Текст книги "Замри, как колибри (сборник)"

Сезам, откройся!
Перевод З. Артемовой

Каждый раз, когда наступают черные дни, такие как сегодня, мы сосредоточиваем внимание на молодежи, будто в ней – наша последняя надежда. Задача перевоспитания общества тем не менее дело гиблое. Чтобы придать истинный смысл осуществлению подобной программы, необходимо обратиться за помощью именно к тем незаурядным умам, к чьим советам мир никогда не прислушивается. Все ученые мужи уверяют, что мудрость нельзя передать. А мы нуждаемся именно в мудрости, а не просто в знаниях, даже «глубоких». Нуждаемся в мудрости жизни – той их разновидности, какая до сих пор была открыта лишь посвященным.

На первых страницах «Уолдена» Торо пишет: «Бóльшую часть того, что мои ближние называют хорошим, я в глубине души считаю дурным, и если я в чем-нибудь раскаиваюсь, так это в своем благонравии и послушании. Какой бес в меня вселился, что я был так благонравен? Можешь выкладывать мне всю свою мудрость, старик, – ты прожил на свете семьдесят лет, и прожил их не без чести, – но я слышу настойчивый голос, зовущий меня уйти подальше от всего этого…»[75]75
  Перев. З. Александровой.


[Закрыть]

Рембо, со всей свойственной юности горячностью и прозорливостью, отмечал: «Все, чему нас учат, ложно». Иисус призывал к разрушению прежнего уклада жизни, напоминая, что единственно верный советчик – пребывающий в нас Святой Дух. А разве дзен-буддист, стремясь освободить разум от обременяющих его пут, не прибегает ко всем возможным и невозможным средствам, чтобы поколебать наш образ мысли?

В книге «Сиддхартха» Герман Гессе не раз замечает: чтобы ужиться с миром, его просветленному герою достаточно было полагаться на три «„высокие и непревзойденные искусства“ – думать, ждать и поститься». Надо ли говорить, как в целом неадекватен современный человек по отношению к этим истинам? А хуже всего то, что он даже не осознает своей неадекватности.

В чем состоит главная проблема? В воспитании людей, отличных по духу от тех, кто их породил? Если так, то с какого боку подойти к уничтожению пережитков прошлого? Можно ли растить детей, которые будут бороться со злом, созданным нами? Как нам выстроить «дивный, новый мир»? Путем образования, обучения нормам нравственности и религии, путем евгеники, революции? Разве возможно заново воссоздать человека, небеса и землю? Или это извечное заблуждение?

Все феноменальные личности вели простую жизнь. Но, несмотря на их вдохновляющий пример, никто не идет по их стопам. Лишь редкие одиночки когда-либо пытались следовать их путем. Время от времени даже сегодня какому-нибудь уникуму удается разомкнуть тиски монотонного труда и доказать, что даже в этом безрадостном мире можно жить своей жизнью. Мы слабо себе представляем те тайные пружины, что позволяют таким личностям приподняться над большей частью человечества. Нам хорошо известно лишь то, что каждый из них сам находил свою дорогу в жизни. Нетрудно догадаться, что выбранный ими путь был не из легких, обычный человек никогда бы его не избрал. «Труден не сам Путь, а его выбор». Вот в чем состоит главная проблема.

Люди, которых я имею в виду, – боги в глазах большинства – были революционерами в самом глубинном смысле этого слова. Поражает в них то (и именно это их объединяет), как они смогли преобразовать самих себя. В процессе своего развития общество само нивелировало себя снизу доверху. К чему они нас принудили, что доказали сперва своим личным примером, это что следует хорошенько задуматься, взглянуть на мир другими глазами. Они апеллировали не только к молодежи, а ко всем и каждому независимо от возраста, пола, положения, вероисповедания, устремлений или образования. Они проповедовали отнюдь не программу постепенного самосовершенствования, рассчитанную на десять – двадцать лет, а резкий поворот судьбы. Они обладали уверенностью и силой, внутренней силой, и творили чудеса.

