Текст книги "Ловушка для Адама и Евы (сборник)"

Пространство и время
(спорные записки неизвестного)

Изменение и протяженность материи суть объективная реальность. Но если дана объективная реальность, необходимо и философское понятие для нее. И это понятие есть: оно суть пространство и время как таковые. Пространство и время как таковые такое же создание мысли, как и материя как таковая, но это вовсе не значит, что время, пространство и материя не существуют, что они зависимы от нашего сознания, что их нет как объективной реальности. Существуют конкретные промежутки времени и конкретные формы пространства, опираясь на которые и отражая которые с помощью наших ощущений, мы составляем абстрактное понятие о них, понятие пространства и времени как таковых.

Именно в этом смысле называет Фр. Энгельс в «Анти– Дюринге» время чистым (понятие времени чистым), ибо мы отвлекаемся от конкретного, качественных и количественных различий. Мы идем от действительного («оставляем в стороне» по Энгельсу), т. к. создаем абстракцию.

Таким образом, время и пространство, как философские категории, служат «для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них» (Ленин).

– Ничего не поняла… – прошептала Лена. – Ладно, буду дальше…

– Может, не надо, – уныло протянул Ваганов.

– Ничего, ничего… Ты не волнуйся, Митя. Как это у тебя здорово получается! Это я просто дурочка, я…

Между тем у Фр. Энгельса в его работе «Анти– Дюринг» есть такие слова: «Именно потому, что время отлично, независимо от изменения, его можно измерять посредством изменения, ибо для измерения всегда требуется нечто отличное от того, что подлежит измерению». На первый взгляд, это высказывание противоречит предыдущей главе, но это не совсем так.

Время и пространство проявляют себя только через свои конкретные формы (т. е. через изменения и протяженность), и, познавая эти конкретные формы, мы познаем время и пространство как таковые. И когда мы говорим, что не знаем, что такое время и пространство, мы тем самым утверждаем, что три помощи своей головы создаем себе абстракции, отвлекая их от действительного мира, а затем оказываемся не в состоянии познать эти, нами созданные, абстракции (собираясь их познавать только как абстракции, а не как нечто действительное), тотому что они умственные, но не чувственные вещи» (Энгельс).

На самом же деле мы можем познавать абстракции, но только через их конкретные формы. И именно потому, что время, как абстракция, отлично от изменений, как конкретных форм его проявления, мы и можем измерять его через эти изменения, то есть как раз этими самыми изменениями в реальном мире.

Измерять может только человек, поэтому измерять время он не только может, но и должен лишь конкретными изменениями объективной реальности.

Но третьей главы еще не было…

Лена, закончив читать, внимательно, торжественно взглянула на Ваганова. Он стоял перед ней смущенный, растерянный, но весь вид его говорил Лене, что ему совсем небезразлично, что она думает обо всем этом. Она почти ничего не поняла, но новым, необыкновенным для нее самой чувством открыла в себе глубокое движение. Движение это, в котором она не могла еще полностью разобраться, было потоком возвышенных чувств к Ваганову. Он теперь выделился для нее из всех ребят, кого она знала прежде, а, выделившись, стоял уже высоко. Она не понимала до конца, не думала еще об этом, но сердце ее напряженно стучало: он великий, он большой, он хороший… Он посвятит свою жизнь науке, а она посвятит свою жизнь ему, его жизни. Вместе с этими, высокими мыслями о нем, о его науке и о себе, она почувствовала в себе и что-то другое – более близкое ей, более важное для ее девичьей жизни: словно бы то, к чему она создана, к чему жила и будет жить на свете, теперь открылось ей, и это открытие больно и тревожно пульсировало в ее сердце.

Она была потрясена своей готовностью благодарно любить и жертвовать собой.

И шепотом она спросила его:

– Ты целовался когда-нибудь, Митя?

– Нет… – растерялся он, не ожидая такого вопроса. – Я…

– Какой ты… – слабо перебила она. – Ты очень, очень хороший…

– Ну что ты…

– Я ничего не поняла… ничегошеньки… – покачала она головой. – Но ты очень хороший. Знай это.

