Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Глава 3
ГЕРМАНИЯ 1922–1933 гг.

Переезд в Берлин

Если не считать так и не вернувшегося в Советскую Россию Аксельрода, из меньшевиков за границей первыми оказались Ю.О. Мартов, P.A. Абрамович и E.Л. Бройдо. Затем удалось выехать Д.Ю. Далину. 11 января 1922 г. из Бутырской тюрьмы были выпущены и уехали за рубеж Ф.И. Дан, Л.O. Дан, Г.Я. Аронсон, В.М. Шварц, Ф.А. Юдин и некоторые другие меньшевистские лидеры (нелепость бюрократической процедуры заключалась в том, что освобождены они были под подписку о невыезде). В последней группе находился Николаевский. Отправились высланные в Берлин, где была сформирована Заграничная делегация меньшевиков и начат выпуск журнала «Социалистический вестник».

Высылаемым на сборы милостиво была дана неделя, использованная для проведения последнего расширенного пленума ЦК РСДРП. Одним из важнейших вопросов, обсуждаемых на пленуме, стала, разумеется, эмиграция руководителей партии: следовало ли меньшевистским лидерам согласиться с предоставленным правом на выезд, не будет ли отъезд за рубеж капитуляцией перед советской властью или, хуже того, ренегатством. В конце концов пленум дал разрешение выехать всем желающим, хотя в прениях неоднократно высказывалось недовольство этим «бегством» за границу. Как вспоминал С. Волин, «сами уезжавшие смотрели на дело иначе. Все они прошли через длительное тюремное заключение, нередко и голодовку, а некоторым из них виза на выезд была дана взамен ссылки». Здесь автор был неточен. Виза на выезд взамен ссылки была предложена не некоторым, а всем эмигрировавшим меньшевикам. Волин, однако, указывал, что «своему отъезду они не придавали большого значения в убеждении, что их эмиграция не может быть длительной – год-два, не больше»[237]237
  Волин С. Меньшевизм в первые годы НЭПа. С. 158.


[Закрыть].

Думается, что дело здесь обстояло не совсем так. Меньшевистские лидеры вынуждены были с глубокой тоской констатировать, что большевистской диктатуре в условиях НЭПа и окончания международного бойкота советской власти в ближайшие годы не грозит крах, что Ленин и его команда стали у власти всерьез и надолго. Социал-демократические руководители, естественно, стремились предохранить себя от новых, еще более суровых репрессий и в то же время полагали, что воздействие меньшевиков на международные социалистические круги будет значительно эффектнее самоубийственных демонстративных протестов внутри РСФСР и эффективнее бесплодных попыток играть роль внутренней оппозиции в Советской России.

Нечего греха таить, у Николаевского, по всей видимости, была еще одна надежда – продолжить в Европе свои изыскания по истории российского революционного движения. Было понятно, что в России этим можно заниматься, только пойдя на недопустимый для Николаевского компромисс с властью и со своей совестью. Правда, на какое-то сотрудничество с теми, кто оставался в Москве, Николаевский и надеялся, и готов был пойти, причем его мотивы были житейские. Об этом свидетельствовало письмо, отправленное 19 января 1922 г., в день отъезда, Щеголеву. Николаевский писал:

«В Германии я буду, конечно, нуждаться в заработке. Нельзя ли чего-нибудь через Музей революции? Я мог бы великолепно наладить собирание заграничных изданий – новых и старых, мог бы поставить дело обыска эмигрантских архивов и пр. Связей для этого у меня будет достаточно. Но, конечно, нужны деньги. Может ли и захочет ли музей что-нибудь сделать? Затем я продолжу и в Берлине считать себя Вашим сотрудником. Думаю, что обзоры белой литературы будут для вас не лишними»[238]238
  Крылов В.В. Его страстью был архивизм // Отечественные архивы. 1995. № 3. С. 31.


[Закрыть].

Конечно, идея составлять обзоры «белой литературы» для советской власти выглядела как предложение о сотрудничестве, даже несколько выходящем за пределы историко-архивной работы. Было понятно, что белоэмигрантская пресса – в целом антисоветская. И сводками Николаевского о том, что пишут белые эмигранты о советской власти, как именно не любят и критикуют ее, в России мог воспользоваться далеко не один Щеголев и Музей революции, а, например, еще и столь не любимые Николаевским карательные органы. Не понимать этого Николаевский не мог.

