Текст книги "Пан Володыёвский"

Глава XXXI

Лютая зима укрыла лес толщей плотного снега, доверху завалила овраги, так что весь край стал однообразной снежной равниной. Замели вдруг сильные метели, погребая под снежным саваном людей и целые стада, дороги сделались опасны, и все же Богуш спешил что есть мочи в Яворов, чтобы поскорее открыть гетману великие замыслы Азьи.

Шляхтич родом из пограничья, воспитанный в постоянном страхе перед казацкими и татарскими набегами, озабоченный мыслью об опасности, которой грозят отчизне бунты, нашествия и несметная сила турецкая, Богуш усматривал в этих замыслах чуть ли не путь к спасению отчизны, свято верил, что боготворимый им, равно как и всеми жителями окраин, гетман не колеблясь одобрит их, коль скоро дело идет об усилении Речи Посполитой, и, несмотря на пургу, бездорожье и снежные заносы, он спешил, чуя радость в своем сердце.

В Яворов он нагрянул в воскресенье как снег на голову и, застав там, по счастью, гетмана, велел тотчас доложить о себе, хотя его предупредили, что гетман денно и нощно занят экспедициями и писанием писем, так что даже поесть ему недосуг. Гетман, как ни странно, велел немедля его позвать. И вот, обождав немного среди свитских, старый солдат склонился к ногам своего военачальника.

Он нашел гетмана сильно изменившимся и озабоченным – то был, пожалуй, самый тяжкий период в жизни Собеского. Имя его не гремело еще по всему христианскому миру, но в Речи Посполитой он уже прослыл великим полководцем и грозным победителем басурман.

Благодаря такой славе ему и доверили в свое время булаву великого гетмана и защиту восточных границ, но к гетманскому званию не добавили ни войска, ни денег. И все же победа до сей поры сопутствовала ему, как тень. С горстью войска одержал он победу у Подгаец, с горстью войска прошел вдоль и поперек Украину, в порошок стирая многотысячные чамбулы, захватывая мятежные города, сея ужас и страх перед польским оружием. Нынче, однако, над несчастной Речью Посполитой нависла угроза войны с могущественнейшим из тогдашних противников – со всем мусульманским миром. Не было уже тайной для Собеского, что когда Дорошенко отдал султану Украину и казаков, тот пообещал ему всколыхнуть всю Турцию, Малую Азию, Аравию, Египет, самые глубины Африки, пойти священной войной на Речь Посполитую за новым пашалыком. Гибель хищной птицей нависла над всею Русью, а в Речи Посполитой тем временем царил разлад, шляхта бурно выступала в защиту беспомощного своего ставленника и, собираясь в вооруженные лагери, готова была разве что к войне усобной. Опустошенная недавними войнами и военными конфедерациями страна оскудела; зависть подстрекала, взаимное недоверие бередило сердца. Никто не хотел верить в войну с магометанскими полчищами, и великого полководца обвиняли в том, что он умышленно распускает слухи о ней, дабы отвлечь умы от дел внутридержавных; были и еще более жестокие обвинения: будто бы он готов даже турков позвать, лишь бы обеспечить победу своей партии; его попросту обвиняли в предательстве и, кабы не войско, без колебаний учинили бы над ним суд и расправу.

Он же перед лицом предстоящей войны, зная, что с востока вот-вот двинется тьма-тьмущая дикого люда, стоял почти что без войска – у султана одних слуг было больше, – без денег, без средств на оснащение разоренных крепостей, без надежды на победу, без возможности обороняться, даже без веры в то, что смерть его, как некогда смерть Жолкевского, пробудит оцепеневшую страну, разбудит мстителя. И оттого забота омрачила прекрасное его лицо, подобное лицу римского триумфатора, венчанного лаврами, и явственны были на нем следы тайных мук и бессонных ночей.

Однако же при виде Богуша добродушная улыбка осветила черты гетмана; он положил руки ему на плечи и сказал:

– Добро пожаловать, солдат! Не надеялся я на скорую нашу встречу, но тем отрадней видеть тебя в Яворове. Откуда путь держишь? Из Каменца?

– Нет, ваша светлость. В Каменец я и не заезжал, прямо из Хрептёва сюда.

– Что там мой солдатик поделывает? Здоров ли, очистил хотя бы немного ушицкие пущи?

