членом новой секты отшельников, о которых сейчас так много говорят? Эти люди после того, как увидят женщину, обязаны держать свою голову в песке в течение пяти минут.

– Я никогда не слышал о них, Августа.

– Вы христианин?

– Нет. Но я уважаю эту религию… Или, скорее, ее последователей.

– Значит, вы язычник?

– Нет. Я вступил в единоборство с богом Одином и срубил ему голову вот этим мечом. Поэтому-то я и оставил Север, где все ему поклоняются.

– Кто же вы такой тогда? – воскликнула она, в раздражении топнув ногой.

– Я – капитан личной гвардии Вашего Императорского Величества, немного философ и посредственный поэт. На своем родном языке, не на греческом. Я также могу играть на арфе.

– Вы сказали «не на греческом», потому что опасаетесь, как бы я не попросила прочитать ваши стихи мне, чего я, конечно, не стану делать, Олаф. Солдат, философ, поэт, артист. И он отрекается от женщин! Но ведь это противоестественно – отвергать женщин, если только вы не монах. Наверное, вы такой оттого, что еще любите эту Идуну и надеетесь добиться ее в один прекрасный момент.

Я покачал головой и возразил:

– Я бы мог сделать это давно, Августа.

– Тогда, должно быть, все это оттого, что есть какая-то другая женщина, которой вы хотели бы добиться? Почему вы всегда носите это странное ожерелье? – вдруг резко спросила она. – Оно что, принадлежало вашей красотке Идуне, такой жестокой и вероломной? Одного взгляда на него достаточно, чтобы заметить, что оно отлично выполнено…

– Нет, Августа. Она лишь брала его ненадолго, и это принесло ей несчастье, как принесет и всем другим женщинам, кроме одной, которой, может быть, еще и на свете нет.

– Дайте мне его. Мне нравится это ожерелье, оно необычно. О! Не волнуйтесь, вы получите полную его стоимость.

– Если вы желаете это ожерелье, Августа, вы можете снять его, но только вместе с моей головой. А мой вам совет: не делайте этого, так как ожерелье не принесет вам удачи и счастья.

– По правде говоря, капитан Олаф, вы меня раздражаете своими загадками. Что вы хотите сказать об этом ожерелье?

– Я хотел бы сказать, что взял его в очень древней могиле…

– Этому я могу поверить, ибо ювелир, изготовивший его, работал в Древнем Египте, – перебила она.

– …И после этого мне приснился сон, – продолжал я. – Сон о женщине, носящей вторую половину этого ожерелья. Я еще не встретил ее, но, когда встречу, узнаю сразу же.

– Вот-вот, – вскричала она. – Разве я не говорила вам, что на востоке или западе, на юге или севере есть такая женщина?

– Та, о которой я говорю, Августа, жила тысячу и более лет назад, но она может появиться снова, сейчас или еще через тысячу лет. Именно это я и попытаюсь выяснить. Вы сказали, что это египетская работа? Августа, ради вашего удобства, не будете ли вы столь добры, что возьмете себе другого капитана на мое место? Я должен побывать в Египте…

– Если вы оставите Византию без специального, подписанного моей рукой разрешения… не рукой императора или кого-нибудь еще, а именно моей, то я предупреждаю, вас поймают и выколют вам глаза, как дезертиру! – с яростью проговорила она.

– Как будет угодно Августе, – ответил я, салютуя ей.

– Олаф, – произнесла она мягче. – Несомненно, мы сошли с ума. Но, говоря по правде, вы – сумасшедший, который мне нравится, ибо мне надоели все эти мошенники и подхалимы, которые в Византии называют себя умниками. Во всем городе не найти ни одного мужчины, который осмелился бы так разговаривать со мной, как вы, а это действует освежающе, подобно бризу с моря. Одолжите мне это ваше ожерелье, Олаф, только до завтрашнего утра. Я хотела бы рассмотреть его при свете лампы и клянусь, что не заберу его у вас или не совершу в отношении вас какую-нибудь другую шутку.

– Вы обещаете не надевать его, Августа?

