Текст книги "Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума"

Некоторое время голоса ещё доносились до него, это Шурик начал было рассказывать подробности трагедии, но его остановила Людмила и попробовала отвлечь внимание Олега перечислением всяких необходимых хозяйственных дел. Вскоре звуки перестали проникать в уши, а там и Шурик с Людмилой замолчали, осознав, наконец, состояние Олега.

* * *

Дадим Олегу какое-то время прийти в себя и расскажем немного об этой супружеской паре, тем более что они сыграют некоторую роль в нашей истории. Помнится, мы уже говорили о том, что Анна Ивановна перебралась в Самару со своим младшим братом. Павел Иванович был человек болезненный, в длинном перечне его заболеваний главенствовала астма, так что последние пятнадцать лет своей жизни он провёл на инвалидности, но несмотря на это значительно пережил супругу и скончался лет за десять до описываемых событий. Шурик был его единственным сыном, на четырнадцать лет моложе своего двоюродного брата Гарри. Во время долгих странствий сына по Сибири Анна Ивановна направила весь остаток материнской любви и неисчерпаемый запас заботы на племянника, но, видно, был какой-то изъян в педагогической мето́де Анны Ивановны – Шурик вырос точной копией Гарри. Так что Анна Ивановна облегчённо вздохнула, когда пришёл Шурику срок призыва в армию, а уж когда она узнала, что его определили на флот, то готова была перекреститься – и служить дольше, и служба тяжелее, дурь-то повыбьют, к дисциплине приучат.

Не тут-то было! Выпало служить Шурику в Кронштадте, а там красивого, стройного парня с молодцеватой выправкой пристроили при штабе, адъютантом, как несколько небрежно говорил потом Шурик. Жизнь при штабе развращает, а тут ещё сподобился Шурик стать звездой экрана. Как раз в то время Сергей Бондарчук снимал «Войну и мир», а уж масштаб массовок у великого мэтра не снился и Голливуду: в Америке армия всё ж таки поменьше и традиционно используется по прямому назначению. При просмотре полков статистов Шурика заприметили, временно присвоили чин поручика, обрядили в подобие лосин, ментик, кивер и бросили в бой вместе с Николаем Ростовым в исполнении Олега Табакова. Единственный уцелевший при монтаже кадр, где мелькнуло орущее лицо Шурика и его рука с вздёрнутой шашкой наголо, был предметом его особой гордости и частых рассказов. «Жаль, что ноги в лосинах не показали», – добавлял он, попутно поясняя, что полки на дальнем плане стояли исключительно в кальсонах.

Так что вернулся со службы Шурик ещё большим оболтусом, с раздувшимся самомнением и новыми, далеко не полезными в жизни привычками. Чего стоило одно его заявление, что в Кронштадте протёршиеся носки не штопают, а выбрасывают, и он отныне штопаные носки носить не будет. Анна Ивановна только недоверчиво покачала головой, а Николай Григорьевич рискнул заметить, что даже при коммунизме носки штопать будут, до коммунизма по уверениям властей всего без года двадцать лет осталось, а детей в школе на уроке труда носки штопать учат, и призвал в свидетели Олега, который немедленно продемонстрировал отличное знание предмета – натянул рваный носок на электрическую лампочку и ловко заштопал.

И сходство Шурика с Гарри стало уменьшаться, дала знать разница породы. Гарри, как мы знаем, побесился-побесился да перебесился, институт закончил, солидную работу имел. А Шурик учиться категорически отказался, устроился работать на стройку, а вскоре стараниями очередной пассии перебрался на мелкую, но, главное, совершенно безответственную должность в трест. Да и внешне двоюродные братья стали не похожи: Гарри разнесло в немецкого бюргера, а Шурик был типичный русский мастеровой, жилистый, юркий, ему бы косоворотку, картуз, гармошку и – в кабак.

