Текст книги "Плексус"

– Отошлю тебе почтой, как на место прибудем, – отвечает. Опускает руку в карман и достает несколько мятых бумажек. – Вот, поможет тебе продержаться, – говорит. – Что ж, рад был с тобой повидаться. Ну, бывай здоров.

И его увели.

– И что было дальше?

– Дали ему пожизненное.

– Что ты говоришь!

– Правда-правда. И за это тоже можешь сказать спасибо сукину сыну нашему отчиму. Не отправь он нас тогда в сиротский приют, ничего бы этого не случилось.

– Господи боже мой, нельзя же все на свете валить на этот злосчастный приют.

– Еще как можно! Все, все плохое, что со мной приключилось, берет начало оттуда.

– Но, черт тебя возьми, не так уж плохо у тебя все сложилось. Посмотри вокруг: сплошь и рядом людям приходилось и потяжелее. И все-таки они выныривали. Так что кончай валить на отчима все свои грехи и неудачи. Окочурится он, что тогда будешь делать?

– И когда окочурится, клясть не перестану. Он так передо мной виноват, что я его и на том свете достану.

– Ладно, а как насчет твоей матери? Ведь и она приложила к этому руку, разве нет? А на нее ты зла не держишь.

– Она у меня полоумная, – сказал О’Мара горько. – Нет, ее мне просто жаль. Ей сказали – она сделала. Нет, к ней у меня нет ненависти. Простодушная дуреха, вот она кто. Слушай, Генри, – продолжал он, резко меняя тактику, – тебе этого не понять. Ты в сорочке родился. По тебе жизнь не прошлась колесом. Ты везучий. И у тебя способности. А кто я? Изгой. Отвергнутый всем миром. Из меня, может, тоже получился бы писатель, сложись жизнь иначе. А так я даже пишу с ошибками.

– Зато считать наверняка умеешь.

– Нет уж, не пытайся меня успокоить. Конченый я человек. Все от меня стонут. Ты единственный, к кому я всегда хорошо относился, ты хоть понимаешь это?

– Оставь, – сказал я, – ты становишься сентиментальным. Лучше выпей еще!

– Я ложусь, – объявил он. – Займусь снолечением.

– Снолечением?

– Ну да, разве ты никогда этого не делал – не лечился сном? Закрываешь глаза и представляешь себе все таким, каким хотел бы увидеть. Потом засыпаешь, и тебе снится, что все так и есть. Утром чувствуешь себя не так погано… тыщу раз такое проделывал. Научился в сиротском приюте.

– Сиротском приюте! Забудешь ты о нем когда-нибудь? С ним покончено… это было сто лет назад. Неужели не можешь уразуметь этого своей башкой?

– Ты хочешь сказать, никогда не прекращалось.

Мы замолчали. Потом О’Мара спокойно разделся и юркнул под одеяло. Я выключил верхний свет и зажег свечу. Стоя у стола и раздумывая над тем, что произошло между нами, я услышал тихое:

– Послушай…

– В чем дело? – Одно мгновение я думал, что он сейчас разрыдается.

– Ты и половины всего не знаешь, Генри. Самым ужасным было ждать, когда мать придет навестить меня. Проходили недели, месяцы, годы. А она не появлялась. В кои веки придет письмо или посылочка. Всегда одни обещания. Приедет, мол, на Рождество, День благодарения или еще какой праздник. Но так ни разу не приехала. Не забывай, мне ведь было всего три года, когда я туда попал. Мне нужна была материнская нежность. Монахини были добры, ничего не могу сказать. Некоторые так очень. Но одно дело – целовать монахинь, а другое – собственную мать. Я все время ломал голову, придумывая, как бы сбежать. Только об одном мечтал: оказаться дома и обнять мамочку. Знаешь, она у меня была хорошей, только слабовольной. Как все ирландцы, как я. Ничего ее не волновало. Как нажито, так и прожито. Но я ее любил. И чем дальше, тем любил все больше. Когда я сбежал, я был как дикий жеребенок. Инстинкт влек меня домой, но я тогда подумал: а если они отошлют меня обратно в приют? И почесал не останавливаясь, покуда не добрался до Виргинии, где познакомился с доктором Маккини… есть такой орнитолог.

