Текст книги "Ваш выход, или Шутов хоронят за оградой"

4

Знакомый кабинет. Зато сам подполковник Качка, друг-собутыльник, сегодня незнакомый. Вроде как заново ко мне присматривается. Сидит, сигарету в пальцах крутит. Но прикуривать не спешит. Молчит. Я тоже молчу. В конце концов, это он меня вызвал. Ему и говорить первому.

– Скажите, гражданин… э-э-э… господин Смоляков. Были ли вы знакомы с гражданином Кожемякой Николаем Игоревичем?

Что-то мы сегодня больно официальны. Темнишь, начальник?

Морщу лоб.

– Да вроде бы нет. Фамилию не помню. Может, в лицо…

– Вот фотография. Узнаете?

Мужчина. Примерно одного со мной возраста. Плоское, рябое лицо, нос картошкой, каштановые волосы небрежно расчесаны на косой пробор.

– Нет, не знаю. Хотя… – еще раз вглядываюсь в фотографию.

– Попытайтесь вспомнить.

Честно пытаюсь. В голове прокручивается калейдоскоп лиц. Примеряю их, словно маски, к фотографии. Маски… грим… лицо – клоунский типаж, кровь на щеке, надорванное ухо…

– Скоморох?!

– Он самый. Так вы были знакомы?

– Нет. Тогда, на Гиевке, увидел впервые.

– С одной стороны, у меня нет оснований вам не верить, – голос Матвея Андреевича звучит вкрадчиво. Кошачья лапа, не голос: бархат скрывает острые когти. – Но с другой стороны: как вы в таком случае объясните, что покойный Кожемяка Николай Игоревич, он же Скоморох, упоминает вас в своем завещании?

Потолок валится на голову.

– …Меня?!

Видимо, все, что я думаю по этому поводу, написано аршинными буквами на моей физиономии. Поэтому подполковник вопросов больше не задает. Во избежание инфаркта. Ловко, словно карточный шулер, пускает по столу два листка ксерокопий.

– Ознакомьтесь.

В моих руках – копия заверенного нотариусом завещания Кожемяки Николая Игоревича, находившегося на момент подписания «в здравом уме и трезвой памяти». В последнем я, честно говоря, сомневался. Следующие строки подтверждают сомнения:

«Резное же изделие из кости домашнего животного, сделанное согласно китайской традиции „Шар-в-Шаре“, завещаю Смолякову Валерию Яковлевичу, проживающему по адресу…»

Адрес правильный. Мой адрес.

– А вот и это… Резное изделие. – Матвей Андреевич извлекает из ящика стола некую безделушку. – Возьмите, не бойтесь.

Действительно: «Шар-в-Шаре». Самый крупный, наружный – чуть больше шарика для пинг-понга. Сколько ж их тут, шаров этих? Четыре? Пять? Искусная резьба, фигурные отверстия в форме листьев, цветов, значков «Инь-Ян» и хитрых загогулин. А внутри, в самой глубине, что-то тускло мерцает, переливается сиреневым… бордовым?.. нет, все-таки сиреневым светом. Красивая цацка.

И тут до меня доходит!

– Вы что здесь, совсем охренели?! – Кажется, я говорю свистящим шепотом, но стекла на окнах отзываются слабым дребезжанием. – Какого… черта?! Я спрашиваю: какого черта вы сказали вашему маньяку, как меня зовут?! И адрес?! А если его дружки теперь заявятся в гости?! У меня сын подросток! Жена! А если…

Не могу остановиться. Кричу, испуган самим собой: «наехать» на подполковника милиции в его собственном кабинете?! А Качка-то стушевался, моргает, безуспешно пытаясь вставить хоть слово:

– Не давали мы ему вашего адреса!..

– Это произвол! Хуже! Это пособничество преступнику!

– …не давали! Он ведь и не спрашивал! Мы вообще ничего…

– Откуда же он тогда узнал?!

Шарик выпадает из пальцев. Катится к следователю.

Гаснет блеск в сердцевине.

Будто финальный прожектор в конце спектакля.