Несмотря на очередное разочарование, Анна Ивановна не перестала следить за сиротой-племянником. Дважды в месяц, в первый и третий четверги, Шурик появлялся в квартире на Молодогвардейской улице, по возможности почти трезвый, и бодро докладывал Анне Ивановне о своём житье-бытье. Бывали, правда, и внеплановые визиты, обычно сильно подшофе, с жалобами на бесцельно загубленную жизнь. Впрочем, в последние года четыре визиты, как плановые, так и внеплановые, практически прекратились. Дело в том, что Шурик женился. Но не так, как рассчитывала Анна Ивановна – на генеральской дочке, осада которой велась полгода и весьма успешно, а скоропалительно, за три недели, на работнице общепита, далёкой от руководства, но, признаем, видной, генеральская дочка там близко не стояла. Шурик, как полагается, пришёл с Людмилой к Анне Ивановне, чтобы представить невесту и, не откладывая дело в долгий ящик, пригласить на свадьбу в ближайшую субботу. Мы уже знаем, как умела кричать Анна Ивановна, но вот Олег слышал такое впервые. Через год молодые повторили попытку, с тем же результатом, но децибелы находились на обычном для Анны Ивановны уровне. Всё это и объясняет удивление Олега, когда он увидел Шурика и Людмилу, хозяйничающую на кухне.

* * *

Немного придя в себя, Олег встал с табуретки и отправился бродить по квартире. Зашёл в свою бывшую комнату, из которой так и не убрали его кровать – его всегда ждали. Дед Буклиев против обыкновения лежал на своей кровати, в выходных брюках и тщательно выбритый. Глаза его были чуть прикрыты, но он не спал.

– Привет, дед, – тихо сказал Олег.

– А, Олег, с приездом, – ответил Николай Григорьевич, повернув голову в его сторону.

– Нездоровится?

– Скорее, устал, дел, сам понимаешь, невпроворот. А силы не те. Хотя на такое у кого сил достанет?

– Ты не раскисай, дед.

– Я-то ладно, вот бабушка… На людях-то ещё держится, а по ночам совсем не спит, всё плачет, я слышу.

Олег обошёл комнату, механически прикасаясь к знакомым вещам, постоял у окна, ничего не видя и ни о чём не думая, вдруг понял, что дед что-то говорит, но слова отлетали от него, повисая в воздухе.

– Я ещё зайду, – рассеянно бросил он и побрёл в родительскую комнату.

Аннушка, разложив своих кукол на тахте, чем-то сосредоточенно занималась.

– Играешь? – спросил Олег, присев рядом.

– Нет, не играю, – серьёзно ответила Аннушка, – кукол переодеваю и причёсываю. Завтра у нас будет много гостей, а они у меня такие растрёпанные замарашки.

– Гости? Завтра? – удивился было Олег, но остановился, вспомнив – поминки.

– Мне так бабушка сказала. А мама уехала, далеко-далеко. Даже со мной не попрощалась. Уехала, как умерла.

Тут Олег не выдержал. Слёзы сами потекли у него из глаз, и что-то начало волнами накатывать из глубины груди к горлу, сотрясая голову и плечи. Глядя на него, и Аннушка зашлась плачем. Олег притянул сестру к себе, посадил на колени, обхватив маленькое тельце обеими руками и уткнувшись лицом в макушку.

Дверь в комнату Анны Ивановна чуть приоткрылась.

– Поплачьте, поплачьте. Со слезами горе исходит, – тихо сказала Анна Ивановна и закрыла дверь.

* * *

Олег поскрёб ногтём дверь бабушкиной комнаты, негромко сказал:

– Бабуля, это я. Можно зайти?

– Заходи, дорогой, – донёсся в ответ непривычно слабый голос.

Анна Ивановна сидела в своём любимом кресле, которое перенесли в её комнату, но при виде внука встала с видимым усилием и даже попыталась распрямиться – она не могла себе позволить раскисать, тем более в такой ситуации, она должна быть сильной или, по крайней мере, казаться. Олег подошёл, поцеловал её в щеку, потом не выдержал, обнял и припал к ней своим ещё мокрым от слёз лицом. Так они и простояли несколько минут, безмолвно передавая друг другу своё горе, утешая и поддерживая. Наконец Олег бережно опустил бабушку в кресло.

– Может быть, тебе лучше прилечь, – заботливо спросил он, – я помогу.

– Не могу лежать. Сердце давит. Голова гудеть начинает. Давление. Сидеть легче, – отрывисто, тяжело дыша, сказала Анна Ивановна. – С утра у отца была. Вчера не пускали. Три часа просидела. Зря просидела. Операцию делали. И от наркоза не отошёл. Надо вечером сходить.