– Знаешь, Тед, – сказал я, – лучше займись снолечением. Извини, если кажусь не слишком чутким. Я, наверно, чувствовал бы то же самое, окажись на твоем месте. Черт возьми, завтра будет новый день. Думай о том, в какую передрягу попал Осецки!

– Это я и делаю. Он тоже сирота, одинокий. А еще хочет одолжить нам денег! Господи, как ему должно быть погано!

Я лег спать с твердым намерением выбить из О’Мары все мысли о чертовом сиротском приюте. Однако всю ночь я гонял как сумасшедший на своем старом велосипеде или играл на рояле. Вообще-то, иногда я слезал с велосипеда и играл какую-нибудь пьеску прямо посреди улицы. Во сне совсем не трудно ехать на велосипеде, имея при себе рояль, – это только наяву подобные вещи затруднительны. Самые восхитительные ощущения я испытывал в Бедфорд-Рест, куда переносился во сне. Это было место на полпути от Проспект-парка до Кони-Айленда по знаменитой дорожке для велосипедистов, где все, ехавшие в Кони-Айленд и обратно, останавливались на короткий отдых. Здесь, на площадке, окруженной деревьями и шпалерами вьющихся растений, мы и располагались: демонстрировали свои велосипеды, хвастались мускулатурой, растирали друг друга. Велосипеды стояли, прислоненные к деревьям и ограде, – красавцы, сверкающие хромом, лоснящиеся от смазки. Папа Браун, как мы звали его, был за арбитра. Чуть ли не вдвое старше, он не уступал лучшим из нас. Всегда в толстом черном свитере и вязаной шапочке. Лицо худое, в резких морщинах и такое обветренное и загорелое, что казалось черным. Про себя я называл его «Черным всадником». Он работал механиком, и велогонки были его страстью. Все мы любили этого простого, не особо речистого человека. Это он подал мне мысль пойти в милицию, чтобы иметь возможность гонять в их учебном манеже. По субботам и воскресеньям я неизменно встречал Папу на велосипедной дорожке. В гонках он был мне как отец родной.

Думаю, самым восхитительным в тех сборищах на площадке была страсть к велосипедам, объединявшая нас. Я не помню, чтобы мы с теми ребятами говорили о чем-то, кроме велосипедов. Мы могли есть, пить и спать в седле. Много раз в неподходящее время дня или ночи я встречал одинокого велосипедиста, которому, как мне, удавалось улучить часок-другой, чтобы пролететь по гладкой, посыпанной песком дорожке. Иногда мы обгоняли какого-нибудь всадника. (У конных была своя отдельная дорожка, параллельная нашей.) Эти видения из иного мира не существовали для нас, как и придурки на автомобилях. Что до мотоциклистов, то их мы считали просто non compos mentis[51]51
  Не в своем уме (лат.).


[Закрыть].

Как я говорил, я вновь переживал все это во сне. С самого начала и вплоть до тех не менее восхитительных моментов в конце катания, когда, как заправский гонщик, переворачивал велик вверх колесами, обтирал его, смазывал. Каждая спица должна была сверкать чистотой; на цепь нужно было положить смазку, закапать масло во втулки. Если колеса выписывали восьмерку, их следовало выровнять. Тогда машина была в любой момент готова к поездке. Возился с велосипедом я всегда во дворе, прямо под нашим окном. При этом приходилось стелить газеты, чтобы успокоить мать, которая ругалась, обнаружив масляные пятна на каменных плитах.