– В пущах нынче так спокойно, что и ребенку малому не боязно туда ходить. Бандитов всех перевешали, а недавно Азба-бей со всей ватагою наголову разбит, так что никого в живых не осталось. Я был там, когда его уничтожили.

– Узнаю Володыёвского. Разве только Рущиц из Рашкова может с ним сравниться. А что там в степях слыхать? Есть ли вести с Дуная?

– Есть, да плохие. В Адрианополе к концу зимы большой congressus войска ожидается.

– Знаю. Нынче никаких вестей, кроме плохих: что из Польши, что из Крыма, что из Стамбула.

– А вот и нет, ваша светлость, сам я с такой счастливой вестью пожаловал, что, будь я турок или татарин, непременно бакшиш бы потребовал.

– Да ты словно с неба ко мне свалился! Ну не томи же, говори поскорее, рассей печаль!

– Я же промерз, ваша милость, мозги закостенели.

Гетман хлопнул в ладоши и велел челядинцу нести мед. Вскоре тот принес замшелую сулейку и светильники с заниженными свечами – хотя и рано еще было, но день из-за снеговых туч стоял хмурый, и на дворе и в комнатах словно воцарились сумерки.

Гетман налил меду и чокнулся с гостем, а тот земно поклонился, опрокинул чару и так сказал:

– Вот она первая новость: Азья, коему велено было ротмистров татарских обратно сюда к нам на службу привлечь, не Меллехович вовсе, а сын Тугай-бея!

– Тугай-бея? – с удивлением переспросил Собеский.

– Да, ваша светлость. Открылось, что пан Ненашинец еще ребенком его из Крыма похитил, да по дороге потерял, и Азья попал к Нововейским и рос у них, не подозревая, кто его отец.

– Странным представлялось мне, что он, совсем еще молодой, таким уважением пользуется у татар. А теперь оно и понятно: и казаки, даже те из них, что остались отчизне верными, Хмельницкого чуть ли не святым почитают и гордятся им.

– Вот-вот! Я то же Азье говорил! – вставил Богуш.

– Неисповедимы пути Господни, – помолчав, сказал гетман, – старый Тугай-бей реки крови пролил на нашей земле, а молодой служит ей, по крайности, до сих пор верой и правдой служил. Нынче, кто знает, не захочет ли он в Крыму вкусить власти.

– Нынче? Да нынче он еще верней служить станет – это и есть вторая моя новость, которая, может статься, даст надежду истерзанной Речи Посполитой силу обрести и выход и путь к спасению. Да поможет мне Бог, – как помог ради этой новости пренебречь всеми трудностями и опасностями пути, – поскорее вам ее выложить и тем утешить озабоченное сердце вашей милости.

– Слушаю со вниманием, – сказал Собеский.

Богуш принялся с такою страстью излагать замыслы молодого Тугай-беевича, что стал воистину красноречив. Время от времени он дрожащей от волнения рукою наливал себе чару меда, расплескивая через край благородный напиток, и все говорил, говорил…

Изумленному взору великого гетмана как бы представились, сменяя друг друга, светлые картины будущего: вот тысячи, десятки тысяч татар устремляются вместе с женами, детьми и стадами к земле и воле, казаки же, при виде этой новой силы Речи Посполитой, устрашенные, покорно бьют челом татарам, королю и гетману: нет больше бунтов на Украине, нет привычных опустошительных, как огонь или наводнение, набегов на Русь, зато бок о бок с войском польским и казацким рыщут по бескрайним степям под звуки дудок и барабанный бой чамбулы украинской шляхты – татарские чамбулы.

Год за годом тянутся вереницею арбы – несчетный народ, вопреки воле хана и султана, предпочел право и свободу притеснению, украинский чернозем и хлеб прежней голодной доле… Давешняя вражья сила пошла служить Речи Посполитой – Крым обезлюдел; из рук хана и султана ускользает давняя мощь, и страх овладел ими, ибо со стороны степей Украины грозно глядит им в очи новый гетман новой татарской шляхты, верный страж и защитник Речи Посполитой, прославленный сын страшного отца – молодой Тугай-бей.

Румянец выступил на лице у Богуша: казалось, он упивается собственными речами, наконец, воздев руки, он вскричал:

– Вот что привез я! Вот что этот отпрыск драконов высидел в хрептевских лесах! А теперь ему надобно только письмо и дозволение вашей светлости, чтобы бросить клич в Крыму и на Дунае! Ваша светлость! Кабы сын Тугай-бея ничего более не совершил, а только посеял раздоры в Крыму и на Дунае, всех бы там перессорил, разбудил гидру усобицы, одни улусы вооружил бы против других, то и этим он в преддверье войны, в преддверье войны, повторяю, оказал бы великую, неоценимую услугу Речи Посполитой!