– Я схожу, бабуля.

– Конечно, сходи. Может быть, тебе повезёт. Тебя в любое время пустят. Меня там знают. Я договорилась.

Веки у Анны Ивановны уже несколько раз падали вниз, то ли от усталости, то ли от принятых таблеток.

– Отдыхай, я пойду, – Олег ласково прикоснулся к её руке.

– Иди, дорогой. Шурик расскажет где.

* * *

На кухне Аннушка вяло доедала суп. Судя по грязным тарелкам в раковине, Шурик с Людмилой уже пообедали.

– Вот и молодец, – Людмила с несколько преувеличенной нежностью погладила Аннушку по голове, – теперь умойся и иди поиграй, а мы пока твоего братца накормим.

– Какая тут еда! – воскликнул Олег.

– Это ты, парень, брось. Голодом горе не притушишь, а силы тебе ещё потребуются.

Шурик положил руки Олегу на плечи и, чуть надавив, усадил его на табуретку. Людмила немедленно поставила перед ним полную тарелку супа, вложила в правую руку ложку, а в левую кусок чёрного хлеба. Олег и сам не заметил, как всё съел.

– Спасибо, очень вкусно, – автоматически сказал он, продолжая внимательно разглядывать какую-то завитушку на покрывающей стол клеёнке.

Людмила за его спиной подмигнула мужу и, подхватив тарелку, налила ещё одну полную порцию. Олег съел и её. Взгляд его, наконец, оторвался от завитушки и обрёл осмысленное выражение.

– Как там бабушка? – спросил Шурик.

– Держится. Старается держаться, – коротко ответил Олег.

– Тётка – кремень, – согласился Шурик.

– К отцу надо в больницу, а я тут расселся с вами, – с досадой на себя сказал Олег.

– Лучше чуть попозже, в приёмные часы, – посоветовала Людмила.

– Бабушка сказала, что в любое время пустят.

– Ну, если Анна Ивановна сказала, то так оно и будет, – не удержалась от шпильки Людмила, – я-то имела в виду, что в приёмные часы никаких процедур не делают.

– Ничего, в крайнем случае я подожду. Что ж ещё делать-то?!

– Это как посмотреть, – буркнула Людмила.

– Дядя Шурик, бабушка сказала, что вы знаете, где лежит отец, – сказал Олег, не обратив ни малейшего внимания на шпильку и бурчание Людмилы.

– Я тебя провожу, тут близко, – с готовностью вызвался Шурик, – заодно расскажу, что случилось. Старикам-то Пашка Устрялов наплёл чего-то той ночью, а толком они ничего не знают, оно и к лучшему.

– Возьми две сумки побольше, зайдёшь на рынок и в магазины, – раздался командный голос Людмилы, – список я тебе написала, – список, как мельком заметил Олег, был длинный, – вот деньги, и постарайся уложиться.

Олег с Шуриком уже стояли одетые в дверях, когда раздался грозный окрик-призыв: «Александр!» Шурик, немного дурачась, вытянулся по стойке смирно и понимающе кивнул головой. Смысл сценки дошёл даже до Олега, хотя мысли его были далеко от этого. Надо признать, что Шурик, учитывая серьёзность момента, собрал волю в кулак и удерживался от выпивки изо всех сил.

На улице Олег первым делом задал Шурику вопрос, который мучил его последнее время: «А где мама?» Он, по книжному знанию некоторых сторон жизни, считал, что хоронят из дома, кроме, конечно, разных больших людей.

– В морге, – спокойным голосом ответил Шурик, – там же, в Пироговке, где отец лежит. А панихида и прощание – в клубе управления, даже удивительно, я думал, так из морга и повезут.

«Вероятно, так даже лучше», – подумал Олег. Он представить себе не мог, что бы было, если бы мать лежала сейчас дома, мертвая, в гробу, наверно, все они просто сошли бы с ума.

А Шурик тем временем начал свой рассказ, и был он весьма близок к тому, что мы уже знаем. Видно, Устрялов в приступе самобичевания и раскаяния рассказал Шурику правду, а подробный рапорт автоинспектора и заключения экспертизы, по деликатности скрытые от Анны Ивановны, но предъявленные Шурику как близкому родственнику, дополнили картину.