Во сне я изящно и легко качу рядом с Папой Брауном. У нас была привычка милю или две ехать медленно, чтобы можно было поболтать и сберечь дыхание для последующего бешеного рывка. Папа рассказывает о работе, на которую хочет меня устроить. Я стану механиком. Он обещает научить меня всему, что нужно. Я радуюсь, потому что единственный инструмент, которым пока умею пользоваться, – это велосипедный ключ. Папа говорит, что в последнее время присматривался ко мне и решил, что я смышленый парень. Его беспокоит, что я постоянно болтаюсь без дела. Я пытаюсь объяснить: это хорошо, что я не работаю, можно чаще кататься на велосипеде, но он отвергает мой довод как несостоятельный. Он полон решимости сделать из меня первоклассного механика. Это лучше, чем работать в бойлерной, убеждает он. Я не имею ни малейшего понятия, что делают в бойлерной. «Ты должен быть в форме к гонкам в следующем месяце, – предупреждает он. – Пей больше жидкости – сколько влезет». Я узнаю́, что в последнее время его беспокоит сердце. Доктор считает, что следует на время оставить велосипед. «Я скорей умру, чем послушаюсь его», – говорит Папа Браун. Мы болтаем о всяких пустяках, о каких только и можно болтать во время велосипедной прогулки. Неугомонный ветерок; начало листопада. Под колесами шуршит бурая, золотая, багряная листва. Мы уже хорошо разогрелись, размялись. Неожиданно Папа резко жмет на педали и пристраивается в хвост велосипедисту, мчащемуся мимо нас на бешеной скорости. Обернувшись на ходу, кричит мне: «Это Джо Фолджер!» Я пускаюсь вдогонку. Джо Фолджер! Он же из тех, кто участвует в шестидневных гонках. Интересно, думаю, какую он сейчас задаст скорость? К моему удивлению, Папа скоро вырывается вперед, увлекая за собой меня, и Джо Фолджер пристраивается за мной. Сердце неистово бьется. Три великих гонщика: Генри Вэл Миллер, Папа Браун и Джо Фолджер. Где Эдди Рут и Фрэнк Крамер? Где Оскар Эгг, доблестный швейцарский чемпион? Подайте-ка их сюда! Пригнувшись к рулю, не чувствуя ног, несусь я – только сердце грохочет в ушах. Ноги и руки, в сложном взаимодействии, работают четко и слаженно, как часовой механизм.

Внезапно мы вылетаем к океану. Страшная жара. Мы дышим часто, как собаки, но в то же время свежи, как маргаритки. Великие ветераны гонок. Я слезаю с велосипеда, и Папа знакомит меня с великим Джо Фолджером. «Лихой паренек, – говорит Джо Фолджер, оглядывая меня. – Готовится к большой гонке?» Неожиданно он наклоняется, ощупывает мои бедра и икры, мнет предплечья и бицепсы. «Подъемы ему нипочем будут – прекрасные данные». Я до того взволнован, что краснею, как школьник. Теперь бы встретить как-нибудь утром Фрэнка Крамера; то-то удивлю его.

Мы неторопливо идем; каждый ведет свой велосипед одной рукой. Как ровно он катится, послушный уверенной руке! Потом усаживаемся выпить пива. Я неожиданно начинаю играть на рояле, просто чтобы доставить удовольствие Джо Фолджеру. Оказывается, Джо Фолджер сентиментален; я ломаю голову, что бы такое сыграть, что ему наверняка понравится. В то время как мои пальцы нежно касаются клавиш, мы переносимся, как бывает только во сне, на стадион где-то в Нью-Джерси. Тут же расположился на зиму цирк. Не успеваем мы опомниться, как Джо Фолджер принимается крутить на велосипеде мертвую петлю. Зрелище не для слабонервных, особенно когда сидишь так близко к вертикальному треку. Тут же расхаживают клоуны, одетые и раскрашенные, как им полагается; одни играют на губных гармошках, другие прыгают через скакалку или отрабатывают падение.

Вскоре вся труппа собирается вокруг нас, наши велосипеды отставляют в сторону и принимаются проделывать фокусы а-ля Джо Джексон. Разыгрывая, конечно, при этом пантомиму. Я чуть не плачу, потому что мне никогда не собрать велосипед – на такое множество частей они разделили его. «Не тужи, малыш, – говорит великий Джо Фолджер, – я отдам тебе свой. На нем ты выиграешь все гонки!»

Каким образом там оказался Хайми, этого я не помню, но он вдруг вырастает передо мной, и вид у него ужасно подавленный. Он хочет сообщить, что у нас забастовка. Я должен вернуться в контору. Курьеры собираются завладеть всеми нью-йоркскими такси, чтобы на них доставлять телеграммы. Я прошу Папу Брауна и Джо Фолджера извинить меня за то, что так бесцеремонно покидаю их, и прыгаю в поджидающую машину. Пока мы едем в Голландском туннеле, я засыпаю, а когда открываю глаза, вновь вижу себя на велосипедной дорожке. Сбоку от меня Хайми – крутит педали крохотного велосипедика. Он похож на толстячка с рекламы покрышек «Мишлен». Сжавшись в седле, он едва поспевает за мной. Мне ничего не стоит схватить его за шкирку и поднять вместе с велосипедом и так ехать, держа его на вытянутой руке. Теперь его колеса крутятся в воздухе. Он ужасно доволен. Хочет гамбургер и молочный коктейль с солодом. Легко сказать. Проезжая мимо деревянного помоста на пляже, хватаю гамбургер и коктейль, другой рукой кидаю монетку продавцу. Мы едем по пляжу – гонка с препятствиями, – выскакиваем на деревянный настил и словно взмываем в синеву. У Хайми вид малость ошарашенный, но не испуганный. Только ошарашенный.