Собеский молчал и большими шагами мерил комнату. Прекрасное лицо его было мрачно, даже грозно; он ходил и, вероятно, вел в душе беседу – с собой ли, с Богом ли – неведомо.

Наконец великий гетман словно разорвал в душе своей некую страницу и обратился к говорившему со словами:

– Богуш, я такого письма и такого изволения, хоть бы и имел на то право, покуда жив, не дам!

Слова эти обрушились на Богуша и тяжестью своей так его придавили, будто были отлиты из железа или жидкого свинца. Он даже на мгновенье онемел, опустил голову и после долгого молчания пробормотал:

– Но отчего, ваша светлость, отчего же?..

– Сперва отвечу тебе как политик: имя сына Тугай-бея и в самом деле, certum quantum[95]95
  несомненно (лат.).


[Закрыть], могло бы привлечь татар, кабы при этом им были обещаны земля, воля и шляхетские привилегии. Хотя пришло бы их сюда все же не столь много, сколь ты вообразил. Но главное – то был бы безумный поступок: татар на Украину звать, новый народ там селить, когда мы с казаками покамест не в силах управиться. Ты говоришь, меж ними тотчас пошли б ссоры да раздоры, меч бы приставили к шее казацкой, а кто поручится, что меч тот и польской кровью бы не обагрился? Я этого Азью до сей поры не знал, а теперь вижу: живет в груди его змий честолюбия и гордыни, оттого и спрашиваю: кто поручится, что не сидит в нем второй Хмельницкий? Он станет бить казаков, однако, не угоди ему однажды Речь Посполитая иль пригрози она ему за какой-либо дерзкий поступок законною карой, и он тотчас с казаками спознается, новые несметные полчища с востока призовет, подобно тому как Хмельницкий призвал Тугай-бея; перейдет на сторону султана, как Дорошенко перешел, и вместо усиления нашей мощи начнется новое кровопролитие и новые поражения нас постигнут.

– Ваша светлость! Татары, ставши шляхтичами, крепко будут держаться Речи Посполитой.

– Или литовских татар и черемисов мало было? Они давно уж шляхтичами стали, не оттого ли и перешли на сторону султана?

– Литовским татарам не всякий раз предоставлялись привилегии.

– А что, коли шляхта, а так оно и будет, решительно воспротивится такому расширению шляхетских прерогатив? Как честь и совесть тебе позволят диким этим и кровожадным толпам, кои дотоле непрестанно грабили нашу отчизну, дать силу и право решать ее судьбу, выбирать королей, на сейм посылать депутатов? За что им такая награда? Что за безумная мысль пришла тому татарину в голову и какой злой дух тебя, старый солдат, опутал, что ты дал сбить себя с толку и обмануть и уверовал в столь бесчестную и немыслимую затею?

Богуш опустил глаза и сказал робея:

– Ваша светлость, что шляхта воспротивится, то наперед я знал, да вот Азья говорит, что если татары с изволения вашей светлости сюда переселятся, то уж никакая сила отсюда их не изгонит.

– Человече! Выходит, он уже и угрожал, и мечом потрясал над Речью Посполитой, а ты и не разобрался?

– Ваша светлость, – возразил в отчаянии Богуш, – можно бы на худой конец не всех татар шляхтою делать, разве что самых видных, остальных же провозгласить свободными людьми. Они и так на призыв Тугай-беевича откликнутся.

– А не лучше ли в таком-то случае всех казаков свободными людьми провозгласить? Окстись, старый солдат, ей-богу, злой дух в тебя вселился.

– Ваша светлость…

– И вот что еще скажу я тебе, – глаза Собеского сверкнули, – кабы даже все было по-твоему, и мощь наша могла бы возрасти, и войну с турками предотвратить бы удалось, и шляхта сама к тому призывала, доколе я могу держать этой вот рукой саблю и осенить себя крестом, – не бывать тому! Господь свидетель! Не допущу я до этого!

– Но отчего, ваша светлость? – ломая руки, спросил

Богуш.

