Текст книги "Фанфарон и Ада (сборник)"

«Вот они, ярославские мадонны», – подумал Петров. Без насмешки подумал. Хотя и не вполне всерьез.

– Добрый день! Рады вас приветствовать на ярославской земле! – Гид просто и изящно протянула Петрову руку.

– Очень приятно! – Петров с удовольствием задержал в ладони эти тонкие изящные пальцы; экскурсовод, кажется, несколько покраснела, во всяком случае – чуть-чуть смутилась, это Петров заметил.

– Вас сопроводить? Провести вас по усадьбе? Или…

– Нет, нет, спасибо! – Как ни хороша была эта женщина, но Петров терпеть не мог казенных слов, которыми экскурсоводы одаривают бедных посетителей. – Мы ненадолго. Так, взглянуть, познакомиться в общих чертах. Какой прекрасный вид! – обвел рукой Петров. – Какая природа! Вы живете поистине среди чуда!

– Помните, как прекрасно описал этот сад Николай Алексеевич?

 
Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
 

– О да, конечно! – поспешно подхватил Петров, хотя, кажется, плохо помнил эти строки. Впрочем, что-то такое все-таки брезжило в памяти… Уж не «Родина» ли это? И он наугад начал читать вслух:

 
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства…
 

– О, у вас замечательная память! – искренне восхитилась экскурсовод. – А чуть дальше, помните, идут слова:

 
Где от души моей, довременно-растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
 

– Уж не нас ли имел в виду прозорливый Некрасов?! – воскликнул Петров.

И женщины отчего-то игриво-шаловливо рассмеялись. Даже Елена Васильевна рассмеялась игриво, хотя настроение у нее было не из веселых.

Петров оставил женщин (Елена Васильевна, конечно, приехала сюда не в первый раз, так что с удовольствием предоставила Петрову возможность бродить по усадьбе одному) и направился в главное здание, где каждый год, с весны до осени, живал когда-то Николай Алексеевич Некрасов.

Что ему нужно было, Петрову, в некрасовских комнатах?

Зачем стремился он сюда? И если стремился, то вполне ли искренне? Но главное – зачем? Зачем?!

Он бы и сам никогда определенно ответить на это не смог.

Петров бродил по комнатам, по первому и второму этажам, особняк казался небесно просторным и сказочно богатым, хотя ни особенного простора, ни тем более богатства тут не было. Иллюзия эта возникала оттого, что в комнатах царил благословенный чистый покой, и оттого еще, что никого больше, кроме Петрова, сейчас не было. Он рассматривал библиотеку Некрасова, старинные тома, тисненные золотом обложки, думал о том, что наверняка эти книги брали в руки Островский или Григорович, Плещеев или Салтыков-Щедрин, которые приезжали в гости к Некрасову, и снова ловил себя на мысли – который раз в жизни! – что никак не может представить этой жизни во всей реальности, во плоти и истине! Знал, понимал – да, было, а вот глубиной сердца внять этому знанию – не получалось. Холодно, очень холодно и отстраненно воспринималась чужая знаменитая жизнь. Он смотрел на стол, за которым работал Некрасов, на стопку старинной бумаги, на испещренные стремительной рукой страницы рукописей в застекленных витражах, на экземпляры «Современника» и «Отечественных записок», в которых впервые в жизни видел напечатанными оригиналы с детства знакомых, хрестоматийных шедевров: «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушка», «Русские женщины» – и что же? Его охватывало волнение? Его брал трепет? Его сжигала зависть? Ничуть не бывало. Опять, как и история, как и патриаршие монастыри и соборы, как и нечеловеческие деяния прошлого во славу России, – ничто не задевало родников его натуры, а пролетало сквозь душу и тело, не раня и даже не задевая их. Да мыслимо ли это? Как же он, Петров, мечтает стать художником (ведь только художнику, по понятиям Петрова, подвластно время), если никакая жизнь не задевает его, кроме летящей, сиюминутной, которую, как женщину, рукой можно любовно и азартно ухватить: вот она! Как он, Петров, собирается открывать в людях тайну, если чужая тайна и тайна прошлого не подвластны ему? Если он не чувствует их? Не чувствует во времени, равно как и в пространстве?!

А может, все это не так?

Но как тогда?

