Текст книги "Замри, как колибри (сборник)"

После двух губительных войн, на одной из которых Пеги отдал жизнь, это «обещание стерильности» представляется каким угодно, но не пустым. Состояние общества, которое тогда было очевидно поэту и мыслителю и, конечно, еще более очевидно сейчас (даже человек с улицы понимает это), Пеги описывал как «настоящий хаос бессилия и стерильности». Полезно помнить эти слова, когда записные критики в прессе (как правого, так и левого толка) обрушивают громы и молнии на сегодняшних поэтов. И с особой злобой они нападают именно на художников, в ком есть искра Божья. Именно творческую личность (sic) они обвиняют в подрыве общественного устройства. Мания преследования проявляется всякий раз, когда звучит искреннее слово. Весь современный мир, от коммунистической России до капиталистической Америки, пропитан гнетущим чувством вины. Мы живем во Время убийц. Приказ на сегодня: ликвидировать! Враг, заклятый враг – человек, который говорит правду. Каждый пласт общественной жизни пронизан ложью и фальсификацией. Что выживает, поддерживается, защищается до конца, так это ложь.

«Возможно, это бедственное состояние, – писал Пеги, – которое давит на нас более, чем когда-либо, обязывает не сдаваться. Человек никогда не должен сдаваться. Тем более что мы находимся в столь серьезном, столь изолированном и столь угрожающем положении и что страна определенно в руках врага».

Те, кто знает Кеннета Пэтчена, поймет, что я отождествляю его позицию с позицией Пеги. Возможно, не найти более различные индивидуальности, чем эти два человека. Возможно, у них вообще нет ничего общего, кроме этого отказа проглатывать ложь, этого отказа сдаваться даже в чернейший час. Не знаю никакого другого американца, который бы так же упорно настаивал, что враг находится у каждого внутри. Если Пэтчен отказывается играть по общим правилам, то не потому, что побежден, но потому, что никогда не признавал фантомов, созданных страхом и замешательством, которых люди называют «врагом». Он знает: враг человека – сам человек. Он бунтует из любви, не из ненависти. С его темпераментом, с его любовью к искренности, его приверженностью истине, разве он не имеет все основания говорить, что у него «нет выбора», кроме как бунтовать? Разве мы видим его в одной шеренге с мятежниками, которые просто жаждут свергнуть тех, кто наверху, чтобы самим захватить власть? Нет, мы видим его одиноким, в крохотном домишке, прикованным болезнью к постели, неистово ворочающимся с боку на бок, как в железной клетке. И это действительно самая настоящая клетка. Ему достаточно каждое утро открыть глаза, чтобы осознать свою беспомощность. Он не мог бы сдаться, даже если бы захотел: ему некому сдаваться, кроме смерти. Он лежит с широко открытыми глазами на краю пропасти. Мир, приговоривший его к заключению, спит крепким сном. Он с яростью понимает, что его освобождение зависит не от признания широких масс, но от крушения мира, который душит его.

Не он ли сказал: «Положение человеческих существ безнадежно»? В «Альбионе Мунлайте» это отчаяние выражено в высшей степени художественно: «Хочу быть ковром в борделе». Так, перефразируя Миро, люди, загипнотизированные звездами, могут спокойно ходить по музыке земли, изборожденной рытвинами[86]86
  Аллюзия на картину Хуана Миро «Люди, загипнотизированные звездами, ходят по музыке земли, изборожденной рытвинами» (1939).


[Закрыть]. Так мы можем распрощаться с нашим атавистическим другом – поэтом, обреченным жить в мире, который никогда не был, никогда не будет миром «цветов, рожденных сияющими утробами». Ибо цветы всегда будут рождаться и утробы всегда будут сиять, особенно когда поэт проклят. Для него зверь – это всегда число, пейзаж – звездный, время и место творения – здесь и сейчас. Он движется в «круге очевидных судеб», властелин темного царства, порочимый, гонимый и покинутый всеми при свете дня.

Вновь приближается ночь. И вновь «темное царство» открывает нам свои красоты. В середине этого двадцатого столетия все мы без исключения перешли реку людских слез. У нас нет ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестер. Мы вернулись к животному состоянию.

«Я усыпил язык», – сказал Джойс. Да! а теперь усыпляют и совесть.

Биг-Сур, Калифорния

июнь – июль 1946 г.