* * *

Отец лежал в небольшой, на шесть коек, палате, в окружении таких же, как он, увечных, побитых, мечущихся в бреду. Его тело казалось ещё больше из-за шин и множества бинтов, но лицо сильно опало, посерело, а вокруг глаз легли широкие чёрные круги, особенно страшные на фоне свежей повязки на лбу. Медсестра подвела Олега к кровати и легонько прикоснулась к руке отца. Тот, немного поморгав, приоткрыл глаза, нашёл взглядом Олега, попробовал улыбнуться, но стянутые коркой губы не послушались.

– Наклонись пониже, – тихо сказала медсестра, подталкивая Олега вперёд, – ему тяжело говорить.

– Привет, – выдохнул со странным свистом отец, – приехал…

– Да, бабушка телеграмму прислала. Как сам-то?

– Как видишь, – опять попробовал улыбнуться отец, – как мама?

Олег растерянно заметался взглядом по палате. Он только сейчас понял, что отец ничего не знает, ничего не помнит, разве что надвигающуюся на него махину МАЗа, и как описать ему то, что произошло потом, и вообще, что говорят в таких случаях, как говорят – он не знал.

– Мама здесь же, – выдавил Олег, ужаснувшись тому, какие разные толкования получало простое слово «здесь»: здесь в больнице, здесь в морге, здесь на Земле.

– Как она?

Олег лишь неопределённо покачал головой, всеми силами сдерживая слёзы.

– Остальные?

– Более-менее нормально.

– Я не виноват, – начал было отец, силясь рассказать, как всё произошло.

– Я знаю, ты не виноват, – прервал его Олег, положив руку на руку отца.

Тот шевельнул пальцами, пытаясь ухватить кисть Олега, но пальцы не слушались, как и губы, как и всё тело.

– Ты не виноват, – повторил Олег, – никто не виноват, а… – слёзы всё же закапали у него из глаз.

– Ничего, – сказал отец, – я выкарабкаюсь, я сильный.

– Ты выкарабкаешься, ты сильный, – эхом отозвался Олег.

– Я должен, я сильный.

Дыханье отца участилось, веки задрожали, взгляд, оторвавшись от Олега, забегал по потолку, губы продолжали двигаться, выталкивая какие-то слова, но их уже было не разобрать.

– Всё, всё, – всплеснула руками медсестра, буквально выталкивая Олега из палаты, – говорила же врачу: не надо, а он: всё равно. Вот и «всё равно»! – буркнула она, убегая по коридору.

«Что – всё равно? Почему – всё равно?» – пронеслось в голове у Олега, и он тяжело опустился на лавочку перед палатой.

К палате быстрыми шагами приблизился врач в сопровождении семенящей рядом медсестры, нёсшей шприц и какие-то ампулы. Минут через десять они вышли, и Олег, вскочив, прикоснулся к одетой в белое руке врача.

– Как он? На самом деле? Тут сестра сказала… – скороговоркой выпалил он.

Врач зло зыркнул в сторону медсестры и немного помялся, обдумывая ответ.

– Ты уже взрослый парень, – начал он и замолчал.

Олег понимающе кивнул головой, молча повернулся и пошел по коридору, расталкивая встречных остановившимся взглядом.

* * *

Родная квартира явила ему поразительный контраст. В комнатах по-прежнему царила мертвенная тишина, зато на пятачке прихожей и кухни жизнь била ключом. Беспрерывно звонил телефон, так что Шурик и не отходил от него, усевшись на стул и пристроив пепельницу на телефонной полочке. На кухне звенели сразу несколько женских голосов. Олега неприятно кольнуло, как можно в такой ситуации и в их доме разговаривать так спокойно, даже весело, не хватало ещё, чтобы смеялись в голос, хотя тихое хихиканье временами улавливалось. Он всё же заставил себя, на правах хозяина, заглянуть на кухню. Там вовсю кипела работа, что-то варилось, жарилось, парилось, это две маминых подруги с работы – Олег их хорошо знал – пришли в помощь Людмиле. Заметив его, они сразу запричитали, заахали-заохали, бросились к нему со словами утешения. Олег еле вырвался от них – слова утешения его почему-то совсем не утешали. Ахи и охи ещё какое-то время доносились с кухни, но вскоре опять зажурчал обычный женский разговор, с теми же ахами и охами, но в другой тональности.

