Текст книги "Фанфарон и Ада (сборник)"

В конце концов Муртаеву Алиар-Хану все надоело, а может, просто-напросто засиделся он на одном месте, а может, показалось ему, что не он теперь центр земли, а Павлуша, а может, иссякли в своем потоке его прихожане, – к тому же надоело быть одиноким в постели при живой жене (Марьяна отвыкла от него), – много всяких причин или предлогов найти можно – но главное было: исчез Муртаев из нашего поселка. Как появился внезапно, так и исчез, подарив Марьяне вундеркинда Павлушу.

Павлуша озадачивал многих; даже друзья Марьяны, которые, казалось бы, всегда были рядом, и те изумлялись красноречию и необычным афоризмам Павлуши. Его логике. Его тягучим медленным заунылым речам.

– Ну чего ты мать зовешь «матрицей»? – не раз в удивлении спрашивала Павлушу самая близкая подруга Марьяны – Ада Иванова.

– Вы понимаете, тетя Адель, чтобы ответить на этот сложный вопрос, надо многое в жизни узнать и понять.

– Например?

– Ну, например, вы должны задуматься: а что такое «матрица» вообще. Вы представляете значение этого многогранного слова?

– Ну, как тебе сказать. Матрица – это… это…

– Вот именно, дорогая тетя Адель: «Матрица – это…». Тут многие запинаются. А матрица – это нечто такое, что является формой, даже сутью продолжения рода. Матрица как бы отливает через себя себе же подобных, клонирует свое природное предназначение. И таким образом я напрямую являюсь клоном своей матери, и потому в знак глубочайшего уважения к ней и в знак понимания сути вопроса я никак не могу называть ее «мама», – она высшее, сложное, многогранное для меня существо, она – «Матрица». Понимаете теперь?

Ада Иванова только недоуменно пожимала плечами, ну а потом, в силу своего веселого характера, начинала хохотать, повторяя: «Нет, я дура, наверное, дура полная, ничего не понимаю в жизни…»

Вундеркинд Павлуша, в знак согласия, слегка, а именно по-восточному, склонял голову, как бы отпуская уважительный поклон: может быть, может быть, тетя Адель…

Или, например, Кирилл часто возмущался, когда вундеркинд Павлуша, казалось, ни к селу, ни к городу повторял одну и ту же фразу: «Аб семечко, аб семечко…»

– Так и я могу – постоянно повторять слова одного древнего мудреца: «Знай же, что на Землю огонь доставлен впервые молнией был…» Именно в этом суть вековечной тайны жизни – в молнии, ибо от молнии родился огонь, от огня родилась жизнь.

– По-вашему выходит: не «Аб семечко», а – «Аб огонь»? А вы хоть знаете, дядя Кирилл, что обозначает латинское изречение: «Аб ово» («АЬ ovo»)? Должен доложить Вам, уважаемый дядя Кирилл, оно означает: «От яйца». Мой отец, почтенный Алиар-Хан Муртаев, всегда говорил: глубочайше ошибались римляне, не от «яйца» пошла-потекла жизнь, а от – «семечки». Ибо что такое яйцо? Это биологический продукт животного происхождения, а животные, как Вы, вероятно, догадываетесь, обожаемый дядя Кирилл, появились на Земле гораздо позже всего истинно сущего на нашей планете. «Семечко» гораздо более древний движитель-организатор жизни, включая и вопрос происхождения жизни, и если Вы истинно ученый человек, дядя Кирилл, Вы должны согласиться: не «аб ово», а – «аб семечко», то есть не «от яйца» все началось, а «от семечки». Семя – вот начало и продолжение загадки жизни, без семени и яйца бы не было, да и огня – тоже, ибо огню же не на чем было бы возжигаться.

– Тарабарщина какая-то! – махал рукой Кирилл, но на это и на другие возражения многих людей, которые вступали в словесную схватку с вундеркиндом Павлушей, у него был окончательный, сногшибательный довод-аргумент. Причем довод в виде вопроса:

– Итак – «Моритури тэ салютант»?