Из членов ЦК не воспользовался предоставленным правом эмигрировать только непримиримый Федор Андреевич Череванин (Липкин), называвший Ленина «апостолом анархии». Его ожидала страшная судьба. С января 1922 г. он неоднократно подвергался арестам и ссылкам (Рязань, Калуга). В 1930 г. оказался в тюрьме и стал одним из главных подсудимых на судебном процессе по делу Союзного бюро РСДРП (меньшевиков). В апреле 1931 г. коллегией ОГПУ был приговорен к пяти годам заключения, в мае 1935 г. сослан на три года в Акмолинск, а в марте 1938 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР был расстрелян.

Промежуточным пунктом эмигрировавших из России меньшевистских лидеров стала Рига, где они недолгое время ожидали получения германских виз на въезд и пока что выступали на различных русских собраниях. Из Риги Николаевский 4 февраля 1922 г. написал письмо Аксельроду. Прагматический момент проскальзывал и в этом письме. Левый (или левоцентристский) меньшевик Николаевский однозначно напрашивался на приглашение правого меньшевика Аксельрода встретиться и, видимо, рассчитывал на предложение о какой-то работе в качестве помощника Аксельрода. «Вы меня, конечно, не помните, – мы встречались в Петрограде в 1917 г., но не часто и в течение слишком короткого промежутка времени. Тем не менее теперь, выбравшись из России, я не могу, да по правде и не хочу, удерживать себя от желания написать Вам. Вы стали для нас чем-то большим и более близким, чем кто-либо другой из вождей – теоретиков партии, так как каждый из нас считает себя как бы лично знакомым с Вами», – с заметным заискиванием писал Николаевский, прекрасно зная, что далеко не все меньшевики разделяли высказываемую в письме Николаевским позицию по отношению к консервативному Аксельроду. Выражая радость по поводу того, что Аксельрод, как ему стало известно, пишет мемуары, Николаевский откровенно предлагал себя в ассистенты: «Не могу утерпеть, чтобы не высказать Вам свою радость по поводу того, что, как я узнал, Вы пишете свои воспоминания. История революционного движения – мое больное место. Над ней я сейчас много работаю и с нетерпением жду, когда смогу прочесть Вашу работу»[239]239
  Boris Sapir Collection, box 26.


[Закрыть].

Правда, приглашения приехать для встречи Николаевский от Аксельрода не получил, но, по мнению одного из историков меньшевизма, письмо Николаевского стало для Аксельрода глотком свежего воздуха. «Оно было необычно мажорно и вселяло надежду, что новое, молодое поколение партийцев способно вывести российскую социал-демократию из тупиков, в которые ее завело отступление перед напором и нахрапистостью большевизма, почти уверившего мир, что творит социалистическую революцию»[240]240
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 52.


[Закрыть]. С этого письма тем не менее началось заочное сотрудничество Николаевского с Аксельродом, увенчавшееся серьезными научными публикациями[241]241
  Из архива П.Б. Аксельрода (1881–1896) / Ред. B.C. Войтинский, Б.И. Николаевский и Л.O. Цедербаум-Дан; аннотации Б.И. Николаевского. Берлин: Русский революционный архив, 1924; Письма П.Б. Аксельрода и Ю.О. Мартова (1901–1916) / Ред. Ф. Дан, Б. Николаевский и Л. Цедербаум-Дан; аннотации Б.И. Николаевского. Берлин: Русский революционный архив, 1924; Переписка Г.В. Плеханова и П.Б. Аксельрода. М.: Издание P.M. Плехановой, 1925. Т. 1–2; Социал-демократическое движение в России: Материалы. М.: Госиздат, 1928; Доклады социал-демократических комитетов Второму съезду РСДРП. М.: Госиздат, 1930.


[Закрыть].

Во второй половине февраля 1922 г. Николаевский обосновался в Берлине, избрав в качестве своей резиденции сравнительно новый, построенный в основном в конце XIX – начале XX в. зеленый и неплохо благоустроенный район Фриденау, где он снял небольшую комнату у семейства Штайнмюллер. В одном из писем из Берлина в Нью-Йорк, 25 февраля, сообщалось: «На днях сюда прибыли Николаевский, Дан и его жена Лидия Осиповна»[242]242
  Меньшевики в 1921–1922 гг. С. 444.


[Закрыть]. Так Борис Иванович оказался в Германии, в то время, по словам писателя Романа Гуля, «нищей, аккуратно-обтрепанной, полуголодной»[243]243
  Гуль Р. Я унес Россию. Т. I. С. 67.


[Закрыть].

Вместе с A.A. Юговым в сентябре 1922 г. Николаевский был включен в состав Заграничной делегации РСДРП (меньшевиков)[244]244
  Меньшевики в 1921–1922 гг. С. 539. Чуть ранее в делегацию вошли Ф.И. Дан и И.Л. Юдин.