Ведь вот он помнил, гораздо обостренней во всяком случае воспринимал, какая метельная любовь закружила Некрасова с Панаевой, тут ничто не помогло и не спасло, ни дружба друга и ни вражда врага, даже мученица Авдотья Яковлевна, целомудренная из целомудренных, и та не устояла в борьбе с дьяволом искушения, а точней – с искушением любви и сострадания, ведь плюнула на Панаева, – вот это задевает тебя, Петров?

 
Не говори, что молодость сгубила,
Ты, ревностью истерзана моей;
Не говори!., близка моя могила,
А ты цветка весеннего свежей!
 
 
Тот день, когда меня ты полюбила
И от меня услышала: люблю —
Не проклинай! близка моя могила:
Поправлю все, все смертью искуплю!
 
 
Не говори, что дни твои унылы,
Тюремщиком больного не зови:
Передо мной – холодный мрак могилы,
Перед тобой – объятия любви!
 

Так только это тебя трогает?!

Во всяком случае, как подумаешь, какие любови сжигали Некрасова или Тютчева, Пушкина или Толстого, Лермонтова или Тургенева, – такой пресной и холодно-бесстрастной покажется собственная жизнь… Помнится, в студенчестве Петров даже проводил сравнительный анализ любовной лирики Некрасова и Тютчева, музой одного была Авдотья Панаева, другого – Елена Денисьева, обе страдалицы и великомученицы, но удивительней всего была перекличка чувств и мыслей двух совершенно разных поэтов. Петров доказывал, что перекличка была не случайной, и дело не в том, что поэты знали друг друга по стихам, дело в обоюдных заимствованиях мотивов и тем. Вот Тютчев:

 
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
 
 
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу… им, им одним живу я —
Но эта жизнь!., о как горька она!
 
 
Он мерит воздух мне так бережно и скудно…
Не мерят так и лютому врагу…
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
 

А вот Некрасов:

 
Тяжелый крест достался ей на долю:
Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;
Кому и страсть, и молодость, и волю —
Все отдала, – тот стал ее палач!
 

Разве не слышна здесь перекличка страданий и мук?

А впрочем, для чего эти сравнения? Что хочет сказать ими Петров? Что не было в его жизни таких Любовей и страданий? Так, может, еще будут? Куда там! Любил жену и десятки других женщин, случайных и не случайных, но разве хоть одна из них, включая жену, оставила в душе такой след? А может, дело и не в женщинах, а в нем самом, в Петрове? В его бесталанности, а еще точней – посредственности? Ведь кто он такой? Журналист, который кичится тем, что в кармане у него красная книжица. Ты вытащи из груди сердце – вот что покажи людям!

Петров продолжал бродить по залам, и в душу его, как и вчера, постепенно закрадывалась тоска. Странное дело, он знал, отчего с ним случается такое: оттого что чужая прославленная жизнь казалась исполненной смысла и значения, а собственная жизнь – ничтожна и пошла, как ничтожна и пошла она по сравнению с великой историей, а между тем ни история, ни великие люди не пронзали и не сотрясали его сердца, а вот ничтожная своя жизнь была полна самолюбия и самолюбования, какого-то душевного и физического лелеяния. Своя жизнь – вселенная, из которой ни одного волоска не хочешь отдать за всё великое, что было до тебя. Так?! Вот от этого-то и тоска: ничего не значишь – а любишь себя, а другие значат всё – а ты равнодушен к ним. Ну, как то есть равнодушен? А так: были они, были, а тебе как бы наплевать, вот как!

А с другой стороны… Вон Некрасов писал о страданиях народа, бился против изгоев, сжигал себя в любви, восславлял женщину, а тебе какая участь? Как подумаешь: надо писать о хулиганах – так даже под сердцем начинает сосать от оскорбительного сравнения. Отчего это во времена Некрасова не было никаких хулиганов? И проблемы такой не было? Или, может, все было, да только таким ли, как Некрасов, было заниматься подобной чепухой? А ты вот занимаешься, на полном серьезе, у тебя в кармане величественный документ, в твоем распоряжении – черная «Волга», ты полон значения и достоинства перед чужими людьми, а копнуть-то тебя – кто ты? Да ноль ты, ноль! Вот ты кто. О хулиганах он должен написать, а сам-то, смотри-ка, к Некрасову тянется, в Карабиху приехал, излазил вчера Спасо-Преображенский монастырь, – да насмешка это, что ли? Или – что? Как убедить себя, что каждый человек на своем месте хорош и полезен? Как вывернуть себя наизнанку, чтобы собственное титаническое равнодушие к жизни переплавить на горение, на смысл, на страсть таланта, на осмысление истории, на преклонение перед красотой?!

