Текст книги "Рассказы ночной стражи"

5. «Беседа с вами – истинное удовольствие»

– Я хотел просить у вас совета, Кэзуо-сан.

– Все, что в моих силах.

– Как мне наказать моего слугу?

– За то, что он поднял руку на самурая?

– Нет, за ложь.

– Это серьезный проступок. Наши предки, случалось, карали за такое смертью. Но бывало, что они оставались милосердны. Он солгал вам? В чем?

– Своей ложью он оскорбил достойного человека.

– Это усугубляет его вину.

– Он сказал, что достойный человек закрыл лицо тряпкой. Как мерзкий каонай, сказал он. Грязная ложь! Достойный человек не закрывал лица тряпкой. Зачем достойным людям прятать лицо? Ужасное оскорбление, лживый навет! Даже то, что своей ложью мой слуга выгораживал достойного человека, не снимает с него вины.

– Не снимает, – согласился Ясухиро. – Но это не снимает вины и с того человека, о котором говорил ваш слуга. Ложь или правда, вина остается на нем.

Мы замолчали. Мы молчали долго.

…сначала Мигеру споткнулся о тело. Мужчина лежал на краю рощи, нелепо подогнув ногу. Дальше, у хижины, спиной к Мигеру, стоял убийца с мечом в руках. Путь ему преграждала женщина с деревянной лопатой.

Раньше Мигеру предполагал, что в прошлой жизни Ичи был простолюдинкой, а Ни – самураем, возможно, знатным. В зимней ночи под холодной луной, видя, как женщина держит лопату, он убедился в собственной правоте. Петляя меж стволов бамбука, он видел, что убийца шагнул вперед.

– Я здесь! Дождись меня, malparido!

Убийца обернулся через плечо.

Бамбуковая роща, молчал я. Храм Вакаикуса. Хижина безликих, рисующих друг другу лица. Что бы мы с вами ни думали про Камбуна, он не убивал мужчину-каонай возле хижины. Правда, сенсей? Его убили вы. Циновок вам показалось мало. Поединок близился, ваше знаменитое спокойствие дало трещину. Вы хотели опробовать меч на живом человеке. Опыт важней всего, вам не хватало этого опыта.

Вы не прятали лицо, нет. Зачем? От кого?!

Мигеру узнал вас. И солгал мне, сперва ответив, что убийца замотал лицо тряпкой, а потом сознавшись, что у хижины был Камбун. Он солгал дважды. Он знал, как я отношусь к вам, сенсей. Он не хотел, чтобы между нами пробежала кошка. Даже если это такая жалкая шелудивая кошка, как убийство презренного каонай.

Он так и не признался мне, что видел вас. Он скрывает это до сих пор. Наверное, я мог бы заставить его сказать правду. Но я не хочу этого делать.

Он солгал вам, молчал Ясухиро в ответ. Солгал дважды. Скрывает, молчит по сей день. Он не назвал мое имя, сказал, что это был Камбун. Рэйден-сан, с чего вы тогда решили, что у хижины был я? В чем причина вашего озарения? Во время вашего второго визита ко мне я спросил у вас, опознал ли ваш слуга убийцу возле хижины. Я сделал это с излишней горячностью? Был чрезмерно настойчив? Не этим ли я выдал себя?!

Не этим, сенсей, промолчал я. Вовсе не этим.

Убийство в барачном дворе. Вот причина.

Она лежала ничком – женщина, которую настоятель Иссэн звал Ни. На снегу, залитом кровью. В накидке из грубой пеньковой холстины. Только тело, одно тело без головы.

Голова откатилась в сторону, легла на правую щеку.

Кандидаты толпились поодаль, у дверей барака. Обычные люди галдят, когда толпятся, эти же стояли молча. «Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.»

Этой ночью убийца стоял на ногах крепко.

Убийство?

Нет, сенсей. Это было самоубийство.

Квадратный двор. Белый снег.

Скоро рассвет.

Женщина сидит на снегу. То, что у нее вместо лица, дышит спокойствием принятого решения. Балахон спущен с плеч, женщина обнажена до пояса. В руке – нож.

Вокруг стоят слуги дознавателей и кандидаты в слуги.

Безликие. Каонай.

Самурай в прошлой жизни, несчастная Ни покончила с собой, сделав это единственно достойным образом. Муж зарублен, потерян навсегда. Ребенок вырастет монахом при храме. Сколь ни велика доброта настоятеля Иссэна, видеться им не разрешат. Все разрушено, погребено под руинами, стало прахом. Слезы смыли нарисованное лицо. Зачем длить свое ничтожное существование? Что вы молчите, сенсей? Да, слышу. После смерти безликих ждет преисподняя.