Мой водяной знак – ангел[87]87
  Предисловие к одноименному альбому акварелей Генри Миллера, вышедшему в 1961 г. в Кёльне, Германия, в издательстве M. Du Mont Schanberg. Не путать с четвертой главой романа «Черная весна», которую Миллер озаглавил так же.


[Закрыть]
Перевод В. Минушина

Меня часто спрашивают: «Если бы у вас была возможность прожить жизнь заново, сделали бы вы то-то или то-то?» Подразумевая – совершил бы я снова те же ошибки? Что до les amours[88]88
  Любовей (фр.).


[Закрыть] – не уверен. Но вот акварели – тут я отвечаю утвердительно. Потому что, рисуя акварели, я научился одной важной вещи: не заботиться о конечном результате, не относиться слишком серьезно к тому, что получится. Мы не обязаны каждый день выдавать по шедевру. Главное – взять кисть и писать, а не создавать шедевры. Даже Творцу, когда Он создал эту совершенную Вселенную, пришлось научиться не слишком сильно переживать из-за того, что у него вышло. Впрочем, сотворив Человека, он надолго обеспечил себе головную боль.

И Человек, достигнув желаемого или, если хотите, состояния блаженства, перестает играть в Творца. Я имею в виду, что он больше не чувствует необходимости рисовать, писать картины, изображать посредством слов или музыки то, что видит вокруг. Он может воспринимать вещи такими, какие они есть. Он обнаруживает, просто глядя на мир непредвзятым взглядом, что все существующее – шедевр. Зачем писать картины? Для кого? Наслаждайся тем, что видишь. Этого вполне достаточно. Тот, кто способен на такое, – подлинный художник. Мы же, остальные, кому необходимо на всем, к чему прикасаемся, ставить свое имя, – просто подражатели. Мы подражаем настоящим волшебникам. Ибо, хотя мы и делаем вид, что учим других видеть, слышать, понимать и чувствовать, на деле бóльшую часть времени мы тешим собственное «я». Мы не желаем уподобляться безымянным строителям соборов. Нет, нам хочется видеть свое имя, начертанное сияющим неоном. И мы никогда не отказываемся брать деньги за свои труды. Даже когда нам уже нечего больше сказать, мы продолжаем сочинять стихи и романы, писать картины, петь, танцевать, норовя непременно быть в центре внимания.

Вот и я туда же со своими акварелями – и своим именем, напечатанным крупным шрифтом. Еще один грешник. Еще одно «я». Должен сознаться, для меня большое удовольствие разглядывать их. Не стану лицемерить и скажу: «Надеюсь, вы тоже получаете удовольствие». Pour moi, c’est un fait accompli, c’est tout[89]89
  Для меня это неоспоримый факт, и все тут (фр.).


[Закрыть]. Двадцать лет мне пришлось дожидаться, чтобы увидеть альбом своих акварелей. Если быть откровенным, то я рассчитывал, что издатель воспроизведет их, может, штук пятьдесят или сто, а не примерно дюжину. Но, как говорится, лучше хоть что-то, чем ничего.

Самое замечательное во всем этом, что теперь не придется дожидаться смерти. Я могу видеть их сейчас, ici-bas[90]90
  На этом свете (фр.).


[Закрыть], – грешник, бездельник и мот, а не ангел или призрак. Это уже кое-что. Взгляни я на них иными глазами, возможно, они преподали бы мне урок настоящей скромности.

В одном я уверен: теперь, когда моя мечта осуществилась, все, что бы я отныне ни делал, я буду делать с еще большим удовольствием. Я совершенно не стремлюсь стать искусным художником. Я просто хочу рисовать – рисовать без конца, даже если, возможно, совершаю этим преступление против Святого Духа. Чем ближе к могиле, тем больше у меня становится свободного времени. Теперь нет ничего такого, что было бы важно для меня – так, как было важно когда-то. Я могу отклониться вправо или влево без риска опрокинуть лодку. Могу и сойти с курса, ежели пожелаю, потому что не плыву к точно заданной цели. Как те двое прелестных бродяг из пьесы Беккета «В ожидании Годо», которые раз от разу повторяют:

«On y va?»

«Oui»[91]91
  «Ну что, пошли?» – «Пошли» (фр.).


[Закрыть].

И ни один не трогается с места.

Я, конечно, понимаю, что подобные безответственные мысли и высказывания едва ли в духе тевтонской традиции. И даже американской, насколько я знаю своих сограждан. Но разве вам не доставляет удовольствия читать такое? А если даже все это полная ахинея, то, что вы читаете, – что с того? По крайней мере, вы знаете мою позицию. А у вас, есть у вас твердая позиция? Докажите!