Петров вконец растерялся, расстроился под напором нерадужных мыслей. Отчего все значительное, настоящее действует на него подавляюще? Отчего не поднимает его, не поддерживает, не подталкивает к истине, а отвращает от нее?

Отчего?

Петров вышел из здания; внизу его поджидали женщины.

– Уже познакомились? – удивилась экскурсовод. Петров усмехнулся про себя: видать, привыкла, что глупцы часами разевают тут рты… – Ну, и как впечатление?

– Жалко, не все имеют возможность побывать у вас… – взяв себя в руки, ровным голосом проговорил Петров. – Каждому русскому нужно узнать, как жил и работал Некрасов у себя на родине.

– Да, да, конечно! – с жаром подхватила экскурсовод. – Вы знаете, к нам едут со всех уголков страны, но это, разумеется, капля в море…

– Во всяком случае, большое вам спасибо, что разрешили осмотреть музей. Если бы не вы…

– Ой, ну что вы! – смутилась экскурсовод. – Милости просим! И потом – мы ведь не совсем бескорыстно…

– То есть? – улыбнулся Петров. Он уже мог улыбаться спокойно и просто, как всегда.

– Вдруг возьмете и о нас что-нибудь напишете.

– О, это обязательно. Обязательно, – сказал Петров. – Я как раз буду писать о хулиганах – вставить туда и Некрасова?

Женщины, переглянувшись, рассмеялись.

– А вы, оказывается, шутник, – махала руками экскурсовод.

– Что делать – такая профессия: жонглер словами!

– Ну, зачем вы так! Я всю жизнь мечтала стать журналисткой, а оказалась вот здесь, рядом с Некрасовым. Впрочем, конечно, не жалею.

– Ну вот видите!

– А знаете почему?

Она так смотрела на Петрова, словно хотела сказать: «Ну, возьми, увези меня отсюда! Делай, что хочешь, только не бросай, не оставляй одну!» «Ого», – думал в то же время Петров.

– Почему? – спросил Петров. «А может, взять да и в самом деле подвалить к ней? Нет, далековато от Ярославля…»

– Потому что моя работа сродни журналистской. Каждый день что-то неизвестное. И потом, как у вас – всегда новые знакомства, новые люди.

– Да, похоже. Никогда бы не подумал. Если выгонят с работы – приеду к вам. Возьмете к себе?

– Хоть сейчас!

– Нет, нет, – запротестовала Елена Васильевна. – Сначала Владислав Юрьевич напишет о нас, о нашей области, прославит на всю страну, а уж потом, так и быть, забирайте его.

– Значит, парень нарасхват! – улыбнулся Петров. – По рукам пошел?

– В самом деле, Владислав Юрьевич, приезжайте к нам. Не хотите по делам – приезжайте просто так. Смотрите, какая у нас природа! – экскурсовод обвела рукой вокруг. – Волга рядом, а какие леса, какие луга, пруды и озера!

– Обязательно, обязательно. Только вдруг вы замуж выйдете и уедете отсюда?

– Откуда вы знаете, что я не замужем?

И тут Елена Васильевна опередила Петрова с ответом:

– Между прочим, Владислав Юрьевич умеет отгадывать!

– Правда? – удивилась экскурсовод.

– Правда, – ответил Петров.

– Где я училась, можете отгадать?

– Конечно. – Петров пристально посмотрел в глаза экскурсоводу, которая в свою очередь тоже смело смотрела ему в глаза: «Ну, не уезжай! Я люблю тебя! Я уже люблю тебя! Не уезжай!» – Может, вы учились во многих местах, но окончили Московский университет.

– Правда! Как вы угадали?! – «Я ведь в самом деле влюбилась в тебя. Неужто уедешь? Не может быть!»

– Я сам окончил Московский университет. Узнаю своих за версту.

Разговаривая, они подошли к выходу; скучая, у ворот поджидал их шофер.

– Ну, большое вам спасибо! – поблагодарила Елена Васильевна, видя, что экскурсовод готова еще говорить и говорить. – Вы нас просто выручили.