Страшен ли ад, если живешь в аду?

Мигеру признался во всем, что касалось сэппуку этой женщины, ничего не утаил. Все слуги дознавателей знали о решении безликой Ни. Все кандидаты знали. Ни словом они не обмолвились своим господам. Никому в городе. Я не знаю, как об этом прознали вы, сенсей, не знаю и не стану спрашивать. Вы не ответите, да это и не важно.

Женщина вонзает нож себе в живот.

У женщин есть право перерезать себе горло или пронзить ножом сердце. Их не осудят за эту слабость. Ранения живота ужасны и болезненны. Не всякий мужчина способен продемонстрировать стойкость перед такой болью. Безликая Ни не дает себе поблажки. Нож входит в левый бок, движется к правому. Страдание искажает лицевую плоть женщины. Рисует заново черты: нос, глаза, губы. Кажется, что лицо, которое она носила при жизни, возвращается к ней.

Женщина стонет. Это единственная дань боли.

Женщина режет.

Каонай в балахоне, с тряпкой, намотанной на голову, встает за спиной женщины. Капюшон его низко надвинут, поверх капюшона надета соломенная шляпа в форме конуса. Не видно даже блеска глаз; впрочем, глаза каонай тусклые.

В руках его меч.

Клинок длиной в два с половиной сяку. Изогнутый, без долов. На цубе изображен Комаину, собака-лев. Накладки из серебра. Рукоять обтянута кожей ската. Оплетка черным шелковым шнуром.

Взмах, и голова женщины падает на снег.

Конец мучениям.

Безликий кайсяку[23]23
  Кайсяку – помощник при совершении обряда самоубийства.


[Закрыть] отступает назад. Вытирает меч платком, прячет в ножны. В ножны из магнолии, покрытые матовым черным лаком. Самурай, каким Ни была когда-то, должен быть доволен – свои обязанности кайсяку выполнил идеально. Удар отсек голову, но не отбросил далеко в сторону, что было бы оскорбительным непочтением к умершей.

В помощники выбирают равных.

Кто более равен безликой Ни, нежели другой безликий?!

Меч, молчал я. Меч кайсяку.

Мигеру сказал, что незнаком с безликим, отрубившим голову Ни. Полагаю, сенсей, что Мигеру узнал вас. Вы с вашим сыном способны опознать людей по движениям, по тому, как они бьют и защищаются. Вы не поверите, но мой слуга владеет тем же искусством. Он узнал вас и солгал мне, скрыв ваше имя во второй раз. По-моему, ложь начинает входить у него в привычку.

Но меч кайсяку Мигеру описал самым подробным образом.

Ваш меч, сенсей.

Зачем вы пришли в барачный двор? Вам было мало одного зарубленного человека? Вы хотели продолжить свои упражнения?!

Каонай в балахоне встает за спиной женщины. Капюшон его низко надвинут, поверх капюшона надета соломенная шляпа в форме конуса.

В помощники выбирают равных.

Кто более равен безликой Ни, нежели другой безликий?!

Я был уверен, молчал Ясухиро, что ваш слуга опознал меня возле хижины. Когда вы явились ко мне за консультацией, я сперва решил, что вы уже все знаете. Нет, вы оставались в неведении. Но я не сомневался: рано или поздно он признается вам. На ваших глазах я бил его мечом: запястье, живот, шея. Тупой стороной клинка, но это ничего не меняло. Вы видели, как я теряю лицо, да? Я бил безликого оружием, доставшимся мне от предков. Я предупреждал его, что сделаю, если он проболтается. Я угрожал ему, запугивал.

Меня мучит стыд. Мой поступок достоин осуждения.

Я вижу ее в снах, молчал Ясухиро. Хижину за бамбуковой рощей. Ваш слуга, презренный каонай, бежал спасать своих, таких же презренных каонай, как он сам. Рисковал жизнью, понимая, что мечу все равно: одного рубить, двух или трех. Я же бежал прочь из постыдного желания сохранить свое имя в тайне. Мне это удалось. Ваш слуга промолчал.

«Как мерзкий каонай,» – сказал он. Вы повторили его слова при мне.

Лучше бы вы меня ударили, Рэйден-сан.

