Текст книги "Пан Володыёвский"

– Помни… Михалек… что… упаси Бог с тобою несчастье… я… я… не знаю… что… со мною… будет!

И вся задрожала от волнения; маленький рыцарь был очень растроган. Желтые его усики зашевелились, наконец он сказал:

– Ну же, Баська… надобно было, ну!..

– Лучше бы мне умереть! – сказала Бася.

Услышав это, маленький рыцарь еще быстрее зашевелил усиками и, повторив несколько раз подряд: «Не надо, Баська, не надо!», стал утешать это любимейшее в мире создание.

– А помнишь, когда Бог мне вернул тебя, что я сказал? Я так ему сказал: «Все, на что я способен, обещаю тебе. После войны, коли жив останусь, костельчик поставлю, но во время войны должен я ратный подвиг совершить, чтобы неблагодарностью не огорчить тебя». Что там замок! И этого мало за такое-то благодеяние! Пришла пора! Разве ж годится, чтобы Спаситель сказал: «Однако же пустобрех он». Да пусть меня лучше каменья замка погребут, нежели я честное слово рыцаря, данное Богу, нарушу! Надобно, Баська, и все тут! Богу, Баська, доверимся!..

Глава LI

В тот же день Володыёвский отправился с хоругвями на подмогу молодому Васильковскому, который поспешил к Грынчуку: от того пришло известие, что татары прорвались туда по бездорожью, вяжут людей, скот отымают, деревень, впрочем, не жгут, чтоб себя не выдавать. Васильковский вмиг расправился с ними, ясырей отобрал, пленников взял. Володыёвский отправил тех пленников в Жванец, поручив Маковецкому допросить их и все записать в подробности, чтобы можно было их показания отослать гетману и королю. Татары показали, что границу они перешли по приказу пыркалаба, на подмогу им дан был ротмистр Стынган с валахами. Однако, где именно стоит сейчас турецкий владыка со своими полчищами, они, несмотря на пытки, сказать не умели, ибо, двигаясь рассеянным строем впереди войска, связи со становищем не поддерживали.

Все, однако же, согласно показали, что султан полчища свои уже двинул, что идет он на Речь Посполитую и, по всему видать, в скором времени встанет под Хотином. Для будущих защитников Каменца ничего нового в этих показаниях не было, однако же, поскольку в Варшаве при королевском дворе в войну до сей поры не верили, подкоморий подольский, велел отрядить пленников вместе с новостями в Варшаву.

Первые разъезды вернулись довольные. А вечером явился к Володыёвскому секретарь побратима его, Хабарескула, старшего хотинского пыркалаба. Письма он не привез, так как писать пыркалаб опасался, но велел на словах передать побратиму своему Володыёвскому, «свету очей» и «сердечной усладе», чтобы тот настороже был и, коли в Каменце не хватает сил для защиты, под каким-либо предлогом город покинул, поскольку султан со всем своим войском через день-два ожидается уже в Хотине.

Володыёвский велел поблагодарить пыркалаба и, вознаградив секретаря, отослал его обратно, а сам немедля уведомил комендантов о близкой опасности.

Весть, хотя и ожидаемая, произвела сильное впечатление. С удвоенным рвением велись теперь работы в городе. Иероним Ланцкоронский тотчас же направился к себе в Жванец, чтобы оттуда наблюдать за Хотином.

Какое-то время прошло в ожидании, наконец, 2 августа, в день празднества в честь Богоматери, султан встал под Хотином. Полки разлились окрест морем безбрежным, и в виду последнего города, лежавшего еще в границах падишахских владений, вопль «Аллах! Аллах!» – вырвался из сотен тысяч глоток. По другую сторону Днестра раскинулась беззащитная Речь Посполитая, которую несметное это войско готово было залить, подобно половодью, сожрать, подобно огню. Толпы воинов, не вместившиеся в городе, расположились на поле, на том самом поле, где несколько десятков лет тому назад польские сабли изрубили тоже немалую армию пророка.