– Это еще что такое? – изумлялись оппоненты Павлуши, а он терпеливо и многоречиво объяснял:

– Когда-то Цезаря так приветствовали гладиаторы: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» (Ave, Caesar, morituri te salutant!») К чему я это говорю, достопочтенные мои друзья? А к тому, что, уходя от спора с истиной, вы уходите в небытие – в небытие познания смыслов жизни, просто-непросто вы уходите в смерть, так и не разгадав глубочайших тайн жизни. И ваше махание руками обозначает одно, а именно вот что: вы уходите в смерть, так и не подружившись со смыслами и тайнами сущего. Вы просто и покорно уходите в смерть, не сопротивляясь, не думая, не рискуя, не ропща, вы уходите туда многоотрядными и бестолковыми толпами, при этом успев-таки попрощаться со мной: «Идущие на смерть приветствуют тебя, о, дорогой Павлуша!».

Ну, и так далее и тому подобное…

Вообще-то Ада с Кириллом жили самым распрекрасным образом. В принципе им было глубоко наплевать, что там глаголет молодой вундеркинд Павлуша, как наплевать и на тех и на то, что о них вообще говорят и судачат.

Электрик Кирилл был выше любых интриг и сплетен.

Он и в физическом смысле оставался самым высоким среди всех, кто окружал его. Ему не нужно было ничего делать, чтобы понравиться женщинам. Ему нужно просто-напросто одно – быть. И этого достаточно. Хотя, вы не поверите, но он страдал от этого. Он не успевал всмотреться в женщин, разглядеть их, понять – хорошие они или плохие, вздорные или покладистые, нужные ему или совсем чужие; куда бы он ни вышел, где бы ни был, все женщины, буквально все, не сводили с него глаз, и не только ростом он брал, но и особой импозантностью, статью, даже надменным неприступным видом (но это только казалось; надменным он не считал себя, неприступным – тем более). К примеру, ты еще только идешь, а на тебя уже обратили внимание десятки женских глаз, ты ни о чем таком не думаешь, не мечтаешь, не настроен сегодня ни на что, но из множества глаз тебя обязательно выберет самая смелая женщина, и эта смелая всегда оказывается самая красивая; она просто-напросто подходит к тебе, знакомится, берет за руку и уводит жить к себе. Ей кажется, она уже не может без тебя, да и без того не может, чтобы не похвастаться перед подружками, какой у нее появился высокий статный необыкновенный мужчина, и ты как сомнамбула, как баран идешь на заклание. Гуляешь ли ты по улицам, едешь ли в автобусе, или вот выбрался из автобуса и подошел к пораженному молнией тополю – рядом с тобой, тут как тут, оказывается волевая красивая женщина, которая говорит с тобой бог знает о чем (это для нее неважно), главное – обязательно берет тебя за руку и ведет жить к себе.

Что для них рост мужчины? Это что-то сакральное, необъяснимое, это как знак, как залог того, что потомство будет наивысшего порядка и смысла, это тяга к тому будущему, в котором все люди будут красивые, статные, высокие, дородные. Это выбор самки, которая жаждет лучшего продолжения себя и своего рода.

Однако Кирилл глубоко страдал от этого, как страдает агнец на заклании.

Он мечтал (вы не поверите!), чтобы жизнь как-то так извернулась, что он оказался бы маленького роста. Потому что высоких – выбирают и забирают сами женщины, волшебным образом, а маленькие, неказистые, чуть не с карандаш ростом – те сами присматриваются к женщинам, приглядываются, оценивают и начинают измором брать крепость. У них нет проблемы: тебя – выбирают, а не ты – выбираешь. Они, конечно, тоже мучаются, потому что выбранные ими женщины артачатся, закатывают глаза, оскорбляют и унижают тебя («Тоже мне, Наполеон нашелся!»), даже когда идут под руку с тобой – все равно глазеют по сторонам, что-то им все не так и не то (а то и стыдновато бывает перед подругами), но все-таки ты хозяин положения, ты сам взял эту женщину, ты ее завоевываешь, ты можешь гордиться собой.

Ничего такого не дано было нашему Кириллу. Уже пятеро детей росли от него у неких молодых красивых волевых женщин (правда, все ли они от Кирилла, даже женщины не знали), и, если уж Кириллу никакого дела не было до своих детей, то какое ему дело до Адиного сына Егорки, а тем более – до ее бывшего мужа Захара?