От Кузьминских прудов Ваганов пошел к Ветеринарной академии, к автобусной остановке, и когда сел на 29-й автобус, вместе с ним в автобусе оказалась всего лишь одна девушка. Ваганов, подумав, устроился на заднем сиденье, а девушка прошла вперед.

Автобус долго стоял – это была конечная остановка, потом водитель включил зажигание, автобус ожил, мелко задрожал.

Ваганов, глядя на девушку, забылся и не заметил, как автобус покатил, наконец, вперед.

Волосы у девушки спадали свободно, и кого-то она очень напоминала Ваганову. Он попытался вспомнить лицо девушки и – странно – не мог этого сделать. Он сидел и, отчего-то притрагиваясь к тетради рукой, как бы внушал девушке обернуться, посмотреть на него, только девушка не слышала его внушений. Изредка, правда, она поглядывала в окно, и тогда он видел неясный профиль ее лица…

Ваганов, нагоняя на себя странную тоску, вдруг подумал – как думал теперь часто, – что хорошо бы встать, подойти к девушке и познакомиться с ней. Он не знал этого, но был почему-то уверен, что девушка красива и прекрасна.

И что же, что красива и прекрасна? – тут же холодно спросил себя. Что во всем этом особенного, влекущего, призывного?

И вспомнил теперь с особенной ясностью, как губительна, томительна для него окружающая его красота людей, женщин. Устал он испытывать в себе мученика от того, что куда бы ни пошел, где бы ни был – везде одно: красота, красота, красота… Там ли прошла женщина с красивой гордой головой – зовет к себе; там ли увидел стройную, голенастую девчушку – зовет к себе. Всё, всё, что ни есть, стремится выразить себя блистательным образом, все стремится к идеалу, совершенству… И ты, как только поймешь сознанием, что стремление это бесконечно, что это само движение жизни и движение это широко, необъятно и необхватно, что не угнаться одному человеку постигнуть все это, обнять, обладать всем этим, – то словно бы поскучнеешь к миру. Только вдруг вновь пройдет мимо тебя иная красавица – и разумение твое далеко-далеко… Забьется сердце, оживится чувство, разогреется кровь…

Ваганов неожиданно очнулся и увидел, что автобус уже полон народу и знакомой девушки впереди нет. Он тихо рассмеялся про себя, ни о чем не жалея и не протестуя внутренне. Вокруг него уже новой красоты, нового изящества и совершенства было достаточно, чтобы продолжать размышлять, если хочешь, в прежнем образе.

У метро «Рязанский проспект» Ваганов вышел и постоял немного на площадке у входа, чувствуя, как стремительные люди – двумя потоками – задевают, толкают, затягивают его в толпу. Он улыбался: потому что столько вокруг было незнакомых, добрых – казалось ему – людей, и среди них не было ни одного, кто бы мог взять Ваганова за руку и повести его туда, куда вовсе ему не хотелось.

Он был свободен.

Он спустился в метро, и снова кипела вокруг него красота: взгляды, жесты, кивки, неожиданные прикосновения, – все вновь и вновь притягивало Ваганова к себе… Но он ни к кому не шел, он поехал вперед…

* * *

В тот вечер Ваганов возвращался из школы один. Как всегда, с портфелем в руках, он поджидал ее у выхода из школы, но ее почему-то не было. Давным-давно закончились в школе занятия – и в ее классе тоже, – все уже разошлись, техничка тетя Настя, видел он, выключила на ночь по всему зданию свет, а он все стоял и стоял…

– Ну, а ты чего ждешь, милый? – спросила тетя Настя. – Барышню свою? Так никого уже нет в школе. Никого, милый. – Она развела руками и улыбнулась.

– Да не-ет… – сказал Ваганов. – Я так… просто стою.

– Курить небось собрался?

– Нет… Я не курю.

– Знаю вас… Да уж ладно. – И тетя Настя, вздохнув, ушла.