Притвориться безликим – неслыханный позор для самурая. Этот позор стал для меня единственным способом вернуть лицо, потерянное возле хижины. Я отдал долг отважной женщине, как самурай самураю – и как один каонай другому.

Я передам руководство школой своему сыну.

Я не имею права зваться сенсеем.

Тупик. Глухие заборы. Фонарь над калиткой. Пляшут тени. Ясухиро Кэзуо. Ивамото Камбун. Нынешний день. Прошлый. Забытый.

Не день. Ночь.

Зима.

Блеск мечей. Черный вихрь. Косые росчерки снега.

Не делайте этого, сенсей, молчал я.

Не делайте.

Ваша школа – лучшая в Чистой Земле. Нет, не лучшая – единственная. Ее возглавляет человек, знающий, что такое настоящий бой. Вы не можете лишить нас этого счастья. Это ваш долг, ваша святая обязанность. Все остальное было и прошло.

Нынешний день. Прошлый. Забытый.

– Я рад, что вы навестили меня, Рэйден-сан.

Сенсею было больно, когда он сел, но я мог об этом только догадываться. Лицо Ясухиро, как обычно, мало что говорило постороннему зрителю.

– Приходите в любое время, когда пожелаете. Беседа с вами – истинное удовольствие.

Я поклонился, упершись руками в пол:

– Вы преувеличиваете, Кэзуо-сан. Это ваши уроки – бесценный дар для меня. Желаю вам скорейшего выздоровления – телесного и душевного.

Он хотел встать и проводить меня до ворот. Но я уговорил его не делать этого. Клянусь, проще было бы зарубить дюжину безумных Камбунов.

6. «Что-то заметили?»

Редкие снежинки кружатся в ночи.

Морозный воздух прозрачен до звона. Повсюду сверкают искры, дети ущербной луны. Старшина караула Торюмон Хидео задерживается, желая полюбоваться изысканным зрелищем. Свет фонаря в руках стражника Нисимуры мешает ему. Кажется, что в фонаре сгорает не масло, а очарование ночи.

– Хидео-сан?

– Иду. Что-то заметили?

– Нет, ничего.

– Идем дальше.

Проулок выводит их к причалам.

Тихо, пусто. Лунные блики на воде. Лодки качаются у пристани. Снег припорошил причалы. На девственной белизне темная груда тряпья выглядит особенным уродством.

Почему снег не присыпал эту кучу? Она что, появилась здесь недавно?

– За мной!

Хидео направляется к подозрительному тряпью. Останавливается, не дойдя пары шагов. Нисимура поднимает фонарь повыше. В рыжеватом свете груда обретает очертания человеческого тела. Пламя в фонаре дрожит от порыва ветра. Чудится, что человек, распростертый на снегу, шевелится.

Нет, показалось.

Просто тряпье.

Повесть о деревенском кладбище и посланце небес

Нет такого омерзительного поступка, какому не нашлось бы благородное оправдание.

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса.

Глава первая. Мельник и гейша

1. «Лучшие люди!»

– Тихо!

Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, замер на месте. Шедший позади Икэда едва не налетел на старшину. Отчаянно взмахнул руками, ловя равновесие: так суматошно хлопает крыльями гусь, поскользнувшись на льду. Даже не подумав высмеять или обругать сослуживца, Хидео вслушивался в ночь.

Показалось? Нет?

Хрустнул снег под тяжкими шагами Нисимуры. В отличие от Икэды, Нисимура ходил с превеликой осторожностью. Вот, остановился. Глянул на старшину, поднял фонарь над головой.

Тишина. Наконец-то тишина.

На Оониси, Большой Западной улице, плавали кляксы света от масляных фонарей: редкие, зыбкие. В пространстве между ними царила тьма. Нет, Хидео не померещилось: в этой неприятной тьме определенно что-то двигалось. Вновь послышался хруст снега, теперь уже далекий. Мелькнула смутная тень. Пропала, возникла опять. Качнулась, словно от порыва ветра, вот только ветра не было. Фонари – тот, что в руке Нисимуры, и те, что висели над воротами – горели ровно. Тени не шевелились, лежали смирнехонько, будто приклеенные к мостовой.

Лишь этой одной не сиделось на месте.

– За мной, – вполголоса велел Хидео. – Быстро!

