Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Понятно, что включение Горького в состав редакции для Николаевского было очень желательно, так как это поднимало статус и журнала, и Николаевского, как соредактора Горького. Однако уговорить писателя войти в состав редколлегии не удалось. Алексей Максимович отговаривался и занятостью, и тем, что не является историком, и своим неуживчивым характером. Перед самым выходом первого номера, 30 декабря 1922 г., Горький несколько льстиво, хотя, наверное, искренне написал Николаевскому письмо с отказом от участия в редколлегии:

«Изложенное Вами положение дел привело меня в такое восхищение, что вопрос о редакции, на мой взгляд, совершенно не имеет, при таких условиях, практического интереса. Вы знаете мой неприятный характер, придирчивость и требовательность в редакционной работе. Но то, что Вы изложили в простых и бесхитростных фактах, совершенно убеждает меня в полном благополучии и блестящей будущности журнала… Так работайте, как работаете, один. Вы спец, приобретайте тут опыт, стаж и имя и не гоняйтесь за комплиментами, которые Вам не нужны»[272]272
  NC, box 128, folder 2; Русский Берлин. С. 355–356.


[Закрыть].

Возможно, отказ был вызван еще и тем, что «Летопись революции» являлась не просто эмигрантским журналом, а задумана была как издание различных политических фракций эмиграции, в том числе враждебных советской власти.

Осторожный Горький стремился сохранить с этим режимом по крайней мере нейтральные отношения. В сентябре 1923 г. он писал Николаевскому: «На Ваше письмо не отвечаю, да, в сущности, и нечего ответить, – решение мое я не могу изменить»[273]273
  Русский Берлин. С. 400.


[Закрыть]. В результате «Летопись революции» вышла вообще без обозначения состава редколлегии, что с удивлением отметили рецензенты, в частности известный историк и журналист Сергей Петрович Мельгунов[274]274
  Дни (Берлин). 1923. 20 января.


[Закрыть].

Первоначально предполагалось привлечь в журнал и в книжную серию только социалистов, но постепенно планы были расширены – решено было также печатать воспоминания, документы и исследовательские эссе более правых деятелей. В редакционном сообщении для первого номера «Летописи революции», написанном, по всей видимости, Николаевским, говорилось:

«Всякий очерк, всякое сообщение, носящее характер достоверности, найдут место на ее страницах, как показания очевидца событий или как работа исследователя, независимо от политической тенденции и симпатий автора… Роль судьи в этом случае редакция на себя не берет. Она полагает, что будущий исследователь, сопоставляя показания отдельных очевидцев, сам сумеет отделить в них Wahrheit от Dichtung, объективно верные факты от их субъективной оценки и освещения»[275]275
  Летопись революции. 1923. № 1. С. 2.


[Закрыть].

Иначе говоря, допуская публикацию в журнале аналитических работ, Борис Иванович все же основное внимание уделял публикации первоисточников, прежде всего мемуарного характера, считая оценочно-исследовательскую работу делом будущего.

Николаевский обращался ко многим деятелям с просьбой предоставить для журнала и приложений свои мемуарные произведения. В числе прочих он, как вспоминал через много лет, обратился к A.A. Богданову, в свое время являвшемуся вместе с Лениным и Л.Б. Красиным одним из высших руководителей большевистской организации. Просьба была передана через члена редколлегии Суханова.

Особенно интересовали Николаевского материалы о тайном Большевистском центре конца первого десятилетия века. Богданов ответил, что писать всю правду о том периоде еще не пришло время…[276]276
  Николаевский Б.И. К истории «Большевистского центра» // Николаевский Б.И. Тайные страницы истории. С. 87.


[Закрыть]

Николаевский приступил к кропотливой подготовке первых номеров нового журнала, о чем свидетельствовала его переписка с Горьким. Авторы документального издания «Русский Берлин» вполне уместно отмечают, что эта переписка (как, добавим, и контакты Мартова и Николаевского с Горьким) решительно опровергает утверждение жены писателя, большевички и актрисы М.Ф. Андреевой, будто Горький относился к меньшевикам с презрением[277]277
  Андреева М.Ф. Переписка. Воспоминания. Документы. Воспоминания о М.Ф. Андреевой. М.: Искусство, 1961. С. 61; Русский Берлин. С. 351. Применительно к периоду до 1918 г. мнение или, точнее, сделанное задним числом утверждение Андреевой опровергается сотнями документов Горького, в частности его «Несвоевременными мыслями». Что же касается первой половины 20-х годов, то для оценки взглядов писателя этого времени особенно важна его переписка с Николаевским.