– Не забудь утром отослать путевые листы, – напоминаю я.

– Осторожней, мистер М., – умоляет он, – в прошлый раз мы чуть не въехали в океан.

И тут на кого, вы думаете, мы натыкаемся? На моего старого приятеля Стасю, пьяного в дым. Приехал на побывку. Ноги колесом, как положено кавалеристу.

– Это что за огрызок с тобой? – угрюмо интересуется он.

Как это похоже на Стасю – с ходу начинать браниться. Вечно его приходится сперва успокаивать, а уж потом разговаривать.

– Вечером уезжаю в Чаттанугу, – говорит Стасю. – Надо возвращаться в казармы. – И машет на прощанье.

– Это ваш друг, мистер М.? – с невинным видом спрашивает Хайми.

– Он-то? Да это просто чокнутый поляк, – отвечаю.

– Не нравятся мне эти польские иммигранты, мистер М. Пугают они меня.

– Что ты хочешь сказать? Мы в Соединенных Штатах, не забывай!

– Так-то оно так, – говорит Хайми. – Да только поляк везде поляк. Нельзя им доверять. – И он начинает выбивать зубами дробь. – Пора мне домой, – добавляет он несчастным голосом, – жена будет беспокоиться. Вы не торопитесь?

– Так и быть. Тогда поедем на метро. Это будет немного быстрей.

– Только не для вас, мистер М.! – говорит Хайми с дрожащей ухмылкой.

– Хорошо сказано, малыш. Я чемпион, это верно. Посмотри на мой рывок…

И с этими словами я рванул как ракета, а Хайми остался стоять, воздев руки и вопя, чтобы я вернулся.

Потом, помню, я, не слезая с седла, руковожу потоком такси. На мне свитер в яркую полоску, в руке мегафон, и я управляю движением. Город словно исчез, растворился в тумане. Еду как сквозь облако. С верхнего этажа здания «Американ тел энд тел» президент с вице-президентом шлют послания; в воздухе парят хвосты телеграфных лент. Словно опять Линдберг[52]52
  Линдберг, Чарльз Огастес (1902–1974) – знаменитый американский летчик-рекордсмен, первым совершивший беспосадочный перелет через Атлантический океан (20–21 мая 1927 г.) на одноместном моноплане «Дух Сент-Луиса». Стал национальным героем США. В 1932 г. был похищен с целью выкупа; в итоге погиб его полуторагодовалый сын. Вследствие этого преступления в 1934 г. в США был принят т. н. закон Линдберга – суровый антитеррористический акт, запрещающий перевоз через границы штатов похищенных лиц и требование выкупа за них.


[Закрыть] возвращается домой. Легкости, с которой я объезжаю такси, проскакиваю между ними, обгоняю, я обязан старому велику Джо Фолджера. Этот парень умел управляться с велосипедом. Тренировка? Это самая лучшая тренировка, какая только может быть. Сам Фрэнк Крамер не смог бы выдать такое.

Наилучшая часть сна – возвращение в Бедфорд-Рест. Все ребята снова там, кто на чем, велосипеды вычищены и сияют, седла подогнаны, а у самих важный вид – задирают носы, словно ловят, откуда ветер. Как хорошо опять оказаться с ними, трогать их мускулы, осматривать их велосипеды. Листва стала гуще, и нет той жары. Папа собирает их вокруг себя, обещает на сей раз погонять как следует…

Когда я появился вечером дома – это все тот же вечер, не важно, сколько времени прошло, – мать поджидала меня.

– Сегодня ты был хорошим мальчиком, – сказала она, – разрешаю взять велосипед с собой в кровать.

– Правда? – воскликнул я, не веря собственным ушам.

– Да, Генри, – ответила она, – Джо Фолджер был у нас и только что ушел. Он говорит, что следующим чемпионом мира будешь ты.

– Неужели так и сказал, мама? Нет, правда?

– Да, Генри, слово в слово. Он сказал, что нужно получше тебя кормить. А то ты худенький.