И он наконец понял, что Майя ушла из школы раньше него. Не дождалась. И хотя в последнее время это случалось нередко, было ему обидно: сегодня, на перемене, она обещала свидание.

Ушла…

Он повернулся и побрел от школы домой. Но домой, где он жил с матерью и отцом, капитан-лейтенантом инженерных войск, ему не хотелось идти…

Была весна. В Малаховке, а она вся почти среди деревьев, нестерпимо пахло весенним лесом, влажной теплой землей, прошлогодними преющими листьями.

И среди всех запахов самым острым был запах тополей. Ваганов шел по дороге, слева и справа заросшей тополями; деревья вовсю распускались…

Тополиный запах беспокоил Ваганова, ему хотелось обязательно увидеть Майю и быть с ней. Можно ни о чем не говорить, ничего не спрашивать, забыть учителей, предстоящие экзамены, все забыть… но быть вместе, вместе ходить, вместе уйти в лес…

Он свернул с дороги на широкую тропу, по этой тропе выйдешь прямо к Майиному дому. Дом этот видно издалека, он двухэтажный: верхний этаж почти всегда светится по вечерам огнями, и порой, когда надо и не надо, Ваганов подолгу наблюдал со стороны, как мелькают в освещенных окнах тени. Это его волнует, приближает к жизни дома, приобщает к ней: а вдруг это Майя? Вдруг она увидела в окно, как он смотрит за их домом? Конечно, она рассердится, а в душе ей все равно будет приятно, что он ходит сюда, любит ее… Что любит, он мог говорить только про себя, но ведь она все, все понимает… Зачем слова?

Он подошел к дому, который в этот раз очень удивил его: в окнах не было света. Деревья, окружающие дом: березы, тополя, кусты акации и сосны, – все это росло прямо за оградой, – казались скучными, ненужными, хотя от них все такой же весенний и веселый кружился запах.

Очень долго ни звука не было слышно, так долго, что Ваганову сделалось страшно: вдруг дом покинули? Вдруг хозяева уехали куда-нибудь за тридевять земель и забрали с собой Майю?

Он молча стоял в стороне и думал, что если так, ему нужно мчаться вслед, догнать их, остановить, забрать к себе Майю.

Только так они и отдадут ее, держи карман шире! Чего доброго, даже и не взглянут на него, мальчишку! Не взглянут? – ну хорошо… Он тогда выкрадет ее, а потом…

Он вдруг услышал звонкий, радостный смех Майи. Она смеялась с таким счастьем, с такой полнотой чувств в голосе, столько в этом смехе было самой Майи – безудержной, всегда стремительной, голубоглазой, что Ваганов сразу обо всем забыл. Он побежал в глубь леса и там, за сосной, крепко прижавшись к гудящему стволу, спрятался. Он не знал, почему спрятался, тем более не понимал этого: ему как раз хотелось выйти навстречу и сказать: а вот и я!

Вскоре на тропинке показалась Майя, но была она, как и боялся Ваганов, не одна… Опять с «этим»… Ваганов не знал «этого», ни как зовут его, ни кто он такой, но именно с «этим» Майя тайно от него, думал он, все чаще и чаще встречалась.

Ему было много лет, может быть, двадцать пять лет! Он был черный, красивый, как артист, бесшабашный, но так всегда хотелось закричать Ваганову: он плохой, плохой, плохой!

Они подошли к калитке, и «этот» что-то сказал Майе, и она, запрокинув голову, вновь засмеялась радостным, мучительным для Ваганова, смехом.

«И ты такая же… – злорадно думал он. – Такая же плохая, плохая!»

Но не мог долго называть ее так, тут же спохватывался: «Нет, нет… ты хорошая, конечно… но ты глупая… да, да!»

Они вошли в садик, Ваганов услышал, как зашуршали кусты акации, а потом тихо-тихо стало вокруг. Ваганов ждал слов, смеха, хоть какого-то признака жизни оттуда, из садика, но ничего не слышал. Перебегая от дерева к дереву, чувствуя, как замирает в груди какой-то комочек, он подкрался к самому забору, замер, прислушался.