[Закрыть], стал постоянным автором «Социалистического вестника», превращенного с октября 1922 г. из органа Заграничной делегации в центральный орган меньшевистской партии. Вскоре Николаевский, обладавший журналистской хваткой, мастерски владевший пером, стал членом редколлегии журнала (в последние годы существования «Социалистического вестника» Николаевский фактически был его главным редактором).

Борис Иванович участвовал в не очень лицеприятной переписке Загранделегации меньшевиков с внутренним (оставшимся в России) ЦК меньшевистской партии. Получилось, что за границей оказались наиболее видные партийные руководители, претендовавшие на право определять политический курс оставшегося в Советской России второго партийного эшелона, испытывавшего на себе тяжесть репрессий властей. Не случайно Г.Д. Кучин (Оранский), в прошлом боевой армейский офицер, стоявший на правом фланге меньшевизма, в октябре 1922 г. упрекал в своем письме Загранделегацию в «самодовольстве» и в том, что задача «сохранить резервы партии» является признаком распада[245]245
  Волин С. Меньшевизм в первые годы НЭПа. С. 159. Кучин (Оранский) Георгий Дмитриевич (1887–1937) – меньшевик с 1907 г. Экономист и юрист. Во время Первой мировой войны – артиллерийский офицер (капитан). В 1917 г. председатель армейского комитета 12-й армии. Делегат I и II Всероссийских съездов Советов, член ВЦИКа 1-го созыва, кандидат в члены Учредительного собрания. В советско-польскую кампанию по решению ЦК РСДРП ушел добровольцем в Красную армию. Затем занимался партийно-политической работой в Киеве и был кооптирован в ЦК. Находился в подполье. Являлся фактическим руководителем нелегального Бюро ЦК РСДРП. В 1924 г. нелегально выезжал за границу на расширенный пленум ЦК, принявший новую партийную платформу. По возвращении в СССР арестован, приговорен к пяти годам заключения, которое отбывал в Свердловском, а затем Ярославском политизоляторах, после чего находился в ссылке. В последний раз арестован в феврале 1935 г. и расстрелян по приговору внесудебной инстанции.


[Закрыть].

Конечно, с точки зрения тех, кто в Советской России подвергал свою жизнь непосредственной опасности и риску быть арестованным и даже убитым, эмиграция в Европе была пределом спокойствия и конформизма. Конфликты между эмигрантскими политиками и работавшими внутри Советской России «черными лошадками» происходили постоянно. В то же время именно эмигрантское руководство меньшевиков представляло партию мировой общественности, осведомляя ее о том, что в действительности происходит в Советской России. Осев в Европе и издавая там свой орган, меньшевики получили возможность влиять на общественное мнение прежде всего европейских социал-демократических партий, которые здесь были достаточно сильны и пользовались авторитетом в левых политических кругах. В конце концов только это могло, как тогда казалось, обеспечить физическое выживание в России остатков оппозиционных социалистических партий.

Толстые журналы. Контакты с Горьким

Уже вскоре после приезда в Берлин Николаевский стал сотрудничать в издававшемся эмигрантским издательством И.П. Ладыжникова критико-библиографическом журнале «Новая русская книга», который редактировался профессором Александром Семеновичем Ященко (1877–1934) – правоведом, философом, библиографом, человеком большой эрудиции и разнообразных интересов, общение с которым было полезно для Николаевского, а Ященко быстро увидел в нем высококвалифицированного специалиста.

Ященко в 1919 г. был включен в состав советской делегации, выехавшей на переговоры в Берлин, в качестве эксперта по международному праву. Не разделяя позиций большевиков, он отказался возвратиться с делегацией в Советскую Россию и стал одним из первых невозвращенцев. В 1921 г. он начал издавать журнал «Русская книга», в 1922 г. преобразованный в «Новую русскую книгу». Цель журнала состояла в том, чтобы собирать и делать общественным достоянием сведения о внутрироссийской и русской заграничной издательской и литературной деятельности, создавая своего рода информационный канал, соединявший воедино русскую печать зарубежья и отечества. С осени 1924 г., назначенный ординарным профессором юридического факультета университета в Каунасе, он покинул Берлин, но продолжал поддерживать связь с российскими эмигрантами в Германии, включая Николаевского. В журнале Ященко охотно сотрудничали такие видные представители русской художественной культуры, как М. Горький, А.Н. Толстой, К.И. Чуковский, И.Г. Эренбург, М.И. Цветаева и др.

Первым выступлением Николаевского в «Новой русской книге» была рецензия на книгу генерала А.И. Спиридовича, который попытался продебютировать в качестве историка большевизма[246]246
  Спиридович А.И. История большевизма в России от возникновения до захвата власти (1883–1907–1917). Париж, 1922.