[Закрыть]. Активная переписка Горького с Николаевским продолжалась около года – с ноября 1922 до октября 1923 г., то есть до отъезда писателя из Германии (вначале в Чехословакию, а затем в Италию). В основном в письмах шла речь о конкретных материалах редакционного портфеля «Летописи революции».

Многие письма Горького были сварливыми. Чувствовалось, что он иногда срывал на своем адресате плохое настроение. В ноябре 1922 г., касаясь материалов первого номера журнала, Горький жаловался: «Корректурные листы присланы мне мокрыми в перепутанном виде. Я их высушил на радиаторе и читать все – не имею времени. И – глаза болят». Было заметно, что Горький подходил к документально-мемуарному материалу не как историк, а как мастер художественного слова, что в данном случае не соответствовало тем задачам, которые ставил перед изданием Николаевский. Горького интересовало в первую очередь, чтобы материал был «более интересным». По поводу же воспоминаний, богатых фактическим материалом, которые для Николаевского, наоборот, были особенно важны, Горький часто выражал недовольство. Так, касательно воспоминаний генерала A.C. Шварца Горький в январе 1923 г. писал, что «для журнала этот материал тяжел, на мой взгляд»[278]278
  Русский Берлин. С. 374, 382.


[Закрыть].

Бориса Ивановича, несомненно, озадачивало и огорчало, что Горький не понимал смысла и источниковедческой специфики мемуарных произведений. Понятие исторического источника было для него чуждо. Познакомившись с намечаемыми к публикации в «Летописи революции» воспоминаниями эсеровского лидера В.М. Чернова, Горький в начале 1923 г. в целом справедливо писал, что «органический, неисправимый недостаток автора – многословие. У него нет ни одной мысли, которая не была бы загружена словами – его воспоминания не солидны, но, конечно, они имеют весьма значительный интерес для характеристики самого автора». Только иногда историко-мемуарные произведения заслуживали похвалы Горького, как это имело место с изданными Николаевским воспоминаниями меньшевистского деятеля B.C. Войтинского о событиях 1917 г., о которых он написал, что они «очень интересны»[279]279
  Там же. С. 384, 392.


[Закрыть].

В то же время письма свидетельствуют, что личные отношения между Николаевским и Горьким развивались весьма благоприятно. 15 февраля Алексей Максимович писал: «На этой неделе ко мне не приезжайте – все дни занят жестоко и будет много чужих людей… А на той неделе – от среды до субботы или пятницы – я буду в Берлине»[280]280
  Там же. С. 387.


[Закрыть]. Николаевский, стало быть, не рассматривался как «чужой человек». Любопытно и то, что через Николаевского Горький передавал приветы Рыкову во время пребывания того в Берлине после лечения в санатории. Горький помнил, что зампред Совнаркома был свояком Николаевского и что именно Рыков их познакомил. Эти приветы, безусловно, передавались во время очередных встреч Николаевского с Рыковым в Берлине летом 1923 г.[281]281
  Николаевский Б. Письмо в редакцию // Социалистический вестник. 1961. № 5. С. 95–97.


[Закрыть]

Лишь изредка, имея в виду сложный характер писателя, Николаевский решался возражать ему и тем более предъявлять требования или претензии. Но иногда приходилось идти и на это. В одном из писем конца 1922 г. Борис Иванович вынужден был упрекнуть Горького, что тот с опозданием высказался о плохом качестве каких-то рукописей и ничего по этому поводу не сказал во время встречи. Горький пытался оправдаться: «О непригодности рукописей я, конечно, не мог ничего сказать Вам, ибо когда Вы были у меня, – рукописи еще я не читал. Ведь Вы же и привезли их»[282]282
  Русский Берлин. С. 382.


[Закрыть].

Николаевскому ради добрых отношений пришлось воздержаться от дальнейшей полемики, хотя он прекрасно помнил, что специально переслал материалы Горькому заранее, а поехал к нему, полагая, что тот уже с ними ознакомился и даст свою оценку.

