Текст книги "Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума"

Олегу не повезло вдвойне. Основной наплыв ожидался значительно позже, после завершения всех экзаменов, а пока университетская поликлиника поражала пустотой, и врачи, на которых не давили скопившиеся у кабинетов очереди, занимались Олегом обстоятельно и по полной программе. Особенно въедливым оказался хирург, немолодой и некрупный мужчина с неожиданно большими и сильными кистями рук. Он долго мял Олега, прощупывал его позвоночник, потом весьма озабоченно покачал головой: «Похоже на остеохондроз», – и отправил его на рентген. «Конечно, с искривлением позвоночника никак нельзя учиться в университете!» – раздражённо подумал Олег, но – делать нечего! – побрёл в очередной кабинет.

Ещё он прошел тестирование по английскому языку, как сразу объяснили, совершенно формальное и необходимое только для отнесения его к группам начинающих или продолжающих. Преподавательница бегло просмотрела заполненный Олегом листок, задала ему по-английски несколько вопросов, затем завела разговор на какие-то посторонние темы. Олега приучили в школе думать во время разговора по-английски, а не составлять в голове фразы на родном языке, а уж потом ретранслировать их в иностранные, что свойственно подавляющему большинству людей. Поэтому Олег говорил легко и свободно, можно даже сказать, болтал, темы были банальные, и у Олега оставалась даже возможность чертыхаться про себя, естественно, по-русски, другой ячейкой мозга: «Вот ведь пристала! Зануда похлеще этого старичка-хирурга!» В конце концов, преподавательница сказала, что учить его – только портить и зря переводить время, и предложила записать Олега в начинающую группу немецкого языка. Тот немедленно согласился, в его состоянии он согласился бы на что угодно.

Но вот всё позади, в одном кармане лежит вожделенная справка, что он является студентом Химического факультета Московского государственного университета, в другом – билет на поезд до Куйбышева, на завтра, а сегодня можно погулять, осмотреться, как тут и что в районе Университета, где ему предстоит жить в течение ближайших пяти лет. Трудно поверить, но за все две недели, что он практически ежедневно приезжал в университет, Олегу ни разу не пришло в голову обойти Главное Здание. Его лишь немного удивляло, почему этот красивый вход в здание, с колоннами, с широкими и высокими ступенями лестницы, с двумя огромными скульптурными группами студента и студентки[1]1
  Одна скульптурная группа, с сидящим студентом и стоящей студенткой, за глаза называлась памятником женскому равноправию. Вторая, симметричная, называлась «Призыв» и представляла собой сидящую девушку, вперившую одухотворённый взгляд в непропорционально большой фолиант, развёрнутый у неё на коленях, и стоявшего над ней юношу. Смешливые студенты уверяли, что вот уже много лет юноша призывает: «Бросай ты эту учебу! Пойдем лучше потрахаемся!» (здесь и далее примеч. авт.)


[Закрыть], почему всё это великолепие носило будничное и несколько непонятное название «Клубная часть».