Нынче, казалось, настал час отмщения, и никто в диких этих ратях, от султана до обозника, не мог предположить, что степь эта дважды окажется зловещей для полумесяца. Надежда, да что там, даже уверенность в победе оживила сердца. Янычары и спаги, множество ополченцев с Балкан, с Родопских гор, из Румелии, Пелиопа и Оссы, из Кармеля и Ливана, из арабских пустынь и с берегов Тигра, с нильских низин и горячих африканских песков, издавая воинственные клики, требовали, чтобы их немедля вели на «гяурский берег». Но тут муэдзины с хотинских минаретов стали звать на молитву, и все утихло. Множество голов в тюрбанах, в колпаках, фесках, бурнусах, куфьях и стальных шлемах склонились долу, глухое бормотание молитвы понеслось по степи, будто жужжание несметного пчелиного роя, и, подхваченное ветром, перекинулось за Днестр, туда, в Речь Посполитую.

Потом послышались барабаны, сопелки и дудки, возвестившие привал. Хотя войска шли медленно, не зная особых тягот, падишах вознамерился дать им хорошенько отдохнуть после долгого пути из Адрианополя. Сам он совершил омовение в кристально чистом источнике неподалеку от города и удалился в Хотинский конак, а в поле принялись разбивать шатры для воинов, и в скором времени они, как снегом, покрыли неоглядное пространство вокруг.

День до самого заката стоял чудесный. После вечерних молитв табор расположился на отдых. Засверкали тысячи, сотни тысяч огоньков, мерцанье их с тревогой наблюдали из маленького жванецкого замка; простирались они так далеко, что воины, ходившие в разъезд, говорили после, будто им показалось, что «вся Молдавия в огнях». По мере того, однако, как яркий месяц все выше подымался в звездном небе, огоньки, все, кроме караульных, гасли, табор утихал, и средь молчания ночи слышалось только, как ржали кони да мычали буйволы на тарабанских лугах.

На другой день, едва забрезжило, султан повелел янычарам, татарам, в том числе и польским, перейти Днестр и занять Жванец – и городишко, и замок. Храбрый Иероним Ланцкоронский не стал дожидаться неприятеля за стенами, а, располагая сорока татарами, восьмьюдесятью киянами и одной собственной хоругвью товарищей, ударил на янычар у переправы и, несмотря на частый мушкетный огонь, смял отборнейших пехотинцев, и они, пятясь, врассыпную бросились в воду. Но тем временем чамбул, усиленный липеками, переправившись в другом месте, вломился в город. Дым и крики возвестили смелому подкоморию, что город в руках неприятеля, – он велел отступить от переправы и поспешил на помощь несчастным горожанам. Пешие янычары не могли его преследовать, и он гнал что было духу. И уже близок был к цели, когда вдруг его татары, побросав свои хоругви, перешли на сторону неприятеля. Положение создалось весьма опасное: чамбул, укрепленный польскими татарами, рассчитывая, что измена вызовет замешательство, стремительно кинулся врукопашную на подкомория. К счастью, кияны, заразившись примером своего предводителя, оказали им отчаянное сопротивление, а хоругвь товарищей наголову разбила неприятеля, которому, впрочем, не под силу было тягаться с регулярной польской конницей. Земля у города покрылась трупами, по преимуществу липеков, они были смелее в сражении и упорнее прочих ордынцев. Порубили их немало и на улицах, после чего Ланцкоронский, видя приближающихся от реки янычар, скрылся за стенами города, успев перед тем послать в Каменец за подкреплением.

Падишах не намерен был в тот день брать жванецкий замок, справедливо полагая, что сумеет вмиг им овладеть, когда переправится все его войско. Он хотел захватить только город и, рассчитав, что отрядов, какие он отправил, для этой цели вполне довольно, не стал более посылать ни янычар, ни ордынцев. Те же, кто успел переправиться, после отступления подкомория за стены замка снова заняли город и, не поджигая его, чтобы самим было где потом укрыться, принялись орудовать там саблей и кинжалом. Янычары хватали молодок для солдатской утехи, мужчин же и детей зарубали топорами; татары занялись трофеями.