В то же время по сугубо принципиальным вопросам Николаевский был откровенен. Прочитав очерк Горького «Савва Морозов», предназначавшийся к публикации в «Летописи революции», Николаевский писал в марте 1923 г., что остался неудовлетворенным, что основной недостаток произведения – перенесение центра тяжести характеристик на разговоры, что в очерке отсутствует критическая оценка окружения нестандартного во всех отношениях предпринимателя. «По существу, ведь нельзя писать истории, не ругая тех или иных «творцов» ее»[283]283
  Там же. С. 403–404.


[Закрыть].

«Летопись революции» оказалась недолговременной – вышел только один том. Затем произошло крушение издательского дома Гржебина, финансировавшего журнал. Том открывался воспоминаниями Горького о Короленко, затем следовали мемуары меньшевиков Мартова, Дана, Аксельрода, Войтинского, а также лидера германских социал-демократов К. Каутского.

В партийных кругах только что образованного СССР появление первого номера «Летописи революции» вызвало откровенно негативную реакцию.

Советский историк В.И. Невский в краткой и предвзятой рецензии обвинил редакцию в недобросовестности и в том, что ее задача – «опорочить, оплевать зловредный, ненавистный ей большевизм»[284]284
  Пролетарская революция. 1923. № 3. С. 314–315.


[Закрыть].

Правда, Николаевский приобрел права на издание воспоминаний деятелей российского революционного движения, и под его редакцией были выпущены впоследствии мемуары и дневники П.Б. Аксельрода, Ю.О. Мартова, В.М. Чернова, B.C. Войтинского, H.H. Суханова. Мемуары Войтинского вышли в двух, а записки Суханова в семи томах. Наряду с этими именитыми авторами Николаевский стремился публиковать и свидетельства лиц менее известных, но дающих живое описание событий тех лет. Таковы были воспоминания эсера Н.С. Русанова, «Год интервенции» адвоката М.С. Маргулиеса, являвшегося членом Северо-Западного правительства, образованного при H.H. Юдениче, «Деникинщина» Г. Покровского[285]285
  Русанов Н.С. Из моих воспоминаний. Берлин: Изд-во Гржебина, 1923; Маргулиес М.С. Год интервенции. Берлин: Изд-во Гржебина, 1923; Покровский Г. Деникинщина: Год политики и экономики на Кубани (1918–1919). Берлин: Изд-во Гржебина, 1923.


[Закрыть]. Все эти издания рассматривались Николаевским как важные источники истории революционного движения в России, революции 1917 г. и Гражданской войны[286]286
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 11.


[Закрыть].

Суд над эсерами

Важным испытанием прочности меньшевистской организации за границей стал судебный процесс над партией эсеров, состоявшийся в Москве в 1922 г. Это был первый массовый процесс над руководством оппозиционной социалистической партии. На скамье подсудимых оказались 47 человек. Обвинения носили провокационный и вымышленный характер. Эсеры, в частности, обвинялись в том, что в августе 1918 г. осуществили покушение на Ленина. Советская пресса была полна злобных пропагандистских нападок. Обвиняемым грозила смертная казнь, на что определенно намекало советское правительство, готовя международное общественное мнение именно к такому приговору.

14 марта 1922 г. Загранделегация, в которую только за несколько дней перед тем вошел Николаевский, вместе с представителями других российских социалистических эмигрантских групп, выступила с обращением к социалистическим партиям и рабочим организациям с призывом поддержать обвиняемых эсеровских руководителей и организовать массовую кампанию протеста против судилища. Именно Николаевский по инициативе Мартова обратился к Максиму Горькому, с которым он вскоре после приезда в Берлин установил связь, с просьбой включиться в защиту лидеров партии социалистов-революционеров. Горький действительно выступил тогда с письмами в защиту эсеровских лидеров.

История вовлечения Горького в дело защиты эсеров весьма интересна. Мартов задумал убедить Горького обратиться с просьбой о защите эсеров к французскому писателю Анатолю Франсу, проявлявшему интерес к русским делам. Основание для такого обращения было весомым – незадолго до этого, в 1921 г., Франс пожертвовал полученную им Нобелевскую премию в пользу голодающих в России, а вслед за этим стал выступать против политики большевиков[287]287
  Руль. 1921. 26 ноября.