Теперь он понял – вот он главный вход, с противоположной стороны, ещё более помпезный, но какой-то холодный, ни одна человеческая фигура не оживляла застывший гранит, не сравнить с разноцветным муравейником, вечно копошащимся у «чёрного хода». Олег равнодушно повернулся спиной к главному входу и замер в восхищении перед открывшейся картиной. Влево и вправо привольно, насколько хватало взгляда, раскинулся ухоженный парк с рядами одинаковых, как близнецы, высоких и пушистых елей по периметру. Прямо перед ним отражал небо огромный бассейн, вытянувшиеся в несколько рядов зеленые кувшинки по очереди выбрасывали высоко вверх тонкие струи воды, которые рассыпались на множество искрящихся на солнце капелек. За бассейном раскинулся чуть вздыбленный посередине ковёр гигантской клумбы. И где-то совсем далеко, почти на горизонте, золотились купола кремлёвских соборов и пламенели звёзды кремлёвских башен. Продлевая удовольствие, Олег обошёл бассейн, останавливаясь около каждого бюста, установленного на высоком постаменте, осмотрел все клумбы, улыбнулся: «Маму бы сюда. Есть где разгуляться!» Долго стоял на смотровой площадке, впервые осознавая громадность Москвы (а, казалось бы, всего раз в восемь больше Куйбышева по населению) и несколько скептически посматривая на Москва-реку – этим нас не удивишь, не шире Самарки! Немного поспорил сам с собой, где берег выше: здесь, на смотровой, или в Куйбышеве, у Пушкинского садика. Ни до чего не договорился и решил довериться ногам. Спустился извилистыми тропинками вниз, к самой воде, ноги решили, что здесь всё же повыше будет. «Зато набережная ни в какое сравнение с нашей не идёт. Просто нет никакой набережной!» – уравновесил он. Олег постоял несколько минут у парапета, наблюдая, как в нескольких метрах под ним река бьёт мусором с белыми вкраплениями использованных презервативов в зеленеющий гранит, с удивлением обнаружил, что метрах в ста справа на узкой полоске травы над стекающими в воду ступенями раскинулся импровизированный пляж, усеянный людьми, некоторые из которых с видимым удовольствием бросались в воду. «Сумасшедшие или на солнце перегрелись», – решил Олег и на всякий случай бочком, чтобы не потревожить, обошёл этих людей.

Всего, где был и что видел Олег в тот день, и не упомнишь, но уже в сумерках ноги сами принесли его назад на смотровую площадку – хотелось посмотреть на панораму ночной Москвы, а, главное, ещё раз насладиться видом университета, впитать его в себя на те сорок дней, пока они будут разлучены. Он чувствовал, что университет отныне и на многие годы, конечно, не на пять лет обучения, а именно на многие годы, быть может, на всю жизнь станет и его домом, и его семьёй. Бабушка с дедом, отец с матерью, Аннушка, город Куйбышев, Волга, старая квартира, дача, всё это в его сознании уже отошло в прошлое, было даже немного грустно оттого, что в его будущей жизни им не будет места. Но Олег с юношеской безоглядностью поспешил распрощаться с ними, и вот уже в голове замелькали радужные картинки его будущей жизни, неопределённые, наивные и неизменно счастливые.

А метрах в двадцати от него, точно так же навалившись грудью на парапет, стоял Владимир Ульяшин, и тоже подводил итоги определённому периоду своей жизни, и думал о будущем. Вот только прошлое у него перевешивало. На какие-то мгновения ему становилось от этого страшно, ему хотелось сбросить эти гири, но тут накатывала волна ярости и ненависти, ненависти к Сталину, предавшему и бросившему мать, ненависть к Хрущёву, убившему его брата, ненависть к кагэбэшникам, прокурорам и тюремщикам, с готовностью выполнившим приказ, ненависть к этой партии, перемалывающей людей в таких вот нелюдей, ненависть к этой власти, убившей его отца, и ненависть к этому государству, где ему до конца жизни суждено нести печать прокажённого. Прошлое опять подминало будущее. Отомсти, кричало оно, отомсти им всем, и нет у тебя другого будущего.

Два молодых человека, как Герцен и Огарёв, стояли над Москвой на Ленинских, извините, Воробьёвых горах, и давали клятву честно и беззаветно служить своей цели, отринув мелочную суету, не отступая ни перед какими трудностями. Но стояли они порознь, и цели у них были разные, и жизненные пути их расходились на долгие годы. Нам даже немного жаль, что они так и не заметили друг друга там, у парапета смотровой площадки, не поговорили, не выговорились. Хотя, по большому счету, жалеть надо о том, что через много лет их пути сначала неожиданно пересеклись, а потом сплелись нерасторжимо, до самого конца.

Глава 2. Говорит Москва

Пришло время рассказать об упоминавшейся уже встрече Ульяшина в Куйбышеве, которая повлекла столь далеко идущие последствия. Произошла она в первые месяцы нахождения Ульяшина в этом городе, вероятно, в конце ноября или в начале декабря, потому что было уже сильно холодно, этот холод проясняет наши воспоминания. Из-за него Ульяшин был одет в дублёнку, которая послужила поводом для «знакомства». Дублёнка в те времена была ярчайшим символом благосостояния и занимала второе место после машины. Как часто бывает, исконно русское и повседневное, сделав тур по западным странам и там облагородившись, вернулось обратно вожделенным идеалом. Тогдашние модники, не имевшие необходимых финансовых возможностей, действовали в стиле Эллочки Людоедки и прибегали к паллиативу в виде забытых и недавно еще презираемых овчинных полушубков и обкромсанных снизу тулупов. Добывали их всеми правдами и неправдами, а так как основным их источником были милицейские склады, то неправда преобладала.