– Оттого, что я не только польский гетман, а и христианский тоже, я на страже креста стою! И хоть бы казаки еще жесточе терзали утробу Речи Посполитой, я головы ослепленного, но христианского народа басурманским мечом рубить не намерен. Ибо, учиняя сие, я бы отцам и дедам нашим, собственным предкам, праху их, крови, слезам, всей давней Речи Посполитой сказал бы: «Рака!». О Боже! Пусть гибель нас ожидает, пусть именам нашим суждено стать именами почивших, но пусть же поминают нас вовеки в храме Божием; и пусть потомки паши, глядя на кресты эти и могилы, скажут: «Они христианство и крест от нечестивых мусульман до последнего вздоха, до последней капли крови защищали и за другие народы души свои положили». Это наш долг, Богуш! Ведь мы же крепость, на стенах коей Христос знамя мук своих водрузил, а ты велишь мне, чтобы я, солдат Божий, крепости той комендант, первым ворота отворил, поганых, как волков в овчарню, впустил и Иисусовых овечек на убой выдал?! Да уж лучше от чамбулов страдать и бунты сносить, на жестокую сечу лучше отправиться и полечь там и мне, и тебе, да что там, даже всей Речи Посполитой лучше уж погибнуть, нежели имя свое опозорить, славы лишиться и Божью сторожевую службу нашу предать!

Произнеся это, выпрямился Собеский во всем своем величии, и лицо его сияло, как сияло, должно быть, лицо Готфрида Бульонского, когда он – с криком: «С нами Бог!» – бросился на приступ Иерусалима. И Богуш после тех слов сам себе показался ничтожным, и Азья рядом с Собеским выглядел ничтожным, а пламенные замыслы молодого татарина почернели вдруг и предстали глазам Богуша бесчестными и вовсе низкими.

Да и что он мог ответить на слова гетмана, что лучше костьми лечь, нежели изменить вере христианской? Какой еще привести довод? Бедный шляхтич не знал, что и делать, припасть ли к стопам гетмана, бить ли себя в грудь, вопия: «Меа culpa, mea maxima culpa!»[96]96
  Виноват, кругом виноват! (лат.)


[Закрыть]

В этот момент зазвонили в ближнем доминиканском соборе.

Услышав это, Собеский сказал:

– К вечерне звонят! Пойдем, Богуш, воле Божией вверимся!

Глава XXXII

Насколько спешил Богуш к гетману из Хрептёва, настолько он не спешил обратно. В мало-мальски крупных городах задерживался на неделю, а то и на две, праздники провел во Львове, там же застал его и Новый год.

Он вез, правда, гетманские наставления Тугай-беевичу, но сводились они лишь к совету поскорее завершить переговоры с татарскими ротмистрами и сухому, даже грозному наказу отречься от великих замыслов, так что у Богуша не было причин торопиться: Азья со своими татарами ничего не мог предпринять, не имея на руках грамоты от гетмана.

И Богуш едва плелся, частенько сворачивая по пути в костелы и принося там покаяние за причастность свою к замыслам Азьи.

А Хрептёв меж тем сразу же после Нового года наводнился гостями. Приехал из Каменца нвирак, посланец эчмиадзинского патриарха, с ним двое апардратов – мудрых теологов из Кафы, и многочисленные слуги. Солдаты дивились чудному их одеянию, фиолетовым и красным клобукам, длинным покрывалам из бархата и атласа, смуглым лицам и величавости, с какой вышагивали они подобно дрофам или журавлям по хрептёвской крепости. Прибыл и Захарий Пиотрович, известный своими путешествиями в Крым и даже в самый Царьград, но еще более усердием, с каким отыскивал и выкупал он пленников на восточных базарах; он сопровождал нвирака и анардратов. Володыёвский тотчас отсчитал ему сумму, необходимую на выкуп пана Боского, а поскольку супруга его такими деньгами не располагала, то доложил и свои, и Бася потихоньку сунула туда жемчужные свои сережки, чтобы как-то помочь несчастной вдове и прелестной Зосе. Приехал и Сеферович, каменецкий претор, богатый армянин, у которого брат томился в татарском плену, и две дамы, Нересовичова и Керемовичова, обе молодые и пригожие, хотя и чернявые. Они хлопотали о своих плененных мужьях.