Люди продолжают почитать и боготворить этих выдающихся людей. И тем самым низвергают их. Что касается столпов общества, эксплуатирующих их имена, то они издавна внушают нам противоположное тому, что являют собой эти исключительные личности. Это странное и противоречивое отношение, похоже укоренившееся в народе, ведет к тупику, который может быть назван лишь своего рода всеобщей шизофренией.

Между тем Путь всегда открыт для всех, и каждый может им следовать. Но у кого хватит смелости указать этот путь?

Буклет под названием «Сезам, откройся: книги-ключи» начинается с такой строчки: «Человечество испытывает интеллектуальное голодание». Это мягко сказано. Человечество испытывает не только интеллектуальный, но эмоциональный и духовный голод. И так происходило еще на заре истории. Мадам Ше-Рис, автор буклета и инициатор издания занимательных детских книжек, объединенных в серию «Книги единого мира», привлекает выдающихся людей всех профессий, чтобы сделать достоянием юного поколения лучшие образцы мировой литературы, и по весьма доступным ценам. И безусловно, уже многого добилась, чтобы претворить желаемое в жизнь.

Излишне смело было бы утверждать, что усилия Элен Ше-Рис и ее сподвижников – напрасный труд. Кто не стремится увидеть единый мир, мир на земле, – мир, где превалирует здоровье, разум, справедливость, любовь и радость? Злейшие враги и те заявляют, что стремятся к этому. Все мы – сторонники лучшего мира, и все мы – слуги дьявола. Стремимся изменить других, но не себя; хотим, чтобы наши дети стали лучше нас, но пальцем не пошевельнем, чтобы стать достойнее своих детей.

Стоит нам только начать строить планы для молодежи, отбирать для нее, к примеру, книги или друзей, стоит нам начать реорганизовывать жизнь, отделять зерна от плевел, как перед нами встает не просто проблема, а головоломка. Оценивать, выбирать, выделять, перестраивать, перераспределять – когда наконец это кончится? Вообразите, что вы наделены мудростью, милосердием и способностями Создателя. И теперь вам предстоит привести мир в порядок! Разве это не самый верный способ попасть в сумасшедший дом?

Америка подарила миру писателя – единственного из тех, кого я знаю, – каждой своей строчкой прославляющего согласие с миром. (Давайте также не будем забывать, что в свое время его считали автором непристойных книг, аморальным типом!) Эта теория согласия – наиболее сложная, но тем не менее самая простая из всех радикальных идей, выдвигаемых человеком; она воплощает понимание того, что общество состоит из конфликтующих членов на всех стадиях эволюции и регресса, что зло и добро сосуществуют, хотя одно есть не что иное, как тень другого, и что мир, несмотря на все его недуги и изъяны, создан для того, чтобы им наслаждались. Это не значит, что жизнью следует наслаждаться, достигнув определенной стадии совершенства. Весь колорит в том, что жизнью можно и нужно наслаждаться сегодня, независимо от обстоятельств. Эту мысль так прекрасно изложил Герман Гессе в уже упомянутой мной книге, что я не могу удержаться и не процитировать слова главного героя по имени Сиддхартха:

«Слушай хорошо, милый, слушай хорошо! Грешник, как я и ты, – это грешник, но когда-то он снова станет брахмой, он когда-то достигнет нирваны, станет Буддой, – так смотри же: это „когда-то“ лишь видимость, лишь подобие истины! Грешник – не на пути к превращению в Будду, он не находится в стадии какого-то развития, хотя наша мысль и не умеет представить себе дело иначе. Нет, в грешнике сейчас, уже сегодня, живет грядущий Будда, его будущее уже все здесь, ты должен в нем, в себе, в каждом чтить возникающего, возможного, спрятанного Будду. Мир, друг Говинда, не следует считать несовершенным или медленно идущим по пути к совершенству, нет, – он совершенен в каждый миг, все грехи уже несут в себе искупление, все маленькие дети уже заключают в себе стариков, все новорожденные – смерть, все умирающие – вечную жизнь. Ни одному человеку не разглядеть в другом, как далеко тот ушел на своем пути, в грабителе и игроке ждет Будда, в брахмане ждет грабитель. В глубоком созерцании есть возможность снять время, увидеть все прошлое, существующее и становящееся как одновременное, и все оказывается хорошо, все – совершенно, все – брахман. Поэтому то, что есть, мне видится хорошим, мне видится смерть как жизнь, грех как святость, ум как глупость; все должно быть таким, все нуждается лишь в моем согласии, в моей готовности, в моем любящем понимании, чтобы стать для меня хорошим. Чтобы только помогать мне. Чтобы никогда не причинять мне вреда. На своем теле, на своей душе я испытал, как мне был необходим грех, как нужны были и чувственное наслаждение, и суетность, и стремление к деньгам, и нужно было отчаяние позора, чтобы преодолеть сопротивление души и научиться любить мир, чтобы не сравнивать его больше с каким-то мне желательным, мной нарисованным миром, неким выдуманным мной типом совершенства, а видеть его таким, какой он есть, и любить его. И с радостью ему принадлежать…»[76]76
  Перев. Г. Ноткина.