И тут с башни замка заметили, что от Каменца близится к ним конница. Услышав это, Ланцкоронский самолично взошел на башню в сопровождении нескольких товарищей и, высунувши в бойницу подзорную трубу, долго и пристально вглядывался в поле, после чего сказал:

– Это легкая конница хрептёвского гарнизона, та самая, с которой Васильковский к Грынчуку ходил. Полагаю, его самого сюда и прислали.

И снова стал смотреть.

– Волонтеров вижу, верно, Гумецкий Войцех!

А через минуту:

– Слава Богу! Сам Володыёвский там, я драгун вижу. Давайте-ка, судари мои, и мы за стены выскочим и с Божьей помощью выгоним неприятеля не только что из города, а и дальше, за реку.

Сказав это, он стремглав сбежал вниз, чтобы созвать своих киянов и товарищей. В городе меж тем кое-кто из татар тоже заметил приближающиеся хоругви; пронзительными голосами взывая к аллаху, они стали собираться в чамбул. Повсюду на улицах зазвучали барабаны и дудки; янычары построились в мгновение ока – едва ли какая пехота в мире могла с ними сравниться в быстроте.

Чамбул, словно подхваченный ветром, вылетел из города навстречу легкой конной хоругви. Один этот чамбул, – не считая польских татар, много их положил Ланцкоронский, – втрое превосходил жванецкий гарнизон вместе с идущими ему на подмогу хоругвями, и оттого, ни минуты не колеблясь, кинулся на Васильковского. Но Васильковский, отважный юноша, жадно и слепо бросавшийся навстречу всякой опасности, велел своим людям пустить коней вскачь и ринулся вперед как смерч, невзирая на перевес неприятеля.

Смелость его озадачила татар, не любивших рукопашных схваток. И вот, несмотря на крики следовавших позади мурз, несмотря на пронзительный писк дудок и барабанный бой, зовущий на кесим – рубить головы неверным, – они стали осаживать, сдерживать коней; душа, как видно, ушла у них в пятки и запалу поубавилось; наконец, на расстоянии выстрела из лука, они расступились перед хоругвью, выпустив тьму стрел на мчавшихся всадников.

Васильковский, ведать не ведая о янычарах, которые строились по ту сторону домов у реки, что есть духу погнался со своими людьми за татарами, вернее, за половиной чамбула, вскорости достиг его и принялся сечь тех, у кого кони были поплоше и кто поэтому не успевал от него спастись. Вторая половина чамбула меж тем повернула, намереваясь обойти его, но в эту как раз минуту подоспели волонтеры, а с ними вместе нагрянул и подкоморий с киянами. Татары, стиснутые с боков, тотчас рассыпались как куча песку, и началось побоище: воины сшибались в одиночку и группами, все было густо усеяно трупами ордынцев; более всего полегло их от руки Васильковского, который словно одержимый один налетал на скопище татар, как сокол на стаю воробьев или овсянок.

Володыёвский, однако, воин осмотрительный и хладнокровный, до времени придерживал своих драгун. Подобно охотнику, что крепко держит на своре остервенелых собак и спускает их не на всякого зверя, а лишь завидя сверкающие глаза и белые клыки лютого вепря-одинца, так и маленький рыцарь, пренебрегши пугливыми ордынцами, все высматривал, нет ли там за ними спаги, янычар или еще какого отборного войска.

Тут подскакал к нему Иероним Ланцкоронский со своими киянами.

– Сударь мой, – вскричал он, – янычары уже у реки, прижмем-ка их!

Володыёвский выхватил рапиру из ножен и скомандовал:

– Вперед!

Драгуны все, как один, натянули поводья, чтобы лучше чувствовать коней, и всею шеренгой, чуть подавшись вперед, тронулись, как на ученье. Сперва шли рысью, потом вскачь, но пока еще не во весь опор. Только миновав дома у реки, к востоку от замка, они увидели белые войлочные колпаки янычар и поняли, что не с ямаками предстоит им иметь дело, но с регулярным войском.