– Конечно же. Неужели может случиться такое, что я вдруг пожелаю носить его на своей обнаженной груди после того, как оно столько лет терлось о ваши покрытые пылью доспехи?

Без дальнейших слов я расстегнул ожерелье и протянул ей. Она сразу же отбежала от меня, одним быстрым движением застегнула ожерелье вокруг своей шеи. Затем вернулась и набросила большую нитку жемчуга взамен ожерелья мне на шею.

– Теперь вы нашли женщину из своего сна, Олаф? – спросила она, поворачиваясь передо мной в лунном свете.

Я покачал головой и сказал:

– Нет, Августа. Но я боюсь, что вы уже нашли несчастье. Когда оно придет, я молю вас вспомнить, что вы обещали не надевать это ожерелье. И то, что ваш солдат Олаф с радостью отдал бы свою жизнь, лишь бы вы не делали этого. И не из-за сна, а ради вас, Августа, защищать которую – моя обязанность!

– Ну что ж! Значит, ваша обязанность всего-навсего в том, чтобы защищать меня, ни больше ни меньше… – воскликнула она с горечью.

И, произнеся эти непонятные мне слова, она покинула террасу с ожерельем из золота и изумрудов-жуков на груди…

На следующее утро ожерелье было возвращено мне одной из фавориток Ирины, которая вовсю улыбнулась, отдавая его. Это была темноволосая, остроумная и смазливая девушка по имени Мартина, давно уже по-дружески относившаяся ко мне.

– Августа сказала, чтобы вы проверили эту драгоценную вещь, не подменили ли вам ее.

– Я никогда не думал, что Августа может быть воровкой, – возразил я. – Поэтому в подобной проверке нет необходимости.

– Она также велела передать вам, что если вы подумаете об осквернении этого ожерелья тем, что она его примеривала, то она после этого отдавала его в чистку.

– Это было очень любезно с ее стороны, потому что ожерелье, конечно, давно следовало вымыть. А теперь возьмите этот жемчуг, который Августа по ошибке оставила мне.

– Я не получала каких-либо указаний брать этот жемчуг, Олаф, хотя и заметила, что исчезли две самые лучшие нитки Августы. О! Вы большое северное дитя, – добавила она шепотом. – Храните этот жемчуг, Олаф, он вам подарен и стоит огромных денег. Берите все, что вы еще сможете получить.

Я не могу вспомнить ничего больше в отношении этого жемчуга и не знаю, что с ним стало. Возможно, что его забрали у меня во время заключения, а может, я отдал его Хелиодоре или Мартине. Где он теперь, хотел бы я сам знать…

Прежде чем я смог ответить, она ушла.

В течение нескольких недель после этого я больше не видел Августу, которая, казалось, избегала меня. Но однажды днем я был вызван в ее личные покои Мартиной и пошел туда. Августа была одна, если не считать Мартины.

Первое, что я увидел, – она носила на шее точную копию моего ожерелья с золотыми раковинами и изумрудными жуками; кроме того, ее талию обвивал пояс, а запястье украшал браслет простого рисунка. Сделав вид, что ничего не заметил, я отсалютовал ей и остановился, чтобы выслушать приказания.

– Капитан, – начала она. – Там, – она махнула рукой в направлении города, так что я не мог не видеть ее браслет, – дядюшка моего сына-императора сидит в тюрьме. Вы что-нибудь слышали об этом?

– Я слышал, Августа, что император был разбит болгарами, и тогда некоторые из его легионеров предлагали сместить Константина и провозгласить императором его дядю Никифора, который был жрецом. Я слышал также, что вслед за этим император велел ослепить цезаря Никифора и развязать языки четырем остальным его братьям; когда же те ничего не сказали, то им были отрезаны языки.

– Вы одобряете подобный поступок, Олаф?

– Августа, – ответил я. – В этом городе я выполняю свои обязанности и привык не рассуждать, так как если бы я отдался этому занятию, то наверняка сошел бы уже с ума.

