Текст книги "Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума"

В хорошем коллективе, без зануд и маменькиных сынков, и быт быстро налаживался. Все возвращались из стройотрядов при достаточно приличных деньгах, могли скинуться. Шторки-занавесочки, на одной тумбочке – проигрыватель «Аккорд», на другой – магнитофон «Нота», пластинок немного, зато отличная подборка магнитофонных записей, и не каких-нибудь затёртых, а вторых, в крайнем случае, третьих. Со временем появились и первые, то есть сделанные непосредственно с фирменных дисков, для того и берегли проигрыватель, не затирали попусту иглу. Понятно, что слушали не классику, если не относить к классике почивших в бозе «Битлз» и сходивших, как казалось, «Роллинг Стоунз». Но и многие годы спустя Олег с удовольствием, быть может, чуточку ностальгическим, слушал «Fireball», сравнивал «Smoke on the water» в студийной записи и на великом концерте в Японии, восторгался мощью «In the court of the Crimson king» и находил его продолжение в последующих дисках Эмерсона, Лэйка и Пальмера, считал, что «Картинки с выставки» ничем не уступают широко разрекламированной «Стене».

Вся эта небедная коллекция записей была не в компактном и уж тем более не в CD-варианте, о котором тогда даже на гнилом Западе никто слыхом не слыхивал. Всё было записано на стандартных катушечных «сотках», на которые влезал одинарный альбом, «стопятидесятках» и, изредка, «двухсотпятидесятках». Последние, впрочем, не любили – если их «заигрывали», что случалось, то было очень обидно. Коллекция располагалась на специальной конструкции, состоявшей из проволочных держателей и шести металлических полочек. Занимала она больше метра на стене. Разбросанные произволом обитателей полочки придавали комнате некоторый художественный, не побоимся сказать, богемный вид. Плотно уставленных кассет с чёткими крупными надписями хватало на четыре полочки. На пятой стояли какие-то домашние сувениры, как память о невинном детстве. На шестой, самой верхней, громоздился плюшевый Мишка ядовито-жёлтого цвета, но очень симпатичный, подарок Олегу от его пост-школьной любви. (Если мы не рассказали об этом знаменательном событии в жизни Олега, то обязательно расскажем, а если не расскажем за недостатком места, то вы уж нас не обессудьте.)

Ещё одним украшением комнаты были картинки Андрея, о нём мы тоже когда-нибудь расскажем. Надо сказать, что в ФДС было категорически запрещено что-либо привинчивать, прибивать, пришпиливать или прикнопливать к стенам. Легенда говорит, что этот приказ последовал за падением прибитой к стене полки на спящего под ней студента, повлекшим за собой длительное заикание. Но нам доподлинно известно, что сначала студент имярек сдавал зачёт, после этого начал заикаться, потом он выпил десять бутылок пива, только потом на него свалилась полка, и когда он очнулся, то не заикался, а икал. Столь же доподлинно установлено, что полка упала от бития бутылкой токайского о стену. Венгерские вина, особенно токайское, были закрыты качественными корковыми пробками. Отечественные штопоры разштопоривались, не производя никакого видимого движения пробки, даже зубами не за что уцепиться. Так как со штопорами в общежитии было напряжённо, то пробки из бутылок выбивали стародавним студенческим способом (не путать с гусарским, те отбивали горлышко бутылки саблей): студенты брали фолиант потолще, прикладывали его к стене и начинали со всей силы бить по нему донышком бутылки. Обычно пробка вылетала, иногда разбивалась бутылка, и гусар, пардон, студент сильно рассекал руку, бывало, что слетала полка с противоположной стороны стены. Нам всё же представляется, что раздражение администрации было вызвано остающимися отметинами на стене, которые взывали к новому ремонту. Но иногда это раздражение имело ярко выраженную идеологическую основу: как ещё можно объяснить тот факт, что привинченная к стене комнаты № 526 «полка комбинированная» встречала у проверяющих снисходительные улыбки, а вот три невинных прикнопленных картинки вызывали неизменную ярость.