И вновь зазвенел в смехе Майин голос, но было в нем уже иное – какая-то мягкость, доверие, слабость…

Ваганов догадался, что Майя с «этим» сидят в беседке, и мысль, что они, возможно, целуются там, приносила ему столько страдания, что он задыхался.

Она снова, ласково и тихо, рассмеялась в беседке, как-то просяще… А потом Ваганов услышал нежные, добрые, но настойчивые ее слова: «Не надо… пожалуйста… Ну не надо… Я не хочу… Не надо…»

Ваганов не выдержал и крикнул в темноту:

– Эй, ты!

Все смолкло.

Ваганов подумал, что его боятся, и уже совсем бесстрашно закричал:

– Эй, эй!

– Это еще кто там? – удивился «этот», и Ваганов по шуму кустов догадался, что «этот» пробирается к нему.

– А ну, – сказал «этот», когда увидел Ваганова, – кыш отсюда!

– Ты не имеешь права! – закричал Ваганов.

– Какое такое право? Ты чего вообще под ногами путаешься? Ты кто такой?

В это время из-за кустов выбежала Майя, и такую ее – напряженную, с огромными тревожными глазами и счастливым лицом, в белых чулках и белой блузке с черными, перламутровыми пуговицами, стремительную, вставшую на цыпочки, – и запомнил Ваганов на всю жизнь.

– A-а… это ты, – увидев Ваганова, сказала она. И, помедлив, добавила, уже «этому»: – Саша, не трогай его… Прошу тебя…

И она скрылась в кустах.

– Видел? – спросил «этот» у Ваганова, показав пальцем в темноту. – Ну и проваливай отсюда, бить не буду.

Ваганов растерянно глядел в кусты.

– Не нужен ты ей, понятно, мальчик? Или не все понятно? Тогда иди и расспроси маму… Она тебе все объяснит, ха-ха!

И он тоже скрылся в кустах.

– Ну зачем ты так, Саша… – услышал Ваганов укоризненный голос Майи. – Не надо было так… Он ушел?

– Ушел, ушел! Чего ему еще делать?

– Он хороший… – будто кому-то возражая, сказала Майя. – Только… глупый, – и весело рассмеялась.

– Да Бог с ним. Мальчик он.

– А ты заметил, какие у него грустные глаза? – спросила Майя. – Не люблю таких.

И это «не люблю таких» долго еще стояло в ушах Ваганова.

Чего было ждать еще? Но он ждал, стоял и томился…

И так томился долго.

И снова услышал веселый, жестокий Майин смех – и ему хотелось убежать тотчас, да ноги не слушались его.

А потом он услышал странный, взволнованный голос «этого»:

– Да нет ничего!.. Ничего нет, Майя!.. Ничего, ничего… ни времени, ни пространства, ничего… Есть только любовь, только любовь…

И Ваганов почувствовал в себе какую-то странность, горячую злость, что не понимает ничего.

«Как это нет пространства? – спрашивал он себя. – Как это нет времени? Да не может этого быть! Всё, всё есть… Врет он все, врет…»

– Ты представляешь? – продолжал «этот». – Ничего нет в мире, пустота, все замерло… Нет времени, нет пространства… И только мы с тобой… и только любовь…

«Нет же, – спорил Ваганов, – есть время, есть пространство, все есть! Я вам докажу, докажу вам!»

Он побежал по тропинке, не оглядываясь, и все хотел доказать что-то всем… И оттого, что уже ощущал в себе эту способность доказать, ему думалось, что все еще поймут, какой он добрый, хороший, великий человек… Все еще поймут, сколько незаслуженно обижали, не понимали его, еще покаются, пожалеют… будут просить у него прощения, будут говорить: прости, прости, мы не знали, что ты такой! И она тоже пожалеет, она еще услышит о нем… «Нет ни времени, ни пространства!» А я говорю: всё есть, я вам докажу!.. Ух, вы еще пожалеете, будете еще просить меня, только я и не замечу никого, пройду мимо: ага, мол, опомнились… поняли, кто я был… А еще: нет ни времени, ни пространства! Всё, всё есть, я вам докажу!