* * *

«Ты должен понять: я больше не могу так жить!» – «Как?» – «Постоянно подозревать, что ты мне изменяешь!» – «Я?!» – Роман простодушно округлил глаза. – «Ты даже спать со мной перестал». – «Как же я буду спать, если ты ложишься отдельно?» – «Потому и отдельно, что не могу переносить твои измены». – «Какие измены? С чего ты взяла? Что ты выдумываешь?» – «Роман, я не знаю, что с тобой происходит, но я чувствую – ты совершенно остыл ко мне. Я тебе не нужна. Антошка не нужен. Тебе, оказывается, никто не нужен. Только девки твои, которых ты раскатываешь на автобусе.» – «Да я работаю! Причем тут – «раскатываешь». О чем ты говоришь?» – «Думаешь, я не знаю? Думаешь, я слепая? Когда я возвращаюсь из города, тебя никогда нет дома. А раньше ты меня ждал, готовил ужин, накрывал стол свежей скатертью, ставил вазу с цветами». – «Да мне сейчас приходится в две смены работать. Напарник заболел». – «Или напарница? Приболела там, а ты ходишь, ухаживаешь за ней, постельку мягкую стелешь?». – «Да что ты выдумываешь?! Какая напарница? О чем ты?». – «Короче, дорогой, ты должен знать: я подаю на развод».

Избушка Азбектфана, покосившаяся, почерневшая, изъеденная короедом, спряталась в сосново-еловом буреломе, невдалеке от Бобриного омута и реки Полевушки. Останавливались в ней нынешние путники редко, опасаясь, как бы в какой неурочный час она не завалилась и не накрыла их смрадным прахом. Вот и Егорка, самый любопытный среди друзей-пацанов, даже он побаивался в одиночку открывать скрипучую, покорёженную дверь, да и летучая мышь могла оттуда выпорхнуть, обдав тебя пылью и затхлостью; а вот вместе с отцом, с Захаром, Егорка смело заглядывал в избушку и даже забирался на скрипучие, прогнившие полати, зная от отца, что когда-то на этих полатях устраивал свое лежбище загадочный и страшный старик – Азбектфан. Ходили о нем из глубины времени тяжелые слухи, что не просто лесником он был и сторожем, а прятался здесь от своих несмываемых грехов. Будто не одну душу загубил, и не только в военное лихолетье, а и позже, в мирные годы, и все из-за какой-то грешной любви. Каких только легенд не ходило в поселке об этом загадочном старике, одни защищали его, так как грехи его были связаны с роковыми страстями – любовью, а другие плевались, услышав его имя, потому что душегуб он и есть душегуб: из-за него невинные люди погибли, да и немало этих людей, а сам он, виноватый во всех смертных грехах-наваждениях, выходил из передряг чуть ли не герой.

Захар с Егоркой устроили себе костерок поблизости от азбектфановой избушки, варили наваристую уху из окуней и ершей; не раз и не два устраивались они здесь, когда Егорка прибегал к бабушке Тоше – повидаться с отцом, и вот почти в каждый приход Егорки они заросшей тропой пробирались к избушке Азбектфана, словно воскрешая его дух, потому что и раза не было, чтобы Егорка не расспрашивал о нем у отца, а потом уходили подальше от Бобриного омута, к реке Полевушке, ловили в ней откормленных сизых пескарей и расставляли по берегу жерлицы: тут пескарь для насадки живца идет первым номером. Щука на пескаря жадная, потому что он долгоживущий и юркий, как угорь, – щуке только это и надо: чтоб пескарь сверкнул боком, ударился в бега – тут она хвать его, и застрял бедняга вместе с тройником в зубастой пасти безжалостной охотницы.

Говорили о том о сем, о чем только не переговоришь за долгую ночь у живучего костра, а тут как-то Захар вспомнил, хлопнув себя по лбу:

– Слушай-ка, ты все время про Азбектфана спрашиваешь. А у меня ведь книжка про него есть.

– Про Азбектфана?

– Ну да. Там, на Красной Горке, у матери Тоши. Книг-то у меня навалом разных, сам знаешь. Я все читаю, и налево, и направо, и вдоль, и поперек, а тут запамятовал. Точно, есть такая книга. Вроде и название у нее: «Ловушка для Адама и Евы».

– Про Азбектфана? Об избушке? О наших краях?