Давным-давно, когда я с веселием писал «Черную весну», я уже упивался сознанием того факта, что мир вокруг меня рушится. Я подозревал об этом с того времени, как достаточно вырос, чтобы задумываться о происходящем. Потом я открыл для себя Освальда Шпенглера. Он подтвердил то, в чем я в душе был уверен. (А сколько по-настоящему отличных часов провел я, читая его, читая о «закате Европы». Честно скажу, читать «Бхагавадгиту» было не так занимательно. Отличное, бодрящее чтение.) Не был я тогда и настолько дерзок, чтобы сказать, подобно Рембо: «Moi, je suis intact!»[92]92
  Но я – уцелел! (фр.)


[Закрыть] Мне было все равно, уцелел я или тоже гибну. Я присутствовал на представлении под названием «Крушение нашей цивилизации». Сегодня распад происходит еще быстрее, спасибо нашей технической оснащенности и производительности. Ныне всякий пишет об этом, даже наши дети-школьники. Но это их не слишком-то забавляет, вы заметили?

Мой совет: на те несколько лет, что нам остались, – плюньте на все, живите себе в радость. Пишите акварели, например. Совсем не обязательно ставить под картиной свое имя, если не хочется. Просто рисуйте их одну за другой, удачные, неудачные, никакие – это не важно. Нерон играл на скрипке, глядя, как горит им подожженный Рим. Куда лучше рисовать акварели. Вы никому не причиняете зла, не привлекаете к себе ничьего внимания, не сотрудничаете с врагом. Ночью сладко спите, а не ворочаетесь в постели до утра. Может, у вас и аппетит улучшится. Может быть, вы даже грешить станете с бóльшим пылом – я имею в виду, с бóльшим удовольствием.

В этом своем импровизированном вступлении я пытаюсь сказать, что при любых обстоятельствах люди менее суматошные успешней спасают то, что стоит спасать, – а задумывались вы когда-нибудь над тем, много ли есть на свете такого, что стоит спасать? – нежели те, кто командуют нами, думая, что у них на все есть ответ. Когда вы решаетесь заниматься такой простой, невинной вещью, как, например, акварельная живопись, то до некоторой степени избавляетесь от мучений, причиняемых обезумевшим миром, частью которого вы являетесь. Что бы вы ни изображали: цветы, звезды, лошадей или ангелов, вы начинаете с уважением и восхищением относиться ко всем элементам, составляющим нашу вселенную. Вы не называете цветы друзьями, звезды – врагами или лошадей – коммунистами, а ангелов – фашистами. Вы принимаете их такими, какие они есть, и славите Господа за то, что Он их такими создал. Вы не стремитесь улучшить мир или хотя бы себя. Вы учитесь видеть не то, что хочется видеть, но то, что есть. И то, что есть, в тысячу раз лучше того, что, как вам кажется, могло или должно было бы быть. Сумей мы прекратить попытки переделать вселенную, мы увидели бы, что мир куда лучше, чем мы его себе представляем. В конце концов, мы владеем им всего несколько сот миллионов лет, иначе говоря, только начинаем его узнавать. И даже продолжай мы в том же духе еще миллиард лет, нет никакой уверенности, что в итоге познаем его. В начале, как и в конце, он остается тайной. И тайны полна каждая, даже самая малая, частица вселенной. Это никак не связано с размером или расстоянием, величием или удаленностью. Все зависит от вашего взгляда на мир.

Каждый раз, когда мы создаем произведение искусства, возникает вопрос: «А нет ли тут чего-то такого, что не видно с первого взгляда?» И ответ всегда бывает положительным. В самом скромном предмете мы можем найти то, что ищем, – красоту, истину, божество. Художник не творит их, он их открывает в процессе создания картины. Когда это становится ему понятно, он способен продолжать без риска совершить грех, потому что тогда он еще и осознает, что ничего не изменится, напишет он свою картину или нет. Человек поет не потому, что надеется в один прекрасный день выйти на сцену в опере; он поет потому, что радость переполняет его сердце. Это прекрасно – слушать замечательную оперу, но еще прекрасней – повстречать на улице счастливого бродягу, который не может не петь, потому что у него радостно на душе. И этот ваш счастливый бродяга вовсе не ждет, что ему за исполнение кинут монетку. Он и не знает, что значит слово «исполнение». Не денег ради человек делится своей радостью – она всегда только дарится.