Олег зашёл к бабушке, под благовидным предлогом услал из комнаты Аннушку и рассказал о своём визите в больницу. Хватило ума не приукрашивать картину, не давать радужных надежд, и правильно – Анна Ивановна сама себя потом взбодрила, убедила в том, что впечатлительному юноше да по первому разу всё могло показаться более страшным, чем было на самом деле. Правда, Олег опустил в рассказе самый конец, зато уж деду выложил всё без утайки.

– Эх, Гарри, Гарри, буйная головушка! – только и смог вымолвить дед, скорбно качая головой.

Аннушка сидела на родительской тахте и держала на коленях развёрнутую книгу. Олег тихо подошёл, заглянул в книгу – у-у, «Волшебник Изумрудного города», он и подарил её сестре на шестилетие.

– Картинки смотришь, Аннушка? – спросил он ласково.

– Нет, читаю, – ответила она с обычной своей серьёзностью, – очень интересно. Видишь, какой Страшила симпатичный. И очень умный, потому что Элли натолкала ему в голову иголок.

Олег удивился – Аннушка так и осталась в его представлении маленькой девочкой из его школьного прошлого, милой, доброй, но с явным отставанием в умственном развитии, её игра на пианино не в счёт, это вне рационального.

– Почитай мне, – предложил Олег, присаживаясь рядом.

– С удовольствием, – ответила Аннушка и переползла на колени к брату.

Так они просидели часа полтора. У Олега затекли ноги, и очень хотелось в туалет, но он всё никак не решался прервать Аннушку, а она, втянувшись, могла читать до бесконечности с той поражающей всех усидчивостью, с которой она тарабанила свои гаммы. В конце концов Олег не выдержал.

– Молодец, Аннушка, спасибо тебе, но пора уже спать ложиться.

– Почему так рано? Мне же завтра в школу не идти, – сказала Аннушка, но всё же послушно пошла в ванную, умыться перед сном.

Олег поспешил в туалет, потом зашёл на кухню. Материны подруги уже ушли, Шурик с Людмилой сидели в одиночестве за столом и пили чай.

– Тоже, что ли, чаю попить, – подумал Олег, как оказалось, вслух.

– Попей, – сразу согласилась Людмила, – оно и поесть не мешало бы, целый день на одном супе бегаешь.

– Оно и по рюмочке перед сном не помешало бы, – робко предложил Шурик, истомившийся за день.

– Что ж, можно и по рюмочке, с устатку. – Людмила вытащила из кармана халата ключ (от родительского шифоньера, определил Олег), вышла с кухни и вскоре вернулась с бутылкой водки.

Выпили, конечно, не по рюмочке, а всю бутылку под Людмилино дотошное перечисление того, что она уже сделала и что ещё предстоит сделать завтра. Олег сидел молча и с некоторым удивлением анализировал свои ощущения. Раньше он пил, чтобы подхлестнуть веселье, чтобы зазвенели струны радости, но сегодня в душе была туго натянута другая струна, басовая, горестная. И тут Олег почувствовал, как откручиваются колки, спадает напряжение и боль переходит в грусть.

* * *

Похороны – большое испытание для молодого человека, тем более первые, тем более такие, родителей и одного за другим. Когда хоронили мать, Олег с бабушкой и Николаем Григорьевичем и державшимся чуть позади Шуриком пришли в клуб управления, как и положено, раньше всех. Лишь несколько распорядителей от месткома суетились в пустом ещё зале, расставляя венки, раскладывая букеты цветов и уплотняя стулья у стен, чтобы освободить больше места. Анна Ивановна вцепилась в руку Олега, почти повиснув на нём, и так они дошли до открытого гроба. Олег заставил себя поднять глаза и чуть не вскрикнул: «Нет, это не мама!» Голова матери была плотно охвачена белым платком, скрывавшим лоб, щёки, часть подбородка, видны были только закрытые и какие-то запавшие глаза, нос, рот с тонкими ниточками губ, так не похожими на мягкие добрые губы, которыми мама всегда целовала в детстве перед сном. И всё это было так обильно зарумянено и запудрено, что скорее напоминало куклу. «Это какая-то ошибка!» – мелькнула шальная мысль и тут же погасла – Олег увидел сложенные на груди руки, руки были мамины.