Картинки эти были вырезаны из какого-то заграничного журнала, невесть каким образом попавшего в маленький городок на Ставропольщине, откуда был родом Андрей. На одной была изображена бутылка Мартеля, на второй – Камю (ладно бы Альбер, а то коньяк!), сюжет третьей был более сложен: горшок с чахлым растением и на него сверху сыплется реденький дождь из золотистых монет, явно не наших. Вердикт всех многочисленных комиссий, посещавших комнату, был одинаков: «Немедленно снимите эту гадость!» Андрей, не вступая в пререкания, доставал картонную папочку, потом начинал аккуратно выколупливать кнопки, складывая их ровным рядком на тумбочке, а отваливающиеся картинки укладывал в папочку. Члены комиссии удовлетворённо кивали головами и, сделав ещё пять-десять традиционных замечаний, покидали комнату. Немедленно после их ухода Андрей раскрывал папочку, доставал картинки и возвращал их на привычные места, скрупулезно вставляя кнопки в те же самые отверстия. «И не надоест же!» – думал Олег, наблюдая эту картину. Думаю, не надо объяснять, что надоесть, по мнению Олега, должно было комиссиям.

Пришло время опять заглянуть в комнату № 526. Слава Богу, проснулись! Все пятеро лежат в кроватях и лениво перебрасываются словами. Ждут, когда встанет Олег – он спит на раскладушке и, как считается, загораживает проход. (Не надо делать никаких скоропалительных выводов из того факта, что Олег спит на раскладушке. При каждой смене постельного белья, то есть раз в десять дней, все обитатели комнаты перемещались по кругу, чтобы всё было по справедливости.) Но Олег не спешит, потому что спешить абсолютно некуда: на занятия им надо было к часу дня – две первых общекурсовых лекции они дружно прогуливали, завтрак тоже отсутствовал в расписании – до стипендии оставалось четыре дня. Конечно, деньги в заначке у каждого из них были, остаток от стройотрядовского заработка, но их берегли на экстренный случай: там башмаки вдруг развалятся, или джинсы хорошие подвернуться, или просто захочется сходить в ресторан. Не переводить же их на каждодневную еду, нарушать сложившуюся систему, тут стоит только начать!

– Вчера Поручик в столовке, двигаясь вдоль раздачи, слопал семь порций масла, – сообщил Андрей.

– Обратите внимание – без хлеба, – дополнил Валера, – а восьмой утопил в стакане со сметаной.

– На спор, что ли? – спросил Олег, который ещё не слышал об этом новом рекорде неоплаченного насыщения.

– Да нет, говорит, есть очень хотелось, – ответил Андрей.

– И куда это в нём всё девается? – удивился Олег. – Сам худой, как глиста, а трескает как поросёнок.

Удивление Олега вполне объяснимо, несмотря на аскетический образ жизни и тяжелую двухмесячную работу под палящим казахстанским солнцем, он сохранил некоторую пухловатость и втайне чуть завидовал своим поджарым друзьям.

– Смотрите-ка, у Сереги от разговоров о еде встал! – возвестил Игорь.

Все повернули головы в сторону кровати Сергея. Действительно, одеяло на лежавшем на спине Сергее заметно дыбилось.

– Да это с ночи ещё! – откликнулся Сергей. – Всё никак не опадёт.

– Ещё полчаса не опадёт, как на занятия пойдёшь?

– Придётся сгибать, чтобы брюки застегнуть.

– Да куда ему! Серёга у нас по утрам слабый – согнуть не может!

– Ты о чём-нибудь плохом думай, например, о том, как тебя Боря Рыбий Глаз на физике оттянул.

– Это уж точно, засадил по самые помидоры! – сокрушённо согласился Сергей.

– Всё ясно, мужики, Серёге это так понравилось, что он до сих пор успокоиться не может. Атас, мужики, берегите задницы!

Когда все, в том числе и Сергей, отсмеялись, Андрей сменил тему.

– Жаль, вчера тот мизер не словили, – протянул он.