Но у Ульяшина дублёнка была настоящая, югославская. Их ещё называли «комсомольскими», так как они служили униформой членов центрального комитета и бюро обкомов незабвенного ВЛКСМ. Перепадали они через спецраспределители и другим, приблИженным к власти людям, таким как Мария Александровна Ульяшина. Володя никогда не придавал вещам избыточного, мистического значения и использовал их строго по назначению, вот и свою дефицитную дублёнку носил почём зря, по погоде, тем самым провоцируя окружающих на противоправные поступки. Можно даже сказать, напрашивался на неприятности, так как разгуливал по городу в любой время суток, а при выборе дороги руководствовался не освещённостью и оживлённостью улиц, а расстояниями.

Впрочем, та встреча была всё же несколько случайной, потому что ждали не конкретно его, а кого-нибудь хорошо одетого. Было, по провинциальным понятиям, очень поздно, часов десять, на тихой улочке ни души, даже свет горел не во всех маленьких домишках, но от снега было достаточно светло. Ульяшин быстро шёл, прикрыв лицо от колючего ветра воротником, так что первого парня, притаившегося в тени крыльца, он пропустил, но когда метрах в пятнадцати перед ним вынырнули на тротуар ещё двое, он подобрался, опустил воротник, замедлил шаг и, не поворачивая головы, метнул взгляд по сторонам, отметил мелькнувший огонёк сигареты в подворотне на другой стороне улицы, прислушался к лёгкому поскрипыванию снега за спиной.

– Эй, фраер, дай закурить, – сказал один из парней, заступивших ему дорогу.

– Это пожалуйста, – ответил Ульяшин, останавливаясь, и отметил про себя: – Салаги!

Он принялся, не спеша, снимать рукавицу. Поскрипывание затихло у него за спиной. Стоящие перед ним парни как-то незаметно напирали, вынуждая отступить назад.

«Пора!» – немного отрешённо подумал Ульяшин, когда правый из парней поднял руку на уровень его груди. Он резко повернулся боком, захватил протянутую руку и швырнул парня на другого, пригнувшегося сзади. И тут же, не давая опомниться, сильно толкнул обеими руками в грудь третьему парню, забросив того в придорожный сугроб.

– Гопники недоделанные! – Ульяшин сплюнул в сторону барахтавшихся в снегу парней и спокойно направился на другую сторону улицы.

– Здравствуй, дядя! – сказал он притулившемуся в подворотне немолодому мужчине с изрезанным морщинами лицом. – Плохо пацанов учишь!

– Нормально учу, – проворчал тот, швыряя докуренную папиросу в снег. – Ты откуда такой смелый вылупился?

– Из Свердловска, – коротко ответил Ульяшин и достал пачку «Явы». – Закурим?

– У меня свои, родные, – мужчина достал пачку «Беломора». – К нам надолго? – спросил он, закурив.

– Это как масть ляжет. Может быть, и надолго. На адвоката учусь. Из Свердловска выгнали после одного конфликта с милицией, вот и решил здесь пока осесть.

Приплелись парни, как побитые собаки.

– Что, уши опухли? – усмехнулся Ульяшин, чуть повернувшись к ним. – Закуривайте, – он протянул им пачку, чуть встряхнул рукой и прихватил выскочившие сигареты.

Затем, не обращая больше внимания на молодых, поговорил ещё немного с мужчиной.

– Ладно, живи, – сказал тот, наконец, – возникнут проблемы, ссылайся на меня, меня Мотылём кличут. Ещё увидимся!

– Наш, что ли? – осторожно спросил один из парней, глядя в спину удалявшегося Ульяшина.