– Бей! – вскричал Володыёвский.

Кони вытянулись в струнку, почти касаясь брюхом земли и отбрасывая копытами затвердевшие комья.

Янычары, не зная, какая сила идет на подмогу Жванцу, в самом деле направлялись к реке. Один отряд их, насчитывающий двести с лишним человек, уже достиг берега, и передние его шеренги как раз вступили на паромы, второй же, не менее сильный, спешно, но в отличном боевом порядке подтягивался к реке, когда завидел мчащуюся конницу; янычары остановились, в мгновение ока поворотившись лицом к неприятелю. Мушкеты вытянулись в одну линию, и тотчас грянул дружный залп. Более того, отчаянные воины, полагая, что свои на берегу поддержат их огнем, не только что не разбежались, произведя этот залп, но, подбадривая друг друга криками, двинулись вперед под прикрытием дыма и яростно ударили саблями на конницу. То была дерзость, свойственная исключительно янычарам, за которую они дорого заплатили, ибо конники, не в состоянии, если бы даже захотели, сдержать своих коней, ударили на них подобно молоту и вмиг смяли, сея ужас и погибель.

От натиска их передние шеренги янычар полегли, как нива от урагана. Правда, многие просто повалились на землю и, тотчас вскочив, врассыпную бросились к реке – оттуда второй отряд время от времени поддавал огня, целясь выше, чтобы над головами своих поразить драгун. В какое-то мгновенье янычары, стоявшие у паромов, явно заколебались – грузиться ли им на паромы или, по примеру другого отряда, ударить врукопашную на конницу. От этого шага их, однако, удержало зрелище удирающих кучками людей; кони грудью напирали на них, а всадники рубили столь жестоко, что исступление их разве что с их искусством было сравнимо. Временами, под напором особенно сильным, янычары, оборотясь, принимались отчаянно огрызаться, как огрызается затравленный зверь, видя, что ему уже нет спасения. И вот тут-то скопившиеся на берегу воочию могли убедиться, что противостоять этой коннице невозможно, ибо нет ей равных во владении холодным оружием. Защищавшимся рассекали головы, лицо, шею, да так умело и быстро, что глаз едва улавливал мах сабли. Как челядь в хорошо налаженном хозяйстве усердно и торопливо молотит на току сухой горох и рига звенит отголосками ударов, а вылущенное зерно прыщет во все стороны, так по всему поречью звучали отголоски сабельных ударов, а кучки янычар, лущенные немилосердно, распрыскивались во все стороны.

Васильковский, не зная страха, кидался в бой во главе своей легкой конницы. Однако насколько опытный косец превосходит более сильного, но не столь сноровистого молодого батрака (уморился молодец, в поту весь, а тот знай себе косит да косит, ровно стеля пред собою колосья), так и Володыёвский превосходил одержимого юношу. Перед тем как сшибиться с янычарами, он пропустил драгун вперед, а сам поотстал немного, чтобы видеть всю битву. Издалека он со вниманием наблюдал за нею, то и дело кидался в круговерть, наносил удары, направлял, снова позволял битве отдалиться, и снова наблюдал, и снова наносил удары. Как обыкновенно происходит в сражении с пехотой, конница в боевом порыве упустила беглецов. Несколько десятков янычар, лишенных возможности бежать к реке, повернули к городу, чтобы укрыться там близ домов в подсолнухах. Но их заметил Володыёвский, настиг двоих, легко коснулся того и другого саблей, и они тотчас повалились, роя ногами землю, и, обливаясь кровью из отверстых ран, испустили дух. Завидев такое, третий выпалил из ружья по маленькому рыцарю, да промахнулся, а тот наотмашь рубанул его острием промеж носа и рта и таким образом лишил драгоценной жизни. После чего, не мешкая, погнался за остальными – и деревенский мальчишка не так быстро срезает растущие кучкой грибы, как он посрезал их прежде, чем они попрятались в подсолнухах. Только двух последних схватили жванецкие люди – Володыёвский велел взять их живьем.