Как мы уже говорили, в комнате № 526 любили перекинуться в карты, так, по мелочи, если в преферанс, то по копеечке, по две за вист. Заходили к ним расписать пулечку или метнуть банчок и другие сокурсники, зная, что на лапу здесь не играют. Каждый из обитателей комнаты играл на свой страх и риск, но с приличного выигрыша обычно ставил «обществу» – дюжину пива или пару портвейна. Этим и были обусловлены мечтательные нотки в голосе Андрея, который не принимал участия во вчерашней игре.

– Да, славный был бы паровоз на четыре взятки, – согласился с ним игравший вчера Олег, – не угадал ты, Валера.

– Вот-вот, как не угадал, так Валера! – возмутился тот. – А ты где был?

– Так ты ж у нас главный ловщик, – миролюбиво сказал Олег.

– Да Колченогий в таких случаях никогда не рисковал, всегда оставлял перехват и уползал на одну взятку. И какая муха его вчера укусила?! – оправдывался Валера.

– Это точно. Я бы и сам так же сыграл. Одно слово – не повезло, – согласился Олег.

Обычный утренний треп.

* * *

А почтальон уже входил в корпус. Обычно всю почту, включая телеграммы, почтальон передавал вахтёрше, которая сортировала её по этажам – какое-никакое занятие за долгое дежурство, потом отдавала кому-нибудь из живущих на каждом этаже, а уж те раскладывали её на круглом столе в холле общежития. Но в этот раз почтальон попался ретивый, вероятно, из-за малого, всего трехнедельного, стажа работы, да и телеграмма была срочная, так что почтальон бодрым шагом начинающего пенсионера отправился на пятый этаж, не обращая внимания на предупреждающие крики вахтёрши, что никого там нет, все на занятиях. Баба Лиза лукавила, она прекрасно знала, что многие студенты прогуливали лекции и валялись в кроватях до полудня, но ей очень хотелось поговорить с новым человеком «за жизнь».

Стук в дверь комнаты № 526 вызвал новую волну обсуждения: проверка это или не проверка и кому вставать открывать дверь. Вставать никому не хотелось. Повторный, более настойчивый стук и возглас: «Телеграмма!» – заставил, наконец, Олега подняться – он же спал на раскладушке, ему сам бог велел вставать первым.

Он отомкнул замок и выглянул в слегка приоткрытую дверь.

– Кому телеграмма-то?

– Буклиеву.

– Давайте, – сказал Олег, зевая.

– Мне нужен Буклиев!

– Ну, я, я – Буклиев! Носит же вас с утра пораньше! – недовольно пробурчал Олег, протягивая руку за телеграммой.

– Сначала распишитесь!

Олег вернулся в комнату, на ходу разворачивая листок телеграммы. «Срочно приезжай домой. Бабушка», – прочитал он.

– Случилось чего? – раздался голос Андрея, заметившего синий верх телеграммы – значит, срочная.

– Похоже, – недоумённо протянул Олег, – чего-то домой срочно призывают. И бабка телеграмму посылала. Да, странно.

– Поедешь? – опять спросил Андрей.

– А куда деваться? – вопросом ответил Олег.

– Просто так срывать не будут! – глубокомысленно заметил Валера.

– Поеду на Ленинский проспект, в трансагенство, может быть, на самолёт билет достану, – решительно сказал Олег и начал одеваться.

Со всех сторон посыпались советы.

– Бесполезно туда ехать, в день вылета билеты только в аэропорту. – Какой самолёт!? Глянь за окно: гололёд и небо обложено, неровён час, снег пойдёт. Будешь куковать в аэропорту до морковкиного загниванья. (Это Сергей, он из Красноярска, единственный, кто летает самолётом, по необходимости, он знает.) Поезжай поездом. Чего тебе ехать-то, совсем ничего! Опять же на поезд ты билет за полцены возьмёшь по студенческому билету, да в плацкартный вагон, считай, раза в три дешевле обойдётся, чем самолёт. (Это Игорь, он экономный.)

– Ты сначала домой позвони. Ты, вроде, говорил, что у вас телефон есть, – подал голос Валера.

– Правильно! – воскликнул Олег. – Совсем из головы вылетело!

Ничего удивительного – за всё время жизни в Москве Олег ни разу не звонил домой, альтернатива «звонок или ужин» всегда решалась в пользу последнего.