[Закрыть]. Имея в виду, что из всех меньшевистских деятелей наиболее близко с Горьким был знаком именно Николаевский, Мартов письмом от 30 июня 1922 г. просил Бориса Ивановича поехать к Горькому, передать ему соответствующее письмо меньшевистских лидеров, убедить обычно очень осторожного в таких делах Горького выступить в защиту эсеров и побудить к аналогичному выступлению Франса. На Николаевского в этом смысле возлагались большие надежды – он должен был не просто убедить Горького, а буквально заставить его написать письмо, «дабы он не мог уклониться от ответа, – инструктировал Николаевского Мартов, – ни задержать с ним и чтоб Вы могли, в случае необходимости, «надавить» на его хрупкую волю… Словом, действуйте!»[288]288
  NC, box 210, folder 1; Русский Берлин. С. 343–344.


[Закрыть]

В результате настояний Николаевского Горький действительно выступил с двумя обращениями, получившими сравнительно широкую огласку в печати, – телеграммой А. Франсу от 3 июля 1922 г. и посланным за два дня до этого письмом заместителю председателя Совнаркома РСФСР А.И. Рыкову. В телеграмме Франсу говорилось:

«Суд над социалистами-революционерами принял циничный характер публичного приготовления к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа. Убедительно прошу Вас: обратитесь еще раз к советской власти с указанием на недопустимость преступления. Может быть, Ваше веское слово сохранит ценные жизни социалистов. Сообщаю Вам письмо, посланное мною одному из представителей Советской власти».

Рыкову Горький написал следующее: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийством с заранее обдуманным намерением, гнусным убийством». Горький просил Рыкова сообщить его мнение Ленину, Троцкому и другим большевистским лидерам. «Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за время революции я тысячекратно указывал Советской] власти на бессмысленность и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране. Ныне я убежден, что если эс-эры будут убиты, – это преступление вызовет со стороны социалистической Европы полную блокаду России»[289]289
  Социалистический вестник. 1922. № 13–14. С. 11–12; Русский Берлин. С. 345. В коллекции Николаевского телеграмма Франсу хранится в виде фотокопии автографа Горького (телеграмма была отправлена в переводе), а письмо Рыкову – в рукописной копии самого Николаевского (NC, box 210, folders 2, 3).


[Закрыть]. 11 июля появился ответ Франса, поддержавшего обращение Горького[290]290
  Le Populaire, 11 juillet 1922.


[Закрыть].

В Москве были взбешены этими демаршами. Ленин, перенесший накануне первый инсульт и с опозданием узнав о выступлении Горького, писал 7 сентября 1922 г. пребывавшему в Германии Н.И. Бухарину:

«Я читал (в «Социалистическом вестнике») поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати (об эсерах), но решил, что, пожалуй, это чересчур. Надо посоветоваться. Может быть, вы его видаете и беседуете с ним? Напишите, пожалуйста, Ваше мнение…»[291]291
  Ленин В.И. ПСС. 1965. Т. 54. С. 279–280.


[Закрыть]

Бухарин встретился с Горьким и стал ему объяснять, что тот совершил ошибку, поддавшись на провокацию меньшевиков. По словам Бухарина, которому в данном случае не следует полностью доверять, Горький был огорчен и находился почти в отчаянии. Бухарину он якобы сказал: «Я черт знает что наделал. Как же мне теперь быть, как мне исправить мою ошибку?»[292]292
  Русский Берлин. С. 349.


[Закрыть]

Более достоверное представление и о взаимоотношениях Горького с Бухариным и о сохранявшемся резко отрицательном отношении писателя к преследованию в Советской России эсеров дают его письма Николаевскому. В сентябре 1923 г. Горький сообщал, что получил письмо от Бухарина в ответ на его письмо Рыкову (то есть в ответ на письмо с протестом против судилища в Москве). «Завтра Б[ухарину] отвечу; посмотрим, что будет», – писал Горький. Из этого следует, что Горький вряд ли раскаивался в своих обращениях к Франсу и Рыкову и продолжал настаивать на прекращении репрессий в отношении эсеров. Очевидно, что позже последовало еще одно обращение к Рыкову. 15 октября Горький писал Николаевскому: «Ответ Бухарина не касается существа дела, а лишь выражает недоумение или обиду в форме вопроса: почему я на его – Б[ухарина] – и Зиновьева письмо ответил не им, а Рыкову. Я написал Бухарину – почему»[293]293
  Там же. С. 400–401.


[Закрыть]. Переубедить писателя по вопросу об эсерах Бухарину и Зиновьеву не удалось.

