Текст книги "Пан Володыёвский"

– Пусть себе ездит хоть в Рашков, хоть куда, – ответил маленький рыцарь. – После того как мы с Азбой покончили, он мне не очень-то и нужен. Больших ватаг теперь раньше первой травы не жди.

– Неужто Азба погромлен? – спросил Нововейский.

– В пух и прах! Не знаю, унесли ли ноги хотя бы двадцать пять человек, да и тех по одному переловим, если Меллехович уже не переловил.

– Вот радость-то, – сказал Нововейский. – Теперь можно в Рашков спокойно ехать. – И добавил, обратившись к Басе: – Ежели угодно, мы захватим письма к пану Рущицу, о которых твоя милость изволила упомянуть.

– Благодарствуем, – ответила Бася, – за оказией дело не станет, – мы туда все время нарочных посылаем.

– Гарнизонам надлежит меж собою постоянную связь поддерживать, – пояснил пан Михал. – Так значит, ваша милость, вы с этой прелестной барышней в Рашков едете?

– Прелестная барышня! Малявка она еще, досточтимый сударь, – ответил Нововейский. – А в Рашков мы едем потому, что мой беспутный сын там у пана Рущица под началом служит. Скоро десять лет, как из дома сбежал; только письма писал в расчете на мое родительское снисхождение.

Володыёвский даже в ладоши прихлопнул:

– Я сразу догадался, что ты пана Нововейского родитель, и уже было собрался спросить, да, услышав про беды любезной нашей гостьи, обо всем на свете забыл. Тотчас догадался: вы и лицом схожи! Значит, это твой сын!..

– В том меня его покойница мать заверяла, а поскольку особа она была добродетельная, не вижу причин сомневаться.

– Я такому гостю вдвойне рад! Только, ради Бога, не называй сына беспутным: он отличный солдат и достойный кавалер; иметь такого сына весьма почетно. После пана Рущица он первый наездник в хоругви. Тебе небось и невдомек, что он любимец гетмана! Ему уже не раз доверяли разъездами командовать, и из каждого дела он выходил с честью.

Нововейский даже покраснел от удовольствия.

– Пан полковник, – сказал он, – сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утверждения. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro meinoria[90]90
  для памяти (лат.).


[Закрыть], но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить – ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.

– Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?..

– А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.

– И люди на нее пускай поглядят! – вставил Заглоба.

– Не на что смотреть! – ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.

– Малявка она еще, истинно малявка! – сказал Нововейский. – Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.

– Я сама не лучше была, – ответила Бася.

– Сажали ее за прялку, – подтвердил Заглоба, – она с нею в пляс, если никого получше не подворачивалось. Но ты, я вижу, сударь, шутник. Баська! Охота мне с паном Нововейским выпить – я ведь тоже пошутить люблю.

Меж тем, еще до того, как подали ужин, дверь распахнулась и вошел Меллехович. Пан Нововейский, будучи увлечен разговором с Заглобой, вначале его не заметил, зато Эвка сразу увидела, и щеки ее ярко вспыхнули, а потом вдруг покрылись бледностью.

– Пан комендант! – обратился Меллехович к Володыёвскому. – Согласно приказу беглецы изловлены.

– Отлично! Где они?

– Я велел их повесить, как было приказано.

– Хорошо! А твои люди вернулись?

– Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.

В эту минуту Нововейский поднял голову, н на лице его выразилось чрезвычайное изумление.

– Господи! Что я вижу! – пробормотал он.

После чего встал, подошел вплотную к Меллеховичу и воскликнул:

– Азья! А ты что здесь, паскудник, делаешь?!

И протянул руку, намереваясь схватить татарина за шиворот, но тот так и взвился – точно в огонь швырнули горсть пороха, – сделался мертвенно-бледен и, уцепив руку Нововейского своими железными пальцами, сказал:

– Я тебя, сударь, не знаю! Ты кто таков?!

И с силою оттолкнул Нововейского, так что тот отлетел на середину горницы.