Были то гости по большей части печальные, но и в веселых не было недостатка: ксендз Каминский прислал в Хрептёв на масленицу, под Басин присмотр, свою племянницу панну Каминскую, дочь звинигродского ловчего, а в один прекрасный день как с неба упал молодой Нововейский; проведавши о том, что отец его находится в Хрептёве, он тотчас же испросил разрешения у пана Рущица на встречу с родителем.

Молодой Нововейский сильно изменился за последние годы: верхнюю губу его заметно уже оттеняли не скрывавшие белых волчьих зубов закрученные кверху усики; он и прежде был дюжим молодцем, а нынче и вовсе стал исполином. Столь густые и буйные кудри только и могли расти на такой огромной голове, и под стать огромной голове были богатырские плечи. Загорелое, опаленное ветром лицо с глазами-угольями светилось молодым задором. В мощной ладони он легко мог упрятать крупное яблоко – угадай, мол, в какой руке? И в порошок обращал горсть орехов, крепко прижав их рукою к бедру.

Все в нем в силу пошло; сам стройный, поджарый, а грудь колесом. Подковы гнул, не слишком и натуживаясь. Прутья железные у солдат на шее завязывал и ростом выше казался, чем был в самом деле; под ногой у молодца доски трещали, заденет по случайности лавку – щепу собирай.

Словом, добрый был малый; жизнь, здоровье, удаль и сила клокотали в нем, ровно кипяток в котле, даже в столь исполинском теле не умея вместиться. В голове и груди будто огонь играл, так что невольно хотелось взглянуть, не дымится ли часом шевелюра. А и вправду случалось ему напиваться в дым – к чарке был он привержен. На сражение шел со смехом – ржал что твой конь, а уж рубака такой был искусный, что солдаты на убитых им смотреть ходили – и диву давались.

Впрочем, с детства привыкший к степи и к бранной сторожевой жизни, он, несмотря на запальчивость, осмотрителен был и чуток, знал все уловки татар и после Володыёвского и Рущица слыл лучшим наездником.

Старик Нововейский, вопреки угрозам своим и посулам, принял сына не слишком сурово, боясь оттолкнуть, – ищи потом ветра в поле, еще одиннадцать лет не явится.

Самолюбивый шляхтич был, по сути, доволен сыном: в самом деле – денег из дому не берет, человек самостоятельный, средь рыцарей прославился, у гетмана милость заслужил и чин офицерский, чего не всякий и с протекцией сумел бы добиться. К тому же отец и то взял в рассуждение, что одичавший в степях и на войне молодец, может статься, не пожелает покориться отцовской воле, так чего ж и рисковать?

Сын же, хотя, как положено, припал к ногам родителя, смело глянул ему в глаза и без обиняков ответил на первые попреки.

– У вас, отец, на языке попреки, а в сердце радость за меня, оно и понятно, позора на вас я не навлек, а что в хоругвь сбежал, так на то и шляхтич.

– А может, басурман, – возразил старый, – одиннадцать лет в дом носа не казал.

– Не казал оттого, что кары боялся, она не сообразна была бы с чином и с честью моей офицерской. Все ждал письма с отпущением грехов. Письма не было, ну и меня не было.

– А нынче кары уж не боишься?

Молодец обнажил в улыбке белые зубы.

– Здесь у нас власть военная, ей даже родительская не указ. Вы, батюшка, лучше бы обняли меня, ведь душа ваша просит!

При этих словах он раскрыл объятия, а Нововейский-отец растерялся, не зная, как быть ему с сыном, который еще мальчишкой ушел из дому, а нынче вот он – зрелый муж, прославленный офицер. Это весьма льстило отцовскому честолюбию, он и вправду рад был бы прижать сына к своей груди, да опасался все же уронить свою честь.

Но сын первый его обнял. В медвежьем объятии затрещали у шляхтича кости, и это вконец его растрогало.

– Что поделаешь, – сопя вскрикнул он, – чует, бестия, крепко в седле держится, и вот вам! Извольте видеть! В своем доме я бы так не размяк, а здесь – что поделаешь? Ну-тка, поди сюда еще!

Они снова обнялись, и сын с нетерпеньем стал выспрашивать про сестру.

– Я велел ей ждать смирно, покуда не кликну, – ответил отец, – девка там небось из кожи выскочить готова.

– Бога ради, где ж она? – крикнул сын. И, отворивши дверь, принялся так громко звать сестру, что эхо, отбившись от стен, ему ответило: «Эвка! Эвка!»