Пришла пора выпускных экзаменов; товарищи Ваганова сосредоточились на единственной мысли: хорошо сдать, а он вдруг почувствовал в себе странную особенность – делать одно, но думать другое. Он тем более жил этим двойственным состоянием, что отца его перевели весной на Урал, мать уехала с ним, Ваганов же остался в Малаховке оканчивать школу.

Теперь один, он мог безо всякого внешнего, со стороны родителей, воздействия сдавать экзамены – и в то же время быть в умственном своем напряжении как бы впереди школьных испытаний, за их чертой.

Он пытался понять природу пространства и времени, не зная ни отвлеченного анализа, ни практического метода, не умея даже из пяти конкретных выводов, имеющих точки соприкосновения, выделить один – ни путем синтеза, ни путем анализа. Способность мыслить абстрактно – это прежде всего конкретное мышление с одновременным отвлечением от конкретного. Но он, обходя, уходя от конкретного, не понимая его как главное в цепи собственных вопросов, не понимал и тщетности своих попыток.

Он измучился.

И мучился тем трудней, что перед глазами все время стояла Майя, которая, раз он ничего не мог доказать, раз не мог встать выше «того», все более отдалялась от Ваганова, как казалось ему самому.

И лишь позже, когда он поступил уже в Московский политехнический институт, один из студентов посоветовал ему почитать Энгельса.

Энгельс Ваганова потряс. В его полемическом, воинствующем письме он сумел расслышать мягкий, добрый голос человека, который по собственной воле пришел ему на помощь. Всем, кому было нужно, Энгельс рассказывал необходимое, поправлял, советовал, спорил, – а когда он особенно едко высмеивал врагов, Ваганов смеялся и хлопал в ладоши…

* * *

На Ждановской-конечной Ваганов вышел из метро и, купив билет до Малаховки, отправился на железнодорожную платформу.

Был совсем уже поздний вечер, электрички ходили редко, и Ваганов, стоя на открытой платформе, на осеннем ветру, продрог. Но это для него ничего не значило, наоборот, он нашел в этом какую-то прелесть: пусть продрог, зато скоро сядет в электричку, будет смотреть в окно и думать о той, к кому ехал.

И даже не знал он, там ли она еще, в тех ли, незабываемых им, краях живет, но надеялся, что там, иначе бы зачем он ехал? И когда он смотрел, как ветер, словно вырвавшийся откуда-то, подхватывал с платформы желтые, скрюченные листья, рвал и кидал их вверх и как листья, попав в свет луны, золочёно взблёскивали, искрясь, то почему-то именно это успокаивало его в мысли, что она там, в Малаховке, нигде больше.

Плавно подкатила электричка, и Ваганов, войдя внутрь, устроился в углу, там, где потемней, чтобы лучше виделось в окно. Он заметил, как фонари на платформе, совершенно без толчка, поплыли в сторону Москвы, замелькали… и пошли уже деревья, кусты. Он знал, что если смотреть и думать о деревьях днем, то они желтые, ну, а каковы они теперь? И – привычным представлением – он хотел ответить, что такие же, желтые, но разве так это было? Ночь изменила их цвет, блики на окне не давали вглядеться в деревья… И выходило, что цвета никакого нет, а есть блеск.

«Но зачем мне это?..»

И как только спросил себя так, то начал думать серьезно, чем он жил и чем мучился последние годы. Все, что было и происходило с ним в эти годы, все, конечно, шло от любви, и у этой любви был собственный путь развития.

Три года он думал о времени и пространстве и думал для того только, чтобы написать стройную, толковую – и никому не нужную, как говорит Лена, – работу, а потом спросить себя: для чего же, для чего? – и ответить: не знаю. Но пройдет время, год, еще год – и снова поймешь, что смысл во всем был, только не тот, пожалуй, какой виделся прежде. Если он любил, то работа его была продолжением любви, борьбой за любовь, – разве не так? – и отвечал теперь усмехаясь: пожалуй, что так. И потому усмехался, что понял все это не тогда, не три, не два даже года назад, а совсем недавно.