– Какой наш?! Фраер наблатыканный! – отмахнулся Мотыль и, задумавшись, добавил: – Но может оказаться полезным.

* * *

Следующая встреча не заставила себя долго ждать. Как мы помним, Ульяшин сам не готовил ничего сложнее бутерброда, поэтому в отсутствие матери питался в общественных заведениях. Он перебрал уже несколько ресторанов, дошёл черёд и до «Волги», расположенной в районе Новой набережной. Буквально в первый вечер, войдя в ресторан, он заметил Мотыля, сидевшего за столиком с двумя незнакомыми молодыми парнями. Мотыль, внимательно оглядывавший всех входящих, тоже узнал Ульяшина и призывно махнул ему рукой. Ради такого случая, против своего обыкновения, Володя попросил официанта принести пол-литровый графинчик водки и подобающую закуску. Так начался разговор, длившийся с недельными перерывами несколько вечеров. Мотыль дотошно расспрашивал Ульяшина о разных обстоятельствах его жизни и тот правдиво на всё отвечал, руководствуясь двумя своими золотыми правилами: не врать в том, что проверяется, и не говорить о том, о чём не спрашивают. Так, о деталях своего происхождения он не распространялся, но о брате Александре упомянул с вполне конкретной и уже известной читателю целью. Зато во всех красках расписал свою жизнь в Свердловске, естественно, в той её части, которая протекала за пределами центрального пятачка. Мотыль одобрительно кивал головой, подробно расспросил о Скоке, допытываясь до детального описания и мелких привычек, и затем, усмехнувшись, сообщил, что Скока он хорошо знает по совместному, достаточно долгому пребыванию в местах не столь отдалённых. Но лишь по прошествии нескольких лет Ульяшин узнал, что Мотыль специально связывался со Скоком, уточнял детали Володиного рассказа и выяснял его мнение о молодом человеке.

Судя по всему, сообщенными ему сведениями Мотыль был полностью удовлетворён, потому что постепенно он стал давать Ульяшину всякие мелкие поручения, маскируя их просьбами о дружеской услуге. Поначалу тоже не обошлось без проверок, но Ульяшин берёг доверенные ему деньги и секреты пуще глаза, так что постепенно он был допущен в ближнее окружение Мотыля. Произошло это не быстро, до своей летней поездки в Москву Ульяшин вообще держался немного отстранённо и лишь после возвращения активно пошёл на сближение. Впрочем, ни в каких криминальных делах он не участвовал – Мотыль его не привлекал, приберегая для другого, а Ульяшин не напрашивался. Приблизительно тогда же к нему привязалось его прозвище – Звонок. Согласно официальной версии, он служил связным между различными уголовными группами Куйбышева и целыми днями сновал по городу, разнося всякие важные и срочные новости, был, одним словом, «гонцом» или «атасником». Но нам кажется, что так его припечатали за излишнюю склонность к пустой, с точки зрения воров, болтовне. Очень явственно представляем мы какого-нибудь Мотыля, затыкающего уши и досадливо восклицающего: «Не звени!» – или «Умолкни, звонок!»

* * *

Как мы видим, Ульяшин перестал скрывать свои связи с криминальным миром. Так уж получилось, а точнее, так уж он решил, что теперь эта сторона жизни вышла на первый план. Пусть милиция да КГБ думают, что он приблатнённый, что трётся около воров, подхватывая крошки с их стола, что оказывает им за плату мизерные юридические услуги. Главное, не попадаться ни на чём серьёзном и держать язык за зубами, то есть о бабах и о красивой жизни – это сколько угодно, а о политике ни слова даже на уровне анекдота. Кому в этом случае придёт в голову, что у Звонка есть другая жизнь?

У этой, другой жизни пока была только цель, сформулированная по-ульяшински бескомпромиссно и чётко – свержение Советской власти. Непременно путем вооружённого восстания и с обязательной публичной казнью всех партийных функционеров и их прихвостней. Встававший перед глазами вид бесчисленных проспектов и улиц Ленина с висящими на столбах коммунистами веселил душу и придавал сил для поиска путей к этой заманчивой цели. Пока что никаких путей не просматривалось.