Из переписки Горького с Николаевским следует, что писатель полностью доверял Борису Ивановичу и делился с ним содержанием своей достаточно конфиденциальной корреспонденции с большевистскими лидерами. Сам Ленин, перенесший в конце 1922 г. новый инсульт, оказался в это время фактически под домашним арестом в подмосковной резиденции в Горках. В столице развернулась острая политическая борьба за ленинское наследство, за то, кто будет его преемником. Ленину в эти недели было не до эсеров, и в полемику с Горьким Ленин ввязываться не стал. Зато в «Известиях» появилась издевательская статья К. Радека, смысл которой заключался в том, что Горький – интеллигент, не разбирающийся в политике[294]294
  Известия. 1922. 16 июля.


[Закрыть]. «Правда» разразилась сразу двумя фельетонами: прозаическим С. Зорина «Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького» и зарифмованным Демьяна Бедного «Гнетучка», где Бедный дошел до того, что обвинял Горького в «черносотенстве»[295]295
  Правда. 1922. 18 июня.


[Закрыть].

Решающую роль в том, что приговоренные к расстрелу эсеры не были тогда казнены, а превратились в заложников режима, сыграло обязательство делегатов Коммунистического интернационала на встрече в Берлине в апреле 1921 г. с лидерами II и II ¹/₂ Интернационалов сохранить подсудимым жизнь. Весьма недовольный данными обещаниями, Ленин все же счел целесообразным их соблюсти. Так что роль Горького, Мартова и Николаевского в отсрочке смертных приговоров эсеровским руководителям не следует преувеличивать.

Тем не менее меньшевики вправе были считать, что именно они вынудили советскую власть дать обязательства не прибегать к смертной казни в отношении осужденных и допустить на суд зарубежных адвокатов – видных социалистических деятелей – Эмиля Вандервельде, Курта Розенфельда и Теодора Либкнехта. Правда, они уехали из Москвы до окончания процесса в знак протеста против царившего судебного произвола. Но все-таки эсеровские лидеры были приговорены к расстрелу «условно»: смертный приговор не должен был приводиться в исполнение до тех пор, пока со стороны эсеров не было «контрреволюционных» выступлений. Лидеры эсеровской партии стали заложниками бездействия рядовых членов партии, причем трактовка того, что следовало считать «контрреволюционным» выступлением, оставалась за большевиками.

Выступления меньшевиков-эмигрантов в защиту подсудимых эсеров не означали сближения меньшевиков с эсеровской партией. Точно так же лидеры Заграничного представительства рассматривали как чуждые и даже враждебные меньшевикам группы других пролитэмигрантов – кадетов, октябристов, тем более – монархистов. На фоне усиления в РСФСР преследований оппозиционеров, инакомыслящих и просто чуждых большевикам слоев населения партия меньшевиков превращалась в крохотную подпольную группу, а ее Заграничное представительство – в чисто эмигрантский орган, не оказывавший сколько-нибудь заметного влияния на ход событий и на умонастроения в Советской России.

Член меньшевистской Загранделегации

Николаевский являлся в эмиграции активным и инициативным партийным деятелем. В июне 1922 г. он был введен в специальную комиссию, занимавшуюся пересмотром платформы меньшевиков. В 1922–1923 гг. он участвовал в бурных спорах, вызванных стремлением Заграничной делегации конституироваться не как второстепенной орган ЦК, послушно выполняющий любые его решения, а в качестве самостоятельной авторитетной инстанции, обладающей равными правами с Бюро ЦК партии. Именно этой цели служил проект создания Коллегии ЦК, состоявшей из двух равноправных звеньев – Загранделегации и внутреннего Бюро, причем в проекте ощущалось некоторое превосходство Загранделегации над Бюро ЦК[296]296
  Меньшевики в 1922–1924 гг. С. 73, 128. Положение о Коллегии было утверждено Загранделегацией (при участии Николаевского) 11 октября 1922 г. Практически, однако, Коллегия, как функционирующий партийный орган так никогда и не была создана.


[Закрыть].

Спорные вопросы между Бюро и Загранделегацией решались путем переписки, причем главным автором писем от имени Загранделегации был Николаевский, что говорило и о доверии к нему со стороны других членов этого органа, и о легком пере Бориса Ивановича, и о том, что он сумел остаться «над схваткой» между партийными звеньями и был настроен по отношению к Бюро более примирительно, нежели другие зарубежные деятели.