– Да, действительно, спасибо большое! – поддержал и Петров.

– Не забывайте нас. Приезжайте еще. – «Уезжаешь?» – стояло в ее глазах.

– Приедем. Непременно. – «Что поделаешь, – отвечал он тоже глазами. – Надо. Уезжаю…»

В дороге, слава Богу, молчали. Петров чувствовал, как ему становится все легче и легче, чем дальше они уезжают от Карабихи и Некрасова.

«Надо жить, – думал он. – Остальное приложится…»

– Алеша, притормози около моего дома.

Опять Елена Васильевна, семеня красивыми ногами в узко обтягивающей бедра юбке, побежала к себе, а они сидели, ждали. И опять она вернулась и так же огорченно, как прежде, сказала:

– Нет, пока ничего… Нигде не объявился.

«Волга» помчалась дальше.

– Если вы не против, Владислав Юрьевич, на сегодня я оставлю вас одного. А завтра…

– Меня это очень устраивает, – охотно откликнулся Петров. – Хочу побыть один, наметить дальнейшие планы.

– Ну и прекрасно! – «Волга» остановилась около гостиницы. – Значит, до завтра?

– Договорились. Спасибо за приятное путешествие.

И Петров, мягко закрыв дверцу машины, махнул на прощание рукой.

Ужинать Петров отправился в ресторан. Благо ходить никуда не нужно – только спуститься вниз. Как почти во всех гостиничных ресторанах, вход в зал был с двух сторон – со стороны улицы и непосредственно изнутри гостиницы. Петров входил в ресторан вальяжно, с достоинством, а вон там, на улице, видел он, толпились у дверей жаждущие. Этот сброд, рвущийся сюда в надежде легкого гостиничного знакомства, Петров терпеть не мог. А что поделаешь? В ресторан прийти имеет право каждый…

Метрдотель вежливо поздоровалась с Петровым и посадила его за уютный столик, чуть в стороне от всех. Отсюда был прекрасный обзор. Петров сел, поднял глаза – перед ним стояла официантка. Каково же было его изумление, когда он узнал в ней буфетчицу.

– Вы, Леночка?

– Да, я, – улыбнулась она. – Что будете кушать?

– Постойте, вы же, кажется, в буфете…

– Утром. А вечером – в ресторане. Вас это не устраивает?

– Наоборот. Только вот одно плохо…

– Что такое?

– Не сдержал слово. Я же назначил вам свидание на завтра. А сам пристаю уже сегодня.

– Разве вы пристаете?

– Буду приставать.

– Я ведь вас предупредила: у меня муж милиционер и два сына.

– И фамилия у мужа, конечно, Бобров?

– Нет, Игнатьев.

– Ну, слава Богу. А то я было подумал: меня всюду преследуют совпадения.

– Между прочим, Боброва я знаю.

– Еще бы! Гордость Ярославля! Хороший человек?

– Да так… Уж больно мнит о себе.

– А вы знаете, Леночка, он пропал.

– Найдется. С ним это случается. Мой Игнатьев, кстати, дружил с ним.

– Рассорился?

– Нет, я запретила. А то Васька Бобров уж и под меня начал копать.

– Не посмотрел, что Леночка такая душка?

– А ему все равно. Он на женщин не обращает внимания. Не то что некоторые…

– Все, все, Леночка, намек понял.

Вскоре Петров сидел и с аппетитом ужинал. На сцену взгромоздились музыканты – местный популярный ансамбль. Настроение у Петрова было хорошее, он благодушно усмехался: какая музыка, черт возьми! Гро-ом, ей-богу, гро-о-ом! Прямо Бог на колеснице катит по небу! Отчего это в российских городах, куда бы ни забросила вас судьба, вместо музыки настигает вас в ресторанах гром и грохот? Как будто музыка – это испытание человека на прочность: не лопаются барабанные перепонки? – ну и прекрасно, слушай, наслаждайся, отдыхай! Петров отдыхал. Улыбался. И вот в такой момент, когда он улыбался, Леночка и подловила его.

– Вы не против, если к вам подсядут девушки?

– Шесть штук? – округлил глаза Петров.

– Нет, всего две, – улыбнулась Леночка; едва, правда, не рассмеялась.

– Маловато. Но ничего, лучше меньше, чем ничего. Приглашайте!

