Текст книги "Ловушка для Адама и Евы (сборник)"

Антонин Иванович не останавливался, а когда они оказались в тамбуре, тихим и горьким голосом сказал:

– Нет у меня билета, дядя.

– Тогда не возвращайся снова в вагон. Не возвращайся, прошу тебя.

– А не договоримся мы с тобой, дядя? – Но просьба Коломийцева звучала как бы безразличной к ответу.

– Нет, не проходи больше в вагон. Не надо…

– Ну, все равно… Закуривай. – Антонин Иванович протянул папиросы.

– За это спасибо. Теперь пойду. Кури здесь один… Только контролеры пойдут, высадят тебя. Далеко едешь, едешь далеко?

– К вам в столицу. В Ташкент.

– Ой-ой-ой, далеко Ташкент! Билет не купишь – высадят…

Антонин Иванович остался один, курил… Странным и смешным даже показалось ему, что вот он уже как будто не пьян, не безумен, но все равно покорно согласен в себе: ехать надо, и раз едется в Ташкент, то в Ташкент и надо… Уж и не вспомнить, как и куда они вышли с Ваней из ресторана, плыли лишь фонари над платформой… а потом Ваня уже и не вспоминается… Вот только тревожный гудок электрички… и голос диктора: до отхода поезда на Ташкент остается две минуты… и как заныло внутри, встревожилось сердце – бежать, бежать на край света, подальше от всего этого, подальше… И это «все» в тот момент было не вещественным, не реальным, а просто – «все, все»! – так что мчаться отсюда, мчаться, пока желание – серьезное и действительное. Но вот теперь он понимает, что это было не серьезное и не действительное желание, это как безумие было, но все равно – даже теперь – он согласен уехать и упрям в желании: ехать, ехать… И бежал он на поезд, чтобы не опоздать, чтобы уложиться в две минуты, трудно пришлось, но поезд тронулся – и он был в нем, шептал: «Прощай, прощай!..» – и никакого сомнения, что не вернется сюда никогда, – да и не могло быть такого сомнения… Потом он сидел в вагоне, слушал узбеков, как они разговаривают и играют в карты, засыпал… Была уже ночь, пассажирам пора укладываться спать, но, видя, как Коломийцев как-то строго и одновременно горестно вдруг заснул, они не будили и не прогоняли его с законных своих плацкарт, разрешили посидеть, отдохнуть пока… Он спал и видел сон, но ничего теперь не вспомнить… Выручил пассажиров проводник: он пошел по вагону спрашивать билеты, записывать, кто куда едет и когда кого где разбудить, чтобы все было в порядке, чтобы люди остались довольны… Он-то и разбудил Коломийцева, так что теперь стоит он, безбилетный, в тамбуре, курит и вспоминает.

И чем больше думал Антонин Иванович, тем несправедливей казалась ему судьба. Вот он такой человек, что никому не то что не делал – даже не желал зла, да и ему, кто ему желает зла? А между тем поезд мчится в Ташкент, и он, Антонин Иванович, согласен с этим, потому что иного выхода, как бежать, нет.

Но от кого бежать?