Можно ли спешить и не шуметь? Эхо отдавалось от стен и заборов. Снежная каша, подтаявшая днем, к ночи схватилась шершавой ледяной коркой. Корка эта, будь она проклята, отчаянно трещала и скрипела. Пыхтение Нисимуры слышали, небось, в храме Вакаикуса и молились будде за спасение от чудовищ-людоедов. Если это злоумышленник, с неудовольствием подумал старшина, он уже десять раз удрал. Нырнул в ближайший проулок, ищи-свищи его теперь в темноте.

Впереди послышалось неразборчивое бормотание. В пятно света шагнула темная фигура. Качнулась, сделавшись похожа на моряка, который пытается устоять на шаткой палубе в шторм. Некая сила увлекала человека к ближайшему забору. Отказавшись от сопротивления, человек почти упал на забор – и замер, вздыхая с немалым облегчением.

– Ночная стража! Назовите себя.

– С-с-с-т-тража?

– Кто вы такой? Что здесь делаете?

Хидео уже знал ответ на второй вопрос. Саке, чеснок, имбирь, жареная рыба… Букет определялся за пять шагов, стоило лишь потянуть носом. От забулдыги разило так, словно в саке он искупался, а чесноком натерся с головы до пят.

– С-стража! Как я рад в-вас видеть!

В голосе ночного гуляки сквозило искреннее умиление.

– Кто. Вы. Такой? – повторил Хидео, отделяя слово от слова.

За спиной кашлянул Икэда, пытаясь сдержать смешок.

– Я?! Вы н-не з-знаете?!

– Я вас не знаю. Назовитесь.

– Надо же! Вы – и н-не знаете? Казуки я!

Пьяница гордо выпятил грудь и едва не упал:

– Казуки Три Бани!

Казуки? Владелец трех городских бань? Богатый человек, по слухам. Одет прилично, похоже, не врет. Куда ему врать: саке только что из ушей не льется!

– Где вы живете?

– З-здесь. Где-то з-здесь…

– В этом квартале?

– О… О… Оониси!

– На улице Оониси?

– Да!

– Мы сейчас на улице Оониси. Скажите, где ваш дом, и мы вас проводим.

– Н-не знаю… Я не знаю!

Казуки шмыгнул носом. Из глаз его градом хлынули слезы.

– Я ищу, ищу… М-мой дом! Мой дом пропал!

– Ваш дом в конце улицы? В начале?

– В начале конца. В-возле порта! В-второй с краю.

– Справа? Слева?

– С-справа… Н-нет, с-слева.

– Вы шли в другую сторону.

– Да?!

Изумление владельца бань было неподдельным.

– Идемте, мы вас проводим.

– Да! Поспешим же!

На радостях Казуки попытался обнять Хидео – и наверняка сбил бы старшину с ног, если бы Икэда с Нисимурой не подхватили гуляку под руки.

– Несите его, – велел Хидео. – Сам не дойдет.

Меньше всего ему хотелось доставлять пьяницу домой. Купаться в перегаре, который окружал Казуки плотным, почти осязаемым облаком? Ну уж нет! Но разве можно бросить гуляку на улице? Заблудится, свалится, заснет и замерзнет насмерть. Оно хоть и весна, да ранняя, морозец тот еще.

По дороге Казуки не уставал петь хвалы своим спасителям. Это хотя бы отчасти скрасило путь. Увы, близость дома придала Казуки сил: его бормотание сделалось громче, а там и вовсе превратилось в громогласные выкрики. Все попытки утихомирить счастливого баневладельца пропадали втуне:

– Лучшие люди!..

– Пожалуйста, не кричите.

– Ночная стража!

– Угомонитесь, просим вас.

– Лучшие, да!

– Не мешайте людям спать.

– Банзай!

Хлопнули ворота. На улицу выбежал молодой человек, высоко поднял над головой фонарь. На лице юноши явственно читалась тревога.

– Отец?! Что вы натворили на этот раз?! Вас арестовали?!

Нисимура с Икэдой расхохотались в голос. Даже Хидео усмехнулся. Похоже, Казуки искал свой дом не впервые.

– Не беспокойтесь, все в порядке.

– Тысяча благодарностей!

– Ваш уважаемый отец потерялся, ничего страшного.

– Умоляю простить его…

– Забирайте родителя и уложите его спать.

– Моя признательность не имеет границ!

– Это м-моя б-благодарность не имеет границ! – взревел Казуки. – Ночная стража! Да! Никто мне не помог, а они помогли! Моя благодарность… благодарность… Да где же она?!

С трудом он нашарил за поясом тугой мешочек. Сосредоточенно сопя, развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку внутрь.