Когда девушки сели и когда сделали заказ, Петрову все было ясно. Ах вы мои птички, ласково подумал он, на рыбную ловлю пришли, на живца работаете, а ведь какие мордашки, какие фигурки, сколько кротости во взглядах! По восемнадцать хоть вам есть?

Музыка безумствовала, танцевали даже в проходах. Петров блаженствовал, девушки перешептывались. Петров не замечал их. Он был увлечен музыкой. И размышлениями. Он меломан и мыслитель, разве вы не знаете… Когда он ел и пил, он словно был за столиком один. И когда девушек, одну за другой, стали приглашать танцевать, он не обращал внимания. Вот эту? – пожалуйста! Другую? – да ради Бога! В конце концов девушки обиделись на Петрова: кто-то пригласил их за другой столик. И они кивнули. Они гордо встали и с оскорбленными лицами, не попрощавшись с джентльменом Петровым, покинули его.

– Не понравились? – тут как тут оказалась рядом Леночка.

– Елена Петровна, за кого вы меня принимаете?

– А чем они плохи?

– Я же говорил вам, Леночка, меня никто не интересует. Только вы.

– Я замужем.

– Ну и что? Я тоже женат. Вы замужем – только дома, я женат – только в Москве. Чем не подходящая пара?

– Простите, мне не до шуток – план выполнять надо. Места-то пустуют…

– Пригласите еще кого-нибудь.

– Да вон трое парней просятся. Но мне не очень хочется. Подозрительные какие-то.

– Хулиганы?

– Да кто их знает…

– Леночка, приглашайте подозрительных. Они-то мне как раз и нужны. Я должен написать роман о хулиганах.

– Шутите, конечно?

– О романе – шучу, а чтоб пригласить – нисколько. Только один вопрос: у них нож с собой?

– Какой нож?

– Ну, которым они меня резать будут?

– Ой, ну что вы в самом деле… – рассмеялась Леночка. – Значит, вы не против?

– Наоборот. Спешу лицезреть…

Леночка махнула рукой, и трое парней, продираясь сквозь танцующих, направились к столику. Петров окинул их взглядом. Ребята, конечно, приметные. Тот, что повыше (примерно одного с Петровым роста), – с короткой стрижкой черных волос, скуластый, губы крепко сжаты, смотрит вокруг с прищуром. Те, что поменьше, – оба плотные, заросшие волосом, один – с бородой, другой – без бороды, но дня три-четыре явно не брился. Вид у ребят действительно далеко не интеллигентный.

Сели они за столик, не поздоровавшись с Петровым. Не посчитали нужным.

«Ничего, я еще свое возьму, – усмехнулся про себя Петров. – Еще величать по отчеству будете. Долго ли вас, дешевых, купить?»

Петров чувствовал в себе внутреннюю упругость, готовность вести поединок. Вот только для чего? А чтоб ощущать себя мужиком, который подминает других, даже таких, как эти. А то ишь, расселись…

По разговору он понял, что они приезжие. Хотя делал вид, конечно, что не слушает их. Сидит себе, наслаждается музыкой, отдыхает… По некоторым словечкам, по полублатному жаргону Петров сделал вывод, что они и в самом деле ребята не промах. Как раз те птицы, которых он так упорно ищет. А что, вот взять да влезть к ним в душу, встряхнуть хорошенько и посмотреть: что там?

Вечер катился дальше, Петров сидел сам по себе, ребята – сами по себе, никто Петрова не трогал, не задевал. И ему, честно говоря, никуда не хотелось уходить, он ясно сознавал в себе растущую мощь духа, душа его укреплялась, он понимал, верил, знал наверняка, что когда-нибудь напишет такую вещь, от которой все ахнут, только нужно писать правду, голую правду, вот о том, например, как он сидит сейчас рядом с хулиганами, а до них сидели две девицы, ловили Петрова в мелкой воде, как малька, но он рыба не из дешевых, просчитались девочки, и Леночка просчиталась, если она с ними заодно, нужно вылепить их в слове, все так, как есть, и тогда померкнет даже Некрасов, пусть не померкнет, но малость подвинется, ему хорошо было: страдания кругом, народ, любовь, а сейчас что? Леночка? Девицы? Хулиганы? Мелочь какая-то… Но эту мелочь нужно умело преподнести, нужно подать крупным планом, и тогда она заиграет, тогда все ахнут: вот она, правда! Вот он, настоящий художник! Простите, как его фамилия? Да разве вы не знаете? Петров Владислав Юрьевич! Владислав Петров, если no-литературному. Как, например, Николай Некрасов. Или Иван Тургенев. Или Александр Пушкин. Не думайте, он не лезет в знаменитый ряд, он просто чувствует в себе дремлющую мощь, он тоже знает кое-какую правду о жизни, а правда – это правда, кто бы ее ни сказал. Скажет ее Владислав Петров – и вы поклонитесь ему. Увидите, поклонитесь еще!