– Ну да. Нет, как-то она по-другому называется… Ага, вспомнил: «Огонь небесный». Там один наш писатель, уральский, да что уральский – наш, местный, забыл его фамилию, он родом-то из нашего поселка, только теперь далековато живет, чуть ли не в Москве, вот он и написал про Азбектфана. Всё в подробностях, чин чинарем. Так и назвал книгу: «Огонь небесный». И собрал там разные легенды, были, мифы. Ну, и про Азбектфана нашего тоже.

– А ты не напутал случайно?

– Точно говорю. Сам знаешь: о чем мудрый Захар сказал – то и проверять не надо! Запомни, сынок!

– Вот, хочу вам почитать кое-что, – показал Егорка на книгу.

– А что это? – удивились его друзья: Антошка и Любомир.

– Как раз то, что надо. Будто про нас написано. Слыхали?

– Прям про нас! – рассмеялись ребята.

– Ну, там пишется про трех пацанов, которые на нас похожи. И еще – про страшенного Азбектфана. Вот, слушайте!

– Ну, давай!

«А ночь была хороша, – начал читать Егорка, – не холодная, не росная, и такая звездная, раздольная, что долгое время, задрав головы, в упоенном удивлении и сладости стояли все трое и смотрели на мерцающие, как бы кипящие звезды в кромешности небесного купола. Отчего это здесь, в лесу, все было другое – и небо, и звезды, и звуки, и сам свет, истекающий от звезд, и душа другая, тихая, чуть испуганная, восторженная, будто очнувшаяся ото сна, проклюнувшаяся из сумеречности телесной жизни».

– Что-то тут не очень понятно, про эту сумеречность телесной жизни, – вздохнул Антошка.

– Ты слушай дальше, – нетерпеливо продолжал Егорка, – тут и правда будто про нас: «…хотя чему тут удивляться: вот ночь, вот звезды, а вот внизу трое мальчишек сидят у костра, тоже как три святящихся звездочки, если смотреть на них сверху, с небес, как они смотрят вверх, в небеса».

– А что, похоже, – тихо-мечтательно улыбнулся Любомир.

«… И вот правда, – продолжал читать Егорка, – если взглянуть на ребятишек сверху, со звезды, такая дивная картина откроется. Темный лес дымно и сумеречно растекается в безбрежные стороны, пепельная лента реки извивается то там, то сям ласковой змейкой… а вот здесь избушка Азбектфана прикорнула к реке, всё вокруг звенит спелостью и травным соком, а посреди раздолья, как звездочка на небе, полыхает огнистая точка мальчишечьего костерка, у которого полукругом расселись ребята…»

– Ну, это точно – про нас! – удивлялся Антошка.

– Теперь слушайте дальше, про страшенного Азбектфана, он тогда лесником был, и избушка эта его была. Пацаны-то к нему приходили (один из них – внук Азбектфана), так страшенный Азбектфан прогнал их: нечего глаза мозолить да выспрашивать, чего не положено знать. А у Азбектфана тайна была…

– Что за тайна-то? – прошептал Антошка.

– А тайна вот какая. Был в нашем поселке Сытин такой, толковый мужик один, ушел на фронт. А в Северном у него невеста осталась, Тося ее звали. Сытин сначала ранен был, контужен, потом в плен к немцам попал, как сгинул. Не дождалась его Тося…

«Когда война развернулась, – написано в книге, – Азбектфан вошел в страшную силу. Не в том дело, что он мужик, это само собой, а что он лесник, лесовик, у него лошадь, у него дрова, и если вспахать кому, убрать картошку или если тех же дровец на зиму запастись – к кому пойдешь, кому в ноги поклонишься? Бабы жили поначалу суровые, недоступные, злые, позже глаза повылинили у них, блеск излучился, а голод и страх за ребятишек въедался в глаза все глубже и глубже, так что если придет какая, попросит чего, то после делай с ней что хочешь, она безучастная, только б детей поднять на ноги да самой не сгинуть и чтоб мужика на фронте не убило…Все давно надломились, одна Тося гордой жила: ждала жениха Сытина… А хороша она была, огневая, мимо пройдет – что ветер прошумит…»

– Ну ладно про этот ветер, – махнул рукой Антошка. – Ты по делу читай, что дальше-то было.