– Нижайше прошу принять…

Когда юноша увел отца в дом, Нисимура посветил фонарем. Икэда пересчитал полученные от Казуки серебряные монеты.

– По три моммэ каждому, и один моммэ сверх того вам, Хидео-сан, как старшему. Славный улов! Не зря старались, а?

Хидео кивнул, соглашаясь.

– Каждую ночь бы так…

– Возвращаемся. Пройдем через порт.

– Как скажете, Хидео-сан.

В порту они уже побывали, но так выходило ближе.

2. «Фонарь одолжить? Ночь на дворе…»

Хруст под ногами сменился чавканьем. В порту, где Черное течение[24]24
  Куроси́о («черное течение») – теплое течение у южных и восточных берегов Японии в Тихом океане.


[Закрыть], омывая берега Чистой Земли, несло с собой океанское тепло, грязная каша не успевала схватиться за ночь хрупким ледяным панцирем. «Весна начинается в порту», говорили в Акаяме.

Сухое печенье, подумал Хидео. Оно точно так же хрустит на зубах. Потом ты чавкаешь им, размолотым в липкую кашицу. В той жизни, что была у старшины до фуккацу, он часто жевал печенье, слишком твердое для последних старческих зубов, чтобы угостить свою больную мать. Он знал об этом, как сын, согласно грамоте, удостоверяющей его мужской статус, и помнил, как мать.

Воспоминание было болезненным.

Темные маслянистые волны лениво облизывали берег. С тихим шорохом откатывались назад, перебирая ракушки и песок. Время от времени под пирсами хлюпало – там, если верить болтунам, устраивалась на ночь утомившаяся за день «мокрая женщина»[25]25
  «Мокрая женщина» (яп. нуре-онна) – чудовище-амфибия с головой женщины и телом змеи.


[Закрыть], всхрапывая и булькая во сне.

Сказки, понятное дело.

Дорожка из серебряной чешуи, играя бликами, протянулась от берега к горизонту. В мерцании звездных угольков висела прибывающая луна. Хидео потянул носом. Сквозь вонь, привычную для порта – водоросли, рыба, соль, смола – пробилась нотка чуждого дуновения. Нет, не саке с чесноком, хотя призрак Казуки еще витал вокруг.

Аромат женских духов.

Дорогие духи, отметил старшина караула. Очень дорогие. Раньше, будучи женщиной, он не мог себе позволить такие благовония. Хидео подался вперед, раздувая ноздри. Ирис, жасмин, роза. Уда[26]26
  Уда – смолистое ароматное дерево.


[Закрыть] и юзу[27]27
  Юзу – разновидность японских цитрусовых.


[Закрыть]. Если бы Хидео меньше курил крепкий табак, он бы различил и другие оттенки. Подобными духами или отдушкой для платья могла пользоваться знатная дама со вкусом смелым и изысканным. Кто еще? Гейша или проститутка высшего ранга, чьи услуги стоят от двадцати шести до тридцати семи моммэ в день. Сколько нам дал пьяный Казуки? Десять серебряных монет на троих?! Вот-вот, стража обходится клиенту много дешевле…

Растут ли в порту драгоценные цветы? Да еще за полночь?!

Зна́ком призвав товарищей к вниманию, Хидео двинулся к пирсам. Запах усилился, говоря старшине: ты на верном пути! Вот и деревянные мостки. Внизу, будто сонные рыбины, терлись о сваи привязанные лодки. Дерево стучало о дерево, плескала вода. Одна лодка, вторая, третья… В четвертой от начала пирса лодке громоздилась темная куча тряпья. Вспомнился убитый каонай, найденный здесь же, в порту, больше месяца назад – и тряпье, которое стражники приняли за труп.

Что на этот раз?

Старшина махнул рукой Нисимуре. Тот шагнул ближе, навис над лодкой, осветив фонарем пространство между бортами.

– Далеко собрались? – поинтересовался Хидео.

И добавил, не скрывая издевки:

– Фонарь одолжить? Ночь на дворе…

Содержимое лодки зашевелилось, обрело человеческие очертания, но не ответило.

– Вылезайте, не тяните время.

– Приплыли! – хохотнул Икэда. – Сгружаем улов!

Человек в лодке взглянул на стражников. Женщина! Икэда задышал чаще, а Нисимура в восхищении прицокнул языком. Лицо молодой дамы было подобно прибывающей луне: прекрасное, еще не округлившееся полной зрелостью, оно, казалось, источало жемчужное сияние. Высокие, идеально наведенные брови, яркий рот, чуть затуманенный блеск глаз…

– Госпожа Акеми?!