Сам же, разогревшись немного, когда увидел, что янычар почти оттеснили к реке, кинулся в жар битвы и принялся трудиться там наравне с драгунами.

Он наносил молниеносные удары прямо перед собою, вправо, влево, не глядя более на дело рук своих, но всякий раз белый колпак сползал на землю. Янычары с воплями в страхе теснились перед ним, он же удвоил частоту ударов, и, хотя оставался при этом спокоен, никто уже не в состоянии был уследить за движениями его сабли и уловить, когда он рубит, а когда колет: сабля вкруг него образовала сплошное светозарное кольцо.

Ланцкоронский, издавна о нем наслышанный, как о непревзойденном мастере, но в деле до сей поры его не видевший, даже драться перестал и смотрел изумленный, не в силах поверить, чтобы один человек, пускай даже и мастер, и первым кавалером именуемый, мог совершить такое. Он схватился за голову и – вокруг все это слышали – неустанно твердил: «Мало еще про него говорили, ей-богу!» Другие кричали: «Смотрите, такого более в жизни не увидите!» А Володыёвский знай себе трудился.

Янычар вовсе оттеснили уже к реке, и они в панике взбирались теперь на паромы. Паромов было в достатке, а людей воротилось меньше, нежели прибыло, и они быстро и легко там разместились. Тотчас пришли в движение тяжелые весла, меж конницей и янычарами образовалась водная преграда и ширилась с каждой минутой… Тут с паромов загремели ружья, драгуны ответили мушкетным огнем; облако дыма взметнулось над водою и растянулось в длинные полосы. Паромы, а с ними янычары уходили все далее. Одержавшие победу драгуны разразились яростными криками; грозя кулаками, они вопили вослед уходившим;

– А, придешь еще, собака, придешь!..

Ланцкоронский, хотя пули шлепались у самого берега, заключил Володыёвского в объятия.

– Я просто глазам своим не верил! – сказал он. – Mirabilia[117]117
  Удивительно (лат.).


[Закрыть], сударь мой, золотого пера достойно!

А Володыёвский на это:

– Прирожденные способности и опытность, ничего более! Сколько уж войн пережито!

Высвободившись из объятий Ланцкоронского, он взглянул на берег и крикнул:

– Смотри-ка, сударь, не такую увидишь диковинку!..

Подкоморий, оборотившись, увидел на берегу офицера, натягивающего лук.

Был то Мушальский.

Прославленный лучник до сей поры сражался с неприятелем врукопашную, вместе со всеми, теперь же, когда янычары отдалились уже настолько, что пули из их ружей и драгунских мушкетов не достигали цели, он встал на берегу, там, где повыше, вытащил лук, сперва тронул тетиву пальцем, а затем, когда она зазвенела ему в ответ, вложил в лук оперенную стрелу и прицелился.

В тот самый миг на него и глянули Володыёвский с Ланцкоронским.

Прекрасная то была картина! Лучник сидел на коне, вытянув левую руку вперед, и в ней, как в клещах, держал лук, правой же рукою с силой оттянул стрелу к середине груди, так что жилы вздулись у него на лбу, и спокойно целился.

Вдали, под облаком дыма, виднелось более десятка паромов, плывших по реке, из-за таяния снегов в горах очень полноводной и настолько в тот день прозрачной, что в ней отражались паромы с сидящими на них янычарами. Мушкеты на берегу умолкли, все взоры устремились на Мушальского либо в ту сторону, куда направлена была смертоносная стрела.

Но вот громко запела тетива и пернатый посланец смерти вылетел из лука. Ни один глаз не мог уследить за его полетом, но все явственно увидели, как стоявший у весла толстый янычар вдруг раскинул руки и, покрутившись на месте, плюхнулся в воду. Разверзлась под тяжестью его прозрачная речная глубь, а Мушальский сказал:

– За тебя, Дыдюк!..