[Закрыть]

Итак, давайте начнем с «Али-Бабы и сорока разбойников» – первой книжки серии. Почему бы и нет? Это чудесная сказка, страшно любимая мной в детстве. Не знаю, пошло мне это во вред или на пользу. Знаю лишь то, что некоторые книги, которые я с жадностью проглатывал и в значении которых не уверен (по части их вреда или пользы), никогда не включат ни в эту, ни в любую другую серию детских книг. Существует ряд произведений, который ни один серьезный «просветитель» никогда не представит на суд молодому поколению, хотя именно они раскрыли мне глаза на жизнь, чего не удалось добиться ни одной «полезной» книжке. Так называемые полезные книги, по обыкновению, настолько скучны, что не способны причинить ни вреда, ни пользы. Я хочу сказать, если это еще неясно, что никому – и уж подавно ни родителям, ни наставникам – не дано заранее предсказать, какая книга или книги, предложение, идея, фраза может порой открыть врата восприятия ребенка. Нам вдалбливают столько мудреного, напыщенного вздора; как читать для самообразования, для души, с практической целью и так далее. Для себя я обнаружил (и едва ли я в этом одинок), что мне больше всего нравились книги – не важно, серьезные или нет, – которые будили мое воображение, стимулировали, наставляли, вдохновляли, в общем, все что угодно. То ценное, что мы узнаем из книг, мы узнаем косвенно, по большей части бессознательно. По-моему, нам слишком часто внушают, что истину постигаешь через боль и страдание. Не буду оспаривать справедливости подобного мнения, но я уверен, что мы в неменьшей мере приближаемся к ней – и, быть может, еще успешнее – в минуты радости, блаженства, озарения. Преодоление играет свою роль, но мы частенько его переоцениваем. Гармония, ясность, безмятежность – все это итоги не противоборства, а капитуляции.

Так что не будем слишком волноваться по поводу духовной пищи для наших детей. Пусть они сами добывают ее и насыщаются, совсем как мы сами, разделяют наши проблемы, воплощают наши мечты, вселяют в нас любовь. Пусть остаются теми, кто они есть, то есть неподдельной частью этого «единого мира», в котором вольно или невольно, сознательно или бессознательно обитаем мы все. Не в наших силах оградить их от тех трудностей, от которых не ограждены мы сами. Если мы хотим защитить их, нам прежде предстоит научиться защищать себя самих. Но хотим ли мы этого? И знаем ли, чтó в действительности означает «защита»? И в чем ее смысл? Если бы мы это знали, то само это слово давно исчезло бы из нашего лексикона.

Надеюсь, мадам Ше-Рис не сочтет меня противником своей программы. Единственно, чего я не приемлю, – это иллюзии, будто в процессе чтения образцовых книг могут быть воспитаны образцовые граждане. Нам суждено сосуществовать как с совершенными, так и с далекими от совершенства людьми и учиться у них, несовершенных, так же или еще больше, чем у прочих. Если – по истечении скольких веков? – мы не преуспели с устранением из жизни того, что нас терзает, возможно, нам необходимо еще пристальнее вглядеться в жизнь. Не исключено, что единственное зло, от которого мы страдаем, – наш отказ поглядеть в лицо реальности, а все остальное – не что иное, как иллюзия и заблуждение.