– А то и было, что Тоська сломалась (думала, убило Сытина на войне), и стали Азбектфан с Тосей жить как муж и жена. «А какая деваха была, – пишется в книге, – донный вот камень в речушке таким бывает, когда солнышко на него падёт: каждая округлость играет, каждая изгибинка манит, каждая линия ум ворожит…»

– Про изгибы эти нам ни к чему, – резонно заметил Любомир. – Ты по существу рассказывай.

– А по существу так было: вернулся Алексей Сытин живой, пришел к страшенному Азбектфану в избушку. «Когда за столом сидели, слов мало говорили, – пишется в книге. – Алеша глаз не сводил с Тоси – поверить не мог, что она жена Азбектфана, чужая стала. Тося долго не могла ответить ему взглядом. Стыд жег. А когда ответила, слов уже не нужно было, оба – раскрасневшиеся, разгоряченные, и криком кричит душа каждого: люблю!»

– Опять про эту любовь, – махнул рукой Антошка. – А по делу… что было по делу?

– А то и было: убил страшенный Азбектфан Алешку Сытина. И ничего ему не сделали!

– Как это? – изумился Любомир.

– А так. Тося беременная была. И не захотела, чтоб судили и казнили страшенного Азбектфана. Алексея уже не вернешь, а как она одна будет без мужа и отца поднимать ребенка? Взяла грех на душу. Показала: это, мол, Алексей хотел убить страшенного Азбектфана, а Азбектфан только защищался.

– Ну да?

– Вот тебе и «ну да»… «Но настигла мука Тосю, – пишется в книге. – Иссохла, почернела Тося в жизни». Все больше в поселке жила (родив дочь), а страшенный Азбектфан – здесь, в лесу, в избушке… «Не любят Азбектфана в поселке, да он живет-поживает, оброс легендой, жену, мол, спас от смерти, а про Алешку одна туманная даль: или вовсе забыли, а если и вспомнит кто, напряжет память, так и махнет рукой: насильник, мол, шлепнули его – туда ему и дорога»…

– Чего тут интересного-то, никак не пойму? – нахмурил лоб Антошка.

– Непонятно ему… В книге прямо говорится: неправдой и ложью людей во мрак беспамятности вгоняют. Навсегда и навечно. Вот что страшно…

– Ну, к нам это не относится…

– Как бы не так, ко всем относится. Вот погляди, как писатель дело закругляет. Когда страшенный Азбектфан умер, старуха Тося часто сидела у его могилы, как сидела здесь годы и годы… «А когда она встала однажды, поднялась с пригорка, уже первая звезда проклюнулась в небе. Поднялась старуха, поглядела на звезду, пошептала чего-то и пошла. И шла, и думала: ничего вернуть нельзя, и даже звезда, которую она разглядела в небе, и та казалась ей черной звездой Азбектфана».

– Чего-то я не пойму про эти черные звезды, – опять вздохнул Антон.

– А они бывают разве – черные звезды? – обвел всех испытывающим взглядом Егорка. – Они ведь светлые, яркие… А значит – бывают, когда ты черные дела вершишь.

– Не-е, я теперь в избушку этого страшенного Азбетфана – ни ногой, чего мне в ней делать? – испуганно проговорил Любомир.

– Ладно, не бойся. Вместе-то нам ничего не страшно. Главное – высвободить речку, рыбье царство и Бобриный омут…