– Но все же я приказываю вам подумать над этим вопросом и правдиво рассказать мне о своих мыслях. Какими бы они ни были, никакого вреда вам не причинят.

– Августа, я повинуюсь. Я считаю, что, кто бы ни совершил эту дикость, он должен быть дьяволом. И он либо вернулся из того ада, о котором все вы любите говорить, или же находится на прямой дороге туда.

– О, вы так считаете? Значит, я была права, когда говорила Мартине, что в Константинополе есть только одно честное мнение и я знаю, где мне услышать его. Ну а если, самый строгий судья, мы предположим, что это я отдала подобный приказ? Измените ли вы свое мнение в этом случае?

– Нет, Августа. Я только стану думать о вас намного хуже, чем думал до этого. Если высокие персоны, о которых идет речь, предали интересы государства, то их следует казнить. Но мучить их, лишать возможности видеть небо, низводить до уровня бессловесных животных, хотя при этом руки самого мучителя могут и не быть в крови, – отвратительный поступок. Так, по крайней мере, считают в тех северных странах, которые вам так нравится называть варварскими.

От этих моих слов Ирина спрыгнула со своего сидения и захлопала от удовольствия.

– Вы слышали, Мартина, что он сказал? Император услышит его слова, так же как и мои министры Стаурациус и Этиус, помогавшие ему в этом деле. Одна я противилась жестокому приказу, я молила сына, ради спасения собственной души, быть милостивым. Он же мне ответил, что больше не желает, чтоб им руководила женщина, что он и сам знает, как охранять интересы империи, и что совесть его говорит, что следует предпринять, а от чего – отказаться. И тогда, несмотря на все мои слезы и мольбы, ужасный приказ был исполнен – как я считаю, не из добрых побуждений. Но что сейчас поделаешь, ничего изменить нельзя. Все же я боюсь, Олаф, что они могут пойти дальше, и эти узники царственной крови будут умерщвлены. Поэтому я поручаю вам быть за старшего в тюрьме, в которой они содержатся. Вот вам подписанный приказ. Возьмите с собой столько людей, сколько, по-вашему, необходимо, и удерживайте тюрьму, даже если сам император повелит открыть ее ворота. Присмотрите также, чтобы об узниках заботились, предоставьте им все, в чем они нуждаются. Но не позволяйте им бежать.

Я отсалютовал ей и повернулся, чтобы уйти, но Ирина вернула меня назад.

В этот момент, повинуясь какому-то знаку, который она подала, Мартина оставила помещение, довольно странно посмотрев на меня при этом. Я подошел и остановился перед императрицей, которая, как я заметил, была чем-то встревожена, ибо грудь ее тяжело вздымалась, а взгляд был устремлен в пол. Я и сейчас могу себе представить этот пол. Мозаика на нем изображала греческую богиню, беседующую с юношей, стоящим перед ней со скрещенными на груди руками. Богиня была рассержена им и держала в своей руке кинжал, как бы намереваясь им ударить. В то же время ее правая рука была вытянута, чтобы обнять его. Ее поза была молящей.

Ирина подняла голову, и я увидел, что ее прекрасные глаза наполнены слезами.

– Олаф, – произнесла она. – У меня много забот, и я не знаю, где могу найти друга.

– Неужели императрице так трудно найти друзей? – спросил я, улыбнувшись.

– Да, Олаф, трудно, труднее, чем любому из живущих. Императрица может найти себе льстивых поклонников, но не настоящих друзей. Такие ее любят только до тех пор, пока она им может что-то дать. Но если судьба оборачивается против нее, то, скажу вам, они разлетаются прочь, словно листья с деревьев студеной порой. И она остается беззащитной перед любым резким дуновением с небес. Ну, а затем приходит враг, вырывает дерево с корнем и сжигает его, чтобы согреться и отпраздновать свой триумф. Так, я думаю, в конце концов будет и со мной. Даже мой сын ненавидит меня за его благоденствие, за которое я боролась и днем и ночью.

– Я слышал об этом, Августа, – промолвил я.