«Труден не сам Путь, а его выбор!» Или как выразился другой древний учитель: «Путь рядом, но люди ищут его вдали. Он – в легком, а люди ищут его в трудном».

Пэтчен[77]77
  Пэтчен, Кеннет (1911–1972) – американский поэт-экспериментатор и наивный художник.


[Закрыть] – гнев и свет
Перевод В. Минушина

Первое, что замечаешь при встрече с Кеннетом Пэтченом – это что он живой символ протеста. Отчетливо помню свое первое впечатление от него, когда мы встретились в Нью-Йорке: впечатление мощного, чуткого существа, крадущегося на бархатных лапах. Этакий праведный убийца, подумал я про себя, когда мы обменивались рукопожатиями. И это впечатление никогда не оставляло меня. Так это или нет, но чувствую, ему доставило бы высшую радость собственными руками уничтожить всех тиранов и садистов на нашей земле вместе с искусством, институциями и всей механистичностью повседневной жизни, которые поддерживают и славят их. Это тикающая бомба, постоянно угрожающая взорваться среди нас. Нежный и вместе с тем безжалостный, он способен отдалять от себя именно тех, кто желает помочь ему. Он неумолим: не отличается ни хорошими манерами, ни тактичностью, ни любезностью. Не щадит никого. Подобно гангстеру, он следует собственным законам. Дает шанс поднять руки, прежде чем пристрелить. Однако ужас, охватывающий большинство людей, слишком велик, чтобы поднимать руки. И они бывают уничтожены.

Это чудовищная сторона его натуры, принуждающая его казаться безжалостным и хищным. Однако в пыхтящем драконе живет кроткий принц, страдающий при упоминании о малейшей жестокости или несправедливости. Нежная душа, которая быстро научилась облекаться покровом пламени, чтобы защитить свою чувствительную кожу. Ни один американский поэт так не жесток в своих обличениях, как Пэтчен. Его ярость и бунт почти безумны.

Подобно Горькому, Пэтчен рано прошел жизненные университеты. Время, пожертвованное им сталелитейным заводам Огайо – штата, где он родился, – помогло раздуть его ненависть к обществу, в котором основу жизни составляют неравенство, несправедливость и нетерпимость. Годы странствий, когда он разбрасывал свои рукописи, как семена, подкрепили опыт, почерпнутый дома, в школе и на заводе. Сегодня он практически инвалид, спасибо системе, которая ставит жизнь машины выше жизни человека. Страдая артритом позвоночника, он бóльшую часть времени прикован к постели. Он лежит на огромной кровати в кукольном домике у реки, названной именем Хендрика Гудзона, больной великан, хиреющий от равнодушия мира, который находит больше пользы в мышеловках, нежели в поэтах. Он пишет книгу за книгой, и прозу, и поэзию, и никогда не знает, когда «они» придут и вышвырнут его (вместе с кроватью) на улицу. Это продолжается, если не ошибаюсь, уже больше семи лет. Если Пэтчен выздоровеет, будет в состоянии свободно двигать руками и ногами, он, вполне вероятно, отметит исцеление тем, что снесет этот дом на глазах какой-нибудь ничего не подозревающей жертвы его пренебрежения и презрения. И сделает это, не проронив ни слова.

Еще одно качество Пэтчена, которое пугает при первом знакомстве с ним, – это его грандиозное молчание. Кажется, оно берет начало в самой его плоти, будто он вынудил плоть молчать. Это необъяснимо. Перед вами человек, наделенный даром говорения на языках, и он молчит. Перед вами человек, который цедит слова, но отказывается от разговора. Перед вами человек, до смерти жаждущий общения, но, вместо того чтобы говорить с вами, он вручает книгу или рукопись, чтобы вы их прочли. Молчание, которое он источает, черно. Собеседник чувствует себя как на иголках. Близок к истерике. Конечно, он застенчив. И сколько бы он ни прожил, он никогда не станет учтивым. Он американец до мозга костей, а американцы, несмотря на свою разговорчивость, по сути своей молчаливые создания. Они болтают, чтобы скрыть природную сдержанность. Они дают себе волю лишь в моменты сближения, когда испытывают к вам глубокое доверие. В этом отношении Пэтчен типичен. Тогда он наконец раскрывает рот, чтобы дать выход жаркому потоку слов. Его чувства рвутся наружу, как сгустки крови.