«Надеюсь, ты понимаешь, что после развода не можешь претендовать на долю нашего с Антоном жилья?» – «Понимаю». – «Так что давай разойдемся по-мирному». – «А что случилось-то? Что вдруг за спешка такая?» – «Ничего, кроме того, что ты изменяешь мне. Все очень просто». – «Ты все это выдумала. Какая измена? С кем?» – «Конкретно с кем, я, конечно, не знаю. Но ты давно охладел ко мне. Я это чувствую. Ты даже спишь, повернувшись ко мне спиной.» – «Как же мне не отворачиваться, если ты с раздражением, с ненавистью отталкиваешь любые мои попытки хотя бы обнять тебя. Не говоря уже о другом…» – «Причина всё та же – твои измены». – «Да не в изменах дело. Ты сама разлюбила меня. Если вообще любила. Тебе было удобно поднять меня из грязи, отмыть, отчистить, обуть и одеть на свой лад, ты устала быть одна после смерти мужа, тебе тяжело было поднимать Антошку на ноги, тебя страшило будущее, да и настоящее тоже, а тут подвернулся я, грязный, неотёсанный милиционер-сержант, обожающий тебя, даже и не представляющий, что можно просто подойти к тебе и о чем-то спросить, просто поговорить, – ты для меня была богиней, существом высшего порядка, – и вот ты снизошла до меня, подняла из грязи, и как я был тебе благодарен за это! Я был на седьмом небе от счастья. И, конечно, служил вам с Антошкой верой и правдой, даже и не помышляя, что когда-нибудь всё это может рухнуть. Ты уезжала и уезжаешь в город, иногда на день, иногда на два, а в последнее время и на всю рабочую неделю, а мы с Антошкой остаемся вдвоем, я готовлю еду, стираю белье, занимаюсь хозяйством, огородом, чиню и подлатываю заборы, рухнувшее любимое твое крыльцо, каждый день жду тебя, не переставая обожать, а ты возвращаешься домой холодная, властная и чужая, по любому поводу недовольная, всегда ворчащая и с разными претензиями ко мне, а я все равно обожаю тебя, ты должна понять, что…» – «Я все, все понимаю, даже и то, что ты так обожаешь меня, – тут она усмехнулась, – что завел себе девок на стороне!» – «Никого я не заводил! Тебе просто удобно придумать все что угодно, лишь бы избавиться от меня. Я надоел тебе. Ты устала от меня. Ты устала от всех своих проблем. Ты устала ухаживать за могилой мужа, и тебя это страшно угнетает, потому что он столько принес тебе горя и зла, он оставил у тебя на руках сироту Антошку; и это и многое другое – всё опостылело тебе в нашем поселке, все напоминает о трудной тяжелой твоей доле вдовы, а самое главное: ты поняла, что теперь я тебе не нужен, я чужой для тебя, я был нужен, когда мы вместе с мальства поднимали сироту Антошку на ноги, а теперь он уже большой, он настолько большой и взрослый, что в свои одиннадцать лет твердо определил свою судьбу: буду только журналистом, буду как дядя Валентин, Валентин Семенович, – искать правду, истину, буду защищать людей, поддерживать их в любом горе или в любых трудных проблемах…» – «Ну, нагородил, служивый, напридумывал за Антошку… ты сам непроходимый романтик, поэтому хочешь видеть Антона таким же, каким видишь себя – но только в мечтах своих, а не в делах. Ведь ты совсем, совсем другой, чем рисуешь тут картинки передо мной…» – «Какой же я?» – «Сказать тебе правду? Ну что же… Ты инертный, безынициативный, не в меру покладистый, ищущий женской похвалы, слабый на чужое лестное о тебе слово… Да и ленивый ты, хоть можешь и работать на десяти работах, потому что работаешь по принуждению, а не по призванию. Прикажи я тебе: иди туда – идешь покорно, скажу: пой песни – поешь с азартом и упоением, бросай милицию – уходишь в шоферы (потому что там гораздо больше платят)…» – «Но ведь это я для тебя, для вас же стараюсь… ты сама меня к этому подталкивала». – «Да, я подталкивала. И везде и всегда подталкиваю. А ты сам? Чего ты сам хочешь? Какую личную судьбу строишь? Судьбу женского подкаблучника? Судьбу служаки-милиционера, который резво козыряет жене по любому ее капризу?» – «Вот я и говорю: я тебе надоел. Ты устала от меня. Разлюбила. А скорей всего – и не любила никогда. И поэтому придумала разом решить свои проблемы: меня вышвырнуть из вашей жизни. Продать квартиру и раствориться с Антошкой в большом городе, начать жизнь с нуля, с нового листа. Я тебя понял, я все понял, хоть ты и считаешь меня беззубым романтиком и никчемным человеком». – «Ну, мы можем так препираться хоть до второго пришествия, а все равно не поймем друг друга. Я развожусь с тобой и предупреждаю: от нашего с Антоном жилья ты не получишь и метра! Да, мы продаем квартиру и уезжаем в Екатеринбург, но тебя это не касается никаким боком». – «И тебе не жалко меня? Не жалко, что я остаюсь, как брошеный пес, без тепла, без жилья, без семьи?» – «Вот именно на это, как все мужики, ты и рассчитывал всю жизнь: на бабскую милость. Нет, дорогой, займись теперь сам своей судьбой. Хватит мне тянуть на себе вашего брата-мужиков – или пьяниц, или тряпок, или изменников, – сыта по горло!»