Думает он об этом упрямо, мучается – но ответить не может. Может, он бежит от Петра Никандровича, боится его, трусит? Конечно, думает он, боюсь, боюсь, вспомни весь день, весь свой утренний страх! Да, это так, но все же не в этом дело… Да почему не в этом? Нет, не в этом, не в этом, все же упрямится он, потому что если бы в этом, то разве стоило бы бежать? Ерунда!.. Тогда почему, почему вместе с людьми, которые едут на родину, к себе домой, спешит в далекий, не нужный ему Ташкент и Антонин Иванович Коломийцев?.. И он начинает думать о жене, о сыне, вспоминает их с мучительным беспокойством… Вновь встают все ссоры перед глазами, вновь видит и слышит он то правду жены, то свою правду, то правду всех троих – отца, матери и сына, то вдруг возьмет свою сторону, то сторону жены и сына, – и такая тут начинается головная боль, что чуть постанывает Коломийцев, бросив папиросу и потирая виски. Нет, неправда, что бежит он от Светы, от Саши, потому что не бежать ему хочется от них, а наоборот – прийти к ним, наладить жизнь и любить их, свою семью, и чтобы они его тоже любили, чтобы все было хорошо… Но когда он приходит к ним, вот именно он, муж и отец, вот такой, какой есть, не делающий и не желающий никому зла, то отчего-то как раз происходит отдаление. Но уж совсем странным – как озарение – показалось (может быть, только показалось?) Коломийцеву то, что чем дальше уносит его поезд от Тюмени, тем не жена и сын становятся ему ближе, – он их и так, без побега этого любит, – а наоборот, он, Коломийцев, становится им, особенно Свете, ближе, родней, он как бы почувствовал это за Свету, каким-то сверхчутьем угадал, но это было лишь миг, и тут же расплылось, растаяло… И не успел ухватить Коломийцев, в чем тут дело. Как-то сразу, за этим же, навалилась обида – обида горькая – на Светлану, вспомнилось, как разговаривала она с Павликом и как старалась показать ему, мужу, что нравится ей чем-то этот озорной мальчик; обиделся он на жену и за то, что вот и Ване даже, вовсе незнакомому человеку, взбрело засомневаться в ней, но он, муж, не хочет во все это верить, не может поверить, нет, нет! Ведь он знает – она любит его, только не принимает почему-то такого, какой он сейчас, не принимает. Но почему? Нет, не принимает… Да и не из тех она, конечно, женщин, чтобы маленькие Павлики могли всерьез заинтересовать ее…

И это так… так-так-так… – стучит, гремит убегающий из Тюмени поезд.

Убегающий…

От кого, от кого бежит Коломийцев? Не от Павлика же, в самом деле, не от Вани, например, не от жены, конечно, не от сына, не от кого еще?.. Да ни от кого вообще не бежит Антонин Иванович! Откуда, думает он, взялся в голове этот дурацкий вопрос? Чепуха все это! Почему обязательно от кого-то бежать? Ни от кого он и не бежит, взбрело в голову, зацепился в голове проклятый этот вопрос, а ничего-то и нет на самом деле! Ничего, ничего!

И только, было, подумал, что теперь уж все, легче станет, отбросил он нелепые и мучительные вопросы, вот, мол, вот полегчает – как в тамбур вошли два контролера и нисколько, кажется, не удивились, что стоит здесь безумный на вид пассажир, вокруг окурки валяются, а времени уже третий час пополуночи…

Но вот когда была уже первая после Тюмени продолжительная остановка, спокойствие их улетучилось… Всей душой они ненавидели Антонина Ивановича, потому что не понимал он, шумел, не хотел понимать, что нельзя без билета! А что у него денег нет на билет, это их совсем не касается, нет денег – не езди, поэтому они пока культурно просят – выходи, выходи давай! – а если не понимает по-хорошему, то они сейчас живо милицию вызовут – это они быстро могут…

И чем ясней становилось Коломийцеву, что придется сойти, тем яростней было желание остаться в вагоне, ехать – туда, в ненужный Ташкент, и он умолял, просил, требовал – ничего не помогало.

Он вышел.

Он стоял внизу, на земле, а контролеры, взявшись за поручни, темнели, казалось, высоко вверху, и Антонин Иванович, совсем не узнавая себя, задрав лицо кверху, пытался еще и еще упросить их… А была ночь, темная, холодная, осенняя, дул ветер… Коломийцев поднял воротник, нахохлился и… придумал выход, едва скользнув взглядом повдоль вагонов. «Хорошо же, – думал он злобно, – хорошо…» И как только дернулся поезд, так дверь в вагон шумно захлопнулась, контролеры удовлетворенно вздохнули, но Коломийцев не остался стоять внизу растерянный и несчастный, он тотчас бросился к соседнему вагону, где, случайно или нет, но дверь была открыта… Бежать пришлось по движению поезда, но он лишь начинал набирать скорость, так что без труда нагнал заветный тамбур Антонин Иванович…

Он стоял в тамбуре уже минуту, две… жаждал, чтобы поезд вдруг полетел как стрела, но будто назло тащился он очень медленно.

– A-а, опять ты тут! – услышал Коломийцев знакомый, прерывистый от гнева голос: перед ним стояли контролеры!

И неминуемо завязалась борьба!