Я постепенно остываю, и мне становится стыдно за мальчишескую вспышку. Но, как ни странно, Матвей Андреевич, похоже, совсем не обиделся. Наоборот: расцвел, заулыбался.

– Вот и мы думали: откуда? Может, знакомы вы были? Может, скрываете? Теперь-то ясно… Шарик этот, кстати, у Скомороха при себе был, на момент ареста. А дружков не опасайтесь: нет у него дружков, в одиночку работал, гаденыш. И претензий со стороны родственников тоже не бойтесь: завещание законное, заверено нотариусом. Он же вам не квартиру, как жене, завещал! Шарик – ерунда, дешевка, наши эксперты смотрели. Будет вам на память. Сейчас нотариус введет вас в право наследования…

Действительно, едва я начал извиняться за нервный срыв, как в кабинете возник молодой еще человек. Чистое тебе «северное сияние»: блеск лысины, лак туфель, заколка для галстука и очки в тонкой золотой оправе. Вывалил на стол груду бумаг, показал, где расписаться, содрал двенадцать гривен пятьдесят копеек пошлины (хорошо хоть деньги с собой были!), пожал мне руку и дематериализовался.

Я обалдело глядел на наследство.

– Что ж, поздравляю, – встал из-за стола подполковник, давая понять: аудиенция окончена. – Больше у меня к вам вопросов нет.

Ухожу, ухожу…

Дома я продемонстрировал шарик Наташке. Вместе с копией завещания. Первой ее фразой было: «Ой, какая прелесть!» Затем Наталья осмотрела шарик внимательнее и уже более скептически. Вчиталась в текст завещания. А когда я, заикаясь и робея, пояснил, кто есть наш благодетель Скоморох-Кожемяка, – грянул гром:

– Лерка, рехнулся? На кой черт ты дал маньяку наш адрес?!

Я даже не обиделся. Вспомнил миролюбие подполковника.

Однако оправдываться пришлось больше получаса.

– Может, она антикварная? Дорогая? – поинтересовалась в финале супруга, сменив гнев на милость.

– Ага, как же! Тогда б с меня не двенадцать пятьдесят пошлины слупили!

Довод показался Наталье достаточно убедительным, и она потеряла к шарику всякий интерес. Явившийся из школы Денис повертел цацку в руках, скривился: «Фигня какая-то» – и ушел в свою комнату.

На серванте шарик смотрелся нелепо, поэтому я забросил его в ближайшую вазочку.

Пусть лежит.

5

– Там Денис из ящика эпистолу вытащил, – Наташка ткнула пальцем в телевизор, на котором белел длинный конверт. – Поминальную. Тебе, беженец ты наш! Интересуются, когда добежишь!..

Это была обычная для нашей семьи шутка.

Десять лет назад, когда мама с дедом собрались мотать в Штаты, я умудрился получить статус беженца. За компанию. Время перемен между уроками жизни: рок-н-ролл и Союз были уже мертвы, притворяясь живчиками, а мы – еще нет, и тупо смотрели на ряды банок с хреном в гастрономах. Телевизор разливался кладбищенским соловьем; деньги мутировали в обои для сортиров. Мама силком вытащила нас с Натальей и шестилетним Дениской в Москву, в посольство США, мы проторчали там полдня, в жаре и толкучке, не имея возможности выйти даже на минуту. Анкеты, бланки, справки… Особенно ярко из общего контингента запомнилась грудастая баба-зоотехница, Арина Тихоновна Шапиро. Уроженка села Большие Варнаки, в цветастой шали и ситцевом сарафане с рюшами, она активно страдала от погромов. Всякий желающий мог слиться в сочувствии к Арине. Увы, жертву насилия слушали вяло, сочувствовать и вовсе отказывались, втайне завидуя несокрушимому здоровью: призрак медосмотра пугал многих. Уж не знаю, почему. Дениска просился в туалет, хотел кушать; позже, когда мы уже покинем гостеприимное здание, он остановится у помойки во дворе и грустно скажет: «Кашей пахнет!..» Представ, наконец, перед мрачным Ответственным Сотрудником Службы Иммиграции и Натурализации, озверевшим от многочасового собеседования с отъезжантами, я посочувствовал ему и себе. Вслух. Это был первый случай, когда моя болтливость оказалась кстати. «Вы собираетесь ехать?» – с интересом спросил Ответственный Сотрудник, внезапно став похожим на человека. Нет, честно ответил я. И поправился: думаю, что нет. Разве что танки на улицах… «Вас притесняли?» – у Ответственного Сотрудника пробился легкий, почти неуловимый акцент. Или просто намек. Нет, честно ответил я. И без рвения поправился: ну, не особенно…