Несколько времени шляхтич от ярости не мог вымолвить ни слова, но, переведя дыхание, разразился криком:

– Сударь! Пан комендант! Это мой человек, к тому же беглый! С малолетства у меня в доме!.. Отпирается, каналья! Холоп мой! Эва! Кто это? Говори!

– Азья! – пролепетала, дрожа всем телом, Эва.

Меллехович даже на нее не взглянул. Его взор был устремлен на Нововейского: раздувая ноздри, он с неописуемой ненавистью пожирал глазами старого шляхтича, сжимая в кулаке рукоятку ножа. От движения ноздрей усы его встопорщились, и из-под них показались поблескивающие белые клыки – в точности как у разъяренного зверя.

Офицеры обступили их. Бася подскочила и встала между Нововейским и Меллеховичем.

– Что это значит? – спросила она, нахмуря брови.

Вид ее несколько успокоил противников.

– Пан комендант, – сказал Нововейский, – это мой человек по имени Азья – и беглец. С молодых лет я на Украине в войске служил, там в степи и подобрал его, полуживого, и взял к себе. Из татар он. Двадцать лет в моем доме воспитывался, учился вместе с сыном. Когда сын убежал, в хозяйстве мне подсоблял, пока не вздумал завести шашни с Эвкой, да я заметил и приказал его высечь, а вскорости он удрал. Как он здесь у вас зовется?

– Меллехович!

– Придумал, значит, себе прозвище. Его Азья звать, просто Азья. Он говорит, что меня не знает, зато я его знаю, и Эвка тоже.

– О Господи! – сказала Бася. – Да ведь сын твоей милости его сто раз видел. Как же он его не узнал?

– Сын-то мог не узнать: когда он из дому сбежал, им обоим шестнадцати не было, а этот, еще шесть лет у меня прожив, конечно же, переменился сильно – и сам вытянулся, и усы отросли. Однако ж Эвка сразу его признала. Надеюсь, вы скорей шляхтичу поверите, нежели приблудному крымчаку.

– Пан Меллехович – гетманов офицер, – сказала Бася, – мы к нему касательства не имеем!

– Позволь, сударь, я его расспрошу. Audiatur et altera pars[91]91
  Следует выслушать и другую сторону (лат.).


[Закрыть], – промолвил маленький рыцарь.

– Пан Меллехович! – со злостью вскричал Нововейский. – Какой он пан! Он мой холоп, назвавшийся чужим именем. Завтра я этого пана в помощники к псарю поставлю, а послезавтра прикажу пана выпороть, и сам гетман мне в том не помешает. Я шляхтич и свои права знаю!

На что пан Михал, пошевелив усиками, ответил уже резче:

– А я не только шляхтич, но еще и полковник, и свои права тоже знаю. С человеком своим можешь судом ведаться, можешь у гетмана справедливости искать, но здесь я распоряжаюсь, я, и никто другой!

Нововейский сразу умерил пыл, вспомнив, что имеет дело не просто с комендантом гарнизона, но и с начальником собственного сына, и притом наизнаменитейшим во всей Речи Посполитой рыцарем.

– Пан полковник, – сказал он уже более сдержанно, – против твоей воли забирать его я не стану, но права свои, в каковых не изволь сомневаться, докажу.

– Ну, а что ты, Меллехович, скажешь? – спросил Володыёвский.

Татарин молчал, уставив глаза в землю.

– Зовут-то тебя Азья, это мы все знаем! – добавил маленький рыцарь.

– Да зачем доказательства искать! – воскликнул Нововейский. – Ежели это мой человек, у него на груди наколоты синие рыбы!

Услыхав это, пан Ненашинец широко раскрыл глаза и разинул рот, а затем, схватившись за голову, закричал:

– Азья Тугай-беевич!

Все взоры обратились на него, а он только повторял, дрожа всем телом, словно старые его раны вновь открылись:

– Это мой ясырь! Тугай-беевич! Боже правый! Это он!

А молодой татарин гордо вскинул голову, обвел собравшихся диким, звериным взглядом и вдруг, разорвав жупан на широкой груди, сказал:

– Вот они, синие рыбы!.. Я сын Тугай-бея!..