Через час ожидания на переговорном пункте Олег нервно схватил телефонную трубку и услышал непривычно тихий, какой-то поникший голос Анны Ивановны:

– Папа с мамой разбились на машине. Приезжай завтра.

– На какой машине? Что случилось? Как они? – кричал Олег.

– Они в больнице, – немного запнувшись, сказала Анна Ивановна и неожиданно всхлипнула, – всё плохо, Олежек, тебе надо поспешить.

За оставшиеся минуты разговора Олегу так и не удалось добиться никаких подробностей. В трубке раздался скрипучий голос: «Заканчивайте!»

– Я буду завтра, днём, – успел крикнуть Олег.

* * *

Олег лежал на второй полке плацкартного вагона, упёршись взглядом в третью, низко нависающую, чуть протяни руку. «Как в гробу», – мелькнула мысль. Потом наплыли воспоминания о последнем его дне дома, когда все ещё были живы-здоровы, когда радовались его успехам и строили планы на будущее. Была суббота, на улице ярко светило солнце и поскрипывал снег на лёгком морозце, и все собирались провожать Олега на вокзал – в понедельник начинались занятия. Зашла в гости Ульяшина, у которой установились какие-то странные приятельские отношения с Анной Ивановной, и они устроились пить чай с вареньем в гостиной, как упорно продолжала именовать её Анна Ивановна. Где-то за час до предполагаемого выхода раздался звонок в дверь. «Это, наверно, Володя, – сказала Мария Александровна, – я предупредила его, что зайду к вам». Володя вошёл в прихожую, скинул ботинки, первым делом подошёл к Анне Ивановне, дурашливо приложился головой к плечику: «Что б я так выглядел в ваши годы!» – потом пожал руку Олегу: «Нашему молодому дарованию!» В гостиную вбежала Аннушка и с радостью, вызвавшей у Олега лёгкий укол ревности, обхватила Володю.

– Володя пришёл! – закричала она.

– Вот, Олег, ещё одно дарование, гораздо более юное и, подозреваю, более талантливое, – сказал Ульяшин, поглаживая Аннушку по голове.

Олег удивлённо поднял брови.

– Сыграй нам, пожалуйста, что-нибудь, Аннушка, – попросил Ульяшин, – удиви братца, порадуй бабушку.

Аннушка не чинясь подошла к Блютнеру, подняла крышку, пристроилась на самом краешке вертящегося табурета, чтобы едва-едва дотянуться до педалей. Олег, конечно, знал, что Аннушка занимается музыкой, и, слушая, как она старательно тарабанит гаммы, лишь посмеивался над бабушкиным упорством, не сломленным предыдущими неудачами. Но то, что он услышал сейчас, ошеломило его. Эта кроха играла так, как ему и не снилось после нескольких лет занятий. Сначала она сыграла трудный этюд Черни, но это, как понял Олег, просто для демонстрации техники, потом песенку Шуберта, небольшую пьеску Шумана, конечно, в адаптированных для маленьких детских рук вариантах, но не Олегу было оценивать разницу.

– А теперь сюрприз! – провозгласил Ульяшин как заправский конферансье. – По желанию и для удовольствия достопочтенной публики! Исполняется впервые!

– Это для меня ещё сложно и я не очень хорошо знаю, – немного смущаясь, сказала Аннушка, – но я вам наиграю мелодию.

Трудно было представить, когда Аннушка успела разучить эту мелодию, ведь Анна Ивановна редко выходила из дому, но несомненно, для неё это было действительно сюрпризом – Аннушка одной рукой играла «К Элизе», и слёзы текли по щекам Анны Ивановны.

Едва Аннушка закончила, как Ульяшин с совершенно серьёзным видом громко зааплодировал и даже громко крикнул: «Великолепно! Браво! Бис!» Олег искренне присоединился к аплодисментам. Аннушка сползла с табуретки, сделала подобие книксена, вдруг покраснела и, подбежав к бабушке, зарылась лицом в её необъятное тело.

Идиллию нарушила мать, заглянувшая в гостиную и напомнившая, что пора одеваться, если они хотят прогуляться на вокзал пешком.