Ненасытный читатель, он открыт всем влияниям, даже худшим. Подобно Пикассо, он использует все. В нем силен дух новаторства и инициативы. Вместо того чтобы соглашаться на сотрудничество со второразрядным художником, он берется сам создавать обложки для своей книги, оригинальную для каждого экземпляра. И как прекрасны и необыкновенны эти рисунки на обложке[78]78
  До сей поры Пэтчен нарисовал обложки к ограниченному изданию «Темного царства» и «Спящие, проснитесь!» – всего 150 обложек. До сих пор он остается глух к предложениям выставить эти замечательные произведения – я, например, надеюсь, что он передумает. Эти поразительные рисунки стали бы гордостью любой галереи, которая выставила бы их. (Примеч. авт.)


[Закрыть], сделанные от руки писателем, который не притязает на то, чтобы считаться художником или иллюстратором! А как интересны еще условия, которые он диктует типографии относительно своих книг! Насколько он может быть компетентен, когда становится сам своим издателем! (Пример: его «Дневник Альбиона Мунлайта».) С ложа болезни поэт бросает вызов всем препятствиям и преодолевает их. Ему достаточно лишь поднять телефонную трубку, и редакция уже в панике. Он обладает волей тирана и упорством быка. «Хочу, чтобы это было сделано так!» – ревет он. И клянусь Богом, все делается так, как он требует!

Позвольте процитировать несколько абзацев из его ответов на некоторые мои вопросы:

Сейчас боль стала почти естественным моим состоянием – лишь приступы депрессии, обыкновенные при этом недуге, действительно истощают мои силы и портят природный характер. И могу сказать в отношении последнего, он становится отвратительным. Болезнь мира, возможно, не является причиной моего недуга, но, безусловно, определяет мое восприятие его. На самом-то деле хуже всего чувство, что я был бы чем-то иным, не закосней душой под постоянным давлением болезни; я был бы чище, менее расположен писать, скажем, ради возможности показать больной стороне меня, что ей никогда не взять верх; я мог бы лучше прочувствовать других художников, не будь настолько сосредоточен на творящемся во мне; я меньше нуждался бы в том, чтобы быть безупречным перед тем, что люблю, и потому, возможно, имел бы более личное ви́дение себя… Думаю, чем яснее выражается художник, тем меньше он знает, что сказать о себе, поскольку обычно его величайшее чувство любви неотделимо от ощущения обреченности творения… трудно вообразить, зачем Богу понадобилось «замышлять», однако этот «замысел» есть материал для величайшего искусства… мы не хотим знать себя, мы хотим потеряться в знании, как семя, несомое порывом ветра.

Если бы я когда-нибудь имел подобие надежного заработка, то, пожалуй, написал бы книги по принципу великих полотен, которые включали бы в себя все, – грандиозные симфонии, где нашли бы отражение поэзия и проза, как они являют себя изо дня в день, и все стороны моей жизни и интересов. Но, чувствую, этого не случится. В следующий раз «они» взорвут все – и сомневаюсь, что этого придется долго ждать. Люди всегда говорили о КОНЦЕ СВЕТА – и он близок. Еще немного соломы в стене… шатающийся кирпич или два сдвинутся… потом не останется камня на камне – и долгая тишина; действительно на веки вечные. С чем бороться? Никто не сможет снова собрать звезды. У нас осталось совсем немного времени. Не могу сказать, что это не важно; это важнее всего – но мы бессильны остановить это сейчас.