Открытое письмо всем и каждому
Перевод В. Минушина

Чего хотелось бы каждому, а художнику больше всех, – это, полагаю, зарабатывать на жизнь любимым делом. У некоммерческого художника шансов выжить не больше, чем у помойной крысы. Чтобы остаться верным своему искусству, он вынужден идти на компромиссы в жизни, нищенствовать и влезать в долги, искать богатую жену или горбатиться на какой-нибудь дурацкой службе, приносящей жалкие гроши.

Если только вы не виртуоз по части занять и выклянчить, есть предел тому, сколько можно получить подобным методом. Возможность жениться на богатой выпадает раз в жизни, если вообще выпадает. Обыкновенная же участь – это найти такую работу, которая позволяла бы сводить концы с концами и в то же время оставляла несколько часов в неделю, необходимых для занятия искусством.

Недавно мне пришло в голову, что я мог бы добывать скромную сумму, достаточную, чтобы удерживаться на плаву, продавая акварели, которые рисую в минуты отдыха. Я не прикидываюсь профессиональным художником; не считаю, что мои работы представляют какую-то ценность как произведения искусства. Но мне нравится писать акварелью и нравится думать, будто все, что бы художник ни делал по призванию, интересно и, может, представляет собой откровение. Я также знаю, что, если после смерти получу какую-то известность как писатель, эти акварели, которые я рисую для собственного удовольствия и удовольствия друзей, будут иметь реальную ценность. Вместе с записными книжками и дневниками они довершат облик писателя.

Подстегиваемый настоящей нуждой, продолжительной и квазиотчаянной, я решил предвосхитить момент смерти и предложить это посмертное наследие сейчас. Я не назначаю цену этим картинам, если можно их так назвать. Я предлагаю их при договоренности, что покупатель может назначить свою цену. (Если позже я найду способ самому печатать свои книги, сделаю то же самое.) Главное – то, что, сколько бы денег я ни выручил, это залог будущего, моего будущего как писателя. Рисовать акварели для меня во многом забава; это помогает расслабиться. Иными словами, помогает почувствовать себя счастливым, полным энергии и жизни, а это необходимое условие для творчества.

Чтобы дать предполагаемому благодетелю представление о моем интересе к акварели, я при сем прилагаю главу из «Черной весны» под названием «Мой водяной знак – ангел». Из нее будет видно, что мания акварели завладела мной лет пятнадцать назад. Сегодня она сильней, чем всегда. Вполне вероятно, что, прежде чем умру, я стану, что называется, художником в дополнение к профессии писателя. Почему нет? Доктор Мэрион Сушон из Нового Орлеана только начал писать в возрасте шестидесяти лет после тысяч успешно проведенных им хирургических операций.

Будь мне по средствам, я включил бы несколько цветных репродукций в эту брошюру. А так я помещаю только черно-белые. Если кого заинтересует эта сторона моей деятельности, он может помочь позже в выпуске факсимильного издания моих акварелей. Всякая форма репродуцирования непомерно дорога. Нужно быть миллионером, чтобы потворствовать своим капризам, когда дело касается репродуцирования текста или рисунков в количествах меньших, чем товарные.

Несколько слов об отборе этих акварелей. Сегодня в моем распоряжении лишь работы, выполненные за последние несколько недель. Все более ранние я роздал друзьям в то или иное время. При мне осталось лишь несколько избранных «шедевров», так сказать. Не важно. Я всегда начинаю с чистого листа – и работаю с жаром. Бесполезно говорить мне, чтó конкретно вы хотели бы иметь: я могу предложить только то, что у меня есть в наличии на данный момент. Придется вам положиться на удачу. Не могу я из практических соображений послать и сразу несколько работ, чтобы вы выбрали из них одну себе. Если попросите одну, я пришлю одну, ту, которая, на мой взгляд, понравится вам. Если попросите три, пошлю три. Если вам станет невыносимо видеть их у себя на стене, вы всегда можете подарить их или пустить на туалетную бумагу. Между прочим, туалет – отличное место, чтобы повесить там акварели. Не могу выразить, какое удовольствие я получаю, когда «иду в ванную», как мы тут, в Америке, говорим, и любуюсь одним из собственных шедевров, глядящим мне в лицо. Мимоходом скажу, что я заметил в домах великих коллекционеров и знатоков искусства то же самое предпочтение, отдаваемое туалету. Только в последнее время, делая пи-пи chez[93]93
  (Дома) у… (фр.)