Революцию хорошо начинать с чистого листа. Когда народ десятилетиями терпит, веками иногда терпит, из последних сил терпит, и тут появляешься ты на белом коне (слоне, броневике, танке) и указываешь ему путь в светлое будущее. Тогда революция проходит весело и быстро. Неплохо удаются повторные попытки. Тут важно правильно улучить момент, когда народ залижет раны и накопит гнев. Страница перевёрнута, можно начинать второй тур.

Революция не может следовать за революцией, ничего хорошего из этого не получается, Россия же первая это и доказала – выдала на-гора две революции за год, буржуазную февральскую и социалистическую октябрьскую, так сто лет последствия расхлебывали. Нет, между революциями должен быть длительный антракт или хотя бы хорошая контрреволюция. Лишь хитроумный Лев Давидович Троцкий сумел обойти это препятствие, правда, на бумаге. Суть его теории перманентной[2]2
  Постоянной, непрерывной. Не путать со способом завивки волос. (прим. авт.)


[Закрыть] революции проста: устроил революцию у себя – устрой у соседа; пока обежишь с факелом восстания всех соседей, придёт время повторять революцию у себя дома.

Конечно, между 1917-ым годом и описываемым нами 1972-ым перерыв был вполне подходящий для следующей революции, но к чему было призывать народ? Вперёд к светлому будущему? Но мы и так ползли к нему семимильными шагами. Назад в Российскую империю? Но мы показатели пресловутого 1913-го года обогнали в среднем в сорок раз, а для прогресса в области производства атомных бомб человечество ещё числа не придумало. Вбок на Запад? Не нужно нам царства жёлтого дьявола и его звериного оскала! Куда ни кинь – всюду клин!

Впрочем, кое-какие революционные идеи всё же витали в то время в воздухе. Разрабатывались разнообразные варианты кардинального изменения действительности при сохранении цели – коммунизма – и символа веры – диктатуры пролетариата со всеми вытекающими следствиями. Выведенный нами выше запрет на последовательность революций обходился весьма изящно: Сталин-де осуществил контрреволюцию, так что пришло время для новой революции под старыми ленинскими лозунгами.

Ульяшина этой мякиной не провести! Он понимал, что коли уж рубить, так под корень. Вот только чем рубить?!

Таков краткий конспект мыслей Ульяшина после его летней поездки в Москву.

* * *

В России не может быть революции, революции происходят в рассудочных и прямодушных странах, там они вызываются злоупотреблениями власти и приводят к смене власти. Стихия России – бунт, взрывной протест против злоупотреблений власти, временное их уничтожение при сохранении самой власти. «Бунт не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». Тонкость России – в дворцовых переворотах, в тихой смене власти при сохранении злоупотреблений. Все известные дворцовые перевороты в России были успешны. «Король умер! Да здравствует король!»

Россия – страна крайностей, поэтому в ней и не может быть нормальной революции как естественной стадии развития. Ульяшин полжизни ломился в открытую дверь, прежде чем осознал эту простую мысль.

Революция требует подготовки и планомерной работы. Эти два понятия глубоко чужды, скажем больше, противны русскому человеку. На национальных окраинах огромной страны ещё было какое-то шебаршение, Россия же традиционно лежала на печи. Бунтовать – изредка бунтовали, не без этого, но за семьдесят с лишним лет советской власти так и не сподобились ничего «организовать». Власть существовала при полном и безоговорочном попустительстве всего народа, так что в этом смысле советское государство было, несомненно, общенародным.

Ульяшину бы задуматься поглубже над этим феноменом, понять, что редкие льдинки на поверхности океана никак не мешают движению корабля коммунизма, а лишь оживляют пейзаж и живописно подчёркивают спокойствие и беспредельность океана. Он же принял эти редкие льдинки за вершины айсбергов, один из которых рано или поздно потопит-таки самоуверенный «Титаник».