– Мамочка, я самый счастливый человек на свете. Дай я тебя расцелую.

– Не глупи, ты знаешь, что я не люблю этого.

– Ну и что, мамочка, все равно поцелую. – И я так крепко стиснул ее в объятиях, что чуть не задушил.

– Ты и в самом деле разрешаешь, мамочка? Взять с собой в кровать велосипед?

– Да, Генри. Но только не запачкай простыней!

– Не волнуйся, – завопил я, не помня себя от восторга. – Я проложу старые газеты. Хорошо я придумал?

Я проснулся и стал шарить вокруг себя в поисках велосипеда.

– Чего ты пытаешься найти? – закричала Мона. – Последние полчаса ты постоянно хватаешь меня.

– Я искал велосипед.

– Велосипед? Какой велосипед? Ты, должно быть, еще спишь.

– Спал, – улыбнулся я, – и видел восхитительный сон. Про свой велик.

Она прыснула со смеху.

– Знаю, что звучит глупо, но сон был потрясающий. Как мне было хорошо!

– Эй, Тед, – позвал я, – ты здесь?

Нет ответа. Я позвал снова.

– Ушел, наверно, – пробормотал я. – Который теперь час?

Была середина дня.

– Хотел сказать ему кое-что. Жаль, что он уже ушел. – Я перевернулся на спину и уставился в потолок. Перед глазами плыли обрывки сновидения. Я испытывал неземное блаженство. И голод. – Знаешь что, – проговорил я, еще не вполне проснувшись, – стоит, пожалуй, сходить к двоюродному братцу. Может, одолжит на время свой велосипед. Как думаешь?

– Думаю, что ты впадаешь в детство.

– Может быть, но мне очень хотелось бы снова покататься на том велике. Он принадлежал гонщику-профессионалу; он продал мне его на треке, помнишь?

– Ты мне уже несколько раз рассказывал об этом.

– И что с того, разве тебе не интересно? Ты, наверно, никогда не каталась на велосипеде, да?

– Никогда, зато каталась на лошади.

– Это ничего не значит. Жокеем быть – другое дело. А, черт, глупо, наверно, думать о том велосипеде. Столько лет прошло.

Я резко сел в постели и уставился на нее:

– Что с тобой сегодня? Что тебя гложет?

– Ничего, Вэл, ничего. – Она слабо улыбнулась.

– Это уже слишком, – не отставал я. – Ты на себя не похожа.

Она спрыгнула с кровати, сказала:

– Одевайся, а то скоро стемнеет. Я приготовлю завтрак.

– Отлично. Можно яичницу с беконом?

– Все что хочешь. Только поторопись!

Я повиновался, хотя не видел причин торопиться. Настроение у меня было отличное, и я был голоден как волк. В ожидании завтрака я раздумывал, что ее мучит. Может, наступают ее дни?

Очень жаль, что О’Мара удрал так рано. Хотелось бы рассказать ему кое-что пришедшее мне в голову, когда я просыпался. Ладно, думаю, что не забуду.

Я раздвигаю шторы, и солнце затопляет комнату. Мне кажется, что этим утром на улице особенно красиво. На другой стороне, у тротуара, стоит лимузин, ожидающий миледи, которая делает покупки. На заднем сиденье – две борзые, сидят спокойно и с достоинством. Цветочница вручает миледи огромный букет. Вот это жизнь! Однако мне нравится моя. Если б только у меня снова был тот велосипед, больше ничего не было б нужно. Сон не выходит у меня из головы. Чемпион! Что за странная идея!

Едва мы кончаем завтракать, Мона объявляет, что ей нужно побывать в одном месте. Уверяет, что к обеду вернется.

– Пожалуйста, – говорю, – иди, раз надо. Ничего не могу с собой поделать, но я чувствую себя до того чудесно, что не выразить словами. Что бы ни случилось сегодня, все равно мне будет хорошо.

– Прекрати! – говорит она умоляющим голосом.

– Прости, детка, но тебе тоже станет лучше, как только выйдешь на улицу. День прямо-таки весенний.

Спустя несколько минут она уходит. Я ощущаю такой прилив энергии, что не могу решить, за что взяться. Наконец решаю не делать ничего – просто нырну в подземку и поеду на Таймс-сквер.