Глава XXVIII

Все замолчали – такое впечатление произвело имя страшного воина. Это он вместе с грозным Хмельницким сотрясал устои Речи Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей Украину, Волынь, Подолье и галицкие земли, обращал в руины замки и города, предавал огню веси, десятки тысяч людей угнал в полон. И вот теперь сын такого человека стоял в доме коменданта хрептёвского гарнизона и говорил собравшимся прямо в глаза: «У меня на груди синие рыбы, я Азья, плоть от плоти Тугай-беевой». Но столь велико было в те времена почтение к знатности рода, что, несмотря на страх, невольно вспыхнувший в сердцах воинов при звуках имени прославленного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, словно воспринял величие своего отца.

Итак, все взирали на него с изумлением, и в особенности женщины, для которых нет ничего притягательнее таинственности; Меллехович же, словно признание возвысило его и в собственных глазах, стоял с надменным видом, даже головы не склонив. Наконец он заговорил:

– Шляхтич сей, – тут он указал на Нововейского, – твердит, будто я его слуга, а я ему на это скажу, что почище него перед родителем моим хребет гнули. Однако он правду говорит, что я ему служил, – да, служил, и под его плетью спина моя окровавилась, что я ему еще, даст Бог, припомню!.. А Меллеховичем я назвался, чтоб его преследований избегнуть. Но теперь, хотя давно мог в Крым сбежать, второй своей отчизне служу, живота не жалея, стало быть, ничей я, а вернее, гетманов. Мой отец ханам сродни, в Крыму меня богатства ждали и роскошь, но я, не убоясь унижений, здесь остался, потому что люблю эту отчизну, и пана гетмана люблю, и тех, кто меня никогда презрением не унизил.

При этих словах он поклонился Володыёвскому, поклонился Басе – так низко, что едва не коснулся головою ее колен, – а больше ни на кого не взглянул и, взяв под мышку саблю, вышел.

С минуту еще продолжалось молчание; первым его нарушил Заглоба:

– Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что Азья этот волком смотрит, а он и есть волчий сын!

– Он сын льва! – возразил ему Володыёвский. – И кто знает, не пошел ли в отца!

– Тысяча чертей! А ваши милости заметили, как у него зубы сверкали – в точности как у старого Тугай-бея, когда тот в ярость впадал! – сказал Мушальский. – Я б его по одному этому узнал – папашу мне не раз случалось видеть.

– Но уж не столько, сколько мне! – вставил Заглоба.

– Теперь понятно, – отозвался пан Богуш, – почему его липеки и черемисы так уважают. Для них Тугай-беево имя свято. Боже правый! Да скажи этот человек слово, они все до единого к султану на службу перейдут. Он еще на нас их поведет!

– Этого он не сделает, – возразил Володыёвский. – Насчет любви к гетману и отчизне – не пустые слова, иначе зачем бы ему нам служить: он мог в Крым уйти и там как сыр в масле кататься. У нас-то ему ох как несладко бывало!

– Да, не сделает, – повторил Богуш. – Хотел бы, давно б уже сделал. Ничто ему не мешало.

– Больше того, – добавил Ненашинец, – теперь я верю, что он этих предателей-ротмистров обратно на сторону Речи Посполитой перетянет.

– Пан Нововейский, – спросил вдруг Заглоба, – а кабы твоей милости известно было, что это Тугай-беевич, возможно бы, ты, того… возможно б, ты так… а?

– Я б тогда вместо трехсот тысячу триста плетей приказал ему дать. Разрази меня гром, если б я поступил иначе! Странно мне, любезные судари, отчего он, будучи Тугай-беевым отродьем, в Крым не сбежал. Разве что сам узнал недавно, а у меня еще ни сном ни духом не ведал. Странно, доложу я вам, странно; не верьте вы ему, Бога ради! Я ж его дольше вашего знаю и одно могу сказать: сатана не столь коварен, бешеный пес не столь неистов, волк не так жесток и злобен, как этот человек. Он еще тут нам всем покажет!