Эва, ожидавшая в соседней комнате, в ту же секунду влетела к ним, и, едва успела крикнуть «Адам!», как могучие руки подхватили ее и подкинули кверху. Брат всегда очень ее любил; в прежние времена защищал Эву от отцовского тиранства и не однажды брал на себя ее вины и предназначавшуюся ей порку.

Старик Нововейский в доме был деспот и весьма жестокосерд, так что Эва в могучем брате не только брата приветствовала, но и защитника. Он же целовал ей голову, глаза, руки, на минуту отстранил от себя, поглядел ей в лицо и радостно воскликнул:

– Ох и хороша девка! Ей-богу, хороша!

И еще:

– Ну и выросла! Печь, не девка!

А ее глаза смеялись. Затем они наперебой заговорили обо всем на свете: о долгой разлуке, о доме, о войнах. Старик Нововейский ходил вокруг них и что-то бурчал. Сын очень по душе ему был, но все же старика терзало беспокойство: кто из них впредь возьмет верх? В те времена родительская власть крепчала и вскоре превратилась в безграничную, но сын как-никак был наездник, солдат из Дикого Поля и, как верно уразумел отец, крепко держался в седле. Нововейский-старший ревниво оберегал свою власть. Разумеется, сын будет к нему почтителен и воздаст ему должное, но вот захочет ли он быть мягким как воск и все сносить, как сносил подростком?

«А осмелюсь ли сам я относиться к нему, как к подростку? – размышлял старый шляхтич. – Шельма, поручик, ей-богу, он мне по душе!»

В довершение всего старик сознавал, что отцовское чувство все более овладевает им и что он уже питает слабость к своему богатырю сыну.

Эва тем временем щебетала как птаха, забрасывая брата вопросами: когда он воротится, не поселится ли здесь, не намерен ли жениться?

Она, правда, в точности не знает и вовсе не уверена, но, ей-богу, слышала, будто солдаты очень даже влюбчивый народ. Ага, помнится, ей пани Володыёвская говорила. До чего же добрая да пригожая эта пани Володыёвская! Обходительней и лучше во всей Польше днем с огнем не сыщешь! Разве что одна Зося Боская может с нею сравняться.

– А кто такая Зося Боская? – спросил Адам.

– Да та, что здесь с матерью живет, а отца ее ордынцы пленили. Вот увидишь ее, сразу влюбишься!

– Давайте сюда Зосю Боскую! – вскричал молодой офицер.

Отец с Эвой принялись смеяться над его горячностью, а сын сказал:

– Ну как же! Любовь, как и смерть, никого не минует. Я еще безусым был, а пани Володыёвская девушкой, когда я по уши в нее влюбился. Господи Боже мой, ну и любил же я Баську! И что ж? Как-то стал я говорить ей об этом, и тут словно бы кто меня в бок толканул: «На чужой каравай рта не разевай!». Догадался я, что она тогда уже Володыёвского любила и – что там говорить – стократ права была!

– Это почему же? – спросил старик Нововейский.

– Почему? Да потому, что скажу не хвалясь – я на саблях никому спуска не дам, но он в два счета бы со мною разделался. А при том наездник incomparabilis[97]97
  несравненный (лат.).


[Закрыть], перед ним сам Рущиц шапку снимает. Да что там Рущиц! Даже татары уважают его. Нет лучшего солдата в Речи Посполитой!

– А как они с женою любят друг друга! Ух ты! Даже глазам больно! – вставила Эвка.

– А у тебя уж слюнки текут! Ха! Слюнки текут оттого, что и тебе приспело! – вскричал Адам. И, подбоченившись, затряс головой словно конь и стал над сестрою подтрунивать. Она же возразила скромно:

– У меня ничего такого и в мыслях нету.

– А тут, между прочим, и офицеров, и приятного общества не занимать стать!

– Да вот не знаю, говорил ли тебе отец, что Азья здесь.

– Азья Меллехович, татарин? Знаю его, хороший солдат!

– Но того, верно, не знаешь, – сказал старик Нововейский, – что он не Меллехович вовсе, а наш Азья, что с тобою вместе рос.

– Боже! Что я слышу! Глядите-ка! У меня мелькнула было такая мысль, но сказали, что Меллехович он, ну, думаю, не тот, значит, а что Азья, так это имя у них частое. Я столько лет не видел его, не диво, что не узнал. Наш-то весьма неказист был собою да приземист, а этот молодец хоть куда!