И потянулся за второй стрелой.

– В честь пана гетмана! – объявил он товарищам.

Те затаили дух, в тот же миг в воздухе снова просвистела стрела, и второй янычар повалился на дно парома.

На всех паромах живей задвигались весла, с силой разбивая светлую волну, а несравненный лучник с улыбкою оборотился к маленькому рыцарю:

– В честь достойной супруги вашей!

И в третий раз натянул он лук, в третий раз выпустил горькую стрелу, и в третий раз погрузилась она до половины в человеческое тело. Торжествующий вопль раздался с берега, вопль ярости с паромов, после чего Мушальский повернул коня, за ним последовали другие победители нынешнего дня, и все направились в город.

Возвращаясь, они, довольные, поглядывали на сегодняшнюю жатву. Ордынцев погибло немного – они не сумели даже сплотиться для боя и, всполошенные, тотчас переправились через реку; зато несколько десятков янычар лежали, как снопы, хорошенько связанные перевяслом. Кое-кто шевелился еще, но все уже были обобраны челядинцами подкомория.

– Смелая пехота, – сказал, взглянув на них, Володыёвский, – на врага идет, точно вепрь-одинец, но все же и половины того не умеет, что шведские пехотинцы.

– Однако же залп они дали, будто орех кто разгрыз, – заметил подкоморий.

– Это само по себе получилось, а вовсе не по причине их умения, обыкновенно они особой муштры не проходят, но все же это гвардия султанская, они хоть как-то обучаются, а есть еще янычары нерегулярные, те много хуже.

– Дали мы им pro memoria. Бог к нам милостив, раз мы с победы столь значительной эту войну начинаем!

Однако искушенный Володыёвский был иного мнения.

– И вовсе не значительная то победа, – возразил он. – Разумеется, и это хорошо для поднятия духа в тех, кто пороха не нюхал, да и в горожанах; иных, однако, последствий я не предвижу.

– Думаешь, у басурман после того фанаберии не убудет?

– Нет, не убудет.

Так, беседуя, они достигли города, где горожане передали им двух взятых живьем янычар, которые пытались укрыться в подсолнухах от сабли Володыёвского.

Один был легко ранен, другой целехонек и спесив необычайно. Остановившись в замке, маленький рыцарь велел Маковецкому допросить янычара, поскольку сам он, хотя и понимал по-турецки, говорить не умел. Маковецкий стал выспрашивать турка, прибыл ли султан собственной персоной в Хотин и как скоро замышляет он подойти к Каменцу.

Турок отвечал четко, но дерзко.

– Падишах собственной персоной уже прибыл, – сказал он. – В таборе говорили, что завтра Халил и Мурад положили переправиться на этот берег, взявши с собой инженеров, которые тотчас начнут рыть шанцы. Завтра-послезавтра пробьет час вашей гибели.

Тут пленник упер руки в бока и, уверенный во всесилии султанского имени, продолжал:

– Безумные ляхи! Да как осмелились вы под боком у повелителя нападать на людей его и терзать их? Иль полагаете, суровая кара вас минет? Иль жалкий этот замок сумеет вас защитить? Кто же вы будете через несколько дней, как не пленники? Кто же вы нынче, как не псы, кидающиеся на хозяина?

Маковецкий усердно все записывал, а Володыёвский для острастки после слов этих влепил пленнику пощечину. Турок остолбенел и тотчас проникся уважением к маленькому рыцарю да и вообще стал выражаться пристойнее. После допроса, когда пленника вывели из зала, Володыёвский сказал:

– Пленников и показания их надо немедля отправить в Варшаву, там при дворе короля все еще в войну не верят.

– А с кем это Халил и Мурад переправиться намерены? – спросил Ланцкоронский.

– С инженерами. Они брустверы и насыпи под пушки будут возводить, – ответил Маковецкий.

– А как вы, судари, полагаете, правду тот пленник говорил или попросту лгал?