Да, прошло еще три года, прежде чем он понял, что, раз полюбив, он не мог уже разлюбить, а раз так, то что бы ни представляла из себя его нынешняя жизнь, в ней нет смысла, ибо в ней нет любви. Это одна сторона. Но вторая сторона как раз в том, что любовь в нем жива, но не к тому человеку, с кем жил, а к другому, который – что теперь? кто теперь? – для того он и ехал, чтобы ответить, сказать себе.

В самом деле, шесть лет упорно боролся, но не с призраками ли боролся? А если нет, то с чем же? С самим собой? Да, отчасти так, но неужели борьба с собой имеет такую цену? То есть неужели, пока боролся за любовь и понял, что любит как будто навечно и что без любви жить нельзя, неужели за это и нужно потерять любовь навсегда? Для того ли вновь открыть ее в себе, чтобы потерять уже наверное?

Неужели он пришел к этому?

Нет, пока он пришел к более простому: раз он должен был ехать к ней, искать и найти ее, он и ехал. Теперь ехал к ней.

К ней, к ней… Это была правда.

Он попытался представить Майю, какая она сейчас, и представить не мог. Перед глазами стояла та, прежняя она: смеющаяся, с тревожными большими глазами, в белой блузке и белых чулках… И такая она, что прежде, что теперь, жила в нем, такой он посвятил тысячи сомнений, тревог, заблуждений, истин… Такую ее, забывая то на миг, а то и надолго, он вновь обретал в своей памяти, как только начинал задумываться: зачем живет, кого любит, к чему идет…

Когда он услышал: «Малаховка» – и почувствовал толчок остановки, то испугался не столько того, что мог бы проехать, сколько самого себя. Он выскочил на перрон и, замерев, всем существом своим спросил себя: «Неужели я все-таки здесь? Неужели приехал к ней?..»

* * *

Впервые Лена назвала его «предателем» спустя год после смерти Лидии Григорьевны.

Лидия Григорьевна, мать Лены, в ссорах между дочерью и Вагановым почти всегда брала сторону зятя. Это была спокойная, тихая женщина, с добрыми глазами, ровным голосом; особенной чертой ее характера была врожденная тактичность, способность внимательно слушать человека, а главное – с полуслова понимать его. Муж ее погиб в 45-ом году на Дальнем Востоке, куда его направили сразу после победы над Германией. Долгое время после войны Лидия Григорьевна жила с дочерью в небольшой комнатке на Арбате, работала кассиром в кинотеатрах, мечтала об отдельной квартире. В 60-х годах (в то время еще неохотно вступали в кооператив) она рискнула, внесла первый взнос, а ровно через год они с дочерью въехали в однокомнатную светлую квартиру. Когда Лидия Григорьевна умерла, через два года после свадьбы дочери, квартира была переписана на Ваганова и Лену.

Иногда Ваганов разговаривал о пространстве и времени и с Лидией Григорьевной. Она внимательно выслушивала Ваганова, соглашалась с ним почти во всем, лишь изредка делая незначительные замечания – и Ваганов с радостью сознавал, что она в самом деле хороший собеседник: замечания ее были всегда по существу.

А Лена, прожив с Вагановым полтора года, начала относиться к его размышлениям со все возрастающей снисходительностью, порой с откровенным пренебрежением. Она никак не могла поверить, что он способен думать об одном и том же в течение нескольких лет, – это становилось глупым, навязчивым. Правда, она не говорила ему об этом, боясь обидеть его, но часто теперь при разговорах усмехалась или уходила на кухню, не дослушав рассуждений Дмитрия.

– Не обращай ты на нее внимания, – чаще всего говорила Лидия Григорьевна. – Ветреная девчонка, ничего-то ее не интересует… Как ты сказал: время – это не только изменения сами по себе, но и?..