* * *

Эта традиция поддерживалась семьями каждый год: первого июня, в день Защиты детей, они делали совместную вылазку на природу подальше от Бобриного омута, поближе к реке Полевушке. Растягивали на берегу туристическую палатку, приносили с собой кто что мог: закуску, выпивку, мясо для шашлыков, салаты, фрукты, ну и все такое, разжигали костер, и начиналось пиршество. Четыре семьи: Ада с Кириллом (Захар давно был не в счет), Марьяна (естественно, без Алиар-Хана Муртаева, который растворился-исчез из поселка), «мадам Нинон» с Валентином Семеновичем и Верочка с Романом Абдурахмановым (они хоть и развелись, и даже Верочка успела продать квартиру, все-таки пришли на эту прощальную для них трапезу вместе). Ну и, естественно, дети-пацаны тоже были с родителями: отдельно устраивали себе костер, пекли до углистой черноты картошку, запивали ее ароматным топленым молоком, расставляли в округе удочки и жерлицы.

А ведь наступило уже лето, первый день лета! После зимы, а затем и после затяжной дождливой весны пришла наконец благодать, солнце пробивалось сквозь орешник и густую черемуху мягкими теплыми лучами; наверху, где-то в кронах молодого дубняка поцвиркивали то ли синицы, вернувшиеся (после зимних будней в городах и поселках) в свои заповедные лесные края, то ли даже чечетки, которые в последние годы совсем перестали прощаться с уральскими просторами и, облюбовав какую-нибудь особенно раскидистую березу, шныряли там среди веток, ища вкусные почки; но почки еще только-только начинали набухать, не пришло еще время побаловаться чечёткам любимым их лакомством.

Под шашлычки, под вино разгораются постепенно откровенные разговоры, а то и горячие споры. О том, как мы живем, что с нами происходит или, например, о том, как мы относимся к природе, которая нас кормит, а мы разве отвечаем нашей кормилице сыновней благодарностью? Вот, к примеру, взять хоть наш Бобриный омут, который как образовался-то? А так, что когда-то облюбовали один из двух рукавов Полевушки бобры, год, два, три, много лет – строили здесь свою запруду. Валили сосны, осины, березы, даже дубы, тащили валежник, кустарник, затыкали дыры и пробоины, но Полевушка вновь и вновь побеждала. Река быстрая, глубокая, полноводная, а главное – строптивая (говорят, еще в прошлом веке местные крестьяне-промысловики пытались изменить ее русло, заставить объединить рукава в одну стремнину, – не получилось у них), а бобры вновь, десятки лет возводили новую плотину, без своего царственного омута не было для них бобриного продолжения рода, и вновь плотину сносило бурным потоком, но бобриная смекалка, упорство и даже какое-то безумие (с человеческой точки зрения) в конце концов одержали победу; возвели они свой омут-водоем, а Полевушка с тех пор текла только одним руслом-рукавом.

Но годы шли, долгие годы, и что в конце концов случилось? А случилось вот что: омут стал заиливаться. Чем больше он заиливался, тем больше задыхалось рыбы долгими уральскими зимами под крепким льдом; весной, когда сходил ледяной панцирь, дохлая рыба кишьмя кишела, накрывая весь омут тлением и гнилью, далеко вокруг отравляя прибрежный воздух; бобры не выдерживали, начинали покидать обжитые места и уходить вверх по течению реки, искать новые изгибы Полевушки для строительства другой какой-нибудь плотины… Организовывали даже рейды: рыбаки, школьники, волонтеры приходили зимами к омуту, долбили лед ломами, сверлили коловоротами, били пешнями, а затем черпаками выуживали ледяную крошку, – ничего не помогало: все больше задыхалось рыбы в Бобрином омуте, все дальше разносился запах и тление гниющей рыбы.

– Да сколько раз я писал об этом в газете! – восклицал Валентин Семенович.