– Вы слышали, как и весь мир. Но что же еще плохого вы слышали обо мне, Олаф? Расскажите мне об этом, как мужчина, я хочу знать всю правду.

– Я слышал, что вы очень честолюбивы, Августа. Что вы ненавидите вашего сына не меньше, чем он вас, так как он ваш соперник на пути к власти. Ходили слухи, что вы были бы рады, если бы он умер и вы бы остались царствовать одна.

– Это лживые слухи, Олаф. Но правда, что у меня есть честолюбие, которое помогает мне заглядывать в будущее и могло бы помочь снова сделать сильной эту гибнущую империю. Самое худшее, Олаф, – это родить глупца.

– Тогда почему бы вам не выйти замуж еще раз и не родить других, которые не были бы глупыми, Августа? – сказал я прямо.

– Почему? – переспросила она, бросая на меня взгляд, полный любопытства. – По правде говоря, сама не знаю, почему, но, во всяком случае, не из-за недостатка в поклонниках. Так как, будь она хоть отвратительной ведьмой, императрица всегда найдет их. Олаф, вы, возможно, знаете, что я родилась не в пурпуре, а была просто греческой девушкой хорошего рода, даже не титулованного, которой Бог подарил красоту. И когда я была юной, я встретила человека, который полюбился мне. Он тоже принадлежал к древнему роду, несмотря на то, что его семья торговала фруктами, которые они выращивали в Греции и продавали потом сюда и в Рим. Я собиралась выйти за него замуж, но моя мать, женщина предусмотрительная, заявила, что такая красота, как моя (хотя она и блекнет перед красотой вашей Идуны), стоит больших денег или же чинов. И она отказала моему продавцу фруктов, женившемуся на дочери другого торговца и преуспевшему в своем деле. Несколько лет назад он приезжал повидать меня, толстый, как бочка, и мы с ним поговорили о давних временах. Я отдала ему на откуп ввоз сухих фруктов в Византию, – а именно за этим он и приезжал, – но теперь и он тоже умер. Да, моя мать была права, так как позднее бедная красота ее дочери привлекла внимание покойного императора, который, будучи благочестивым, женился на мне. Так греческая девушка по воле Бога стала Августой и первой женщиной в мире.

– По воле Бога? – спросил я.

– Да, я считаю, что так. В противном случае все просто дикая случайность. Но все же, если бы мое желание осуществилось, сегодня я могла бы торговать фруктами, а сейчас я… вы знаете, кто. Посмотрите на эту мантию, – и она распахнула передо мной свою сверкающую одежду. – Послушайте шаги охраны за моей дверью. Вы, впрочем, сами капитан моей гвардии. Пройдите в переднюю – и там вы увидите послов, с надеждой ожидающих услышать слово Повелительницы Мира. Посмотрите на мои легионы, выстроенные на плацу, и подумайте, как высоко вознеслась греческая девушка благодаря своей внешности, которая тем не менее была похуже, чем у этой… Идуны Прекрасной!

– Я все понял, Августа, – ответил я. – Все же мне кажется, что вы не обрели своего счастья. Разве не сказали вы мне только сейчас, что не нашли друга и родили глупца?

– Счастья, Олаф? Да что там говорить, я же действительно несчастна настолько, что часто думаю, будто ад, о котором говорят священники в своих проповедях, находится здесь, на земле, и меня жжет самый сильный его огонь. Лишь любовь скрашивает все то, что случается в нашей жизни, которая неминуемо должна закончиться зловещей смертью.

– Любовь тоже приводит к страданиям, Августа. Это я знаю, так как любил однажды.

– Да, но то была не настоящая любовь, ибо величайшее проклятие – любить и не быть любимой. Ради настоящей и совершенной любви, если такой только можно добиться, – что ж, я бы отдала в жертву даже свое честолюбие.

– Значит, вы сохраните свое честолюбие, Августа, поскольку в этом мире ничего совершенного вы не найдете.

– Олаф, я не совсем уверена в этом. У меня стали появляться другие мысли. Я вам уже говорила, что у меня нет друзей при этом сверкающем дворе. Но вы-то мне друг?