Они просидели у гроба часа три, а люди всё подходили и подходили, и говорили какие-то прочувственные слова, и обкладывали гроб цветами, неимоверным количеством цветов. Олег даже немного удивился происходящему, ведь мать – простая лаборантка. Оставила, видно, по себе добрую память, цветами и вечной готовностью помочь, кто бы мог подумать.

По дороге на кладбище завернули к дому, сняли гроб с кузова бортовой машины, установили на табуретки около подъезда. Анна Ивановна требовала, чтобы внесли хоть на минуту в квартиру, что так положено. Еле отговорили, напомнив, что Аннушка дома, не надо травмировать ребёнка. Стеклись предупреждённые загодя соседи, всё больше пенсионеры, слов почти не было, слёзы и цветы, цветы и слёзы.

Где-то в этот момент у Олега сработал защитный рефлекс, захлопнулись створки сознания, и всё последующее он воспринимал как в тумане. Запомнилось только, как уже на кладбище кто-то слегка толкнул его в спину: «Подойди, поцелуй мать, попрощайся!» Он послушно сделал два шага, наклонился и ткнулся куда-то непослушными губами, конечно, не в это чужое заштукатуренное лицо, а, кажется, в платок, прикрывавший лоб. Тут его повело, и он чуть было не опрокинул гроб, но чьи-то руки подхватили его и придержали гроб. А от поминок осталось одно видение: неприкосновенно стоящий гранёный стакан с водкой и лежащим сверху куском чёрного хлеба.

На следующее утро, когда Олег надевал пальто, чтобы идти к отцу в больницу, раздался звонок телефона, и Олег первым снял трубку.

– Квартира Буклиевых? – раздался женский голос.

– Да.

– Это из областной клинической больницы звонят. Мне бы кого-нибудь из Буклиевых.

Олег уже знал, что он услышит. После короткого разговора он снял пальто, скинул ботинки, глубоко вздохнул и направился к бабушке. Но у дверей её комнаты остановился и попробовал составить в голове хоть какие-нибудь первые фразы, предваряющие страшное известие, но так ничего и не придумал, постучался и толкнул дверь. Анна Ивановна слышала звонок телефона, стук падающих ботинок, слышала, как кто-то переминался перед дверью в её комнату, ей не хватало только взгляда на подрагивающее лицо внука, чтобы замертво рухнуть на кровать.

Если до этого момента часы тянулись медленно, как в замедленной съёмке, то в последующие девять дней Олег вертелся, как белка в колесе, с каждым днем всё больше осознавая спасительность этой суеты. Анну Ивановну, слава Богу, с помощью неотложки откачали, даже обошлись без госпитализации, но все формальные дела по организации похорон легли на Олега. Сколько он сделал звонков, листая потрёпанную записную книжку отца, сколько отправил телеграмм! А потом ещё поминки, материны девятины, отцовы девятины. На второй день после похорон матери, как снег на голову, свалились две тётки из Казахстана. Всё выговаривали Олегу, что не сделали фотографии матери в гробу, хотя бы для них, на память. Олег только содрогнулся – ну и дикость. И сами похороны отца Олег пережил как-то спокойнее, может быть потому, что всё повторилось в точности, разве что цветов были много меньше и речи чуть официальнее. А ещё Олег осознал, что негоже ему так лелеять свое горе, есть и послабее его, и на похоронах заботился больше о том, чтобы поддерживать в буквальном смысле бабушку и деда, да и тётки учудили – заголосили, забились на свежей могиле матери, где ещё цветы не совсем почернели от холода. Пришлось и их успокаивать, правда, все его старания имели обратный эффект. И на поминках уже не сидел истуканом, почувствовал к собственному удивлению страшный аппетит, да и к речам прислушивался, а больше к разговорам, особенно, когда друзья отца подвыпили и ударились в воспоминания. Узнал много нового и весьма неожиданного.