[Закрыть]. Рецензия носила по существу своему издевательский характер[247]247
  Новая русская книга. 1922. № 4. С. 23–25.


[Закрыть]. Николаевский продемонстрировал жгучий сарказм, непримиримость к авторским амбициям бывшего жандармского генерала, которого, понятным образом, презирал за его прошлую деятельность. Показательным было начало рецензии: «На литературном горизонте появился старый, хотя и не по литературе знакомец: бывший жандармский генерал А.И. Спиридович. Он читает публичные лекции, он издал толстую книгу – «историческое исследование», он всячески напоминает о своем существовании». Далее шла уничтожающая характеристика этой книги, автор которой, по словам рецензента, пытается изложить, но не в состоянии объяснить факты, а обобщения списывает у других. Материалов, основанных на личных впечатлениях и воспоминаниях, которые могли бы представить интерес, в книге нет. Спиридович, впрочем, широко пользуется одной группой неизданных источников, насмехался Николаевский, – циркулярами Департамента полиции, но и их использует односторонне, никогда не проверяя фактов, цитируя циркуляры со всеми присущими им ошибками. С литературой вопроса Спиридович не знаком и поэтому проявляет невежество, несмотря на «чехарду фактов». Из анализа делался вывод: «Историческая работа бывает полезна, когда она дает верную или хотя бы любопытную общую оценку трактуемого вопроса и ясную, фактически точную его картину или когда она удовлетворяет хотя бы одному из указанных требований. Работа г. Спиридовича ни одному из этих требований не удовлетворяет».

Как мы будем убеждаться многократно, те критерии, которые формулировались в отношении исторического труда в этой рецензии, Николаевский адресовал в первую очередь самому себе и неуклонно следовал им в историческом анализе на всем протяжении своего творчества. Что же касается «Новой русской книги», то Борис Иванович продолжал с нею активное сотрудничество на протяжении следующего года и дважды выступил с содержательными обзорами «Из недавнего прошлого русской литературы», в которых лапидарно рассматривались новейшие документальные и мемуарные издания[248]248
  Новая русская книга. 1922. № 9. С. 6–10; 1923. № 2. С. 9–13.


[Закрыть]. В первом из этих обзоров давалась источниковедческо-историографическая оценка эмигрантской исторической литературы, отличавшейся, по его мнению, в худшую сторону от изданий, выходивших в России. Эмигрантские издания почти не используют архивную документацию, отмечал автор. Значительно благополучнее обстояло дело с мемуарами. Позитивно отличались от других публикаций статьи А. Лясковского о жизни А.И. Герцена в ссылке и о ссылке А.Г. Короленко (обе статьи были опубликованы в газетах – одна в Вильно, другая в Берлине). Правда, тут же указывалось, что автор этих статей явно не принадлежал к числу архивных работников: он не фиксировал названий дел, из которых были извлечены материалы, и даже использованных архивов. И только сведущие лица по содержанию могли установить, о каких архивах шла речь. Отмечая невысокую квалификацию автора и предостерегая от излишнего к нему доверия, Николаевский отмечал некоторую новизну приводимых им сведений, в частности публикацию жалобы Короленко на действия исправника в городе Глазове, показывающей, как формировался Короленко, постепенно превращаясь в борца за легальные права, каким знала его Россия на протяжении трех десятилетий. Высоко была оценена публикация в белградской газете «Новое время» отрывков из дневника известного издателя A.C. Суворина, в частности о его встречах с H.A. Некрасовым в 1875 и 1877 гг. «Здесь все интересно: и упоминание о писании водевилей, и рассказ о первых скитаниях в Петербурге, и отзывы о Тургеневе, Гоголе, Белинском»[249]249
  Новая русская книга. 1922. № 9. С. 8.


[Закрыть].

Второй обзор был целиком сосредоточен на публикациях в зарубежной печати материалов о Короленко. Здесь прежде всего отмечалась ценность воспоминаний М. Горького. Речь шла о встречах в Нижнем Новгороде, о влиянии, которым пользовался Короленко. Николаевский оценивал не только высокую фактическую точность и важность горьковской информации, но и блестящий язык, живость образов. Подчеркивалась ценность писем Короленко Горькому, опубликованных в качестве приложения. Значительно скромнее оценивались другие воспоминания о Короленко, хотя они (например, заметки Е. Чирикова) давали отдельные штрихи, интересные для будущей биографии писателя. Отмечалась, наконец, публикация двух писем Короленко – одного по еврейскому вопросу (конец 80-х годов) и другого, относящегося к восприятию им задач искусства и процесса художественного творчества, его специфики.