«А зачем вы тогда подали документы?!» – Ответственный Сотрудник наклонился ко мне, внимательно разглядывая мое лицо. Будто диковинную рыбу в аквариуме. Не знаю, честно ответил я. Мама очень просила, а дед старенький, его огорчать вредно. Вот и подал.

Все равно ведь не примете.

Снаружи, выслушав содержание нашей беседы, вся очередь дружно вынесла мне диагноз: дегенерат. И зря. Я обрел вожделенный ими статус, «в соответствии с разд. 207 (с) Закона США об Иммиграции и Национальности (INA), с учетом поправок…», а большинство из этих тертых, битых, заранее подготовленных к любым каверзам ходоков остались с носом. С тех пор по сей день (слава заокеанской бюрократии!) я получаю регулярные напоминания: «Если вы в такой-то срок… будете лишены… ваши данные…»

«Поминальные эпистолы», – смеется Наташка.

Я дегенерат. Я выбрасываю эпистолы в мусорное ведро.

Беги, Лола, беги…

Совершенно не представляю, что буду делать за океаном. Жить на пособие? Кому я там нужен с моей профессией, верней, с полным ее отсутствием?! Иногда, матеря жизнь за суету сует, втайне понимаю: иначе я уже просто не смогу существовать. Вода для пескаря, грязь для червяка – вот что значит для меня ежедневная беготня, грызня, дурацкая самодеятельность и посиделки с такими же бедолагами, как я. Отними – сдохну.

Думаю, патриотизмом здесь пахнет меньше всего.

Эгоизмом пахнет.

– Денис опять прогулял школу, – сказала Наташка. Я спиной чувствовал ее взгляд: напряженный, ожидающий. – Мне звонила завуч.

Пытаясь отмолчаться, прячу конверт в бюро. Делаю вид, будто роюсь в бумагах. Как назло, под руку не лезет ничего путного, кроме престарелого вирша, написанного к рождению сына. «Тили-бом, тили-бом, на ушах стоит роддом…» Бумага потерлась на сгибах, чернила выцвели.

Дела давно минувших дней…

– Ты совершенно не занимаешься ребенком. Вче-ра от него пахло пивом.

Вечерний моцион. Наташке надо скинуть напряжение дня. На самом деле Дениска не так уж плох. Учится нормально. Ходит на карате: я рядом с ним выгляжу тщедушным хлюпиком. Леонид Петрович, Денискин тренер, очень хорошо о нем отзывается. Пивом, значит? В его годы я пил за гаражами приторно-сладкую настойку «Клубничка», закусывая ломтиком «Докторской». А однажды, подгуляв в компании друзей-оболтусов, стал разбрасывать по двору пустые бутылки – в полной уверенности, что за ночь они лягут в борозду, взойдут и заколосятся.

Мне тоже завуч домой звонила.

– Ему через год поступать! А он сам не знает, чего хочет!

– Я тоже не знал…

Вот это зря. С женой, захотевшей выговориться, надо молчать. Как партизан. Как Аладдин в сказке. «И встретит тебя в подземелье женщина, ликом подобная матери твоей, крича „Сын! Сын мой!“ – но остерегись отвечать ей, ибо, ответив хоть слово, пропадешь и навеки останешься там…»

Теперь надолго. Когда придет Дениска, на его долю ничего не останется. Кроме курицы с остывшими макаронами. Все остальное получу я.

– Оно и видно! Посмотри на себя! Ты хочешь сыну такой же судьбы?

Наташка раскраснелась, глаза горят праведным гневом. Мы очень любим друг друга. Это правда. Мы оба очень любим Дениску. Это тоже правда.