Но всему в жизни приходит конец, и скорбным дням тоже. Конечно, боль от потери осталась у Олега на всю жизнь. Но уже тогда он заметил одну странную вещь. Первые дни после похорон матери она ему всюду мерещилась, один раз он, как безумный, даже бросился вслед одной женщине, похожей на мать. И каждую ночь снилась, всё жалела его и говорила что-то очень ласковое, вот только ничего не запомнилось. А справили девять дней – как отрезало. То же с отцом, только тот всё больше улыбался, шутил или ласково подтрунивал над матерью в те дни, когда они пересеклись, а после его улыбка становилась всё печальнее, пока не стёрлась из снов вместе с ним самим.

Утром перед возвращением в Москву Олег встал пораньше, накормил Аннушку завтраком и проводил её в школу, объяснив учительнице причину её долгого отсутствия, впрочем, в школе и так всё знали. Потом сходил в магазин, отстоял несколько длинных очередей, что стало для него уже делом привычным, но холодильник набил под завязку. Слазил в погреб, принёс полмешка картошки, полведра квашеной капусты, банку маринованных огурцов, несколько бутылок яблочного сока. «Уф, на первое время хватит, а вот как старики будут дальше обходиться?» – подумал Олег. Зашёл к бабушке, доложил о сделанном преувеличенно бодрым голосом, которым, как принято считать, необходимо разговаривать с больными.

– Да не кричи ты так, не на параде, – усмехнулась Анна Ивановна, – садись лучше в кресло, поговорим. Видишь, как всё обернулось, – сказала она, тяжело вздохнув, – не думала, что доживу до такого. За тебя-то я спокойна. Не сладко, конечно, будет на первых порах и с деньгами туговато, но это ничего, это преходящее. Встанешь на ноги рано или поздно, если с выбранной дороги не свернёшь. Об Аннушке душа болит. Её хотя бы до конца школы дотянуть, но боюсь, что не доживу. Три-четыре года, быть может, и подарит мне Господь Бог, сироту жалеючи, но не больше. А как умру, что с ней, с дурочкой нашей, будет?

* * *

Не суждена была Анне Ивановне Божья милость, чёрное траурное колесо уже набрало ход.

Летом, первым по гибели родителей, Олег опять поехал со студенческим стройотрядом в Казахстан. Во второй раз было намного легче, чем в первый, уже не в подсобниках крутился, то на одной работе, то на другой, а получил постоянное место в бригаде плотников, пригодились уроки деда и дачные навыки. Сезон выдался на редкость удачный: предыдущий год был урожайный, денег в совхозах было много, платили не скупясь, и заработанная сумма – тысяча четыреста рублей – потрясала воображение. В Москву возвращались самолётом, но во время остановки в Уфе Олег сделал пересадку и направился прямиком домой, в Куйбышев.

Дверь открыл Шурик, что сразу смыло счастливую улыбку с лица Олега. «Не к добру это», – защемило сердце.

– Вот и Николай Григорьевич ушёл, – рассказывала ему через несколько минут Анна Ивановна, – тихо ушёл, как и жил. Ведь как чувствовал – с утра чисто выбрился, всё просил меня посмотреть, насколько чисто, своему зрению уже не доверял, рубашку новую, свежевыстиранную надел, стал сапоги натягивать, а меня попросил носовой платок принести. Я вернулась – он сидит, откинувшись, на кровати, один сапог на ноге, другой крепко в руке зажат, и не дышит. Разрыв сердца. Это лето его добило. Он же, помнишь, всегда ещё до майских праздников на дачу перебирался, оживал там на глазах, а в этом году не сложилось – кто перевезёт, кто продукты привозить будет, кто проведает? Если бы как обычно весну и лето на даче провёл, может быть, ещё и пожил бы.

Говорила Анна Ивановна на удивление спокойным, каким-то даже умиротворённым голосом, что насторожило Олега.

– А когда это случилось? – спросил он.

– Восьмого июля, уж и сороковины справили.

– А что же мне не сообщили? – с обидой сказал Олег, вспомнив, что получил ведь в стройотряде целых три письма от бабушки, удивился тогда ещё, что непривычно короткие и суховатые, но списал всё на старческую слабость.

– Ты на заработки уехал, адреса мы не знали, а письмо твоё первое уж после похорон пришло. Да если бы и знали, всё равно за дальностью не успел бы, чего и срывать зря. А после уж расстраивать тебя не хотела.