И Ваганов, забыв обо всем, продолжал развивать мысль для Лидии Григорьевны. Опытное женское чутье подсказывало ей, что все эти вопросы занимают Ваганова не праздно, что он чем-то мучается, ищет каких-то решений, выводов, что это – не прихоть его, но необходимость так жить, так думать. То же самое она старалась внушить дочери, когда выдавался случай, но, кроме ссор с Леной, из этого ничего не выходило.

Ваганов продолжал писать главы записок. Однажды, прежде чем выложить свои мысли на бумагу, он расположился против Лены и, по обыкновению взволнованно и искренне, долго рассказывал ей свои раздумья. Он не замечал, что Лена на этот раз с каким-то особенным равнодушием относилась к его словам, потом в ее взгляде появилось заметное нетерпение, было похоже, что ей хочется возразить, сказать что-то важное, сильное, обидное, но она, как бы ни хотелось ей этого, того же боялась.

– Итак, – продолжал Ваганов, – время, как процесс изменений, есть еще и движение вообще. И хотя Энгельс различает, кажется, понятия «движение» и «время», тем не менее время – это движение как таковое. Удивительно и то, что мы не только ориентируемся во времени с помощью конкретных изменений, но и пользуемся абстракциями для фиксирования этих конкретных изменений. Именно: что такое час? Это – человеческая конкретизированная абстракция, нужная нам для того, чтобы в абстрактной форме фиксировать конкретные изменения нашей жизни. Это кажущееся противоречие в действительности есть не что иное, как тождество противоположностей, диалектический закон. Время идеально, как абстракция, и одновременно материально (конкретно), как постоянно меняющееся состояние объективного мира. Ну, как?!

И потому, может быть, что последние слова Ваганов произнес с какими-то торжествующими нотками в голосе, с чувством победы над чем-то и кем-то, Лена не выдержала – вспыхнула, резко встала и срывающимся, тонким голосом выдохнула:

– Это все бред какой-то, Митя! Господи, как это все глупо; неужели ты сам не понимаешь этого? Глупо, глупо!..

Ваганов, ничего не понимая от неожиданности, откинулся на спинку стула и смотрел на Лену удивленными глазами.

– Дмитрий, пойми меня… Я уважаю тебя… люблю, но ведь нельзя же так… Ты взрослый человек. Пойми это… Ну, так нельзя, тебе не семнадцать лет, ну какое тебе сейчас время и пространство? О чем ты все время думаешь, о чем? Все это одни глупости, извини меня…

– Но как же? – пролепетал Ваганов. – Ведь ты сама когда-то… Ты помнишь? Ты говорила мне, что…

– Ну говорила, говорила! Но это было сто лет назад, мы были дети…

– Пусть это было и сто лет назад, а было это, кстати, совсем недавно, – это не имеет значения! – горячо заговорил Ваганов. – Над этим думают не только дети. Пожалуйста, не возражай, – заторопился он, когда Лена хотела что-то сказать. – Многие великие люди думали и думают над этим. Это вовсе не так глупо, как кажется.

– Может быть. Но пойми: это только тогда умно, когда занимаются специалисты, люди, предрасположенные к этому, гении… Ну, не простые, по крайней мере, люди. А ум обыкновенно умного человека состоит еще и в том, чтобы хоть это понимать.

– Согласен. Только два года назад за те же самые мысли ты называла гением и меня, открывателем и прочее. А теперь? Что изменилось теперь?

– Мы изменились.

– Но не изменился поставленный мной вопрос, наука не изменилась. Пространство и время, как проблема, существуют, я это утверждаю и защищаю свое право заниматься тем, чем хочу. Хотя бы и философией!

– Пожалуйста, ты можешь заниматься всем этим. Но уволь меня. И еще – подумай: что практического, какие практические выводы сделал ты из своих «открытий»? Какая польза людям? Тебе самому? Что же такое твои время и пространство, когда жизнь проходит мимо тебя?