– Зимняя Хризантема?

– Что вы здесь делаете?!

– А ну-ка, вылезайте!

Не зря, подумал Хидео. Нет, не зря ее прозвали Зимней Хризантемой. Не только лицо, но и руки белой гейши[28]28
  Белые гейши, в отличие от «опрокидывающихся гейш», не оказывают мужчинам сексуальных услуг.


[Закрыть], предмета восторгов каждого мужчины в Акаяме, если только он не слепой или умалишенный, отливали благородной белизной. Пудра? Белила? Всякий знал, что это естественный цвет кожи госпожи Акеми.

В нынешней своей жизни Торюмон Хидео, бывший некогда женщиной по имени Мизуки, с госпожой Акеми не встречался. Зато прежний Торюмон Хидео, сын Мизуки – весьма вероятно. На Северной заставе при досмотре, или еще где. Вон, сослуживцы гейшу сразу узнали, хотя Зимняя Хризантема, похоже, стремилась к обратному. Хлопковый плащ с капюшоном? Так могла бы одеться жена купца или зажиточного ремесленника, но никак не белая гейша!

Куда ты собралась, Зимняя Хризантема?

Госпожа Акеми молчала. Смотрела на Хидео – и только на него, словно других стражников для нее не существовали. Определила старшего? Знала прежнего Хидео? Глупости! Откуда у простого стражника, пусть и старшины караула – невелика должность! – такие знакомства?

– Идите сюда, – сказал Хидео.

Они с Икэдой протянули женщине руки. Та повиновалась. Вцепилась так, что не оторвать – и стражники буквально выдернули гейшу на причал.

– А это еще что?

При женщине обнаружились два объемистых узла. Хидео принюхался. Одуряющий аромат духов исходил от узлов, а не от гейши. Похоже, Акеми прихватила их с собой, но по дороге флакон открылся или разбился, и духи пролились. Если бы не это, ночная стража спокойно прошла бы мимо, даже не подумав свернуть к причалам.

– Мое имущество.

Это были первые слова, которые произнесла Зимняя Хризантема. Голос женщины дрогнул – казалось, у нее болело горло.

– Куда же вы намеревались плыть? Да еще с таким имуществом?

Женщина молчала.

– Не желаете отвечать?

Казалось, Акеми откусила себе язык.

– Возьмите ее вещи, – распорядился Хидео, обращаясь к стражникам. – Попытка украсть лодку? Сбежать из города? В полиции вам быстро развяжут язык, госпожа.

Икэда спустился в лодку, Нисимура светил ему фонарем. Старшина делал вид, что скучает, на деле же пристально следил за гейшей: вдруг попытается сбежать? Вместо этого Зимняя Хризантема шагнула к Хидео вплотную:

– Помогите мне! Прошу вас.

Не давая опомниться, возвысить голос, привлечь внимание товарищей, она зашептала быстро и сбивчиво:

– Кто меня защитит? Кто пожалеет?! Один вы меня поймете, как женщина женщину! У меня есть деньги, я заплачу́! Просто отвернитесь: вы ничего не видели, никто не узнает…

Как женщина женщину? Хидео растерялся. Откуда она знает?! С другой стороны, сплетни в Акаяме распространяются быстрее пожара. Небось, слышала от кого-то про фуккацу семьи Торюмон… Поддаться ее чарам? Принять деньги? Речь идет не о жалкой пригоршне серебра…

Она воровка! Беглянка. Лишь демоны шестого ада знают, что она еще натворила, если решилась на побег! Теперь лезет в душу, ловит на известную ей тайну, как на крючок, предлагая за щедрое подношение поступиться своим долгом. Принять благодарность Казуки – обычное дело. Но эта женщина – кошка о девяти хвостах. Согласиться на взятку от такой – обречь себя на большую беду…

– Что вы там копаетесь! – гаркнул Хидео. – Справились?

– Да, Хидео-сан, – Нисимура взвесил узел на руке. – Что ж вы такие тяжести таскаете, госпожа? Мне вас прямо жалко…

– Берите, – велел Хидео, обращаясь к женщине.

С неожиданной сноровкой гейша закинула узлы себе за спину. У Хидео возникло странное впечатление, что носить поклажу, согнувшись под ее весом, привычно для Зимней Хризантемы.

– Следуйте за мной.

Под ногами зачавкало.