Мы – все трое – слишком часто цепляемся острыми углами. От любви.

И это куда большая правда, чем две предыдущие.

Сажусь на диван. Я знаю, что произойдет в ближайшие двадцать минут. Архитектоника пьесы, игранной тыщу раз. Экспозиция и завязка благополучно состоялись. Теперь: развитие действия, кульминация и развязка. Постановочный план утвержден худсоветом ныне, присно и во веки веков, аминь. Главное – вовремя подавать реплики, терпеливо дожидаясь занавеса. Не пуская драму внутрь. Формально являясь участником, оставаться зрителем.

Китайская дребедень «Шар-в-Шаре». Шар в шарике, и в шарике, и еще в шаре…

Наследство.

Наташка включается сразу:

– С тобой когда-нибудь можно поговорить серьезно?!

ШУТОВ ХОРОНЯТ ЗА ОГРАДОЙ

АКТ I

Явление первое

Столовая в квартире Смоляковых.

На заднем плане большое, четырехстворчатое окно. Две створки посередине открыты. За ними, на заднике, изображен пейзаж, возможный только с третьего этажа: ветви цветущей акации и часть улицы, полускрытая листвой. Видна пластиковая вывеска

«ВТОРАЯ ЖИЗНЬ: ДЕШЕВАЯ ОДЕЖДА ИЗ ЕВРОПЫ».

Валерий сидит в левом углу сцены, на диване. Откуда-то, вероятно, из чужой машины, слабо доносится: «Ай-яй-яй, убили негра, убили…»

Наталья (нервно ходя по просцениуму, между столом и сервантом). Если ты приносишь деньги в дом…

Валерий. Наташ, не надо.

Наталья. …это не значит, что все остальное тебя не касается! Парень скоро жену в дом приведет! Вроде этой Насти! Или найдет другую шлюшку!

Валерий (потянувшись, машинально берет столовый нож. Начинает крутить в руках). Почему обязательно шлюшку? И потом: рано ему еще. Хороший парень, напрасно ты… Ну, слегка разгильдяй. А кто в его возрасте уже определился с профессией?

Снаружи, в невидимой машине, добавляют громкость. Видимо, владелец скрашивает себе возню с ремонтом. Назойливое «Ай-яй-яй, убили негра, суки, замочили…» лезет в уши, заставляя ссорящихся людей говорить еще громче, перекрикивая музыку.

Верхний свет становится тусклым, будто в люстре погасли две лампочки из пяти.

Фигуры людей больше похожи на тени.

Наталья. Я! Я определилась! Я всегда знала, что хочу на филфак!

Валерий (заводясь). А толку? Ну, закончила. Ну, сидишь редактором за гроши. Великая победа!

Наталья. Я пишу! Я творческий работник!

Валерий. Да ладно! Пишет она… Ах, Наташенька, вот наброски Остапа Ибрагимовича «Как я бросил пить и стал депутатом!». Сделайте из них приличный мемуарчик к восьмому января! Творческий работник!

Наталья (резко останавливаясь). Какая же ты все-таки сволочь! Нет, какая же…

Света почти нет.

Блестит нож, вертясь в пальцах Валерия.

Очень громко: «Ай-яй-яй, убили негра…»

6

Когда Наташка наконец скисла, я обнаружил, что кручу в пальцах нож. Столовый. С прожженной ручкой из пластмассы. Очень даже недурственно кручу. Для такого колчерука, как я, разумеется. Лезвие подмигнуло солнечным (верней, электролампочным) зайчиком, напомнив давний эпизод, когда в ТЮЗе ставили Эдлиса, «Жажду над ручьем». О Франсуа Вийоне. Я тогда шабашил на полставки: фонограмму под заказ монтировал, а потом сидел на музыке. Это сейчас компакт – диск ткнул, и всех делов, а тогда ленту «Свема» ножничками, да ракорды цветные вклей, да следи, чтоб старенький «Юпитер» не зажевал в самый ответственный…

Премьера. Скучаю в будке за пультом. Сцена – как на ладони, зал тоже. Бью баклуши: знай-снимай с паузы, крути громкость, микшируй и снова вовремя на паузу ставь. Главное – не промахнуться. Мне их главный так и сказал перед началом: «Промахнешься – убью». И про сверхзадачу плести начал. А я его на хрен послал. Убьет он меня, Немирович драный, если я их бодягу наизусть знаю! Плюс партитурка рядышком, с ключевыми репликами. В общем, голый робот. И надо же: в зубах давно навязло, на генералках волком от тоски выл – а увлекся, как малолетка в первой кровати.