Но в основном Б.И. Николаевский подвизался на страницах журнала в жанре критико-библиографическом. Автор знакомил зарубежную русскую публику с издававшимися в России историческими и историко-литературными журналами «Голос минувшего», «Книга и революция», «Русская летопись»[250]250
  Новая русская книга. 1922. № 7. С. 15–17.


[Закрыть]. Оценивая последние номера «Голоса минувшего», он особо выделял некоторые наиболее ценные материалы, в частности главы из «Истории моего современника» того же В.Г. Короленко, очерки известного марксиста Л.Г. Дейча. Другие публикации вызывали у него резкие критические суждения, а порой и прямое отторжение. В отношении некоторых из них он употреблял даже такое «недипломатичное» выражение, как «развесистая клюква». В целом резко критически оценивались Николаевским первые два номера «Русской летописи», но выражалась надежда на публикацию в этом журнале в будущем документов и мемуаров.

Значительно более высокой оценки заслужили у критика мемуарные труды. В рецензии на воспоминания В. Фигнер «Запечатленный труд» говорилось: «И по богатству фактического содержания, и по художественности изложения книга является на редкость дорогим вкладом в русскую – не мемуарную только – литературу»[251]251
  Там же. № 6. С. 14–15.


[Закрыть]. В подробной рецензии отмечалось исключительно важное значение мемуаров Ю.О. Мартова и В.М. Чернова, незадолго перед этим выпущенных в Берлине издательством З.И. Гржебина[252]252
  Там же. № 9. С. 22–24. Николаевский хотел, чтобы рецензию на книгу Фигнер написал Горький, и только после его отказа сам взялся за эту работу.


[Закрыть]. Подчеркивалось, что впервые появились воспоминания не рядовых участников социал-демократического и эсеровского движений, а их наиболее видных руководителей. Эти произведения осветили «моменты, которые на долгий период определили характер движения», – писал автор. Вместе с тем выявлялась специфика обоих трудов.

В воспоминаниях Мартова (он обычно публиковался под именем Л. Мартов)[253]253
  Мартов Л. Записки социал-демократа. Берлин: Изд-во З.И. Гржебина, 1922.


[Закрыть] особенно выделялась тема «революционер как психологический тип» и указывалось, что Юлий Осипович, как видно из его книги, быстро и уверенно нашел свое место в определенном направлении революционного движения – в марксистской партии. В то же время Виктор Михайлович Чернов[254]254
  Чернов В.М. Записки социалиста-революционера. Берлин: Изд-во З.И. Гржебина, 1922.


[Закрыть] долго метался в поисках той идеологии и организационных форм антиправительственной работы, которые в конце концов сделали его лидером партии эсеров. Первой же его «революционной любовью» являлась пропагандистская работа среди тамбовских крестьян[255]255
  Чернов в своих мемуарах приводил весьма важный для понимания карательной политики первых лет советской власти эпизод. За несколько лет до Октябрьской революции он сидел с Лениным в швейцарском кабачке за кружкой пива. «Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков станете вешать!»– сказал Чернов. «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера», – ответил Ленин.


[Закрыть].

Столь же высоко оценил Николаевский изданные в Париже письма В.Г. Короленко советскому наркому просвещения A.B. Луначарскому[256]256
  Новая русская книга. 1922. № 11–12. С. 20–21.


[Закрыть]. Считая книгу «желанным подарком для читателя», рецензент выделял главную ее тему – борьбу против большевистского насилия – и отмечал высокое мужество, принципиальность и самоотверженность писателя в отстаивании элементарных гражданских прав самых различных слоев населения – крестьян, мелких торговцев и предпринимателей, бедного еврейского населения, низших слоев городского мещанства и т. д. В то же время выпущенная в Петрограде апологетическая биография одного из большевистских лидеров – Я.М. Свердлова – была оценена крайне отрицательно как попытка оправдать не только диктаторские стремления этой личности, но и курс советского правительства в целом[257]257
  Там же. № 7. С. 19.


[Закрыть].

Сотрудничая в «Новой русской книге», Николаевский познакомился со многими российскими эмигрантами, принадлежавшими к различным политическим направлениям. Он постоянно сталкивался с Романом Борисовичем Гулем, бывшим активным участником вооруженной борьбы против большевиков, ставшим теперь секретарем редакции журнала, Алексеем Николаевичем Толстым, Ильей Григорьевичем Эренбургом[258]258
  В своих мемуарах Р. Гуль путает И.Г. Эренбурга с его двоюродным братом И.Л. Эренбургом (Гуль Р. Я унес Россию. T. I. С. 103), во втором десятилетии XX века издававшим в эмиграции сатирический журнал «Тихое семейство», в котором беспощадно высмеивал большевиков, прежде всего Ленина. Отметим, что Николаевский собрал полный комплект этого редкого журнала, который ныне вместе с личным архивом И.Л. Эренбурга, полученным от его сестры Н.Л. Эренбург-Маннати, хранится в его коллекции в Гуверовском институте (NC, box 437, folders 1–5).