– Да ты что, сударь! – воскликнул Мушальский. – Мы его в деле видели: под Калышком, под Уманью, под Брацлавом да еще в сотне сражений…

– Он своих обид не простит! Мстить будет!

– А сегодня как Азбовых головорезов отделал! Чепуху говоришь, сударь!

У Баси лицо пылало – до того ее взволновала история с Меллеховичем. А поскольку ей хотелось, чтоб и конец был достоин начала, она, толкая в бок Эву Нововейскую, шептала той на ухо:

– Эвка, а тебе он нравился? Не запирайся, скажи честно! Нравился, да? И до сих пор нравится? Ну конечно, я уверена! От меня хоть не скрывай. Кому ж еще открыться, как не мне, женщине? Он чуть ли не королевского рода! Пан гетман ему не одну, а десять бумаг на шляхетство выправит. Пан Нововейский не станет противиться. Да и Азья наверняка к тебе чувство сохранил! Уж я знаю, знаю. Не бойся! Он мне доверяет. Я его сей же час и допрошу. Как миленький все расскажет. Сильно ты его любила? И сейчас любишь?

У панны Нововейской голова кругом шла. Когда Азья впервые выказал ей сердечную склонность, она была почти еще ребенком, а потом, много лет не видя его, перестала о нем думать. В памяти ее остался пылкий подросток, то ли товарищ брата, то ли простой слуга. Но теперь перед нею предстал удалой молодец, красивый и грозный, как сокол, знаменитый наездник и офицер, притом отпрыск хоть и чужестранного, но княжеского рода. Потому и она взглянула на юного Азью другими глазами, а вид его не только ее ошеломил, но и ослепил и восхитил безмерно. В девушке пробудились воспоминания. Нельзя сказать, что в ее сердце мгновенно вспыхнула любовь к этому молодцу, но оно немедля исполнилось сладкой готовностью любить.

Бася, не добившись от Эвы толку, увела ее вместе с Зосей Боской в боковую светелку и там снова на нее насела:

– Эвка! А ну, говори быстро! Быстренько! Люб он тебе?

У Эвы ланиты пылали жарким румянцем. В жилах этой чернокосой и черноокой паненки текла горячая кровь, при всяком упоминании о любви волною ударявшая ей в лицо.

– Эвка! Любишь его? – в десятый раз повторила Бася.

– Не знаю, – после минутного колебания ответила панна Нововейская.

– Однако и «нет» не говоришь? Хо-хо! Все ясно! Не спорь! Я первая сказала Михалу, что люблю его, – и ничего! И правильно! Вы, должно быть, прежде ужасно друг друга любили! Ха! Теперь мне все понятно! Это он по тебе тосковал, оттого и ходил вечно угрюмый, как волк. Чуть не зачах солдатик! Рассказывай, что промежду вас было!

– Он мне в сенях сказал, что меня любит, – прошептала панна Нововейская.

– В сенях!.. Вот те на!.. Ну, а потом?

– Потом схватил и стал целовать, – еще тише продолжала девушка.

– Ай да Меллехович! А ты что?

– А я боялась кричать.

– Кричать боялась! Зоська! Ты слышишь?.. Когда же ваша любовь открылась?

– Отец пришел и сразу его чеканом, потом меня побил, а его приказал высечь – он две недели в лежку лежал!

Тут панна Нововейская расплакалась – отчасти от жалости к себе, а отчасти от смущения. Лазоревые глазки чувствительной Зоси Боской тоже мгновенно наполнились слезами, Бася же принялась утешать Эвку:

– Все будет хорошо, я сама об этом позабочусь! И Михала в это дело втравлю, и пана Заглобу. Уж я их уговорю, не сомневайся! У пана Заглобы ума палата, перед ним никто не устоит. Ты его не знаешь! Кончай плакать, Эвка, ужинать пора…

Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей горнице и подогревал на очаге горелку с медом, а подогрев, переливал в сосуд поменьше и потягивал, заедая сухарями.