Ноша корреспондента с внутренними деятелям и была нелегкой не только в силу необходимости формулировать позицию Загранделегации как коллективного органа, несмотря на то что в нем были разногласия, причем сам Николаевский подчас не был согласен с той или иной установкой, но и потому, что на его голову постоянно сыпались упреки со стороны внутренних деятелей, всегда с чем-то несогласных. Тем не менее, если изначально Николаевский выполнял роль корреспондента по устному согласованию между членами Загранделегации, то в начале января 1923 г. Д.Ю. Далин проинформировал Бюро ЦК о принятии решения, согласно которому от имени Загранделегации письма в Бюро ЦК будет еженедельно писать Николаевский.

Сохранились его политические письма в Москву от 19 октября, 6, 14, 22 и 28 ноября 1922 г., 31 января и 16 мая 1923 г. Письмо от 31 января 1923 г. при этом было обозначено как № 20, и это значит, что в действительности переписка была значительно богаче и большинство писем до нас, к сожалению, не дошло. В письмах давалось представление о позиции Загранделегации по различным политическим вопросам, сообщалось о тематике «Социалистического вестника», рассказывалось о жизни отдельных эмигрантов, что было весьма важно, так как на родине оставались их родные и близкие. Весьма неутешительно почти в каждом письме звучали строки о состоянии здоровья Ю.О. Мартова, который медленно угасал от туберкулеза горла, несмотря на самые интенсивные усилия друзей и коллег, их попытки оказать ему помощь, используя новейшие методы лечения, привлечение известных специалистов и курортные процедуры.

Интонация писем была примирительной по отношению к внутреннему Бюро. В частности, Бюро подвергло жесткой критике «Социалистический вестник», пишущий только о «красном терроре», будто нет других тем. Николаевский признавал, что тематика большевистского террора подчас доминирует, оттесняя другие вопросы. Касаясь разногласий между Загранделегацией и Бюро по поводу сотрудничества с правыми социал-демократами, стоявшими вне меньшевистской партии (меньшевики в России, особенно Г.Д. Кучин, настаивали на необходимости такого сотрудничества, в то время как Загранделегация занимала более осторожную позицию), Николаевский писал 16 мая 1922 г.: «Но зачем, друзья мои, форма ультиматума? Ведь трения, кажется, начали сглаживаться». А в личном письме тому же непримиримому и нервному Кучину, отправленном в конце ноября – начале декабря 1922 г., он уговаривал адресата положить конец старым спорам и конфликтам[297]297
  Меньшевики в 1922–1924 гг. С. 239.


[Закрыть].

Конфликты, однако, продолжались; даже искусственно нагнетались. Члены внутреннего Бюро жаловались 28 ноября 1921 г., что Николаевский и другие «пытаются поставить нас на место», упрекают в «антизаграничных» настроениях[298]298
  Там же. С. 223.


[Закрыть], хотя ничего подобного по письмам Николаевского проследить не удается, тем более что у Николаевского была и личная цель, которую он ставил, беря на себя труд корреспондента, и из-за которой важно было сохранить с российскими участниками переписки хорошие отношения. Почти в каждом письме он обращался к группам адресатов или к отдельным из них с просьбами подготовки документальных сборников, в частности о судебных процессах над меньшевиками в Киеве и Ростове-на-Дону, и с воспоминаниями о важнейших событиях партийной истории. «Как обстоит дело с писанием воспоминаний? – спрашивал Николаевский в одном из писем. – …Кто взялся за это и о чем думает писать, необходимо знать, чтобы не дать сопредельных тем кому-нибудь здесь». Персонально Борис Иванович обращался с просьбой написать мемуары к Кучину и видному деятелю еврейской социал-демократической организации Бунд М.И. Гольдману (Либеру).

Постепенно политические вопросы в его письмах были отодвинуты на второй план. Основное место заняли технические и организационные дела. Видно было, что речь все чаще шла не о политической деятельности, а об элементарном выживании внутренней организации меньшевиков, которое приближалось к концу. Внутреннее Бюро стремилось к установлению контакта с другими левыми подпольными силами, все еще существовавшими в России. Заграничная делегация упорно навязывала курс на полную организационную и идейную самостоятельность. Николаевский в основном подчинялся такого рода директивам, но в то же время все более отчетливо понимал, что сектантско-марксистский курс обрекает его группу на изоляцию и отмирание. Несколько раз он сознательно нарушал партийные директивы, устанавливая политические и иные контакты с эмигрантами иной ориентации, прежде всего с эсерами.