[Закрыть], Игорем Северяниным, И.С. Соколовым-Микитовым и другими видными писателями и общественными деятелями. Гуль так описывал первые свои впечатления от встречи с Николаевским:

«Он был очень высок, широк, крепок, тогда очень худ, в лице что-то как будто башкирское (он уфимец). Был Б.И. сыном священника, вообще кондового духовного звания, только вот он подгулял, став меньшевиком-начетчиком. Тогда у Б.И. была редкая русско-интеллигентская бороденка. Голос, не гармонирующий с его мощной внешностью, – высокий тенор (особенно смех!)… Только-только вырвавшийся из Бутырок Б.И. по виду был типичнейший русский революционер (хоть позируй для передвижников: «Не ждали»)»[259]259
  Гуль Р. Я унес Россию. T. I. С. 121.


[Закрыть].

Секретарь редакции вспоминал живописный эпизод общения Николаевского с редактором. Как-то, когда историк зашел в кабинет Ященко, человека крупного и физически сильного, тот оглядел фигуру посетителя и сказал: «Ну и здоровенный же вы экземпляр! Я меньшевиков таких что-то никогда и не видел. Они все какие-то дохлые». Встав вдруг из-за стола, Ященко предложил Николаевскому побороться. «И они схватились. Стол был опрокинут, стулья отлетели в стороны, лицо и лысина Ященко побагровели. И все-таки Николаевский грохнул его на диван. Ященко поднялся. «Ну и здоровенный же вы бык! Вот вам и Второй Интернационал!» – смеялся он, тяжело дыша. И Николаевский задохнулся: победа над Ященко была нелегка, кубанец был тоже здоровенный, и уфимцу пришлось с ним поднатужиться»[260]260
  Там же. С. 125.


[Закрыть].

Гуль, правда, был неточен в отношении сути договоренности о сотрудничестве Николаевского в журнале. В его памяти запечатлелось, что Ященко договорился с Борисом Ивановичем, что тот будет давать обзоры советской литературы. «Это была, конечно, ерунда, ибо для художественной литературы у Б.И. «уха» не было. Но и Ященко литературно не был чуток». Николаевский действительно делал в журнале обзоры советской литературы, но отнюдь не художественной, а исторической и, главное, публиковал рецензии на мемуарные и научно-исторические произведения. Так что на самом деле Ященко был «литературно чуток», поручив именно Николаевскому обзоры литературы определенного жанра.

Точнее Гуль рассуждает по поводу причин, привлекших Николаевского в «Новую русскую книгу». Писатель полагает, что историка привела в журнал жажда ознакомиться с огромной русской эмигрантской прессой, выходившей по всему миру и поступавшей в редакцию. Это действительно была одна из причин его сотрудничества, но конечно же не единственная. Политически Николаевскому необходима была трибуна более широкая, нежели меньшевистский «Социалистический вестник», в котором он вначале был к тому же на вторых ролях. Гуль рассказывает:

«Я бегло просматривал, вырезал кое-что для «НРК» и охапками выбрасывал остальное в мусорный ящик. Раз это увидел Б.И. Не преувеличу, сказав, что на лице его изобразился ужас. – «Роман Борисович, что вы делаете?! Вы все выбрасываете?!» – «Ну да, а что же с этим делать?» – «Да что вы! Что вы! Это же неоценимая вещь! Ради Бога, не выбрасывайте ничего, все оставляйте для меня, я буду приходить и все забирать!» Я был так глуп, что чистосердечно не понял, зачем это все Борису Ивановичу».

Гуль продолжает: «И позже, когда я работал над своими книгами «Азеф», «Бакунин», «Дзержинский», «Тухачевский» и другими, я увидел, что Б.И. из этих охапок газет сделал. Я в восторг пришел от множества ценнейших папок с газетными вырезками. Кого и чего тут только не было! Конечно, не из одних этих газет Николаевский создал уникальный русский архив, единственный во всем мире. Он тащил все отовсюду. И сколько людей – писателей и политиков – впоследствии пользовались архивом Б.И. Николаевского, который с удовольствием предоставлял свой архив для работы»[261]261
  Гуль Р. Я унес Россию. С. 122–123.


[Закрыть]. Именно Николаевский собрал и сохранил для истории российской культуры архив журнала «Новая русская книга», который ныне является составной частью его коллекции в Гуверовском институте[262]262
  NC, box 124, folders 1–65; box 125, folders 1–60; box 126, folders 1-45; box 127, folders 1-35; box 128, folders 1-17.