И вот лежит уже, не покалеченный и не сорвавшийся с поезда, лежит, а потом подымается и стоит на земле Антонин Иванович Коломийцев, и смотрит с тоской и презрением вслед уходящему поезду. Что думает, что решает он? Ничего – не думает, не решает…

А потом он идет на вокзал и, войдя в него, вдруг ясно и отчетливо сознает, что трезв уже совершенно, словно и не пил. И долго бродит Коломийцев по вокзалу, и смотрит на спящих повсюду людей, и удивляется, отчего их так много, почему не спят они в своих сибирских квартирах или, если они не местные, почему не уехали отсюда заранее? И вдруг он чувствует, что, как это ни странно, а наступило в нем успокоение: ни в Ташкент, ни в Тюмень, ни к черту на кулички ему не хочется, никуда… Все кажется теперь призрачным, смешным донельзя, глупым, все его мечты, все его желания. Он идет к свободной скамейке, садится и закрывает умиротворенно глаза…

Он проснулся от неожиданного и бесцеремонного шума вокруг. Было уже утро, тусклый заоконный свет будоражил толпу, все спешили, толкались, беспокоились, как бы без них не ушла первая ранняя электричка.

Вдруг странное, сильное беспокойство подхватило и Антонина Ивановича. И не сумел он еще осознать это беспокойство, как уже бежал вперед, обгоняя спешащих, как и он, людей на электричку. И даже, уже устроившись, заняв удобное место у окна, и даже вспомнить Антонин Иванович не вспомнил, что нет у него ни билета, ни денег, ни, значит, права ехать в такую далекую, как теперь кажется, Тюмень. Да и что тут беспокоиться… Это-то и есть ерунда… совершенная ерунда…

И правда: тронулся поезд, замелькал в окнах вокзальный пейзаж, уходя назад, назад… И совсем непонятное по своей природе беспокойство – не о деньгах, не о билете – все больше и больше начинало тревожить Антонина Ивановича. Все чаще спрашивал он себя: за каким чертом он здесь, в этой глуши? За каким дьяволом потянуло его в Ташкент? За каким вообще он напился вчера? Ах, Коломийцев, Коломийцев, думал он, упрекая себя, пропадешь ты со своим характером, пропадешь, ни за грош пропадешь… Подумать только – потерять вчера целый день! Вместо того, чтобы подумать, взвесить, решить, какую бумагу в понедельник отдавать Петру Никандровичу или уж, в крайнем случае, чтобы семейные дела утрясать – в Ташкент, к козлу на рога покатил! Хорош гусь, ничего не скажешь, хорош! Да-а!..

Так и несла Антонина Ивановича Коломийцева, безбилетного, безденежного и бесправного, несла и несла электричка в Тюмень. И Тюмень эта все ближе и ближе. И чем она ближе, тем острей беспокойство; беспокойство это становится вскоре и не беспокойством, а страхом, и будущая – после воскресения – неделя кажется строгой, беспощадной Антонину Ивановичу Коломийцеву.

Пространство и время
Повесть

На вечере по случаю пятилетия супружеской жизни Вагановых заговорили о верности.

Были мнения такие: верности нет; верность есть; верности нет, потому что ее вообще не может быть; нет ни верности, ни любви; любовь есть, но что такое верность? – мираж; все это не так – есть только то, чего нет; а это уж совсем непонятно: выходит, мы живем иллюзиями?..

Молчал лишь Дмитрий Ваганов.

– А знаете, почему он молчит? – спросила гостей Лена Ваганова и обвела всех веселым взглядом.

– Почему?

– Потому… – она смело встретила взгляд мужа. – Потому… что Митя ведь предатель. Да, Митенька, да!

Лена погрозила озорно пальчиком и непринужденно рассмеялась, будто получилась хорошая шутка. И все тоже весело рассмеялись…

Вскоре, однако, о шутке забыли; спорили о том, какой теперь сложный век, кого считать хорошим, кого плохим, и о прочем.

Дмитрий Ваганов участия в споре не принимал.

Он после слов жены вдруг почувствовал жесточайший приступ обиды, обида растекалась по всему телу – Ваганов ощущал ее движение, грубый напор и силу. Вскоре ему даже показалось, что уже не обида растекается в нем, а сам он, вместе с мыслями, ощущениями и восприятием, растворился в обиде.