В оправдание Ульяшина скажем, что ему просто не повезло. Подавляющее большинство российского народа, пережившее коммунизм, знать ничего не знало ни о каких выступлениях против советской власти. Слухи, конечно, были, как же без слухов! Но слухи к делу не пришьёшь. Были передачи западных радиостанций, но там говорилось всё больше о письмах и заявлениях. А вот чтобы вживую увидеть какую-нибудь демонстрацию, или листовку в руках подержать, или хотя бы прочитать намалёванный на заборе антисоветский лозунг – такого не случалось. Ульяшин же сподобился, причём дважды.

Дело было в Свердловске. Несколько молодых рабочих основали организацию под названием «Свободная Россия». Как водится, начали с благородной идеи расстрела областного начальства во время праздничной демонстрации, но из-за невозможности достать оружие (дикие времена! гримасы тоталитаризма!) остановились на пишущей машинке и писании прокламаций. Первая из них с поэтическим названием «Восходящее солнце» и попала в руки Ульяшина во время посещения им женского общежития завода «Уралмаш». Листовку Володя принёс домой, но затем по настоятельной просьбе матери изорвал в клочья и спустил в унитаз. О существовании второй листовки «Меч тяжёл, необходимо объединение сил» Ульяшин узнал уже из материалов уголовного дела, точнее говоря, из рассказа известного нам Никанора Михайловича Полубатько, главного милиционера области. За полгода, разделявшие две листовки, молодые революционеры успели переименовать свою организацию в «Российскую рабочую партию», приняли устав и программу и определились с размером членских взносов. Все это потянуло в сумме на пять лет лагерей, каждому.

Тогда же и из того же источника Ульяшин узнал о разгроме ещё одной организации молодых рабочих, называвших себя «Революционной партией интеллектуалистов Советского Союза». Детали ему были неизвестны, так как дело передали в суд уже после отъезда Ульяшиных из Свердловска, но это было и не важно, главное – сам факт существования подпольного движения.

Ульяшин не сомневался, что, останься он в Свердловске, он быстро бы вышел на этих подпольщиков. Но что делать в незнакомом Куйбышеве? Не будешь же подходить ко всем встречным и, заглядывая в глаза, задушевно спрашивать: «А как вы относитесь к Советской власти? Хорошо? Жаль. А не подскажите, к кому обратиться по вопросу её свержения?» Нужно было время, чтобы хорошо познакомиться с городом и людьми, обрасти связями, но Володя был по-юношески нетерпелив. И его взоры обратились к Москве. Ведь должен же быть у движения центр! И центр этот, естественно, должен располагаться в Москве!

* * *

Никаких зацепок у Ульяшина не было. Разве что несколько фамилий, мелькавших в передачах «Голоса Америки», «Би-би-си» и «Немецкой волны». И ещё где-то в Москве печаталась «Хроника текущих событий», единственное периодически выходящее «инакомыслящее» издание в стране. В то время Ульяшин не понимал ни принципиальных, ни тонких различий между разнообразными формами отечественного инакомыслия, для него все они были диссидентами, кто не с коммунистами – тот против них.

Ульяшин ещё в Свердловске познакомился с «Хроникой», получал её «на ночь» от некоторых из своих однокашников и небезызвестного нам Константина, фрондирующих таким образом против своих высокопоставленных родителей. «Хроника» ему импонировала своей внешне бесстрастной манерой изложения, представлением фактов без навязывания оценок и выводов.

«Но как же их найти? – думал Ульяшин. – Они, конечно, молодцы!..» В его памяти всплыли строки: «„Хроника“ ни в какой степени не является нелегальным изданием, но условия её работы стеснены своеобразными понятиями о легальности и свободе информации, выработавшимися за долгие годы в некоторых советских органах. Поэтому „Хроника“ не может, как всякий другой журнал, указать на последней странице свой почтовый адрес. Тем не менее, каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение „Хроники“. Расскажите её тому, у кого вы взяли „Хронику“, а он расскажет тому, у кого он взял „Хронику“ и т. д. Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за „стукача“». «Конец цитаты, – произнёс он, пародируя западных журналистов, и тяжело вздохнул. – А что делать, если тот человек, который дал мне „Хронику“, как раз и похож на стукача?»