Разговор за столом становился все беспорядочней, и все беспорядочней громоздились мысли у Петрова в голове. Он взглянул на своих соседей, и вдруг они показались ему такими милыми, родными, ведь как-никак будущие его герои, славу ему будут делать, да и вообще все мы русские, свои, одного корня, нас, если копнуть поглубже, объединяет вон какая глыбь времен. Ярослав Мудрый, Александр Невский, а под татаро-монголами сколько терпели, вон каких соборов и монастырей настроили, сына Ивана Грозного зарезали в Угличе – и ничего, Сергий Радонежский нас духом укрепил, и мы живы, мы будем вечно жить, Петр Великий прорубил окно в Европу, куда там американцам, они чего хотят? Чтоб цивилизация исчезла? Чтоб не было Гомера? Данте? Микеланджело? Ребята, нам главное – объединиться, взяться за руки – и тогда нас не одолеть, не взять голыми, как мы есть, вот что должен понять каждый. Каждый!

– Верно, земляки? – спросил Петров у соседей.

Они посмотрели на него с явной заинтересованностью. И эта заинтересованность была дорога Петрову.

– Я же слышу – вы москвичи. По разговору слышу. И я москвич. И вот я думаю: кто нас, русских, может одолеть? Да никто на свете! Только нужно держаться всем вместе. Верно, земляки?

– Верно.

– По этому случаю я и хочу угостить вас, ребята. Вы мне нравитесь. Имею я право угостить земляков?

– Имеешь право. Самое законное имеешь право.

– Ну вот то-то…

Разговор, который длился дальше, не весь остался в памяти Петрова, кое-что он так никогда и не вспомнил, но в момент разговора он чувствовал себя хитрой бестией, он знал – он добился своего, втерся в доверие к ним, черт с ними, пусть думают, что он разгулявшийся ханыга, которому деньги девать некуда, плевать ему на деньги, ему главное – в душу к ним пролезть: ведь наверняка хулиганы, по рожам видно, так что, ребята, смело считайте меня дураком, мне это и надо, я сделаю репортаж изнутри ваших шкур, и только ахнут потом в журнале, а уж читатели ахнут тем более.

И эта мысль – написать не о подростках, а о настоящих матерых хулиганах – прочно засела в голове Петрова. Что там Лихачева, Бобров, Зинченко – мелкая рыбешка по сравнению вот с этими, сидящими с ним за столом… Вот о ком надо писать! Можно подать материал так, что вот на их пути встретился настоящий человек, скажем, журналист, который не отвернулся от них, не отмахнулся, как делают это многие, а пошел им навстречу и своей доверчивостью, тонким проникновением в психологию хулиганства, природным умом и смекалкой помог осознать им самих себя, свое место в обществе. Зачем они живут? Для чего? Кому портят жизнь? Против кого выступают, в конце концов? Против самих себя, против своих братьев и отцов, сестер и матерей, против святая святых. Нет, это будет экстра-материал, это будет… Надо вот только получше втереться к ним в доверие – и тогда…

Но тут вдруг выяснилось, что они вовсе не москвичи. А кто? – поинтересовался Петров. Из-под Наро-Фоминска. Ребята, так это же Московская область, все равно земляки, пусть я родом с Урала, но сколько лет уже в Москве, давно столичным жителем считаюсь… А вы-то в Ярославле что делаете? Проездом? И куда путь держите? В Наро-Фоминск?

– Эх, мне бы сейчас в Наро-Фоминск! – забросил хитрую наживку Петров.

– Поехали.

– На чем, ребята?

– У нас машина. Места всем хватит.

– «Волга», земляки?

– Конечно, «Волга».