– Коли вам желательно, – ответил Володыёвский, – можно будет пятки ему поджарить. Есть у меня вахмистр один, он Азью, сына Тугай-бея, потрошил и в такого рода делах exquisitiscimus, но я полагаю, янычар истинную правду сказал; переправа вот-вот начнется, и воспрепятствовать ей мы не в силах, будь нас даже и во сто крат более! Так что ничего иного нам не остается, кроме как собраться и ехать с этой вестью в Каменец.

– Так славно у меня под Жванцем пошло, что я рад бы там в замке окопаться, – сказал подкоморий, – только бы ты, сударь, иногда выскакивал из Каменца мне на подмогу. А там уж будь что будет!

– У них и так двести пушек, – ответил Володыёвский, – а уж когда они еще две кулеврины переправят, замок и дня не продержится. Я и сам хотел в нем окопаться, но теперь вижу – бессмысленно это.

Другие согласились с ним. Ланцкоронский еще упирался из молодечества, он, мол, останется в Жванце, но был он все же достаточно опытный воин, чтобы не признать правоту Володыёвского. Окончательно убедил его Васильковский; прибыв с поля, он торопливо вбежал в замок.

– Ваши милости, – сказал он, – реки не видно, весь Днестр под плотами.

– Переправляются? – спросили все разом.

– Еще как! Турки на плотах, а чамбулы следом вброд.

Ланцкоронский не колебался более и тотчас отдал приказ потопить старые замковые гаубицы, а имущество, какое удастся, припрятать или вывезти в Каменец. А Володыёвский вскочил на коня и двинулся со своими людьми наблюдать за переправой с дальнего холма.

Паши Халил и Мурад в самом деле переправлялись через Днестр. Куда хватал глаз видны были паромы и плоты, весла их мерными ударами рассекали светлую воду. Янычары и спаги сразу во множестве переплывали реку: перевозочные средства приготовлены были в Хотине. На берегу поодаль тоже скопилось немало войска. Володыёвский предположил, что там наводят мост. А ведь султан не привел еще в движение основные силы.

Подъехал Ланцкоронский со своими людьми, и они с маленьким рыцарем направились в Каменец. В городе их ожидал Потоцкий. На квартире его полно было высших офицеров, а перед домом собралась толпа, мужчины и женщины, озабоченные, встревоженные, любопытные.

– Неприятель переправляется, Жванец занят! – сказал маленький рыцарь.

– Работы закончены, мы ждем! – ответил Потоцкий. Весть эта достигла толпы, которая зашумела как волна.

– К воротам! К воротам! – кричали в городе. – Неприятель Жванец занял!

Горожане и горожанки бежали на крепостные стены в надежде увидеть оттуда неприятеля, однако несшие там службу солдаты отказались их впустить.

– Домой ступайте! – кричали они толпе. – Коли станете обороне мешать, жены ваши, чего доброго, скоро турков вблизи увидят!

Впрочем, паники в городе не было, поскольку весть о нынешней победе уже разнеслась повсюду, и, разумеется, весьма в преувеличенном виде. Этому причастны были и солдаты, рассказывавшие чудеса о сражении.

– Пан Володыёвский янычар разбил, саму гвардию султанскую, – передавалось из уст в уста. – Куда басурманам мериться силами с паном Володыёвским! Он самого пашу засек. Не так страшен черт, как его малюют! Все ж не устояли они перед нашим войском! Так вам, сукины сыны! Смерть вам и султану вашему!

Горожанки сызнова появились на шанцах, на башнях и бастионах, но теперь нагруженные бутылями с горелкой, вином и медом.

На сей раз их встретили радушно, солдаты предались веселью. Потоцкий этому не препятствовал, желая удержать в воинах бодрость и присутствие духа, а так как снаряжения в городе и замке было предостаточно, он разрешил и пальбу в надежде, что такого рода проявления радости, будучи услышаны, вызовут замешательство во вражеском стане.