По ошибке я вышел на Центральном вокзале. На Мэдисон-авеню мне приходит мысль заглянуть к моему старому приятелю Неду. Я не видел его целую вечность. (Он опять занялся рекламой и проталкиванием всяческого товара.) Зайду, поздороваюсь и тут же уйду.

– Генри! – вопит он. – Сам Бог тебя послал. Я горю! Раскручивается большое дело, а у нас все больны, сидят по домам. Вот это, – он помахал листом бумаги, – нужно кончить к вечеру, пропади оно пропадом. Вопрос жизни и смерти. Не смейся! Я говорю серьезно. Погоди, дай объяснить…

Я уселся и стал слушать. Если коротко, он пытался написать о новом журнале, который они проталкивали на рынок. Пока у него была только голая идея, и ничего больше.

– У тебя получится, уверен, – умолял он. – Напиши что угодно и сколько угодно, в пределах разумного. Мне ничего не приходит в голову, говорю тебе. За этим делом стоит старик Макфарланд – ты знаешь его, так ведь? Мечется у себя в кабинете, как тигр в клетке. Грозит всех поувольнять, если немедленно не сдвинем дело с мертвой точки.

Ничего не оставалось, как согласиться. Я взял его листок и сел за машинку. Вскоре я уже строчил как из пулемета. Должно быть, я написал три или четыре страницы, когда он на цыпочках подошел, чтобы проверить, как продвигается дело, и начал читать, заглядывая мне через плечо. Минуту спустя он уже аплодировал и кричал: «Браво! Браво!»

– Сойдет? – спросил я, оглядываясь на него.

– Сойдет? Да это просто грандиозно! Слушай, ты лучше того парня, который сидит на этом. Макфарланд с ума сойдет, когда прочитает… – Он замолчал, довольно потер руки и хрюкнул. – Знаешь что? У меня есть идея. Хочу представить тебя как нового сотрудника, которого я нанял. Скажу Макфарланду, что уговорил тебя взяться за эту работу…

– Но я не хочу работать!

– Тебе и не обязательно это делать. Конечно не обязательно. Я просто хочу его успокоить, только и всего. Кроме того, главное, что я хочу, – это чтобы ты поговорил с ним. Ты знаешь, кто он и все, что он сделал. Можешь ты малость польстить ему? Умасли его! А потом начни легкий треп – понимаешь, о чем я. Намекни, что знаешь, как сделать, чтобы журнал расхватывали, чем завлечь читателя и прочую подобную муру. Не стесняйся заливать. Он в таком состоянии, что проглотит что угодно.

– Но я ни черта не смыслю в журнальном деле, – запротестовал я. – Лучше ты сам говори. А я, если хочешь, сзади постою.

– Нет уж, говорить будешь ты. Неси что придет в голову. Поверь, когда он прочтет, что ты написал, он выслушает все, чего бы ты ни сказал. Я не зря сижу на этом деле. Сразу вижу, если что стоящее.

Делать было нечего, пришлось согласиться.

– Но не вини меня, если все запорю, – шепнул я, когда мы на цыпочках направились в святая святых.

– Мистер Макфарланд, – сказал Нед как мог учтивей, – тут мой старый друг, которого я недавно нанял. Он был в Северной Каролине, работал над книгой. Я упросил его приехать и помочь нам. Мистер Миллер, мистер Макфарланд.

Когда мы жали друг другу руку, я бессознательно отвесил почтительный поклон этому столпу журнального мира. Секунду-другую мы молчали. Макфарланд изучал меня. Должен сказать, он мне сразу понравился. Человек действия. Но чувствовалось, что есть в нем поэтическая жилка, это было видно по всему его поведению. «Этот уж точно свое дело знает», – подумал я про себя, удивляясь в то же время, как это он терпит вокруг себя всяческих недоумков и чокнутых.

Нед тут же объяснил, что я появился несколько минут назад и за это короткое время, почти ничего не зная о проекте, написал вот эти заметки, на которые он предлагает обратить внимание.

– Вы писатель? – спросил Макфарланд, глядя на меня и одновременно пытаясь читать протянутые ему листы.

– Вам лучше судить, – дипломатично ответил я.

Последовало несколько минут молчания, в течение которых Макфарланд внимательно читал мой опус. Я чувствовал себя как на иголках. Так просто такого, как Макфарланд, не проведешь. У меня мгновенно выветрилось из головы, что я там написал. Ни одной строчки не мог вспомнить.