[Закрыть] и был частично опубликован во Франции (материалы отдельных выдающихся писателей, философов, публицистов, общественных деятелей)[263]263
  Флейшман Л., Хьюз P., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин. 1921–1923. По материалам архива Б.И. Николаевского в Гуверовском институте. Париж: ИМКА-Пресс, 1983.


[Закрыть].

Однажды Николаевский случайно увидел в подсобном помещении редакции два больших запыленных пакета, на одном из которых была, по воспоминаниям Гуля, надпись «Мандельштам». Борис Иванович предположил, что пакеты могут иметь отношение к одному из русских социал-демократов. Однако фамилия Мандельштам вызывает сомнения, так как в коллекции Николаевского документация такого лица отсутствует. Не исключено, что это были документы Виктора Евсеевича Мандельберга – меньшевика, члена II Государственной думы, находившегося в эмиграции (его документы действительно сохранились в коллекции Николаевского[264]264
  NC, box 155, folders 1–5.


[Закрыть]). Гуль вполне мог перепутать фамилию, тем более что его художественной натуре она мало о чем говорила.

По словам Гуля, Николаевский, осмелившийся вскрыть те два пакета, обнаружил там редчайшие книги по истории революционного движения и важные документы, после чего попросил у Гуля разрешения забрать две особенно важные для него книги. «Борис Иванович, – произнес Гуль, – вы у меня спрашиваете? Но книги же не мои, и я ни разрешения дать не могу, ни запретить вам не могу». Естественно, Николаевский книги унес, а затем в течение нескольких недель пакеты «худели-худели, а потом перестали существовать»[265]265
  Гуль Р. Я унес Россию. T. I. С. 124.


[Закрыть].

Такой способ сбережения документов Николаевский считал оправданным, поскольку в суматохе текучки и Ященко, и сам Гуль часто теряли ценнейшие бумаги. Так, в редакцию поступило письмо писателя Максимилиана Волошина о зверствах, которые творили красные в Крыму после изгнания Врангеля. Это был потрясающий документ, который Ященко читал многим посетителям, в том числе Николаевскому, и, разумеется, собирался его опубликовать. Засунув письмо в карман, чтобы перечитать дома, Ященко на следующий день обнаружил, что письмо пропало. «Страшно грустил об этом Б.И. Николаевский, говоривший: «Ведь это же совершенно уникальный исторический документ! И как мог Александр Семенович так легкомысленно его потерять!»[266]266
  Гуль Р. Я унес Россию. С. 129.


[Закрыть] – вспоминал Гуль.

В германской столице была развернута бурная публикаторская деятельность, к которой Николаевскому удалось вначале привлечь довольно часто посещавшего санаторий под Берлином Максима Горького. Собственно говоря, первая встреча Николаевского с Горьким произошла именно в санатории, находившемся на курорте Бад-Сааров, недалеко от германской столицы. Здесь писатель лечился, и сюда Борис Иванович приезжал, чтобы повидаться со своим свояком Алексеем Ивановичем Рыковым – заместителем Ленина по Совнаркому. Имея в виду, что с мая 1922 г. Ленин тяжело болел, Рыков был фактическим руководителем правительства.

Николаевский с удовольствием приезжал в Бад-Сааров. Это был первоклассный, построенный в земле Бранденбург курорт с горячими и грязевыми источниками, небольшой городок, великолепное сочетание первозданной природы с хорошо оборудованными центрами лечения на озере. Сам Рыков в Берлине перенес операцию, после которой приводил свое здоровье в порядок на свежем воздухе. Будучи почти всесильным советским руководителем, он не побоялся встретиться с изгнанным из России меньшевиком, причем сделал это по своей инициативе, что, видимо, в какой-то степени определило временный поворот некоторых советских организаций и идеологических деятелей к сотрудничеству с Николаевским.

Рыков был довольно откровенен с Николаевским. В связи с распространившимися в Москве слухами о том, что Ленин болен сифилисом, в высших большевистских кругах решили провести расследование и либо эти слухи опровергнуть, либо, по крайней мере, доказать, что это наследственная болезнь. Была снаряжена медицинская экспедиция в Астрахань, откуда родом были предки Ленина по отцовской линии, чтобы проверить подозрения об унаследованном сифилисе. «Такую старую грязь разворотили, что и вспоминать нет охоты», – рассказывал как-то Рыков Николаевскому на курорте Бад-Сааров[267]267
  Социалистический вестник. 1961. № 5. С. 96–97.


[Закрыть]. Ничего конкретного не нашли, и врачи ругались, что «ходят в потемках». Были сделаны все возможные анализы, но они не дали результатов: носители болезни не были обнаружены, хотя врачи и понимали, что отсутствие носителей еще не может быть решающим доказательством отсутствия болезни.