Одна из самых удачных сцен. Когда Франсуа в исполнении истерика Артема Тарасюка достал всех, и банда собралась его резать. Рыжебородый статист первым выхватывает нож. Красиво – черный плащ крылом взлетает вверх, и из этого крыла (руки не видно!) прямо в луч прожектора высверкивает лезвие. Рыжебородый медленно идет на Артемку, крутя порхающий в пальцах нож – с виду жуткий тесак, а может, и не только с виду, я их режиссера знаю, он же фанат, он пропустит… Тарасюк пятится к рампе. Сейчас главарь банды должен схватить заранее поставленную у задника бочку и с ревом швырнуть ее в братву. Только главарь отчего-то запаздывает. Артемка у самой рампы, дальше отступать некуда. Еще шаг, жест, миг – и нож рыжебородого войдет ему в грудь. Ну же!.. Смесь ужаса и восторга. Взлетает мрачное крещендо «Чаконы» Ганса Найзидлера, с «подписанной» сзади грозой – рука машинально выводит громкость на максимум. Я там, в зале, со всеми, я смотрю, как впервые, я жду катарсиса…

Краем глаза замечаю: покраснев от натуги, главарь на арьерсцене с усилием вырывает над головой бочку. Юрка Литвин, бывший морской пехотинец, похож сейчас на Верещагина из «Белого солнца пустыни». Ваше благородие, госпожа Удача… Зачем пуп рвать, она ж пустая?! Рев главаря заглушает музыку к едрене фене, лютни не слышно, «Чакона» сдохла, одна гроза огрызается хриплым лаем грома. «Кореша», включая рыжебородого, шарахаются врассыпную, тараканами от хозяйского тапка. Перед рампой с грохотом разлетается в щепки бочка, из нее – чертова уйма песка… часть просыпается в зал, на ноги первому ряду…

Овации. Зал рукоплещет. Я – тоже, даже не заметив, когда успел снять звук и нажать «паузу». Здорово! Но странное чувство не дает покоя, отравляя катарсис. Да, театр. Да, пьеса. И тем не менее трудно отделаться от мысли: если бы рыжебородый все-таки зарезал Тарасюка – катарсис был бы полным! А он мог, я нутром чую – мог бы… Что за чушь в голову лезет?!

После премьеры выяснилось: утром не в меру ретивый пожарный насыпал в бочку-реквизит кучу своего противопожарного песка! Юрка Литвин, хватаясь то за спину, то за живот и ругаясь, как целый взвод морской пехоты, собрался набить пожарному морду, но не нашел.

А чувство ущербности катарсиса я запомнил, наверное, на всю жизнь.

– …положи ножик, – сказала остывшая Наташка. – Порежешься.

Слушаюсь, мэм.

И этот проклятый сосед, с его машиной, сменил наконец волну. Настройки радио с полминуты ворчали, обнюхивая шкалу, пока из моря звуков не всплыл Михаил Щербаков:

– …Неужто разговоры тебя, брат, не пресытили,

Когда весь мир вокруг – актеры, а мы с тобой – простые зрители,

И кто-то там другой, над сценою, давно пропел мои слова дрожащие

О том, как я люблю тебя, бесценная, люблю тебя, дражайшая…

7

Благовещенский собор – понимаю.

Благовещенский базар – не понимаю. Никогда не пойму. Однофамильцы, ясное дело. И похожи: яркие, аляпистые. Наш собор, говорят, на дурном месте построен. То с него кресты валятся, то молния по кумполу шарахнет. Вот и базар: толкотня, гвалт, и никаких тебе благих вестей, кроме навязшего в зубах: «Подходи-налетай!» Не люблю я их обоих.