– Мимо меня? Как это – мимо меня? Да я ее ощущаю в себе больше, чем кто-либо другой, я живу действительно, я думаю…

– Ты живешь. Конечно. Но где? Чем? Уж не думаешь ли ты, что можно любить человека в двадцать один за то же, что и в восемнадцать? Да, раньше мне нравилось все это, я любила тебя, ты был не как все, ты казался мне умным. Но теперь-то ведь ясно как день – все это голая философия, пустота. Так прикажешь любить, уважать тебя за это? Если не так, то, пожалуйста, растолкуй мне, открой мне глаза, как прежде. Ну же?!

– Ты неправа, – ответил Ваганов. – Я… ничего не могу тебе сказать, это надо чувствовать. Когда ты чувствовала, ты любила. И наоборот.

– Нет, я люблю тебя, люблю… Но пойми – так больше не могу. Ведь ты будешь инженером, твое дело техника, а ты до сих пор софист. До сих пор…

– Нет. Нет. Все не так. Лучше не будем.

– Прости. Но я должна была сказать. И прошу – не говори мне больше ничего о философии. Делай, что хочешь – пиши, думай, занимайся, но не разговаривай со мной об этом. Пощади меня.

Ваганов молча кивнул. Так молча они просидели друг против друга некоторое время. Когда из кухни вышла Лидия Григорьевна и, взглянув на дочь, укоризненно покачала головой, Ваганову вдруг так сделалось обидно за всех троих, что, не выдержав, он поднялся и направился к выходу.

С того времени, когда было ему очень больно или обидно, и начались его бегства. Остаться одному, подумать – в этом была своя радость, свое облегчение. Обычно он долго бродил по городу, спорил в себе, соглашался и не соглашался, но даже если и выходил мысленно победителем в споре, чувство победы уже не было таким полным и радостным, как прежде. Он начал как будто в самом деле понимать, о чем говорила Лена, но не ту правду понимать, о какой говорила она, а другую. Он понял, что остался один, что то, чем жил и живет он, ей вовсе не нужно.

Он остался один. Но мысленно, пока ходил по улицам, он мог разговаривать почти со всеми людьми, что окружали его. Вглядываясь в людей, он научился вскоре что-то выделять в них, видеть какую-то основу окружающего его движения. Ему казалось, что, разбираясь в некоторых отвлеченных проблемах, он мог выделить в людях нечто общее, вечное, а случайное, ненужное само по себе оставалось в стороне.

Удивительным, правда, было то, что он никак не мог осознать, что же такое он выделял вокруг себя, в чем видел эту неуловимую общую особенность людей. Эта особенность приносила ему какое-то странное чувственное наслаждение, радовала, волновала его. Но что же это? Что?

Однажды в институте мимо Ваганова пробежали Лена и Борис; она не видела Ваганова и очень естественно держала Бориса за руку. Ваганова не то поразило, что они были вместе, что держались за руки и что, проходя мимо, не заметили его, но другое: они были как одно настроение – радость, веселье, легкость. Они были все то, в чем ему, Ваганову, не было места. Он – это одно, она – это другое. И вот тут-то он с болью понял, что время в самом деле существует явно, конкретно: время, только оно, то есть внутренние изменения в Лене, удалили ее от него. Теперь она уже не понимает его, он чужд ей своими мыслями.

Тем с большим чувством внутреннего откровения потянулся он к чужим людям. И вновь увидел в них то притягательное и общее, что словно бы оправдывало его размышления. Тайна, которая была в каждом человеке, то одной, то двумя, а то несколькими чертами, эта тайна была так сильна, что всей душой своей он не мог не потянуться к ней.

Он не понимал еще, что потому он потянулся к ней, что в сердце его, словно бы уже уязвленном, продолжала жить где-то в самой глубине, в какой-то странной сути – надежда. Надежда эта была любовью.

Этой любви еще нужно было проснуться, еще ощутить, вспомнить самоё себя, но главное – она жила в нем, она была.

Если его оставили одного, то для того, наверное, чтобы он, наконец, понял, кому он посвящал все свои мечтания, поиски, заблуждения. Ведь он любил – и не ту вовсе, с которой жил и с которой был одинок, размышляя о времени и пространстве, но ту, которая и послужила причиной этих размышлений.