– Пиши, пиши, – подначивала его жена, «мадам Нинон». – Не писать надо, а спасать рыбу. Построили бы тут рыбзаводишко местный, он бы быстро очистил омут, а рыбу бы продавал – хоть свежую, хоть замороженную, хоть консервированную…

– Тебе лишь бы продавать. Главное – продать все на свете, иметь навар, а до живой природы дела нет.

Тут кто-нибудь еще (к примеру – Кирилл) предлагал совсем иное:

– Здесь кардинальной идеи не хватает. Идеи огня и молнии.

– Какой еще идеи огня и молнии? – удивлялись друзья.

– На месте запруды нужно создать настоящую плотину и вознести на ней электростанцию. Огонь как свет и свет как огонь (как истина жизни) опять спасут человека.

– Ну, заладил: огонь, свет, электричество, ты ещё скажи – молния спасёт человечество.

– И спасет. Не спасет, а уже спасла. Не будь молнии, не было бы огня, а без огня – жизни, а без жизни ни нас с вами, ни этой рыбы, ни этой реки, ни этой проблемы – ничего бы не было.

– Да что Вы всё о мировых проблемах. Вот, посмотрите, дети наши: не кажется ли вам, дорогие друзья, что они у нас – брошены на произвол судьбы, как и погибающие бобры, как и задыхающаяся рыба, как и…

– А причем здесь дети? – рассмеялась Ада (она изрядно захмелела, и весь этот разговор казался ей смешным и забавным). – Дети у нас прекрасные, правда, Марьяна? Один только Павлуша чего стоит: таких вундеркиндов еще поискать на свете. А мой Егорка? Пусть молчун, но праведник, главное. А Антошка? Будущая звезда журналистики, он еще задаст перцу всем этим бюрократам, которые не хотят решать нашу местную проблему с плотиной, бобрами и… и дохлой вымирающей рыбой. Вообще-то, Верочка, вы зря развелись с Романом. Такая пара! Как мы будем жить без вас, а наши пацаны – без вашего Антошки? Какая муха вас укусила?

Верочка с Романом подавленно молчали, каждый из них, как на дыбе, только думал: скорей бы закончилась эта мука, это пиршество, это прилюдное обсуждение их проблем. Хотя позже, когда Роман выпьет побольше, он тоже выскажет несколько своих заветных мыслей по поводу… ну вот хотя бы по такому поводу:

– Когда я был маленький, я все надеялся: вот вырасту – везде наведу порядок, повсюду будет справедливость, честность, порядочность, верность.

– Ну, куда хватил, – иронично обронила Марьяна. – Может, где и будет справедливость, только не в нашей дыре. В нашем государстве шутки плохи: или оно тебя, или ты его. По-другому не бывает.

– Причем тут государство? Я о личной ответственности говорю, о том, что каждый человек должен быть на высоте своего природного предназначения!

– Красиво, красиво, – усмехнулась Марьяна.

– Да, да, да, – засмеялась неожиданно пьяненькая Ада. – Красота, вот именно красота спасет мир. Так еще Достоевский говорил!

От малого костра, от детского, вдруг отделилась фигура Павлуши Муртаева, и, подойдя к взрослым, он наставительно произнес следующие слова:

– Дорогие старшие товарищи, должен внести в Вашу дискуссию одну существенную поправку. Вот вы о красоте говорите, о том, что Достоевский пророчил: красота спасет мир…

– Да, да, да! – восторженно захлопала в ладоши Ада.

– Так вот, уважаемая тетя Адель, я просто не могу не поправить вас, а вернее – хочу уточнить одну мысль. Всегда, везде и всюду тысячи людей повторяют одно и то же: красота спасет мир, красота спасет мир. Никакая красота, как эстетическая ценность, а не этическая, никогда и никого не спасет, и мир не спасет, ничто не спасет. Достоевский, заметьте, говорил не просто о красоте (и не повторяйте, пожалуйста, как попугайчики, его мудрую, но исковерканную людьми же мысль), он говорил: «Красота единения спасет мир», – понимаете? Не красота, а красота единения? И еще в одном месте он повторил эту мысль, только несколько на другой лад, а именно: «Красота Христа спасет мир», опять же, заметьте, не просто красота, а красота Христа. Для Достоевского: красота единения и красота Христа – это одно и то же, это этическая мысль, а не…