И было так, словно за общим столом сидели семь человек и одна обида, и у этой обиды обостренный светился изнутри взгляд. Вот жена, которая с легкостью назвала его предателем, разумея при этом что-то свое, несправедливое, а вот друзья, которые с той же легкостью посмеялись сами не зная над чем. И вот он…

«За что? – думал он. – За что?..»

Он размышлял над тем, почему жена назвала его предателем и размышлял серьезно, потому что знал, что жена вовсе не шутила, а высказала какое-то тайное свое раздумие о нем, муже Мите Ваганове.

И всегда, когда было ему очень обидно и больно, он мечтал остаться один, то есть не просто остаться, а убежать от всех, скрыться, спрятаться, потому что страдание на виду у всех невыносимо.

Ему казалось, что душа его сродни душе собак, которых он понимал и любил. Он то в них понимал и любил, что, когда им больно и тягостно, они убегают, а куда – знают только они.

– Ты куда, Митя? – спросила она.

– Так… Я сейчас, – ответил он и взял с полки какую-то тетрадь.

В коридоре он надел плащ и фуражку, и, когда открыл уже дверь, сзади его обняла мягкими теплыми руками жена и прошептала:

– Митя, ну что с тобой?

Он повернулся, посмотрел ей в глаза и виновато, но серьезно улыбнулся:

– Я подышу немного… Это ничего.

В приоткрытую дверь он увидел, как на них, вернее – на Лену, смотрит из комнаты Борис и ухмыляется глазами. Это он говорил: нет ни верности, ни любви.

Ваганов вышел, мягко закрыв за собой дверь, как будто так просто вышел, действительно погулять, подышать, а не чтобы убежать, скрыться…

Он боялся погони, как боялся ее всегда, потому что он, когда убегал, чувствовал, от чего убегает, а тот, кто его догонял, не понимал, зачем догоняет. Догоняли его просто из мысли: раз бежит– надо догнать, вернуть, остановить… И, боясь этой бессмысленной погони, Ваганов вдруг побежал по лестнице вниз… Мелькали ступеньки, перила, двери…

Он выбежал из дома и вздохнул облегченно прохладным воздухом.

Была осень, 25 сентября.

* * *

По Кузьминской улице он побрел к Кузьминским прудам. Он шел и думал, что здесь, на окраине Москвы, такой же порой тихой и чуткой становится душа, как в каком-нибудь ином, далеком от людей месте… И он вслушивался в себя и ничего, кроме общей обиды, поначалу не слышал… Затем мир, что окружал его, ожил для него, он расслышал, как тонкий и совсем нетревожный ветер шумит далеко вверху в кронах старинных лип, и думалось, что, возможно, этот же шум среди этих же, или подобных, лип слышал царь Петр, когда бывал здесь, в Кузьминках, когда приезжал посмотреть сюда своих коней в отменных конюшнях… Воистину думаешь так, хотя бы и было в прошлом иное: томительно, но и радостно знать, что все, с чем общаешься ты, общалось некогда с далекими твоими предками, и высокая мысль о бесконечном общении людей в природе, через природу, так тревожна, так хороша в тебе!

Ваганов с дороги ступил на тропинку, которая вела уже в настоящий лес… Через лес, изредка останавливаясь и постукивая сухим, пахучим сучком по стволам сосенок, Ваганов медленно шел к прудам. Он примерно чувствовал, где те пруды, то есть чувствовал расстояние до них, и поэтому даже мог представить, будто видит какую-то темноватую голубизну воды сквозь деревья вдали. Но был вечер, и вдали было темней, чем вокруг, так что Ваганов, как много уже раз в жизни, мир дорисовывал чутким, даже болезненным своим воображением.

Но когда он вдруг вышел из лесу к воде, то правда – светло, едва ли не ярко открылся ему пруд. Над ним, над этим прудом, расстилая широкую дорогу света понад гладкой его поверхностью, нежная, как комочек пушистого цыпленка, стояла луна. Ваганову показалось, что и у него внутри засияло и засверкало все от лунного покойного света.