Это проявилось, например, в 1930 г., когда он выступил с приветствием на юбилее журнала «Современные записки», который с 1920 г. выпускали в Париже эсеры М.В. Вишняк, А.И. Гуковский, В.В. Руднев и И.И. Фондаминский-Бунаков. Название «Современные записки» должно было напоминать читателям о двух русских журналах XIX в. – «Современнике» и «Отечественных записках». Несмотря на то что журнал был организован членами одной партии, он имел широкую демократическую программу. В нем печатались авторы различных партийных и политических направлений, всех объединяло признание Февральской революции и отрицание Октябрьского переворота. В журнале были различные отделы: исторический, экономический, политический, критико-библиографический, но главное место занимал литературный. В нем печатались как произведения известных авторов (И.А. Бунина, Б.К. Зайцева, Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус), так и начинающих (H.H. Берберовой, В.В. Набокова, Г.И. Газданова и др.)[299]299
  Подробно об этом журнале см.: Вишняк М.В. «Современные записки»: Воспоминания редактора. Indiana University Publications, 1957. Любопытно, что Вишняк в своей объемистой книге не упоминает Николаевского.


[Закрыть].

Правда, считая «Современные записки» беспартийным журналом, его редакторы, по откровенному признанию одного из них – М.В. Вишняка, стремились проводить «в общем виде свое», то есть эсеровское, мировоззрение. Меньшевики же «Современные записки» игнорировали, на сотрудничество с этим журналом наложено было табу, хотя положительно оценивались его художественный и исторический отделы. Меньшевистские деятели в то же время остро критиковали «Современные записки» за «терпимость» к правым течениям[300]300
  Вишняк М.В. «Современные записки». С. 258, 14–15.


[Закрыть].

Николаевский, строго говоря, запрета на сотрудничество не нарушил, ибо ни одного материала до 1938 г. в «Современных записках» не поместил. Да и сотрудничество в последние годы существования журнала было незначительным. Однако сам факт приветствия Николаевским «Современных записок» вызвал бурю негодования в рядах «твердокаменных» меньшевиков. Пять членов Заграничной делегации (Дан, Югов, Гуревич, Юдин, Шварц) выступили с грозным по форме и бессильным по существу заявлением, в котором предупреждали остальных членов Загранделегации: «Мы сделаем все… для спасения русской социал-демократии от политической деморализации и сотрудничества с силами контрреволюции и реставрации и т. д.».

Николаевский не ответил на это заявление, но через два года его поведение вызвало новую бурю протестов. Дело в том, что известный меньшевик B.C. Войтинский, ставший в эмиграции видным экономистом и публиковавший многочисленные труды, председательствовал в Берлине на лекции прибывшего из Парижа А.Ф. Керенского. Имея в виду отрицательное отношение меньшевиков к бывшему премьеру Временного правительства, поведение Войтинского было вызывающим. Оно было особенно очевидно всем тем, кто знал о крайне критическом, почти презрительном отношении Войтинского к руководителю меньшевистской Загранделегации Федору Дану. Последнего Войтинский по его частой сокращенной подписи под статьями: «Ф. Д.» – именовал «форменный дурак»[301]301
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 266.


[Закрыть].

К деятельности меньшевистской организации за рубежом Войтинский в целом относился с иронией. В июне 1923 г. он писал И.Г. Церетели в Париж: «У нас, в меньшевистских кругах, последние недели ознаменовались оживлением. Вырабатывали платформу! Вышла, впрочем, не «платформа», а целый небоскреб – длиной с хорошую брошюру. Бесконечная цепь оговорок и оговорочек к оговоркам и замечаний к оговорочкам»[302]302
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 116.


[Закрыть]. Взгляды Николаевского были близки к позиции Войтинского, хотя и высказывались обычно значительно более сдержанно и осторожно. Вопрос о поведении Войтинского дебатировался на заседании Загранделегации. Николаевский, который вместе с Абрамовичем и Далиным входил в центристскую группу этого органа, отказался осудить крамолу Войтинского, фактически поддержав «правое» течение в меньшевистской эмиграции, смотревшее на преследования Войтинского как на «фракционную расправу над тем течением в партии, к которому мы принадлежим»[303]303
  Аронсон Г. К истории правого течения среди меньшевиков. С. 262–263.