Мне очень трудно отвечать на твои вопросы. Некоторые становятся бунтарями не по своей воле; у меня не было выбора – хорошо бы мне представили хоть мало-мальское доказательство, что этот «их мир» не мог быть устроен и управляем лучше полудюжиной одурманенных идиотов, связанных по рукам и ногам на дне колодца десятимильной глубины. Мы всегда бунтуем оттого, что любим; нужна огромная любовь, чтобы проявлять в нынешней ситуации хоть какое-то неравнодушие: и мне по-прежнему не все равно. Положение людей безнадежно. Впрочем, в оставшееся время мы можем вспомнить о Величайшем и прочих богах.

Смесь надежды и отчаяния, любви и смирения, мужества и чувства тщеты, исходящие от этих отрывков, говорит о многом. Отдалившись от мира, как поэт, как визионер, Пэтчен тем не менее отождествляет себя с миром, охваченным болезнью, которая стала всеобщей. Он имеет скромность признавать, что его талант, что все таланты, обязаны Божественному началу. Он также достаточно невинен, чтобы считать: тварный мир обязан слышать глас Божий и воздавать Ему должное. Он ясно понимает, что его страдание не важно, что оно к тому же пагубно воздействует на его истинный дух, по его словам, но признается ли он себе, сможет ли он признаться себе, что страдание мира тоже пагубно воздействует на истинный дух мира? Если он может верить в собственное выздоровление, способен ли он не верить во всеобщее выздоровление? «Положение человеческих существ безнадежно», – говорит он. Но он сам человеческое существо, а он вовсе не убежден, что его положение безнадежно. С некоторой уверенностью в будущем он воображает, что сможет дать более полный выход своим способностям. Весь мир сейчас вопиет, требуя уверенности в будущем. Вопиет, требуя мира, но не делает реальных усилий, чтобы остановить силы, которые работают на войну. В своих страданиях каждая честная душа, несомненно, обращается к миру как к «их миру». Ни один нормальный человек не желает быть добровольной частью этого мира, настолько тот стал насквозь бесчеловечным, нестерпимым. Все мы, принимаем его или нет, ждем конца этого мира, будто это не созданный нами самими мир, но ад, в который мы были ввергнуты злой судьбой.

Пэтчен пользуется языком бунта. Никакого другого языка не осталось. Когда грабишь банк, нет времени объяснять директорам пагубную несправедливость современной экономической системы. Объяснения давались неоднократно; предупреждения вывешивались на всех столбах. Но не были приняты во внимание. Время действовать. «Руки вверх! Деньги на бочку!»

Наиболее эффективно Пэтчен использует этот язык в прозаических произведениях. В «Дневнике Альбиона Мунлайта» Пэтчен нащупал особую жилу в английской литературе. Прозаические работы – из которых последняя по времени появления «Спящие, проснитесь!» – не поддаются классификации. Как в старинных занимательных рассказах для детей, здесь на каждой странице чудо. Под внешним хаосом и безумством быстро обнаруживаешь логику и волю отважного творца. На ум приходит Блейк, Лотреамон, Пикассо – и Якоб Бёме. Странные предшественники! Но еще и Савонарола, Грюневальд[79]79
  Грюневальд, Маттиас (Готхарт Нитхардт, 1475–1528) – немецкий художник эпохи Возрождения.


[Закрыть], Иоанн Патмосский, Иероним Босх – и времена, события и сцены, опознаваемые лишь в преддверии сна. Каждая его новая книга все более изумляет, как трюк иллюзиониста, изменчивым разнообразием не только текста, но и оформления, композиции и формата. Читатель видит уже не безжизненную отпечатанную книгу, но нечто живое и дышащее, нечто, что в ответ смотрит на него с равным изумлением. Новизна здесь не приманка, но жесткий кулак мастера дзен – пробудить и возбудить сознание читателя. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ИДЕТ ПО ЛОЖНОМУ ПУТИ! – это реальность, вопиющая со страниц его книг. Вновь мы имеем бунт ангелов.