– Ты, что ли, уезжаешь? – обратился Ульяшин к Олегу. – Жаль, брат, что раньше не знал о твоём приезде, сам, конечно, виноват, мог бы и догадаться, а так бы зашёл поболтать, обязательно зашёл бы. А пойду-ка я с вами, если не возражаете. Прогулка по такой погоде – одно удовольствие. Ты, брат, в Москве непременно гуляй побольше, знаю я эту московскую жизнь – всё норовите прокатиться, благо есть на чём. Наплюй на дела – всех дел не переделаешь! – и на прогулку, пять километров ежедневно как минимум, час среднего хода. Я вот двойную норму каждый день выхаживаю, так отлично себя чувствую, даже голова реже болит, – продолжал тараторить Ульяшин, пока они одевались.

Так и пошли все вместе на вокзал, и громко кричали что-то напутственное, не слышимое сквозь наглухо задраенные окна вагона, и упорно стояли на перроне, пока поезд не дёрнулся и, набирая ход, стал уплывать в сторону Москвы, и, улыбаясь, махали ему вслед руками – мать, отец, Аннушка и Володя.

С этим видением Олег и заснул.

* * *

Пока скорый поезд № 10 Москва – Куйбышев «Жигули» бойко катит по рельсам, у нас есть время для рассказа о том, что же произошло предшествующей ночью.

В последние два года Буклиевы тесно сошлись с семейством Устряловых. И Гарри, и Машенька легко сходились с людьми. Для Машеньки вообще все люди были хорошими, у Гарри мир был несколько более поляризован, он делился на «подлецов» и всех остальных. Подлецов Гарри по молодости бил смертным боем и лишь в последние годы остепенился и просто обходил их стороной, со всеми остальными, подавляющим большинством, «можно было жить». И люди тянулись к этой паре, которая не искала в знакомстве никаких выгод, скорее, наоборот, постоянно изъявляла готовность помочь.

Вера Устрялова попала с Машенькой в одну смену, легко загорелась цветоводством и в любую погоду, не покладая рук, трудилась на их бескрайнем цветнике. Павел Устрялов был инженером-строителем, то есть генетически-профессионально своим для Гарри. Если к этому добавить некоторую общность склонностей и привычек, то все основания для плотного знакомства, если не дружбы, были налицо. В праздники ходили друг к другу в гости, летом Устряловы могли в любое время и на любой срок приехать на дачу и всегда встречали самый тёплый приём. Дело дошло до того, что Гарри наконец отремонтировал грозивший обвалиться погреб в «дровяном» сарае, расширив его вдвое, для Устряловых. Честно говоря, Гарри в кои веки стоял на подхвате, а Устрялов, даром что инженер, и материал раздобыл, и кирпичную кладку новую выложил, и перекрытия положил, потом уж Гарри немного поплотничал.

А ещё у Устряловых был автомобиль, результат двухлетней работы Павла на строительстве Асуанской ГЭС в братской тогда Объединённой Арабской республике, превратившейся в описываемое время в недружественную Арабскую республику Египет. «Москвич-407» уже давно не был высшим достижением отечественного автомобилестроения, готовился отметить десятилетний юбилей, но ещё был способен выдержать пробег в какую-нибудь отдалённую деревню. С точки зрения уровня жизни людей середина 70-х годов прошлого века была пиком развитого социализма. Но и на этом пике в ряде регионов страны (если бы автор был заинтересован в раздувании объёма рукописи, он бы, конечно, не преминул привести полный список этого ряда регионов), в том числе и в Куйбышеве, «имели место отдельные недостатки в обеспечении населения основными продуктами питания». Если перевести на нормальный язык, то временами была просто пиковая ситуация. И если погреб от осени до лета бесперебойно снабжал Буклиевых овощами, яблоками и соками, то за мясом и птицей ездили в деревню. Тут-то заслуженный «Москвич» и оказался весьма кстати.

– Что-то припасы истощаются, – сказал как-то Устрялов Гарри в последних числах февраля, – не пора ли на охоту? Тут племянник мой женится, Федька, ну ты его знаешь, приглашают. Поехали, и на свадьбе погуляем, и мяса подкупим, опять же праздник на носу.