От пищи духа до жрачки брюха – пять минут наискосок.

– Почем кинза?

– Сорок копеек пучок.

– Давай. И петрушки…

Если бы не стиральный порошок, в жизни бы сюда не пошел. Мало ли тихих базаров? Сумской, например. И к дому ближе. И пиво там в кафешке холодное. Темное «Монастырское» пополам со светлым в один бокал. Вобла… Словно отзвук восторженного мата: «Во!.. бла!..» И карман все время придерживать не надо. Зато тут порошок дешевле, м-мать его… Еще на старте семейного бытия подписал для жены шутейную грамоту. Обязуюсь, мол, то да се, менять носки, крутить мясорубку, включая походы на базар раз в неделю. По причине грубой физической силы и отсутствия тачки. Вона чем шутка обернулась…

– В-ва, дарагой, какой гранат! Ц-ц-ц! Счастье, не гранат!

– А уступить?

– Слюшай, мущин, куда уступить?! Зачем уступить! Вах! Обидеть хочешь?!

Ага, обидишь его, вахаббита. Ладно, беру два ядреных счастья. Один лопнул, в трещину кроваво-сочная мякоть прет. Толкаюсь мимо россыпей зелени, мимо штабелей яиц. Мимо желтых кур, бесстыже раздвинувших жирные ляжки. Окорочка, значит. Фламандский натюрморт кисти Ламме Гудзака. Нет, братцы-сестрицы, мне к выходу. Рюкзак на ходу завязал, застегнул, за спину кинул. Ненавижу тяжести в руках таскать. А на спине – милое дело.

Вьючное я животное.

– К-куды прешь?!

Куды надо, туды и пру. Ну, зацепили тебя пряжкой. Ну, смолчи: бывает, мол.

Нет, развякался.

Яблоки-груши на прилавках вдруг показались восковыми. С вмятинами от пальцев нерадивого бутафора. Петрушка с укропом – ткань на проволочках. Абхазец в кепке – плохо загримированный статист. Галдеж – фонограмма, вся в склейках. В косых лучах прожекторов пляшет пыль. Изнанка представления. Показанная зрителю, она разрушает магию.

– …льдь! Сельдь! Малосоленая…

Иду за порошком. Самую здоровую пачку возьму. Чтоб надолго хватило.

Когда, осчастливленный увесистым мешком «Бинго-Автомат», выбирался на мост, – воронья лапка уцепила рукав. Над головой ветер драл когтями вывеску «Торгiвельный майданчик». Рюкзак упрямо сползал на задницу: надо снять, лямки подтянуть. Домой хочу. По Бурсацкому спуску, в метро. Домой. А тут – лапка.

– Погадать, абрикосовый? Всю правду скажу, на прошлое, на будущее, на любовь, на удачу…

Вот это «абрикосовый» меня доконало.

Молодая цыганка встряхнула цветастое полено, спавшее у нее на руках. Полено зашлось было со сна пронзительным воплем – и смолкло. Зачмокало, засопело… Не захотело помогать маме крутить толстого фраера. Или у цыган не фраер? Жаль, спросить не у кого: я из истории трудовых ромалэ только «Возвращение Будулая» изучил. С молдаванином Михаем Волонтиром в главной положительной роли.

– Ай, абрикосовый, Катя все знает, все ска…

Впервые увидел, как цыганки бледнеют. Щеки пеплом засыпало. Лоб – в синеву. Под левым глазом жилка ударила пульсом. Чуть ребенка в реку не швырнула. И бочком, бочком от меня.

Странный кураж поджег сердце. Будто окурок – мешковину декораций.

– Стой! Стой, говорю! Гадать будем!

Рукав ее блузки оказался тонким, но прочным.

– Пусти! Пусти, абрикосовый!

– Ах, абрикосовый? Все, значит, яхонтовые, все брильянтовые, а я абрикосовый?! Гадай, Катя! На!

Свободной рукой рванул из кармана червонец. Последний. Чуть не рассыпал мелочь.

– Пусти!

– Гадай! Кому сказано!