Он пошел по берегу пруда, в сторону академии, но не выдержал присутствия в себе постоянной, хорошей радости и присел на пенек, чтобы отдохнуть и понаблюдать за жизнью островка напротив. На том островке, знал он, в траве где-то спрятались лебеди, утки и гуси. За день они наплавались, устали, а теперь, должно быть, мирно спят…

Сначала, во влажно-темной траве, Ваганов заметил двух лебедей, стройные, матово-черные шеи которых склонились в словно бы снисходительном оцепенении. Он вгляделся пристальней и скорей угадал, чем заметил, несколько маленьких лебедей рядом. Ваганов улыбнулся: он вспомнил, как днем, бывало, начнут взбираться лебедята на крутой и тяжелый подъем островка, лезут, скользят, вскрикивают жалобно – и падают вниз, в воду… Будто совсем не тревожась, долго наблюдают за ними белая лебедь и белый лебедь. Наконец сердце лебеди не выдерживает, подплывает она к детям и нежно, осторожно подталкивает их, когда это особенно нужно, в самый ответственный миг.

И Ваганову подумалось почему-то, что у него тоже какой-то ответственный должен случиться миг, именно сегодня, но вряд ли кто мог подтолкнуть его, ему помочь.

С этой мыслью, которая, как проявитель, словно бы обозначила в его сознании контуры важного очень решения, внешний мир отошел для него на второй план. Отчетливо и ясно он понял, почему – уйдя из дома – не туда побежал, помчался, куда рвалась уже многие годы его душа, а сюда, к прудам, к лесу и птицам… Он боялся самого себя – сознательного и решительного, но чувственного себя не боялся никогда, ибо в чувствах своих, думал он, он бывал редко не прав.

Он быстро поднялся и пошел прочь.

* * *

На первом курсе Ваганов снимал комнату, но осенью, пока было тепло, жил на чердаке, а не в доме хозяйки. В то время он увлекался философией, сторонился всех и носил бородку.

Изредка ребята с курса затаскивали его в общежитие, допытывались, что он за человек, а он ими не интересовался: они не увлекались философией и даже смеялись над ней.

Любимым для него делом, почитав «Диалектику природы», было сидеть по вечерам на чердаке и в бинокль рассматривать пространство. Он мучительно в то время размышлял над природой времени и пространства, не соглашался и соглашался с Энгельсом: ему казалось, что Фридрих Энгельс не осветил конкретно некоторые вопросы. Порой, сидя на чердаке, он мог даже вызвать перед собой образ Энгельса и беседовать с ним, расхаживая по таинственному чердаку. Энгельс всегда очень приветливо к нему относился, а уходя, крепко пожимал Ваганову руку.

– А все-таки вы не ответили на мой вопрос, – говорил на прощание Ваганов.

– Я?

– Вы.

– Не ответил?

– Нет.

Энгельс улыбался и всегда говорил: мол, в таком случае, молодой человек, в следующий раз вместе подумаем.

Никто об этих беседах Ваганова не знал, больше всего он боялся насмешек над собой, над мечтой своей разрешить последовательно и четко проблему времени и пространства.

Но однажды, на одной из вечеринок в общежитии, Вагановым заинтересовалась второкурсница с физтеха Лена Смирнова.

– Вас Митя зовут, да? – спросила она.

– Дмитрий, – ответил он.

– А меня Лена, будем знакомы. Хотите быть знакомым?

– Отчего же, – ответил он и нестерпимо покраснел.

Ни с кем ему не хотелось быть знакомым, потому что знакомые, известное дело, всем интересуются и расспрашивают всегда о чем-то таком, о чем говорить не хочется.

– Ну так вы мне предложите выпить или нет? – рассмеялась Лена.

Ваганов вновь мучительно покраснел.

– Ну и Митенька вы! – смеялась она совсем уж весело. – Какой славный студент! Самый настоящий первокурсник!

В это время к ним подошел молодой человек, улыбнулся Лене: «А-а… ты здесь. Надолго?»

– Познакомьтесь, – предложила Лена. – Это Боря, мой друг. А это Дмитрий, студент первого курса.

– Очень приятно. – Борис протянул руку и улыбнулся.

Ваганов протянул свою.