Володыёвский тем временем, дождавшись сумерек на квартире генерала подольского, сел на коня и украдкой, в сопровождении одного лишь слуги, попытался пробраться к монастырю – очень уж не терпелось ему поскорее увидеть жену. Но не тут-то было. Его узнали, и многочисленная толпа тотчас окружила его коня. Послышались приветственные клики. Матери протягивали к нему детей.

– Вот он! Смотрите и запомните! – повторяло множество голосов.

Восхищались им безмерно, но всего более удивлял людей, в войне не искушенных, маленький его рост. У обывателей просто в голове не умещалось, как низенький этот человек с веселым и добрым лицом мог быть самым грозным, не имеющим себе равных воителем Речи Посполитой. А он ехал в толпе, топорща желтые свои усики, и улыбался – все же был доволен. А приехав наконец в монастырь, тотчас попал в Басины объятия.

Она уже знала о нынешних его подвигах, о высоком его ратном искусстве, перед тем был у нее подкоморий подольский и, как очевидец, подробно обо всем поведал. Бася в самом начале рассказа созвала всех находившихся в монастыре женщин – игуменью Потоцкую, пани Маковецкую, Гумецкую, Кетлинг, Хотимирскую, Богуш – и по мере того, как подкоморий рассказывал, стала ужасно важничать перед ними.

Володыёвский вошел почти тотчас после ухода женщин.

Когда они нарадовались встречей, маленький рыцарь сел ужинать. Он был очень утомлен. Бася, усевшись рядышком, сама накладывала ему еду на тарелки и доливала мед в кубок. Михал ел и пил с аппетитом – целый день и маковой росинки у него во рту не было. При этом он кое-что рассказывал Басе, а она, с горящими глазами слушая его, трясла, по обыкновению, головой и жадно спрашивала:

– Ага! Ну и что? Ну и что?

– Вояки добрые меж ними встречаются и весьма отчаянные, однако же искусные фехтовальщики средь турков – большая редкость, – говорил маленький рыцарь.

– Выходит, и я могла бы со всяким сразиться?

– Разумеется! Да только не бывать тому, не возьму я тебя!

– Хотя бы разочек один! А знаешь, Михалек, когда ты на вылазку идешь, я нисколечко не беспокоюсь. Оттого что знаю – тебя никому не осилить…

– Будто бы и подстрелить не могут?

– Тише, или Господа Бога нет? Зарубить себя ты не дашь, это точно!

– Одному и двоим не дамся.

– И троим, Михалек, и четверым!

– И четырем тысячам! – вставил, поддразнивая ее, Заглоба. – Знал бы ты, Михал, что она тут вытворяла, пока пан подкоморий рассказывал! Я думал, со смеху лопну, ей-богу! Фыркала, что твоя коза, и каждой бабе по очереди в лицо заглядывала – должным ли образом та восхищается. Я уж струхнул даже, ну, думаю, сейчас кувыркаться начнет, а это все же занятие не слишком приличное.

Маленький рыцарь потянулся после еды, очень он был уставший, и вдруг, обняв жену, сказал:

– Квартира моя в замке уже готова, да больно не хочется туда возвращаться! Баська, я, пожалуй, тут останусь, а?

– Как хочешь, Михалек, – ответила Бася, потупив очи.

– Ха, – вскричал Заглоба, – а меня уж тут и не мужчиной вовсе, а старым грибом почитают – игуменья позволила мне жить в монастыре. Ну, она еще поплачет об этом, ужо я постараюсь! А вы заметили, как пани Хотимирская мне подмигивала? Вдовушка она… Все, больше ни гугу!

– Ей-богу, кажется, останусь! – сказал маленький рыцарь.

А Бася на это:

– Лишь бы тебе отдохнуть хорошо!

– А отчего бы ему не отдохнуть? – спросил Заглоба.

– Так ведь мы говорить будем, говорить, говорить!

Заглоба принялся искать свою шапку, чтобы тоже пойти отдохнуть, наконец нашел ее, нахлобучил на голову и сказал:

– Да не будете вы говорить, говорить, говорить!

С тем и вышел.