Дальнейшее тоже покрыто для Петрова некоторым туманом. Но вот что он хорошо запомнил – это то, что сам напросился в Наро-Фоминск, как бы и не беря в расчет, что Наро-Фоминск Бог знает где от Ярославля, не беда – съездит туда и вернется, главное – не упустить «земляков», втереться к ним в доверие, а потом он такой материал выдаст!.. В самое сердце бандитского логова попадет – уж это будет исповедь так исповедь…

…Очнулся Петров в кромешной тьме. С трудом разлепил глаза, ничего не понимая. Впрочем, ощущение тьмы – только в первые мгновения. Отвесную стену дождя разрывали фары – с трудом, еле-еле. Петров наконец осознал: он в машине. Машина неслась со страшной скоростью, несмотря на дождь. Петров только чуть приоткрыл глаза, но не шевелился, словно боясь лишним движением выдать себя. Выдать, что очнулся. Потому что как только очнулся и как только осознал: машина, дорога, дождь – так сразу его окатил ледяной страх. За рулем сидел знакомый детина. Короткая стрижка. Тяжелые покатые плечи. Рядом с ним дремал «земляк». Справа от Петрова дремал второй «земляк». Петров все разом вспомнил, но не мог поверить себе: неужто в самом деле едет с ними? Ночью? В дождь? Не может быть!..

Петров осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака – бумажника не было. Во второй раз его облил страх. Он еще раз ощупал карман – пусто. Что там было? Деньги, паспорт, удостоверение, командировочные бумаги… Петров потрогал боковой карман – то же самое. Когда полез в правый карман, очнулся «земляк», тот, что сидел справа. Петров замер. Детина за рулем покосился в зеркальце. Петров понял: тот заметил, что он проснулся.

Петров прокашлялся.

– Куда едем, ребята? – спросил он как бы бодрым голосом, на самом деле голос его изрядно подрагивал.

От его вопроса очнулся второй «земляк», который сидел впереди, рядом с водителем.

Детина за рулем усмехнулся.

– Ты что, забыл, землячок?

– В Наро-Фоминск? – вспомнил Петров, стараясь придать своему голосу спокойствие интонации и тембра.

– Смотри-ка, – толкнул детина соседа, – помнит.

– Вообще-то мне утром в Ярославле надо быть. Вот же дурная голова…

– Да, дурачок ты отменный, – усмехнулся детина.

– Вы что, ребята, в самом деле в Наро-Фоминск едете?

– Да какая тебе теперь разница?

– Как это?

– Ну, едешь и едешь… Мы же тебя не трогаем?

– А бумажник что, на всякий случай прихватили?

– Какой бумажник, землячок?

– С деньгами, с документами.

– Шутишь, землячок?

– Какие шутки?.. Ну, деньги – ладно. Взяли и взяли. Сам виноват. А документы-то верните, ребята.

– Мы у тебя брали? Ты видел?

– Нет, не видел. Но если не вы, тогда кто?

– Витек, когда нас оскорбляют, мы что делаем?

Тот, кто сидел рядом с Петровым, со всего маха ударил Петрова кулаком по лицу.

– Да вы что, ребята?! – закричал Петров.

– А что? – пожал тяжелыми плечами детина. – Что такое?

– Я же к вам со всей душой, я к вам…

– Мы тебя просили?

– Нет, но… – Из носа у Петрова текла кровь, он приложил к нему платок; руки мелко дрожали. Никак не мог он до конца осознать, что это не сон, не шутка – действительность. Жизнь. Да что же это?!

– Видишь, какой ты дурак, землячок. А дураков учат… Верно?

– Вы же не знаете, кто я такой…

– Теперь это не важно.

«Как это?» – так и окатило Петрова.

– Почему не важно? Я ведь не кто-нибудь, я…

– Ты едешь с нами, и этого достаточно.

– Но я не хочу ехать с вами!

– Ну, землячок, это совсем нехорошо. То говорил: возьмите, хочу с вами, люблю вас, вы такие мировые ребята, а теперь – не хочу. Обижаешь, землячок. А когда нас обижают, что мы делаем, Витек?

И Петров тут же получил второй удар по лицу.

– Да вы что, в самом деле?! – вскрикнул Петров. – Куда вы меня везете? Я не хочу!

– А чего ты хочешь, землячок? На тот свет не хочешь?