– А поехали, – легко согласился Гарри. Раньше он никогда в такие поездки не ездил, считая, что Машенька и без него разберётся, но предложением погулять на свадьбе соблазнился. Всякими интеллигентскими и великосветскими комплексами он не страдал, дескать, неудобно может получиться или почему нет официального приглашения на мелованной бумаге. Федька же женится, не чужой, чай, раза три вместе выпивали, в том числе и на рыбалке.

И правильно не комплексовал, встретили их шумно и радостно, несмотря на опоздание к столу из-за покупок, а, быть может, благодаря опозданию. Настрой у хозяев и гостей был серьёзный, в том смысле, что дня на три застолья. Нажарили, напарили и нагнали всего в изобилии, так что Буклиевы с друзьями отвели душу. Вот только Павел временами хмурился, проклиная после каждого тоста свою несчастную долю водителя. Возможно, и сказал он что-нибудь не то своей раскрасневшейся от жары и выпитого жёнушке, а уж та, как всякая истинная женщина, ухитрилась парой фраз, брошенных как бы невзначай и не совсем понятных для окружающих, окончательно испортить ему настроение.

– Слушай, Володя, ты ведь машину водить умеешь? – спросил Устрялов, отозвав Гарри в сторонку.

– Да запросто, – ответил тот, – я и ракетой управлять смогу, если меня научат.

– Достала она меня сегодня, – пояснил Устрялов, не углубляясь, правда, в детали, и без того известные любому бывалому мужу, – аж руки трясутся. Если не выпью, не знаю, что сделаю.

– Валяй, – милостиво разрешил Гарри, – довезу, не беспокойся.

Устрялов ухитрился упиться до отупелой неподвижности минут за двадцать, Вера даже оглянуться не успела, занятая обсуждением невесты с новоявленной свекровью. Гарри, проникшись ответственностью предстоящей задачи, стал себя сдерживать, выпил ещё лишь три маленьких стаканчика водки и, наконец, объявил женщинам, что пора и честь знать, дорога не близкая. Можно было бы остаться переночевать, место бы нашлось, да обещали вернуться сегодня, а предупредить домашних, чтобы не волновались, не было никакой возможности – единственный телефон стоял, как водится, в правлении совхоза, да и тот временно не работал. Впрочем, женщины не очень переживали из-за смены водителя: Вера была занята тем, что пыталась достучаться, в буквальном смысле слова, до сознания мужа, чтобы высказать ему всё, что она о нём думает, а Машенька в Сибири насмотрелась и наездилась с такими шофёрами, по сравнению с которыми Гарри был трезв, как зашитый автоинспектор.

Павла безжизненным кулём запихнули на заднее сиденье, рядом устроилась Вера, не оставившая своих попыток, Гарри с Машенькой расположились по-царски на передних сиденьях, лишь Гарри пришлось немного втянуть живот, чтобы поворачивать рулевое колесо.

Поначалу машина, как лошадь, категорически отказывалась подчиняться новому ездоку, то резко прыгала вперёд, то останавливалась как вкопанная с заглохшим двигателем, но постепенно смирилась и мерно побежала в сторону дома. Гарри ехал не спеша и отнюдь не потому, что был без водительских прав или выпивши. Это опытный водитель, и уж тем более неопытный, выходит из себя, двигаясь по практически пустому шоссе со скоростью пятьдесят километров в час – это для них то же, что очень медленно приседать, лучше двадцать раз присесть и подняться, но быстро. Но для сибирских дорог, по которым только и ездил Гарри, такая скорость была верхом лихачества, поэтому Гарри просто наслаждался поездкой, даже чуть приоткрыл окно, чтобы ветер бил в лицо, а, попривыкнув, на прямых пустых участках дороги позволял себе даже немного расслабиться, заклинить руль животом и закурить папиросу.