Неожиданно Макфарланд поднял глаза, тепло улыбнулся и сказал, что мои заметки выглядят обещающе. Я почувствовал, что он удерживает себя от еще большей похвалы. Теперь он внушал мне почти что любовь. Обманывать такого человека – последнее дело. На него я работал бы с радостью – если бы вообще стал на кого-нибудь работать. Уголком глаза я заметил, что Нед одобрительно кивает.

На мгновение, собираясь со словами, представляю, что сказала бы Мона, стань она свидетелем этой сцены («И не забудь сказать О’Маре об отцах!» – шепчу я про себя).

Макфарланд заговорил. Он начал так спокойно и плавно, что я не сразу осознал это, а когда осознал, то опять убедился, что он не такой простак. Болтали, что он человек конченый, что его идеи устарели. В свои семьдесят пять он был куда как крепок. Человека такой закваски никогда не выбьешь из седла. Я внимал ему с сияющим лицом, время от времени согласно кивая. Этот человек был мне по душе. Начиненный грандиозными идеями. Игрок и сорвиголова… Я спрашивал себя: может, серьезно подумать о том, чтобы работать на него?

Старикан говорил и говорил, не думая останавливаться. Несмотря на все сигналы, подаваемые Недом, я не мог улучить момент и вклиниться в его речь. Макфарланд явно был рад нашему вторжению; его распирали идеи, он мерил шагами комнату да так и рвался в бой. С нашим появлением у него появилась возможность выплеснуть все, что в нем накопилось. Я был всецело за то, чтобы дать ему выговориться. Время от времени я энергично кивал или восклицал, удивленно или согласно. К тому же чем дольше он будет витийствовать, тем уверенней я буду, когда придет моя очередь говорить.

Макфарланд кружил по комнате, то и дело тыча рукой в развешенные по стенам схемы, графики и карты. В любом уголке мира он чувствовал себя как дома, он пересек земной шар не один раз, так что мог говорить со знанием дела. Насколько я понял, он хотел поразить меня глобальностью замысла: охватить народонаселение всей земли, богатых и бедных, невежественных и образованных. Журнал должен был выходить на нескольких языках, в разных форматах. Ему предстояло совершить революцию в журнальном деле.

Наконец Макфарланд выдохся и замолчал. Уселся за громадный письменный стол и налил себе воды из красивого серебряного кувшина.

Вместо того чтобы попытаться показать, какой я умный, я, после почтительной паузы, сказал, что всегда восхищался им и его идеями. Я говорил искренне и был совершенно уверен, что именно это и требовалось в тот момент. Я чувствовал, что Нед все больше нервничает. Он думал только о том, чтобы я толкнул речь, показал товар лицом. В конце концов он не утерпел:

– Мистер Миллер хотел бы поделиться мыслями относительно…

– Нет-нет! – воскликнул я, вскакивая. Нед озадаченно взглянул на меня. – Я хочу сказать, мистер Макфарланд, что было бы глупостью с моей стороны предлагать свои скороспелые соображения. Мне кажется, вы знаете предмет гораздо полнее и глубже.

Макфарланд был откровенно доволен. Вспомнив вдруг о том, с чем я явился, он глянул в листки, лежавшие перед ним, и изобразил сосредоточенность.

– Долго вы это писали? – спросил он, изучающе глядя на меня. – Раньше занимались чем-то подобным?

Я признался, что это первая моя попытка такого рода.

– Так я и думал, – проговорил он. – Может, поэтому мне понравилось то, что вы написали. Чувствуется свежий взгляд. И вы прекрасно владеете языком. Над чем сейчас работаете, позвольте узнать?

Своим вопросом он припер меня к стене. Ничего не оставалось, как быть искренним и честным, каким он был со мной.

– Видите ли, – забормотал я, – я только недавно начал писать. Пытаюсь пробовать себя в разных жанрах. Несколько лет назад написал книгу, но думаю, не слишком удачную.

– Это и к лучшему, – заметил Макфарланд. – Не люблю блестящие молодые дарования. Нужно пуд соли съесть, прежде чем сможешь что-то сказать. То есть прежде, чем у тебя будет что сказать людям. – Он в раздумье забарабанил пальцами по столу. Потом заключил: – Мне хотелось бы прочесть какой-нибудь из ваших рассказов. Они у вас из реальной жизни или вымышленные?