[Закрыть].

С не меньшим рвением в Загранделегации и на страницах «Социалистического вестника» обсуждались взаимоотношения с теми меньшевистскими деятелями, которые в эмиграции не желали присоединяться к официальной партии. Позиции таких неприсоединившихся стали несколько укрепляться, после того как в 1925 г. из России удалось вырваться А.Н. Потресову, непримиримо относившемуся к большевистской власти. В начале 1925 г. Политбюро ЦК РКП(б) разрешило Потресову выехать за границу для лечения в обмен на предоставление Институту Ленина имевшихся у Потресова ленинских документов. Александр Николаевич поселился в Берлине. За предоставленные им ленинские письма Потресов получил возможность публикации части своего архива в Госиздате России.

Узнав об этом, Николаевский сразу же связался с одним из основателей группы «Освобождение труда» и предложил ему свою помощь. Советское правительство дало согласие на совместную работу Потресова и Николаевского, ибо сознавало, что тяжелобольной Потресов в одиночку с подготовкой документального тома не справится. Так появился на свет сборник «Социал-демократическое движение в России», изданный Потресовым и Николаевским, с подробными примечаниями последнего[304]304
  Социал-демократическое движение в России: Материалы. М. – Л.: Госиздат, 1928.


[Закрыть].

Все годы эмиграции, живя сначала в Берлине, а затем в Париже, Потресов был прикован развивающейся болезнью к постели. Несмотря на это, он продолжал работать. Осенью 1927 г. вышла его книга «В плену у иллюзий», в которой критически анализировалась послеоктябрьская политика РСДРП. Октябрьскую революцию он называл реакционным переворотом, а власть большевиков – «деспотией олигархической клики», нового эксплуататорского класса. Потресов призывал все демократические силы к объединению против большевистского правления, предсказывал возможность разочарования рабочего класса в идеях социализма. Он стал сотрудничать в журнале «День» Керенского. С 1931 г. Потресов выпускал собственный журнал «Записки социал-демократа». Умер в Париже 11 июля 1934 г. после тяжелой операции. Его тело было кремировано, прах захоронен на кладбище Пер-Лашез.

Николаевский намеревался издать обширную переписку Потресова с Мартовым. Однако Лидия Дан предложила Потресову свою помощь и таким образом отстранила Николаевского от этого проекта. Из обширной переписки Мартова с Потресовым, охватывающей период с 1898 по 1913 г., к середине 20-х гг. были целы 188 писем, которые готовились в 1926–1927 гг. к печати Лидией Дан, но изданы так и не были. Оригиналы писем оказались утрачены – уцелел только один экземпляр сделанных на пишущей машинке копий всех этих писем, который позже вдова Потресова – Е.Н. Потресова – передала Николаевскому. Они хранятся в его документальной коллекции и опубликованы только частично.

Левое большинство Заграничной делегации неодобрительно оценило сотрудничество Николаевского с Потресовым, который относился к Дану и другим левым деятелям меньшевизма с почти откровенным презрением. Но так как речь шла не о чисто политической акции, а о научной работе, от прямого вмешательства во взаимоотношения Потресова и Николаевского Федор Дан и его сторонники отказались. Когда же появились «Записки социал-демократа», Загранделегация предостерегла примыкавших к ней меньшевиков от участия в этом «крамольном» издании. Тем не менее меньшевистский эмигрант Г.О. Биншток опубликовал в журнале Потресова под псевдонимом Г. Осипов свою статью. Псевдоним этот использовался и раньше; авторство Бинштока стало известно в эмигрантских кругах. На заседании Загранделегации Дан поставил вопрос об исключении Бинштока из партии. Возникли острые споры. Против высказались правые М.С. Каммермахер (Кефали) и Г.Я. Аронсон. Их поддержал Николаевский. Делегация приняла формально безликое постановление, указывающее, что «участие членов партии во внепартийных предприятиях… ставит их вне рядов партии». Вслед за этим Бинштоку вынесли «строгое осуждение». При голосовании по пункту об исключении из партии правые воздержались, а защищавший в прениях Бинштока Николаевский проголосовал за исключение[305]305
  Аронсон Г. К истории правого течения среди меньшевиков. С. 266–267.


[Закрыть].