До города оставалось совсем ничего, вон за той горочкой засверкают уже его огни, но пришлось остановиться. Машеньке приспичило, Вера с готовностью к ней присоединилась, Гарри мог бы и потерпеть, но раз такой случай, то почему бы тоже не облегчиться и не размять сильно затёкшую с непривычки правую ногу. Когда вернулись к машине, Вера попросила Машеньку поменяться местами на остаток пути, всё же сзади тесновато. Машенька, конечно, согласилась, и по своему обыкновению, и потому, что Вера – хозяйка.

Тяжело гружёный «Москвич», надсадно урча, уже почти преодолел тягучий подъём, когда фары высветили какой-то объёмистый тюк, лежащий на шоссе, как казалось, совсем близко. Позже выяснилось, что это был плотно утрамбованный тюк макулатуры, слетевший с проехавшего незадолго до этого самосвала. Шофёр сильно припозднился из-за левого рейса, заезда к приятелю и уж совсем не запланированного прокола колеса, гнал что было сил, но всё же почувствовал, как что-то упало на дорогу, даже глянул в боковое зеркало, но не заметил скрытую горкой пропажу и спокойно поехал дальше. Тюк лежал на узкой полосе, чуть ближе к правому краю, не проедешь без риска кувыркнуться в кювет, так что Гарри резко взял влево и вдруг почувствовал, как машину потащило по скользкой дороге, всё дальше и дальше, на встречную полосу. Опытный водитель наверняка справился бы с ситуацией, но Гарри всё же привык к дорогам с непременной колеёй, где подобные казусы не случались, поэтому его резкие движения только ухудшали положение. И тут из-за горки полыхнул свет, и показался тупорылый МАЗ, и даже резкий скрип его тормозов не спас от почти лобового удара, пришедшегося в левую часть легковушки. «Москвич» отлетел как пушинка, разворачиваясь на ходу, и следующий удар пришёлся уже в правый бок, в районе задней двери.

«Москвич» ещё пару раз повернулся вокруг своей оси и замер. Левая задняя дверь распахнулась, вероятно, от удара, и из неё кулем вывалился Устрялов, ничего не видевший, ничего не помнивший и только сейчас, на холодном асфальте начинавший что-то соображать.

Как всегда, когда ничего уже изменить нельзя, все службы сработали быстро и чётко. Откуда ни возьмись, вынырнула машина ГАИ, автоинспектор только глянул на искорёженный «Москвич» с тремя неподвижными фигурами внутри, на пытающегося сесть мужчину на дороге и сразу вызвал «Скорую помощь». Не прошло и получаса, как примчались целых две машины и не откуда-нибудь, а из городской клинической больницы. Пока ждали скорую, автоинспектор и немного пришедший в себя от шока водитель МАЗа открыли правую переднюю дверь, осторожно вытащили тихо постанывающую Веру Устрялову и положили на расстеленную на асфальте телогрейку водителя. Крови было не видно, лишь левая рука как-то неестественно изогнулась. «Тут обошлось», – облегчённо подумали оба мужчины.

Выломали вдавленную правую заднюю дверь. Машенька лежала, завалившись боком на сиденье, кунья шапка свернулась клубком на полу, как будто чувствовала свою вину, что не уберегла хозяйку. Притомилась Машенька, задремала, убаюканная лёгким покачиванием машины, привалилась головой к стеклу, как раз в том месте, куда пришелся второй удар. Автоинспектор, содрогаясь, отвёл залитый кровью воротник, прижал руку к шее, как учили, и ничего не почувствовал. «Давай всё же вытащим», – предложил он водителю. «Не обошлось», – сделал вывод тот.

Гарри они даже не рискнули трогать. Лишь отодвинули назад сиденье, но и в крайнем положении казалось, что руль всё ещё сидит в теле Гарри. Но он дышал, тяжело, со странным свистом, но дышал.