После этого Борис налил всем по стакану вина, и Ваганов, никогда раньше не пивший помногу, тотчас опьянел. Ему показалось вдруг, что с ним рядом настоящие, верные друзья, что можно им довериться, и они могут тоже положиться на него, потому что он всех очень любит. И еще у него есть одна мечта… Сейчас он им расскажет…

И он начал рассказывать о времени и пространстве, что несколько уже месяцев занимается этой проблемой и есть некоторое успехи… А занимается он этим потому…

– Слушай-ка, а ты умеешь заливать, – усмехнулся Борис. – У нас и в университете не каждый так может.

– Что? – не понял Ваганов.

– Заливать, говорю, горазд, – повторил Борис. – Только Ленка не из таких, не клюнет. – И похлопал ее по плечу.

– Перестань! – передернула Лена плечом. – Не внднтпь – он серьезно?

– A-а… понятно… Оба вы, смотрю, того… Ну пока! – Он встал и отошел к другой компании.

– Вот псих! – сказала ему вслед Лена.

– Да нет, – возразил Ваганов, – он, наверное, не плохой человек, только невыдержанный.

– Много ты знаешь! Ох уж эти первокурсники… Ладно, рассказывай лучше про время, это у тебя красиво получается.

Но Ваганов больше ничего рассказывать не стал. Хмель у него прошел, вместе с ним – и жажда к откровению. Он засобирался вскоре домой, но Лена, взяв его за руку, вдруг спросила:

– Ведь ты в Кузьминках живешь, Митя?

– В Кузьминках, – ответил Ваганов.

– И я там, я тебя видела. Давай – вместе поедем?

– Поедем, – подумав ответил Ваганов, – мне все равно.

В дороге, стоя рядом в электричке у окна, они говорили мало. Иногда они взглядывали друг на друга, но как только глаза их встречались, Ваганов отворачивался. Но один раз, прежде чем он отвернулся, Лена успела улыбнуться его глазам, и тогда он тоже улыбнулся, в душе ругая и ненавидя себя. Лена обрадовалась его улыбке и о чем-то спросила его, он ответил. Она спросила еще, и он вновь ответил, теперь уже согласившись сам с собой, что это не так трудно и плохо. Спрашивая, Лена как будто все время удивлялась, но когда Ваганов между прочим сказал, что живет не в доме у хозяйки, а на чердаке, глаза Лены действительно расширились как у ребенка.

– На чердаке-е?.. – переспросила Лена. – Правда, на чердаке?

– Да что в этом особенного? Странная ты…

– А не страшно там? Нет? И романтично, наверно, да?

– Бинокль у меня есть, – сказал Ваганов. – Вот я и рассматриваю по вечерам пространство. Мне там не очень романтично, я читаю серьезные вещи.

– Митенька! – вдруг взмолилась Лена. – Возьми меня с собой, а? Покажи, пожалуйста, чердак, а?

– Нельзя. А вдруг хозяйка увидит?

– Ну и что, что увидит? Разве к тебе нельзя в гости приходить?

Ваганов подумал и ответил, что, конечно, можно, но уже поздно.

– Ну, Митя! Пожалуйста! Митя!

– Какая ты! Как-будто мы двести лет знакомы. Между прочим, это неприлично так напрашиваться.

– Ну, Митя… возьми… Я на чердаке ни разу в жизни не была.

– Ведь врешь?

– Нет, правда, правда!

– Снова врешь.

– Нет, не вру. Никогда не бывала. Правда!

Вход на чердак шел через кладовку, так что в сенцы они пробирались осторожно, чтобы не услышала хозяйка. Но она расслышала шум и крикнула через дверь:

– Дмитрий, а Дмитрий!.. Ты, что ли?

– Я, я, тетя Маруся! – ответил Ваганов, а сам показал Лене глазами: давай быстрей в кладовку, тихо только!

– Чего это ты поздно сегодня, а, Дмитрий? – продолжала хозяйка. – Непохоже на тебя.

– Я у друзей в общежитии был. Вот почему, тетя Маруся.

– Ну, ладно, спокойной ночи! Дверь я сама запру.

– Хорошо. Спокойной ночи, тетя Маруся!