Как-то Николаевский повел Рыкова в русский «Дом искусств». Правда, появился там советский деятель полуинкогнито. Гуль рассказывал в своих воспоминаниях:

«Особенно импозантны были собрания «Дома искусств» в кафе «Ландграф». Зал – очень большой, лакеи сервировали еду, кофе, всяческие напитки. В кафе была хорошая эстрада, с которой читали выступавшие. Выступало тут много людей: А. Толстой, Н. Минский (поэма «Хаос», которая была действительным, но малоинтересным «хаосом»), Соколов-Микитов со своими «сказками» и «сказаниями», А. Ремизов – с «Взвихренной Русью» и всяческой «славянской вязью» и «мудренщиной», И. Эренбург завывал «Стихи о канунах» и хорошо читал «ядовитого» «Хулио Хуренито»… Этот вечер я запомнил и еще по одному обстоятельству. Мы, молодежь, не садились в ту часть зала, где сервировали еду (дороговато было нашему брату), а садились ближе к эстраде, где можно было отделаться кружкой пива. Но я видел, что в «привилегированной» части Б.И. Николаевский сидит с какими-то неизвестными мне господином и дамой. Я не обратил на это внимания. А когда через несколько дней встретился с Борисом Ивановичем, он, улыбаясь, спрашивает: «Вы меня в «Ландграфе» видели?» – «Видел». – «А вы знаете, кто со мной был?» – «Понятия не имею». И, улыбаясь, Борис Иванович говорит: «Со мной сидели Алексей Иванович Рыков и его жена». Я ахнул: «Да что вы?» – «Да, да, сами захотели пойти, и, знаете, жена Рыкова все меня просила: Б.И., покажите, который Гуль? Она ваш «Ледяной поход» в России читала, и ей очень хотелось на вас посмотреть». – «Ну, я надеюсь, вы показали ей?» – засмеялся я. «Конечно…» – «Ну и как? Одобрила?» – «А этого я уж не знаю», – засмеялся и Б.И. своим высоким сопрановым смехом».

Гуль поинтересовался, не узнал ли кто Рыкова в кафе. Николаевский ответил отрицательно, а по поводу сомнения Гуля, что могли узнать меньшевики, отмахнулся: «Ну, это не страшно»[268]268
  Гуль Р. Я унес Россию. T. I. С. 192–193.


[Закрыть].

Именно Рыков познакомил Николаевского с Горьким, творчеством которого Борис Иванович интересовался с юных лет и заочное сотрудничество с которым произошло, когда публиковались документы полицейского наблюдения за молодым Горьким. Писательница Нина Берберова, описывая встречу Рыкова, Николаевского и Горького, создала интересный образный портрет Николаевского того времени: «Историка, человека больших знаний, державшего связь с европейскими социал-демократами, собирателя книг и материалов по истории русской революции… Он был высокий и тяжелый, молчаливый и внимательный человек, с умными глазами, курчавыми волосами и высоким голосом»[269]269
  Берберова Н. Железная женщина. М.: Книжная палата, 1991. С. 172–173.


[Закрыть].

Николаевский стал встречаться с Горьким. Задумано было издание журнала «Летопись революции» и серии книг, в основном мемуарного характера, в качестве приложений. В редакцию вошли Мартов, Николаевский и известный нефракционный левый социал-демократ, автор нашумевшего многотомника о революции 1917 г. H.H. Суханов. Николаевский считал членом редакции еще и Горького. По крайней мере, если в первых сообщениях о будущем журнале «ближайшими его участниками» назывались Мартов, Суханов и Николаевский[270]270
  Новая русская книга. 1922. № 5. С. 44.


[Закрыть], то летом 1922 г. в письме Л.Ф. Бичерахову, бывшему казачьему полковнику, находившемуся в эмиграции, Николаевский сообщал, что в редакцию входит Горький[271]271
  Русский Берлин. С. 352. Суханов официально не был в эмиграции. Он жил в Москве, работал в советских учреждениях, но в начале 20-х годов имел возможность выезжать за рубеж на длительное время, работать в советских заграничных учреждениях и сотрудничать с левой частью российских эмигрантов. В 1922 г., будучи в Берлине, он вступил в компартию Германии, надеясь таким образом через «задний ход» перейти в РКП(б). Однако в Москве принять его в партию отказались, продолжали относиться к нему с подозрением, а в 1931 г. на провокационном процессе Союзного бюро меньшевиков он был приговорен к 10-летнему тюремному заключению, из которого уже не вышел. В 1940 г. он был расстрелян в Омске.


[Закрыть].