Ульяшин вспомнил своего шапочного знакомого, который после двух нейтральных разговоров вдруг протянул ему скреплённую пачку из нескольких тонких сероватых листов бумаги со слепым текстом, четвёртая-пятая копия с несвежей копиркой, как определил навскидку Володя.

– Последний выпуск, только что из Москвы привезли. Не видел ещё? – спросил знакомый, стреляя глазами по сторонам.

– Да я и предыдущих не видел, – ответил Ульяшин и демонстративно безразлично посмотрел на напечатанное крупными буквами название. – «Хроника текущих событий»? Первый раз слышу!

– Ну что ты! – удивился знакомый. – Это будет похлеще всяких романов, гуляющих в самиздате[3]3
  Самиздат – подпольное размножение неподцензурной литературы. Народ, как всегда, очень метко выразил сущность самиздата: сам сочиняю, сам издаю, сам распространяю, сам и сижу за это. (прим. авт.)


[Закрыть]. Посмотри непременно! Возьмёшь?

– Давай посмотрю, – сказал Ульяшин, протягивая руку.

– Только ты обязательно завтра верни. За «Хроникой», знаешь, какая очередь стоит?!

– А как я тебя завтра найду? – спросил Ульяшин, едва сдерживая усмешку.

– Я сам, сам тебя разыщу! – воскликнул знакомый и поспешно отошёл.

Выпуск Ульяшин проштудировал очень внимательно, даже выписал несколько фамилий, а утром вернул листочки знакомому, заметив пренебрежительно:

– Скукотища! Я, честно говоря, заснул на третьей странице. По-моему, так враньё, а если в чём-то и соответствует действительности, то всё равно это ловля блох и копание в навозной куче.

– Ну, как знаешь! – протянул знакомый разочарованно.

Конечно, Ульяшин рисковал. Могли и взять с запрещённой литературой в кармане, но тут бы он отговорился незнанием содержания и без зазрения совести сдал бы своего знакомого – в этом случае подставка была несомненной. Пожалуй, было бы подозрительнее, если бы он не взял «Хронику» – где это видано, чтобы интеллигентный, свободный в мыслях и поступках молодой человек отказался от самиздата?

* * *

Никогда не пренебрегайте простыми решениями! Часто они оказываются самыми эффективными. На всякого мудреца довольно простоты.

Как-то раз, забежав по дороге к Буклиевым, Ульяшин увидел телефонный справочник города Куйбышева и, пролистав его, с удивлением наткнулся на алфавитный перечень зарегистрированных частных абонентов с номерами телефонов и, главное, адресами. Вечером он позвонил в Москву, попал на дядю Якова Каплана, который объяснил ему, что ничего подобного в Москве нет, это на гнилом Западе телефонные справочники лежат в каждом уличном автомате, но в Москве есть «Мосгорсправка», кабинки у каждой станции метро, и там при указании имени, отчества и фамилии, а также возраста можно получить домашний адрес практическим любого жителя Москвы.

Ульяшин помянул недобрым словом западные радиостанции и отечественных диссидентов, которые считают отчества излишними. Но после анализа имевшегося у него списка кое-что выкристаллизовалось, самое перспективное – Ирина Петровна Якир. С определением возраста помогла Мария Александровна, кладезь сведений о верхушке страны. Володя подозревал, что и нужные ему адреса мать нашла бы без труда, но не хотелось впутывать её во всё это дело – начнутся расспросы, отговоры, волнения.

Вскоре после ноябрьских праздников Ульяшин поехал в Москву.

«Авантюра, конечно, – размышлял он по дороге, – даже разговаривать не будут. Но чем чёрт не шутит! Попытка – не пытка. В милицию, поди, не сдадут, – усмехнулся он. – Надо будет им чего-нибудь наплести интересного, если до разговора дойдёт».

Ульяшин прогнал в памяти уже известную нам историю о молодых свердловских революционерах. «Сойдёт как история номер раз, – подумал он, – но там дело до суда дошло, это они, наверно, всё знают лучше меня. Надо бы им подбросить что-нибудь новенькое, неизвестное».