[Закрыть] Уолтера Аренсберга, наиболее интересного коллекционера современного искусства, я обнаружил парочку очень необычных, очень впечатляющих произведений искусства. Так что не думайте, когда ссылаете один из моих шедевров в клозет, что тем самым наносите мне оскорбление. Напротив, я сочту это за знак признания.

Что до моих акварелей, полагаю, слово-другое на сей счет не помешало бы… Итак, я чувствую себя свободно во всем, за что бы ни брался. Я не пишу с натуры: я пишу из головы и с того, что временами приходит в нее. Конечно, я брался писать натюрморт, портрет или пейзаж с натуры и пытался эту натуру воспроизвести. Результат обычно бывал ужасающий. Никто, даже я сам не мог найти, что называется, сходство с оригиналом. К счастью, сходство больше не в моде.

У меня ограниченное количество мебели, которая служит вещной основой моих картин. Мой живописный словарь ограничен одним деревом, одним домом, одним небом, одним лицом; пользуясь этим словарем, я отображаю бесконечное разнообразие деревьев, домов, цветов, небес и лиц, которые существуют в природе. Видите ли, я ничего не знаю о рисовании. До 1926 или 1927 года я даже не мог скопировать рисунок. Затем случайно обнаружил однажды, что способен похоже изобразить Георга Гросса[94]94
  Георг Гросс (1893–1959) – немецкий художник-авангардист.


[Закрыть], чей автопортрет увидел на переплете одного из его альбомов. С тех пор я получаю удовольствие, берясь за карандаш и кисть. В лучшие дни я могу рисовать мясницким ножом. Я больше не ставлю себе целью добиться сходства; мне достаточно реальности. У каждого собственная реальность, в которую, если не слишком осторожен, нерешителен или напуган, он погружается. Это единственная существующая реальность. Если вы способны запечатлеть ее на бумаге, в словах, нотах или красках, тем лучше. Великие художники даже не берут себе за труд переносить ее на бумагу: они молча живут в ней, становятся ею.

Два человека в мире акварели, которыми я восхищаюсь, – это Джон Марин[95]95
  Джон Марин (1870–1953) – американский художник, работавшей в манере абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть] и Пауль Клее; я дал бы отрезать себе правую руку, лишь бы уметь рисовать, как любой из них. Их живопись кажется мне чистой магией. К сожалению, как бы я ни восхищался их творчеством, они не оказали на меня никакого влияния. Я остался там, где начинал в 1926 или 1927 году. Барахтаюсь в Саргассовом море любопытства и наслаждения. Все мои рисунки кажутся мне замечательными. Они всегда лучшие, насколько знаю, и если далеки от совершенства, то не столь ужасно далеки от рая. Я создаю собственные небеса и собственные бездны ада, и живу в них, и извлекаю всю их сущность. Я мог бы, как советуют некоторые, поступить в академию и овладеть кое-какими основами живописи. Но стал бы я тогда счастливей? Оставаясь таким, каков я есть, хорош или плох, я получаю удовольствие от всего, что выходит из-под моей кисти. Мне ни к чему доказывать, что я живописец, ни к чему создавать себе репутацию. Когда я пишу – мир принадлежит мне!

Окажется ли метод, который я здесь обсуждаю, безуспешным, если я продолжу все так же писать акварели. Я напишу собственную могилу и лягу в нее и, хотя мои глаза закроются навеки, буду наслаждаться каждой стороной своей кончины, несмотря на отсутствие перспективы, отсутствие формы, отсутствие того-сего. У меня будет красочный конец, может, не в стиле Пауля Клее или Джона Марина (который еще жив, хвала Господу!), но конец, мой собственный конец, единственный конец, к которому каждый должен стремиться.

А теперь, прежде чем окунуться в «происхождение шедевра», позвольте предложить вам взять на заметку мое имя и адрес, которые более или менее постоянны:

Генри Миллер

Биг-Сур, Калифорния

14 марта 1943 г.

P. S. Всякий, желающий поддержать манию акварели, сделает доброе дело, прислав мне бумагу, кисти и краски, которых мне всегда не хватает. Я буду благодарен также за старую одежду, рубашки, носки и проч. Мой рост 5 футов и 8 дюймов, вес 150 фунтов, шея 15½, обхват груди 38, талия 32, шляпа и туфли 7–7½. Люблю вельвет.

P. P. S. Это письмо распечатано для меня на мимеографе и разослано добрым другом в Чикаго.