Вскоре хозяйка, выйдя в сенцы, заперла дверь, вошла в дом и легла, видимо, спать. Все стихло в доме.

Тогда Ваганов включил на чердаке свет, и Лена ахнула – так поразил ее вид Митиного жилья. Чердак был маленький, уютный, дощатые стены его давно почернели, но не в этом было очарование жилья. Странное чувство охватывало душу – чувство чего-то важного, нужного и большого, что можно совершить здесь, пока живешь. Сразу было понятно, что одному здесь нисколько не скучно, а наоборот – хорошо и приятно: столько здесь много книг… а вот на гвоздике висит бинокль, о котором говорил Митя… а здесь со стены смотрит на тебя большое, доброе лицо какого-то очень знакомого человека.

– Кто это? – прошептала Лена.

– Это? – улыбнулся Ваганов и тоже шепотом ответил: – Это Фридрих Энгельс.

– Ой, правда! – И тихо рассмеялась.

– Хочешь, будем смотреть пространство?

– Давай.

Ваганов подошел к какой-то дверце и, щелкнув крючком, открыл ее.

– Выключи свет, – попросил он. – Вон там.

Она выключила, и сразу через окошечко заструился к ним лунный свет.

– Вот здорово! – сказала она. – Красиво.

– Иди сюда. – Он подал ей бинокль. – Давай, смотри.

Лена взяла бинокль и наставила его в окошечко, но поначалу, не умея, ничего не увидела.

– Ну, видишь чего?

– Ага… Какие-то памятники… плиты… Ой, крест видно!

– Да ты выше бери, на луну. А то уставилась на кладбище. Здесь кладбище Кузьминское, не знаешь, что ли?

– Знаю, Митя… Тихо. Ага… луну вижу… звезды…

– Ну вот.

– Только ничего не увеличивается. Всетакоеже.

– Еще бы. Биноклем луну не увеличишь.

– Тогда чего смотреть-то? А, Митя?

– Чего… Да что с тобой разговаривать, давай сюда бинокль! Тоже мне – нечего смотреть…

Ваганов не на шутку обиделся, забрал у Лены бинокль и начал сам рассматривать ночное пространство.

Лена включила свет и, перелистывая какую-то тетрадь, вдруг спросила у Ваганова:

– Митя, а это чего такое?

– Что? – обернулся Ваганов – и побледнел: – Отдай сюда тетрадь!

Лена сразу же спрятала ее за спину.

– Не отдам. Скажи – что это такое?

– Отдай сейчас же!

– Не отдам.

– А я говорю – отдай!

– Не отдам! Это дневник, да, Митя?

– Нет, не дневник! Не твое дело, отдай. Ну не дури, отдай, пожалуйста. – Он взмолился.

– Честное слово, не отдам, пока не скажешь. Честное слово!

– Да отдай же!

– Скажи, тогда отдам.

– Ну… как тебе сказать, – замялся Ваганов. – Ну… это… мои научные записи, что ли…

– Ой! Дай почитать!

– Лена, ты же сказала, что отдашь!

– Не отдам, пока не дашь почитать!

– Но ты же сказала…

– Честное слово, не отдам, пока не дашь почитать.

– Да что ты за человек такой!

– Честное слово, не отдам!

– Ну что с тобой делать?.. Ну, пожалуйста, читай… Читай, читай, читай!

– А ты не обижаешься? Нет, нет, нет, ты не обижаешься!

– Да читай же!

– А ты не вырвешь?

– Не вырву, не беспокойся.

Лена, искоса поглядывая на Ваганова, который в волнении теребил ремешок бинокля, открыла тетрадь и прочитала титульный лист. Заглавие показалось ей знакомым и удивительным, и она, умоляюще посмотрев Ваганову в глаза, спросила:

– Митя, ты правда не вырвешь?

– Да ладно уж… – помедлив, ответил Ваганов. – Только это тайна.

– Хорошо, – улыбнулась Лена и, облизнув кончиком языка губы, принялась читать – быстро-быстро. Вдруг остановилась и снова спросила: – Правда, не вырвешь?

– Да читай ты! – рассердился Ваганов. – Всю душу уже извела…

И тогда Лена начала читать все с самого начала – спокойно и обстоятельно.