И Ульяшин принялся выстраивать историю номер два. Что-де есть группа из молодых рабочих и студентов, изучают марксизм, убеждаясь в отходе власти от её собственных основополагающих принципов, интересуются историей анархизма как незаслуженно забытой ветви социализма, слушают Голоса, вот только с литературой напряжённо, нет выхода на самиздат. Ульяшина, как самого продвинутого, направили в Москву, чтобы связаться с единомышленниками и обзавестись литературой. Невинная такая история, «Тимур и его команда» Гайдара, издание второе, переработанное, из неё никакого дела не сошьёшь, провокаторы с такими историями не заявляются.

Интересно, что нечто подобное Ульяшин впоследствии осуществил на самом деле. Организовал в Куйбышеве кружок и хотя сам не светился на его собраниях, но активно подбрасывал литературу и исподволь направлял деятельность. Народу в кружке по тем меркам было довольно много – на первую демонстрацию в 1976 году вышло около сорока человек. Что с того, что была она в День дурака и демонстранты скандировали шутливые лозунги?! Это, кстати, Ульяшин и придумал: смеясь преодолеть барьер страха перед выходом на несанкционированное властями шествие. Даже такую демонстрацию милиция разогнала, а некоторые участники схлопотали по пятнадцать суток ареста, но через год они вновь вышли на улицу и несли уже плакат с требованием свободы печати. Вскоре после этого Ульяшин навсегда покинул Куйбышев, но его молодые товарищи продолжали шуметь и кончили, как положено, лагерем.

* * *

– Дядя Яков, не подскажете, как удобнее добраться до этого дома? – Ульяшин показал Каплану листок с адресом, прикрыв, как бы невзначай, номер квартиры пальцем.

– Гм, и что же тебе надо в этом доме? – усмехнулся тот.

– Да познакомился с симпатичной женщиной в поезде, пригласила на чашку чая, – не задумываясь, соврал Ульяшин.

– И на память черканула тебе, конспиратору, адресок на бланке Мосгорсправки, – продолжил Каплан и, посмотрев на обескураженного племянника, сказал твёрдо, – не надо тебе ходить в этот дом.

– Что вы заладили: дом да дом. Меня же не дом интересует, а люди.

– Не поймёшь вас молодых, то женщина, то люди, ты уж как-нибудь определись.

– Ну, люди, а среди этих людей много женщин, – буркнул Ульяшин и тут уловил весёлые искорки, промелькнувшие в глазах Каплана. – Дядя Яков, вы же всё прекрасно поняли! – воскликнул он. – Что же вы всё ходите вокруг да около?!

– Это, оказывается, я хожу вокруг да около! – всплеснул руками Каплан. – Женщин ему, видишь ли, много подавай. А они тебя ждут?

– Не ждут, потому что ничего обо мне не знают, – притворно всхлипнул Володя, к которому вернулось его весёлое расположение духа, – и дальше порога меня, сироту, не пустят. Если только какой-нибудь добрый человек не позвонит и не объяснит им, какой Володя Ульяшин хороший несоветский парень…

– Добрый человек, говоришь, – улыбнулся Каплан. – Знаешь, что роднит добрых людей? Не пытайся отгадать! Их роднит то, что все они совершают глупые поступки. Что ж, пойдем, позвоним, – и, остановив движение Володи к телефону, – куда ты? На улицу, в автомат.

– Ирочка? Здравствуй, дорогая, это твой дальний родственник. Как у вас дела? – Каплан долго молча слушал, тяжело вздыхая, потом сказал: – Да, ужасная трагедия. Такой молодой! Летят молодые на жертвенное пламя. Вот тут ко мне приехал из восточной провинции один такой молодой, дальний родственник, я тебе о нём как-то рассказывал. К вам рвется. Уж лучше к вам, а то отчебучит что-нибудь без присмотру. Так я дам ему адресок, – с неопределённой интонацией сказал Каплан. – Что? Ирин? А, ну ясно. Хорошо. Прямо сегодня может зайти? А это удобно будет? Ладно, я ему передам. Ты там поосторожней, на рожон не лезь, береги себя. Увидимся. Целую, – Каплан повесил трубку и повернулся к Ульяшину: – Ну, ты всё слышал, запоминай адрес.