Поздней уже ночью к нему пришел пан Богуш, чтобы обсудить последние новости.

Татарин усадил гостя на табурет, обитый овчиной, и, поставив перед ним полную чарку горячего напитка, спросил:

– Пан Нововейский по-прежнему во мне холопа своего видит?

– Об этом уже и речи нет, – ответил подстолий новогрудский. – Скорей бы уж пан Ненашинец мог на тебя свои права заявить, но и ему ты не нужен: сестра его либо померла, либо давно со своей судьбой смирилась. Пан Нововейский не знал, кто ты такой, когда наказывал за амуры с дочерью. А теперь и он точно оглоушенный ходит: отец твой хоть и много зла причинил нашей отчизне, но воитель был превосходный, да и кровь – она всегда кровь. Господи! Тебя здесь никто пальцем не тронет, покуда ты отечеству честно служишь, к тому ж у тебя кругом друзья.

– А почему бы мне не служить честно? – сказал в ответ Азья. – Отец мой громил вас, но он неверный был, а я исповедую Христову веру.

– Вот-вот! То-то и оно! Тебе уже нельзя в Крым возвращаться, разве что от веры откажешься, но тогда и вечного спасения будешь лишен, а этого никакими земными благами, никакими высокими званиями не возместить. По правде говоря, ты и пану Ненашинцу, и пану Нововейскому должен быть благодарен: первый тебя из басурманских лап вытащил, а второй воспитал в истинной вере.

На что Азья сказал:

– Я знаю, что у них в долгу, и постараюсь этот долг сполна отдать. И благодетелей у меня здесь тьма, как ваша милость справедливо изволили заметить!

– Чего губы кривишь? Посчитай сам, сколькие к тебе расположены.

– Его милость пан гетман и ваша милость в первую очередь; это я до смерти повторять не устану. Кто еще, не знаю…

– А здешний комендант? Думаешь, он бы тебя кому-нибудь выдал, даже не будь ты Тугай-беев сын? А она? Пани Володыёвская! Я слышал, как она о тебе за ужином говорила… Ба! Да еще до того, как Нововейский тебя узнал, она, не раздумывая, за тебя вступилась! Пан Володыёвский ради жены все сделать готов, он в ней души не чает, а она тебя любит, как сестра. Весь вечер твое имя у нее с уст не сходило…

Молодой татарин внезапно опустил голову и принялся дуть на дымящийся напиток в кружке; когда он при этом выпятил синеватые свои губы, лицо его сделалось таким татарским, что Богуш, не удержавшись, сказал:

– Черт, до чего ты сейчас на старого Тугай-бея похож – бывают же такие чудеса на свете! Я ведь отца твоего отлично знал, и у хана при дворе видывал, и на бранном поле, да и в становье его по меньшей мере раз двадцать ездил.

– Благослови Господи всех, кто по справедливости живет, а обидчиков пусть мор передушит! – ответил Азья. – Здоровье гетмана!

Богуш выпил и сказал:

– Здоровья ему и долголетия! Мы его не оставим. Хоть и немного нас, зато все настоящие солдаты. Даст Бог, не уступим дармоедам этим, что только и умеют в сеймиках языком молоть да обвинять пана гетмана в измене королю. Бездельники! Мы в степях денно и нощно неприятелю отпор даем, а они горшки с бигосом да с пшенной кашей за собою возят, барабанят ложками по дну. Вот какая у них работа! Пан гетман посланца за посланцем шлет, помощи для Каменца просит, пророчит, словно Кассандра падение Илиона и гибель народа Приамова, а эти и в ус не дуют, только докапываются, кто перед королем провинился.

– Вы это о чем, сударь?

– А, так! Comparationem[92]92
  сравнение (лат.).


[Закрыть] провел между нашим Каменцем и Троей, да ты, верно, про Трою и не слыхал. Пусть только поутихнет немного – пан гетман тебе бумагу на шляхетство выправит, головой клянусь! Времена близятся такие, что, коли ты и вправду хочешь славу стяжать, случай себя ждать не заставит.