– Ребята, ну хватит, – взмолился Петров. – За что вы меня? Вас же посадят – какой вам смысл из-за меня?

– Нас давно сажают, – усмехнулся детина, – только посадить никак не могут.

– Ну, ладно, забрали деньги, документы, черт с ними. Но отпустите меня!

– Уже не хочешь с нами, землячок? – обернулся детина.

– Нет, – помотал головой Петров, продолжая держать платок у носа. – Зачем я вам нужен?

– Да ты нам не нужен. Это мы тебе зачем-то нужны были. Зачем?

– Жизнь хотел узнать. Понять, кто вы такие…

– Понял теперь?

– Понял.

– Больно понятливый стал. Эх, суслик, ничего ты еще не понял. Не понял, где у таких, как ты, жилка обрывается…

«Ну, все, прикончат, – пронеслось в Петрове. – Неужто так глупо сдохну?»

– Гады вы! – неожиданно – даже для самого себя – тихо произнес Петров. – Сволочи! Ненавижу вас! Всю жизнь ненавидел таких!..

– Та-ак… – взглянул на него в зеркальце детина. – Петушок прокукарекал, курочка снеслась, а? – Он прижал машину к обочине, выключил зажигание, потушил фары. По крыше нещадно и громко колотил дождь. – Ну, Витек, давай, – как бы между прочим обронил он.

Тот, что спереди, и тот, что сзади, вышли из машины. Детина остался за рулем.

– И ты выходи! – скомандовал он Петрову.

Петров вышел. Его трясло как в лихорадке. По лицу сек дождь.

Хлопнула впереди дверца – из машины вылез и детина.

И в тот момент, когда хлопнула дверь, Петрова ударили сзади. Он согнулся. Ударили спереди. Снова сзади. Петров, защищаясь, стал разбрасываться руками по сторонам. И тут его пнули в живот. На секунду Петров потерял жизнь. Ослепление – и сразу мрак. Потом снова били.

– Кончайте его, – расслышал Петров как сквозь вату.

И вот это: «Кончайте его» – пронзило Петрова, будто молнией! Ни тогда, ни позже, никогда в жизни он не сможет объяснить себе, откуда в нем вспыхнула сила, даже не сила – ярость жизни, хитрость ее, изощренность; он вдруг разом озарился ее светом, все понял, все постиг: жить, жить! – и как ужаленный прыгнул в сторону. Прыгнул и побежал. Он не знал, что ему подсказало, какой темный или светлый инстинкт сработал, но он сработал: Петров побежал не по дороге, а в поле, прочь от дороги. Поле было раскисшее; дождь хлестал, видно, не первый час; Петров проваливался в грязь, но бежал; падал, поднимался и снова бежал, не столько слыша, сколько шкурой чувствуя за собой погоню. Он бежал долго, в совершенной темени, в жути, потерял ботинок, бежал так – одна нога в ботинке, другая – без, в носке; кровь кипела в горле – дыхание захлебывалось, но он бежал, он хотел жить. Когда он понял, что погоня отстала: Бог его знает почему, просто плюнули, наверное, чего за ним бежать по грязи, какой смысл, пусть живет, черт с ним, кому нужна его паршивая жизнёшка! – когда он понял это, он повалился сначала на колени, потом всем телом на землю – лицом в грязь, и тут его затрясло от рыданий как в лихорадке. Потом, чуть позже, он расслышал еле-еле пробивающийся сквозь дождь и темень звук чихающего мотора; не поднимаясь с земли, оглянулся. В далекой дали заметил две резкие, как штыки, полоски света. Вот они качнулись, и машина, взревев мотором, помчалась по шоссе. Она напоминала заводную игрушку. Петров поднялся с земли, его еще продолжало колотить, но он на это не обращал никакого внимания. Из своей темноты, как зверь из потаённого логова, он наблюдал за охотниками, которые совсем недавно могли лишить его света, а потом плюнули: живи! И он жил. Он чувствовал это не каждой жилкой, а теменью нутра, его издонностью, где в жестокой схватке дышат друг на друга жизнь и смерть. Жизнь победила, а смерть затаилась, и вот эту темь и глыбь животного инстинкта – живу! – Петров и ощущал. Жизнь – это когда отступает смерть. Если смерти нет рядом, жизнь – это не вполне жизнь.