Показательно, что оба мужчины даже не обращали внимания на Устрялова, только глянули мельком, отметили во всей его скрюченной позе что-то бесконечно знакомое и тут же забыли о нём. А Устрялов полежал-полежал, да и сел, и чем дольше он смотрел на развороченный «Москвич», на суету незнакомых мужчин, на извлекаемые безжизненные женские тела, тем быстрее он трезвел, а уж к приезду в больницу он окончательно пришёл в себя и хотел только одного – вернуться в прежнее состояние, пусть навсегда, только бы не видеть этого кошмара. Ему пришлось опознать погибшую Машеньку, у которой было столько смертельных травм, что для их перечисления не хватило места в свидетельстве о смерти. Ему пришлось давать долгие объяснения, почему он доверил управление автомобилем человеку без водительских прав, да к тому же сильно, по мнению экспертизы, выпившему. А во время всех этих объяснений он думал только о том, что вот теперь Гарри лежит на операционном столе с раздробленной грудной клеткой и переломом обеих ног. И ещё о том, что в соседней операционной лежит его жена Вера с двумя сломанными рёбрами, сломанными левой лодыжкой и правым предплечьем, а врачи уверяют, что она легко отделалась, это его-то, у которого только несколько царапин от падения лицом на асфальт.

А ведь ещё надо было известить стариков Буклиевых, кому ж ещё идти горевестником, как не ему. Павел собрался с духом и, не дожидаясь окончания долгой операции жены, направился пешком к дому Буклиевых, благо недалеко, кварталов десять. Но чем дальше он шёл, тем страшнее ему становилось приходить с таким известием одному, и он завернул к двум общим знакомым, поднял настойчивыми звонками, и те, ошеломлённые нежданно свалившейся трагедией, даже не попытались увернуться от скорбного долга и молча пошли вместе с Устряловым, чутко не приставая с расспросами о деталях.

Анна Ивановна не спала. Не из-за того, что дело шло к утру, а сына с невесткой всё не было дома – такое случалось и не раз. Но прошлой ночью Анне Ивановне впервые за долгие годы явился во сне Крюгер, возник из темноты, скорбно покачал головой и исчез, и это наполнило душу Анны Ивановны каким-то дурным предчувствием. И когда она открыла дверь и вместо Володи с Машенькой, улыбающихся от приятной тяжести сумок в руках, увидела трёх друзей сына, посеревших лицами и отводящих глаза, она сразу всё поняла без слов и стала тихо оседать на пол.

* * *

Дверь Олегу открыл Шурик, точнее, дядя Шурик, племянник Анны Ивановны. Но у Олега не было времени даже удивиться этому, потому что он с изумлением и каким-то нарастающим страхом оглядывался вокруг. Что стало с квартирой?! Откуда и почему эта мертвенная запустелость? Зеркала занавешены простынями, в открытую дверь гостиной виднеется телевизор с наброшенным на него старым постельным покрывалом, гробовая тишина в комнатах, как будто люди покинули это жилище, даже показалось, что углы прихожей у потолка затянуты паутиной. Шурик молча суетился вокруг, помог снять пальто, подал домашние тапочки. Вот донеслись хоть какие-то звуки – что-то мерно зазвякало на кухне. «Бабушка», – мелькнуло в голове Олега, и он устремился на кухню. Нет, не бабушка, Людмила, жена Шурика, это уж совсем удивительно. Стоит и пересчитывает вилки, отсюда и звяканье.

– А где бабушка? – спросил Олег, даже не поздоровавшись.

– У себя в комнате, приняла какие-то таблетки, может быть, заснёт наконец, ты уж её сейчас не беспокой, – ответила Людмила, тоже не утруждая себя тонкостями этикета.

– Ты, Олег, садись, – Шурик пододвинул ему табуретку, – чаю с дороги выпей, только что заварили.

– Как мама? – спросил Олег с лёгкой дрожью в голосе.

– Похороны завтра. Хорошо, что успел приехать. А отец жив, уже два раза оперировали. Врачи говорят, что очень тяжёлый случай, но надежда есть.

Вот так, обухом по голове. Олегу за всё время, прошедшее с разговора с бабушкой, мысль о возможности такого исхода даже ни разу не пришла в голову. Смерть была для него отвлечённым понятием, её описывали в книгах, её показывали в фильмах, даже в домашних разговорах мелькало это слово, но всё это было далеко, с кем-то другим, и никак не могло иметь касательства ни к нему, ни к его близким. И вот коснулось. И в сердце у него сейчас было не горе, не боль, а какая-то отупелость от явной несправедливости судьбы.