– Либо славу стяжаю, либо глаза навеки сомкну. Вы еще обо мне услышите, как Бог свят!

– А что те? Что Крычинский? Вернутся к нам? Не вернутся? Что они сейчас делают?

– В становищах своих стоят: одни в уджийской степи, другие еще дальше. Трудно им меж собой сговариваться – далеко очень. Весной всем приказано идти в Адрианополь и как можно больше провианту взять.

– Черт возьми! Это очень важно: ежели в Адрианополе большой военный congressus[93]93
  съезд, собрание (лат.).


[Закрыть] соберется, быть войне. Надо немедля уведомить пана гетмана. Он и без того полагает, что войны не избежать, но это, почитай, верный знак.

– Халим мне сказал, там у них поговаривают, будто и сам султан прибудет в Адрианополь.

– Боже правый! А у нас здесь войска – по пальцам перечесть. Вся надежда на каменецкую твердыню. А что Крычинский, неужто новые условия ставит?

– Не то чтоб условия – они там всё претензии перечисляют. Всеобщая амнистия, возврат шляхетских прав и привилегий, каковые у них в прежние времена имелись, сохранение за ротмистрами званий – вот что им нужно. Но от султана они уже больше получили, оттого и колеблются.

– Ты что городишь? Как это султан может дать больше, нежели Речь Посполитая? В Турции absolutum dominium: что султану взбредет в голову, такие и будут законы. Да хоть бы и ныне здравствующий правитель все свои обещания сдержал, преемник его их нарушит, а захочет, и вовсе откажется выполнять. У нас же привилегия – вещь святая: кто однажды шляхтичем стал, того сам король ни в чем ущемить не может.

– Они говорят, что были шляхтичами и потому равными драгунам почитались, но старосты сплошь да рядом налагали на них разные повинности, от которых не только шляхта освобождена, но и путные бояре.

– Коли им гетман обещает…

– Никто из них в великодушии гетмана не сомневается и все его в душе втайне любят, но при этом так рассуждают: гетмана самого шляхта объявила изменником; при королевском дворе его ненавидят; конфедерация судом грозит – сумеет ли он чего добиться?

Пан Богуш почесал в затылке.

– Ну так что?

– А то, что они сами не знают, как быть.

– Неужто останутся у султана?

– Нет.

– Ба! Кто ж им прикажет возвращаться в Речь Посполитую?

– Я!

– Это как же?

– Я – сын Тугай-бея!

– Азья, милый друг! – сказал, помолчав, Богуш. – Не спорю, они могут тебя любить за то, что в твоих жилах славная Тугай-беева кровь течет, хоть они – наши татары, а Тугай-бей был нашим врагом. Это мне понятно: и у нас среди шляхты кое-кто не без гордости рассказывает, что Хмельницкий был шляхтич, притом не казацкого, а нашего, мазурского, рода… Великий был шельма, второго такого в аду не сыщешь, но воин превосходный, вот они и рады его своим считать. Такова уж человеческая натура! Однако чтоб твоя кровь давала тебе право всеми татарами командовать… нет, не вижу оснований.

Азья несколько времени сидел молча, а потом, упершись руками в колени, промолвил:

– Хорошо, пан подстолий, я скажу, почему Крычинский и другие меня слушают. Во-первых, это все простые татары, а я – князь, но еще они силу во мне чувствуют и мудрость… Вот! Ни вам, ни пану гетману того не понять…

– Какую еще силу, какую мудрость?

– Я того сказати не умiю, – ответил Азья. – Почему я к таким делам готов, за какие никто другой не посмеет взяться? Почему я о том подумал, о чем другие не задумываются?

– Что за чепуха! Ну, и о чем же ты подумал?