Тут старуха Изергиль подлетела. Юбки – радугой, в лошадиных, вывороченных зубах – темная палочка «More». Хорошо живут, кучерявые…

– Джя! Джя! – это она к молодой. Беги, мол.

Следом детвора: стайкой. Еще три бабы. Нет, четыре. И два мужика. Целый табор. Сейчас будут в небо уходить. Червонец в руке мокрым показался. Выпустил я Катину блузку. А кураж не гаснет. Все утреннее раздражение в одно сошлось. Не хочешь мне гадать, красивая? Будешь!

Темно кругом сделалось.

Уютно.

И твердый бархат кресла за спиной.

ШУТОВ ХОРОНЯТ ЗА ОГРАДОЙ

АКТ I

Явление второе

Мост через реку, выше Благовещенского базара. На тротуаре сидит безногий нищий, рядом женщина торгует шнурками и средством от насекомых. Дальше – лотки с игрушками, сигаретами, батарейками для бытовой техники. Возле арки, ведущей к оптово-промышленным рядам, толпа цыган окружает Валерия Смолякова. На заднике блестит купол колокольни и темно-синий плакат рекламы «Winston: скажешь, у меня нет вкуса?!».

Девица с плаката, похожая на скурвившуюся Золушку, строит зрителю глазки.

1-й цыган (набычась). Зачем кричишь? Зачем держишь? Разойдемся по-хорошему…

Валерий закидывает рюкзак повыше, спиной пятясь на авансцену. Ярко-красный рюкзак с белой надписью «Marlboro» собирает на себя внимание, мешая отвести взгляд. Цыгане, как приклеенные, движутся следом. Галдят дети. Поверх гомона, из турели малых колонок, размещенных высоко, у самых падуг, медленно возникает знакомая по фильму «Табор уходит в небо» мелодия «Я умираю, мама» в исполнении Тахира Боброва.

Остро вспыхивает, захлебываясь, соло гитары, чуть позже – плачущий голос.

1-й цыган. Разойдемся, да?

Валерий. Пусть гадает! Я ей ручку позолочу!

2-й цыган (монотонно, без интонаций). Хочешь, денег дам? Хочешь? Денег…

Старуха. Катька-дура! Дура! Слепая дура…

Валерий (близясь к истерике). Гадай! Что было?! Что будет?

Старуха. Ой, дура… ведь видела же!..

Валерий. Что?!

Гаснет рампа. Левый выносной прожектор берет в круг двоих: Валерия и 1-го цыгана. Остальные люди становятся безликой массой. Из кулис добавляются статисты, растворяются во тьме, наполняя пространство дыханием.

Издалека плачет скрипка.

В зале, у боковой двери, тускло светится оранжевый плафон с надписью «Аварийный выход».

1-й цыган. Отпусти девку…

Валерий (скидывает рюкзак к ногам, долго хохочет). Я что, держу? Держу?! Я?!

1-й цыган. Отпусти… Возьми меня.

Валерий. Спляши, кудрявый! Спляши мне! Тогда отпущу! Все пляшите! Все!!!

Мелодия плавно переходит в плясовую. Тонкие, резкие лучи «пистолетов», затененных цветными фильтрами, шарят по толпе. В их мелькании люди начинают двигаться: топают, шевелят руками. В такт музыке – нервно, зло – кричит младенец на руках танцующей Катьки. Толпа статистов пляшет: со скучной неистовостью. Калейдоскоп бликов, взмахов, жестов. Языками пламени бьются алые рубахи, создавая иллюзию адского костра. Стихия пляски постепенно захватывает всю сцену, кроме оазиса неподвижности вокруг Валерия. Он напоминает гвоздь в кипятке.

Кое-кто из танцоров падает, продолжая дергаться на полу.

1-й цыган – растерзанный, хромающий – не прекращая пляски, как заведенный, вырывается из общей массы. Падает на колени. Вздрагивая от навязанного ритма, ползет к Валерию.

В музыке возникают жесткие, металлические диссонансы.

1-й цыган. П-пусти… пусти-и-и!..

Валерий смеется и начинает бить цыгана ногами.

Один за другим гаснут «пистолеты». Остается один: густо – красный.