– Наш он, наш! – сказал старик Нововейский. – А вернее, не наш уже – знаешь, чьим сыном он оказался?

– Откудова же мне знать?

– Могучего Тугай-бея!

Адам что есть силы хлопнул себя по коленкам.

– Ушам своим не верю! Великого Тугай-бея? Выходит, он князь и ханам родня? Да в Крыму нет крови благороднее!

– Вражья то кровь!

– В отце вражья была, а сын нам служит! Я сам его раз двадцать в деле видал! А! Теперь понятно, откуда в нем эта дьявольская отвага! Пан Собеский перед всем войском отличил его и в сотники произвел. От души буду ему рад. Справный солдат! Сердечно буду ему рад!

– Все же не пристало тебе быть с ним запанибрата.

– Отчего же? Что он, слуга мне иль нам? Я солдат, и он солдат. Я офицер, и он офицер. Был бы он еще пехотинец жалкий, что хворостиной на войне орудует, тогда бы дело другого рода; но он благородных кровей, коли сын Тугай-бея. Князь, и баста, а уж о шляхетском звании для него сам гетман постарается. Чего же мне нос-то перед ним задирать, коли я с Кулак-мурзой побратим, с Бакчи-агой побратим, с Сукиманом побратим, а все они не погнушались бы овец у Тугай-беевича пасти!

Эвке опять захотелось расцеловать брата; усевшись подле него, она красивой своей рукой стала приглаживать его непослушные вихры.

Приход Володыёвского прервал эти нежности.

Молодой Нововейский вскочил, чтобы приветствовать старшего офицера, и тотчас стал оправдываться, отчего сразу не доложил о своем прибытии коменданту: оттого, мол, что не по службе сюда прибыл, а приватным образом.

Володыёвский ласково обнял его и сказал:

– Да кто же, друг мой, посмеет упрекнуть тебя, что после столь долгой разлуки ты сперва родителю бухнулся в ноги. Кабы речь шла о службе, дело другое, но Рущиц, как видно, ничего тебе не поручил?

– Только поклон передать. Пан Рущиц к самому Ягорлыку подался, ему дали знать, будто там много конских следов на снегу обнаружено. Послание вашей милости мой комендант получил и тотчас же в орду переправил к своим родным и побратимам, чтобы искали там и выспрашивали, сам он, однако, не стал вам отписывать, рука, говорит, у меня на это негодящая, в искусстве том я не искушен.

– Не любит он писать, знаю! Для него сабля главное!

Маленький рыцарь пошевелил усиками и не без самодовольства сказал:

– А вы-то за Азба-беем месяца два безуспешно гонялись.

– Зато вы, ваша милость, проглотили его, как щука голавля, – воскликнул Нововейский. – Ну и ну! Не иначе Бог его разума лишил, когда он, от пана Рущица ускользнувши, к вам стопы направил. Ну и попался, ха-ха!

Маленький рыцарь был приятно польщен этими словами и, желая польстить в ответ, обратился к Нововейскому-старшему:

– Мне Господь пока что не дал сына, но, когда бы послал, я хотел бы, чтобы он на этого кавалера был похож!

– И чего в нем особенного! Ничего! – возразил старый шляхтич. – Nequam[98]98
  Беспутный (лат.).


[Закрыть], и все тут. Экая, тоже мне, диковина…

А сам даже засопел от удовольствия.

Маленький рыцарь погладил Эву по щеке.

– Я, барышня, – сказал он, – далеко уже не юнец, а вот Баська моя почти что тебе ровесница, и я стараюсь, чтобы у нее порой бывали приятные развлечения, подобающие молодому возрасту… Правда, все ее тут боготворят, надеюсь, и ты, барышня, признаешь, ведь есть за что?

– Боже милостивый! – вскричала Эвка. – Да другой такой на свете нету! Я сейчас о том говорила!

Маленький рыцарь несказанно обрадовался, лицо его просияло.

– Да? Так и сказала?

– Так и сказала! – подхватили разом отец и сын.

– Ну так приоденься-ка, барышня, понаряднее, я, видишь ли, втайне от Баськи капеллу нынче пригласил из Каменца. Музыкантам велел инструменты запрятать в солому, а ей сказал, будто цыгане приехали коней подковать. Нынче вечером такие танцы закатим! А она охотница до них, хотя и строит из себя степенную матрону.

И пан Михал, довольный, стал потирать руки.