– О том подумал, что, дай мне пан гетман волю и право, я б не только этих ротмистров воротил, но и половину орды под его начало привел. Мало разве пустует земель на Украине и в Диком Поле? Пусть только гетман объявит, что всякий татарин, который придет в Речь Посполитую, получит шляхетство, не будет преследуем за свою веру и в собственных хоругвях сможет служить, что будет у татар свой гетман, как у казаков, – голову даю, на Украине вскоре свободного клочка земли не останется. Липеки придут и черемисы, из Добруджи придут и Белгорода, из Крыма – и стада пригонят, и жен с детьми на арбах привезут. Напрасно качаете головой, ваша милость, – придут! Как пришли в былые времена те, что потом веками верно служили Речи Посполитой. В Крыму, да и везде, их хан и мурзы утесняют, а здесь они шляхтою станут, сабли прицепят, собственный гетман будет их в походы водить. Клянусь, придут – они там от голода мрут. А когда по улусам слух полетит, что я от имени пана гетмана их зову, что Тугай-беев сын их зовет, – тысячами повалят.

Богуш схватился за голову:

– О господи, Азья! Откуда у тебя такие мысли? Что тогда будет?!

– Будет на Украине татарский народ, как сейчас казацкий! Казакам вы позволили гетмана иметь – почему бы и нам не позволить? Твоя милость спрашивает, что будет? Второго Хмельницкого не будет, потому что мы тотчас казакам наступим на глотку; бунтов крестьянских не будет, резни, погромов; и Дорошенко головы не посмеет поднять: пусть только попробует, я первый его на аркане гетману под ноги приволоку. А вздумает турецкая рать на нас пойти, мы и султана побьем; хан затеет набег – и хана. Не так разве поступали в прежние времена липеки и черемисы, хотя оставались верными Магомету? Отчего нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой; нам, шляхте!.. А теперь посчитайте, ваша милость: на Украине спокойно, казаки в крепкой узде, от турка – заслон, войска на несколько десятков тысяч больше… Вот о чем я подумал! Вот что мне в голову пришло, вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский, Творовский слушают, вот почему, когда я кликну клич, половина Крыма ринется в эти степи!

Пан Богуш речами Азьи был так поражен и подавлен, как если бы стены комнаты, в которой они сидели, внезапно раздвинулись и глазам представились новые, неведомые края.

Долгое время он слова не мог вымолвить и только глядел на молодого татарина, а тот расхаживал большими шагами по горнице и наконец произнес:

– Без меня такому не бывать: я сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет среди татар имени громче. – И, помолчав минуту, добавил: – Что мне Крычинский, Творовский и прочие! Не о них речь и не о нескольких тысячах липеков и черемисов, а обо всей Речи Посполитой. Говорят, весной начнется большая война с могучей султанской ратью, но вы только дайте мне волю: я такого варева с татарами наварю – сам султан обожжется.

– Господи! Да кто ты, Азья?

Тот поднял голову:

– Будущий татарский гетман!

Отблеск огня, упавший в эту минуту на говорившего, осветил его лицо – жестокое, но прекрасное, и Богушу почудилось, перед ним стоит иной человек, – такую величественность и гордость излучал весь облик молодого татарина. И почувствовал пан Богуш, что Азья говорит правду. Если б подобный гетманский призыв был обнародован, липеки и черемисы несомненно бы все возвратились, да и многие из диких татар потянулись бы за ними. Старый шляхтич превосходно знал Крым, где дважды побывал невольником и куда потом, будучи выкуплен, ездил посланником гетмана; ему знаком был бахчисарайский двор, известны нравы ордынцев, стоящих в степях между Доном и Добруджей; он знал, что зимой множество улусов вымирает от голода, знал, что мурзам надоело сносить деспотизм и лихоимство ханских баскаков, что в самом Крыму часто вспыхивают смуты, – и ему сразу стало ясно: плодородные земли и шляхетские привилегии не могут не прельстить тех, кому в нынешних обиталищах плохо, тесно или неспокойно.

И прельстят тем скорее, если призовет их Тугай-беев сын. Он один может это сделать – никто больше. Он, овеянный славой своего отца, может взбунтовать улусы, настроить одну половину Крыма против другой, подчинить себе дикие белгородские орды и подорвать мощь хана; мало того – мощь самого султана!