– Надеюсь, вымышленные.

– Прекрасно! Может быть, вскоре мы попросим у вас что-нибудь для журнала.

Я просто не знал, что на это сказать. Выручил Нед:

– Мистер Миллер скромничает, мистер Макфарланд. Я прочитал почти все, что он написал. У него настоящий талант. Я даже думаю, что он гений.

– Гений, гм! Это еще интересней, – отреагировал Макфарланд.

– Не считаете ли вы, что мне следует доработать эти заметки? – вставил я, обращаясь к старику.

– Не торопитесь, – ответил он, – у нас уйма времени… Скажите-ка мне, чем вы занимались до того, как начали писать?

Я коротко поведал о своих юношеских похождениях. Когда я начал рассказывать о том, что испытал в Космококковом царстве, он выпрямился в кресле. Вопрос следовал за вопросом. Макфарланд заставлял меня углубляться в подробности. Вскоре он уже расхаживал по комнате, словно тигр. «Продолжайте, продолжайте! – подбадривал он меня. – Я слушаю». Он жадно ловил каждое слово и то и дело восклицал: «Превосходно, превосходно!»

Неожиданно он резко остановился передо мной:

– Вы уже написали об этом?

Я отрицательно покачал головой.

– Хорошо! Если бы я заказал серию очерков… как, смогли бы вы написать их так, как только что рассказывали?

– Не знаю, сэр. Надо попробовать.

– Попробовать? Вздор! Надо не пробовать, а делать, друг мой. Делать не откладывая… Возьми! – И он протянул мои странички Неду. – Не позволяй этому парню тратить время на подобные пустяки. Найди для этого кого-нибудь другого.

– Но у нас некому этим заниматься, – ответил Нед, восхищенный и одновременно приунывший.

– Тогда иди и найди! – взревел Макфарланд. – Для такого дела нетрудно найти людей.

– Слушаюсь, сэр.

Макфарланд снова подошел ко мне и поднял палец.

– Что до вас, молодой человек, – заговорил он, чуть не брызжа слюной мне в лицо, – отправляйтесь домой и садитесь за работу. Нынче же вечером. Мы пустим ваш материал в первом номере. Только никакой литературы, понятно? Я хочу, чтобы вы рассказали свою историю читателям точно так же, как минуту назад рассказывали ее мне. Сможете надиктовать ее стенографистке? Полагаю, что не сможете. Очень плохо. Это был бы наилучший выход. Теперь слушайте меня… Я уже не желторотый юнец. Много повидал и встречал массу людей, которые считали себя гениями. Пусть вас не беспокоит, гений вы или нет. Не думайте даже о том, что вы писатель. Просто рассказывайте – легко и естественно, как если бы рассказывали приятелю. Будете рассказывать мне, ясно? Я ваш приятель. И я не знаю, писатель вы или нет. У вас есть что рассказать мне, и это мне интересно… Если справитесь с этой работой, предложу вам кое-что более интересное. Я могу отправить вас в Китай, Индию, Африку, Южную Америку – куда захотите. Мир огромен, и такому парню в нем всегда найдется место. К тому времени, когда мне стукнуло двадцать один, я уже трижды объехал земной шар. К двадцати пяти знал восемь языков. В тридцать владел несколькими журналами. Не один раз был миллионером. Но для меня это ничего не значило. Не позволяйте деньгам занимать все ваши мысли! Я и разорялся – пять раз. И сейчас разорен. – Он постучал себе по голове. – Если здесь варит, если есть смелость и воображение, всегда найдутся люди, которые ссудят тебя деньгами… Он бросил быстрый взгляд на Неда и сказал: – Я проголодался. Не можешь ли послать кого-нибудь за сэндвичами? Совсем забыл про ланч.

– Я сам схожу, – ответил Нед, направляясь к двери.

– Захвати побольше, чтобы нам всем хватило! – крикнул вдогонку Макфарланд. – Ты знаешь, с чем я люблю. И кофе принеси – покрепче.

Вернувшись, Нед увидел, что мы болтаем, как старые приятели, и расплылся от удовольствия.

– Я только что рассказывал мистеру Макфарланду, что ни в какой Северной Каролине не был, – признался я. Физиономия у Неда вытянулась. – К тому же он знает дом, в котором я живу. Судья, что прежде жил в нашей квартире… в общем, они с мистером Макфарландом давнишние друзья.