Здесь не место обсуждать достоинства или недостатки творчества автора. Важно для меня в данный момент то, что, независимо ни от чего, он поэт. Мне живо интересен тот, кто в наше время имеет несчастье быть художником и человеком. Подобным образом я испытываю одинаковый интерес к маневрам что гангстера, что финансиста или военного. Они неотъемлемая часть общества; некоторых из них превозносят за их усилия, некоторых поносят, некоторые подвергаются гонениям и преследуются, как дикие звери. В нашем обществе художник не поддерживается, не превозносится и не вознаграждается, пока не воспользуется оружием более мощным, нежели его соперник. Такое оружие не найти в магазинах или арсеналах; художнику предстоит выковать его, положив себя на наковальню. Это единственный способ, найденный им для сохранения себя. Его жизнь с самого начала поставлена на карту. Он – мученик независимо от того, какой выбор сделает. Он больше не стремится творить тепло, он стремится создать вирус, который общество должно позволить впрыснуть себе или погибнуть. Не важно, что он проповедует: любовь или ненависть, свободу или рабство, – он обязан создать пространство, чтобы быть услышанным, уши, которые услышат. Он должен добиться, пожертвовав собственной жизнью, осознания ценности и величия, которые когда-то подразумевались под словом «человек». Сейчас не время анализировать и критиковать произведения искусства. Не время отбирать цветы гения, различать их, наклеивать ярлыки и распределять по категориям. Но время принимать то, что предлагается, и быть благодарным за то, что нечто иное, нежели массовая нетерпимость, массовое самоубийство, может занять человеческий интеллект.

Если своим безразличием и бездействием мы можем создать человека-бомбу, как создали атомные, то, кажется мне, поэт имеет право взорваться по-своему и в свое время. Если все окончательно обречено на уничтожение, почему не поэту возглавить нас на этом пути? Почему он должен оставаться один среди руин, как обезумевший зверь? Если мы отрицаем нашего Создателя, почему должны беречь создателя слов и образов? Разве формы и символы, которые он придумывает, выше самого Сотворения мира?

Когда люди намеренно создают смертоносные орудия для использования их как против невинных, так и против виновных, против грудных младенцев и стариков, больных, хромых, калек, слепых, душевнобольных, когда их цель – население целых стран, когда они невосприимчивы ко всем мольбам, тогда мы знаем, что душу и воображение человека более ничто не способно волновать. Если сильные мира сего охвачены страхом и дрожат, на что тогда надеяться слабым? Какое дело тогда тем чудовищам, находящимся у власти, что станется с поэтом, скульптором, музыкантом?

В богатейшей и наиболее могущественной стране мира нет средств уберечь поэта-инвалида, такого как Кеннет Пэтчен, от голода или выселения из дома. Подобным же образом не находится верных коллег-художников, которые бы объединились, чтобы защитить его от излишних нападок ограниченной, недоброжелательной критики. Каждый день приносит новый удар, новое оскорбление, новое обвинение. Несмотря на все это, он продолжает творить. Он работает одновременно над двумя или тремя книгами. Трудится, преодолевая почти непрекращающуюся боль. Живет в комнате, едва способной вместить его тело, можно сказать, в арендованном гробу, да к тому же еще исключительно ненадежном. Не лучше ли было бы ему умереть? Чего ему ждать – как человеку, как художнику, как члену общества?

Я пишу эти строки для английского и французского изданий его произведения. Вряд ли это можно назвать традиционным предисловием. Но я надеюсь, что в этих далеких странах Пэтчен (и другие, пока неизвестные американские писатели) найдет друзей, найдет поддержку и одобрение, чтобы продолжать жить и работать. В Америке невосприимчивы к любым призывам. Люди здесь не понимают язык поэта. Они не желают видеть страдание – слишком оно беспокоит. Они не встречают Красоту с распростертыми объятиями – ее присутствие мешает бездушным роботам. Страх насилия заставляет их совершать безумные жестокости. Они не благоговеют перед формой или образом – они полны решимости уничтожить все, что не соответствует их идеалу, который есть хаос. Их не заботит даже собственный их распад, потому что они уже разлагаются. Огромное скопище гниющих гробниц, Америка продержится еще немного, выжидая подходящего момента, чтобы взорваться, разнеся себя на куски.

Одна вещь, которую Пэтчен не может понять, более того, терпеть, – это отказ действовать. Тут он кремень. Сталкиваясь с оправданиями и объяснениями, он превращается в разъяренного льва.