Гетман вправе считать Тугай-беева сына посланцем самого Провидения – другой такой случай вряд ли еще представится.

Пан Богуш совсем другими глазами стал смотреть на Азью и все сильней изумлялся, как подобные мысли могли созреть в голове молодого татарина? Даже чело пана подстолия оросилось потом – так потряс его размах задуманного. Но в душе осталось еще множество сомнений, и потому, помолчав с минуту, он спросил:

– А ты понимаешь, что это приведет к войне с турками?

– Войны так и так не избежать! Зачем, думаете, приказано ордам идти в Адрианополь? Скорей уж войны не будет, когда в султановых владениях подымется смута, но даже ежели придется воевать, половина орды на нашу сторону станет.

«На каждое слово у шельмы ответ готов!» – подумал Богуш, а вслух сказал:

– Голова кругом идет! Пойми, Азья, в любом случае это дело непростое. Что скажет король, канцлер? А сословия? А вся шляхта, в большинстве своем к гетману не расположенная?

– Мне нужно только письменное разрешение гетмана; когда мы здесь осядем, пусть попробуют нас выгнать! Кто гнать будет и чем? Вы бы рады запорожцев из Сечи выкурить, да руки коротки.

– Пан гетман испугается ответственности.

– За пана гетмана пятьдесят тысяч ордынских сабель подымется, а еще у него свое войско есть.

– А казаки? О казаках забыл? Эти тотчас всколыхнутся.

– На то мы и нужны, чтобы над казацкой шеей меч висел. В чем сила Дороша? В татарах! Будет моя над татарами власть – Дорош к гетману с повинной придет.

При этих словах Азья протянул вперед руки и растопырил пальцы наподобие орлиных когтей, а потом схватился за эфес сабли.

– Покажем мы казакам их права! В холопов обратим, а сами на Украине хозяйствовать станем. Слышь, пан Богуш, вы думали, я маленький человек, а я не такой уж и маленький, как Нововейскому, здешнему коменданту, офицерью и вам, пан Богуш, казалось! Да я над этим дни и ночи думал, исхудал аж, с лица спал, – гляди, ваша милость! – почернел весь. Но что обмыслил, то обмыслил как следует, потому и сказал, что при мне сила и мудрость. Сам видишь: это великое дело; езжай-ка, сударь, к гетману, да поскорее! Все ему доложи, пускай письменное согласие даст, а на сословия мне плевать. Гетман вам всем не чета, он поймет, что у меня и сила, и мудрость! Скажешь ему, что я Тугай-беев сын, что один лишь я могу это сделать; объясни все – пусть соглашается. Только ради Бога побыстрей – пока не поздно, пока в степях снег лежит, пока весна не пришла, потому как весной война будет! Езжай немедля и тотчас возвращайся: мне как можно скорей надо знать, что делать.

Богуш даже не заметил, что Азья заговорил в повелительном тоне, словно уже стал гетманом и отдает распоряжение своему офицеру.

– Как думаешь, сударь, согласится пан гетман?

– Возможно, он прикажет к нему явиться, ты в Раштов пока не уезжай, отсюда быстрей до Яворова доберешься. Согласится ли он, не знаю, но особое внимание, конечно, обратит, так как ты серьезные доводы приводишь. Богом клянусь, не ждал я от тебя такого, но теперь вижу, ты человек необыкновенный, Господь тебя для великих дел сотворил. Ах, Азья, Азья! И всего-то ты наместник в татарской хоругви, а какие помыслы выносил в уме – подумать страшно. Я теперь уже не удивлюсь, коли увижу на твоей шапке перо цапли, а в руке – бунчук… И что такие мысли тебя по ночам, как ты говоришь, терзали, верю… Послезавтра же и отправлюсь, только отдохну малость, а сейчас пойду, поздно уже, и в голове у меня точно мельничные жернова ворочаются. Дай тебе Бог, Азья… В висках стучит, словно с похмелья… Помоги тебе Бог, Азья, Тугай-беев сын!