Олег сидел как потерянный. Деда он не только любил, он уже осознавал, сколько тот вложил в него, незаметно, исподволь.

– Я схожу, посижу в нашей комнате, – печально сказал он бабушке.

– Не надо, не ходи, – неожиданно остановила его Анна Ивановна, – там всё переделано, там теперь Шурик с Людмилой живут.

– Это ещё с какой стати? – резко спросил Олег.

– Ты не кипятись, ты меня послушай. Тяжело мне, себя пока, слава Богу, обслужить могу, а на Аннушку сил уже не хватает. Без помощи не обойтись, без постоянной помощи. Я тебе больше скажу. Я долго думала и решила Шурика официальным Аннушкиным опекуном оформить и здесь, в этой квартире, его прописать. Такое вот моё решение.

– При чём здесь Шурик, когда есть ты, есть я?

– Я сегодня есть, а завтра нет, в любой момент могу, как Николай Григорьевич, да и дай Бог, чтобы так – лёгкая смерть. Ты далёко, тебе ещё учиться и учиться. А ребёнок без присмотру жить не может, без официального присмотру, иначе – детдом. Тебе опекунство не присудят, хоть ты и ближайший родственник, я тут посоветовалась со знающими людьми. Следующим стоит Шурик, но вот захочет ли он со всем этим связываться, и сможет ли – это вопрос. Даже если ему присудят, то Аннушка к ним переедет, у них жилищные условия позволяют. Так и квартиры этой лишиться можно, охотники найдутся. А это всё ж таки твоё родовое гнездо, твоё наследство. Так что я, пока силы есть, похлопочу, всё сама и оформлю, в случае чего никаких проблем не будет. Вот только на днях нам с тобой к нотариусу сходить надо, твоё согласие как ближайшего родственника требуется.

– Ну, это я, положим, понял. Как скажешь, так и сделаю, я в этих делах мало понимаю. Ты что же, и Людмилу сюда пропишешь?

– Нет, конечно, она формально в ихней квартире останется, не терять же её.

– Всё ясно. Аннушка-то где? Выросла, наверно.

– С Людмилой на даче. У той отпуск, вот они и живут на свежем воздухе, а Шурик к ним через день ездит. Сейчас яблоки собирают – штрефлинг поспел.

– Надо будет завтра съездить, на Волгу с Аннушкой сходить, искупаться. Она, наверно, хорошо уже плавает? – с нежностью в голосе спросил Олег.

– Обязательно завтра надо съездить, и пораньше, – сказала Анна Ивановна, оставляя без внимания вопрос внука. – Завтра в первой половине дня председатель кооператива нашего на месте будет, так что первым делом ты не на Волгу, а в правление пойдёшь. Дачу я на тебя переписала, три недели назад тебя на общем собрании приняли в пайщики. Не хотели заочно, да я похлопотала. Тебе осталось несколько документов подписать. Да ещё когда будем у нотариуса, оформим доверенность на Шурика по распоряжению дачей, естественно, без права продажи, будет иногда в правление заглядывать да на собрания ходить. И ещё одно. От Николая Григорьевича облигации остались, настоящие, трёхпроцентные. Так и лежали в верхнем ящике стола, рядом с паспортом и конвертом с деньгами с надписью «На мои похороны». Как паспорт-то потребовался, так сразу всё и нашли. Ты их себе возьми, там почти на пятьсот рублей.

– Да ты что, бабуля, себе с Аннушкой отложите, – Олег даже руками замахал, – я же заработал хорошо, могу ещё и вам оставить.

– Нам с Аннушкой хватит. У меня и на похороны отложено, так что никому в тягость не буду. А ты бери, запас карман не тянет. Ты их только в деньги не переводи, деньги разлетятся, не заметишь. Пусть так в облигациях и лежат. Повезёт – выиграешь, не повезёт – при крайней нужде продашь. Я ведь даже не подозревала, что у Николая Григорьевича есть такие сбережения. Тридцать три года с ним прожила, а так до конца и не узнала, – Анна Ивановна грустно улыбнулась, первый раз за весь разговор. Такая вот эпитафия вышла Николаю Григорьевичу Буклиеву.