Особую ярость вызывают у него богатые. Время от времени ему бросают кость. Вместо того чтобы успокоиться, он рычит еще свирепей. Мы, конечно, знаем, что такое покровительство. Обычно это плата за молчание. «Что делать с подобным человеком?» – восклицает несчастный богач. Да, человек, подобный Пэтчену, ставит его перед дилеммой. Либо увеличивает требования, либо использует полученное, чтобы выразить свое презрение и неприязнь. Ему требуются деньги на еду и жилье, деньги на врача, на операции, на лекарства – и тем не менее он продолжает выпускать красивые книги. Жестокие книги, изысканного вида. Ничего не скажешь, у человека незаурядный вкус. Но где у него право иметь высокие потребности? Этак завтра он, может, попросит коттедж на берегу моря или Руо, перед творчеством которого преклоняется. Может, «Кейпхарт»[80]80
  «Кейпхарт» – автоматический фонограф (музыкальный автомат) класса люкс, разработанный Гомером Кейпхартом, популярный в 1930-х гг.


[Закрыть], поскольку любит слушать музыку. Как удовлетворить такое чудовище?

Вот так богачи думают о голодающем художнике. Бедняки тоже, иногда. Почему он не найдет себе работу? Почему не заставит жену содержать его? Должен ли он жить в доме, где целых две комнаты? Иметь столько книг и пластинок? Когда человек вдобавок и инвалид, они еще более возмущены, еще более злобны. Они обвиняют его в том, что он позволяет болезни искажать его ви́дение. «Произведение больного человека», – говорят они и пожимают плечами. Если он вопит, значит это «произведение бессильного человека». Если просит и умоляет, значит «потерял всякое чувство достоинства». Ну а если рычит? Тогда он безнадежно безумен. Не имеет значения, какую позицию он занимает, – он заранее виноват. Когда его похоронят, его превознесут как еще одного «poete maudit»[81]81
  «Проклятый поэт» (фр.).


[Закрыть]. Какие красивые крокодиловы слезы пролиты над нашими умершими и прóклятыми поэтами! Какую плеяду их мы получили за краткий период нашей истории!

В 1909 году Шарль Пеги[82]82
  Шарль Пеги (1873–1914) – французский поэт, драматург и публицист, в молодости социалист-утопист, позже перешедший на позиции католицизма.


[Закрыть] сочинил morceau[83]83
  Здесь: короткий очерк (фр.).


[Закрыть] для своего Cahiers de la Quinzaine[84]84
  «Двухнедельные тетради» (фр.) – журнал, издававшийся Шарлем Пеги в 1900–1914 гг.


[Закрыть], в котором описывал тогдашнюю надвигающуюся мировую катастрофу. «Мы потерпели поражение, – так начинается очерк. – Мы потерпели поражение столь небывалое, столь полное, что сомневаюсь, занесет ли история когда-нибудь в свои анналы пример поражения, подобного тому, какое мы обеспечиваем себе… Разгром – это ничто. Это было бы ничто. Напротив, это может быть великой вещью. Это может быть всем: и полным концом. Разгром – это ничто: [но] мы были раздавлены. Даже потерпели сокрушительное поражение. За несколько лет общество, наше современное общество, не успели мы дать ему критическую оценку, оказалось в состоянии распада, гниения, подобного которому, думаю, история никогда не знала…. Глубокий исторический распад, глубокое разложение, колоссальный прецедент, который на литературный манер мы называем периодом упадка, падением Римской империи и который можно назвать, вместе с Сорелем, гибелью Древнего мира, – ничто по сравнению с крахом нынешнего общества, по сравнению с крахом и деградацией нашего общества, нынешнего современного общества. Несомненно, в древнее время было еще больше преступлений и пороков. Но бесконечно больше было и возможностей. Гниль полнилась семенами. В те времена людям не обещали стерильности, какую мы имеем сегодня, если можно так выразиться, если можно соединить эти два слова»[85]85
  См.: Men and Saints [Люди и святые], Charles Péguy, Pantheon Books, New York. (Примеч. авт.)


[Закрыть].