Текст книги "Ловушка для Адама и Евы (сборник)"

Он не понимал еще этого так, чтобы перед глазами наверное встал конкретный образ, но то чувство общего и прекрасного в людях, та тайна, что волновала его, это ведь была красота.

Когда он вновь заметил ее, вот в этой женщине, в этом ребенке, вот в той девушке, ему открылось, что он давний ее пленник, что любовь и красота, если они и толкнули его задуматься над временем и пространством, то лишь для того только, чтобы он вновь вернулся к ним.

Любовь вновь ожила для Ваганова, она была вокруг него, воплощалась в красоте, ее зове постигать ее, стремиться к ней. Он почувствовал себя, со временем, не созерцателем даже, но мучеником красоты, потому что терялся в ней и не находил выхода чувствам.

Не изменив жене, он уже изменил ей с людьми.

Когда Лена почувствовала это, когда поняла, что из-за времени и пространства в их семье происходит нечто очень серьезное и важное, она испугалась. Она любила Ваганова, но хотела видеть его не тем, кем он был, а другим, но и он хотел видеть в ней не ту, а другую, даже больше – он хотел, чтобы она была той, другой.

Лена начала вновь интересоваться его жизнью, его мыслями, но, раз оттолкнув его, раз направив его к размышлениям об истинной его любви, она ничего уже не могла вернуть. Она все более убеждалась, что что бы ни совершалось в их доме, в их семье, потеряло для Ваганова всякий смысл. Она видела движение его внутреннего «я» – от нее к другим – и не могла простить ему этого.

– Предатель! – так сказала она впервые.

Он, сразу не поняв, словно бы споткнулся на услышанном слове, но тотчас ощутил, как густая, враз наполнившая его до краев обида растеклась в нем. Он, думающий, внутренне кричащий ей, что это она, она предательница, вдруг услышал: предатель – он.

* * *

Ваганов постучал в дверь.

– Да, да! – услышал он. – Кто там?

Он вошел в дом; свет низкой, не прикрытой абажуром лампочки ослепил его. Он защитил ладонью глаза и, щурясь, наугад сказал:

– Здравствуйте!

– Здорово, здорово, парень, – усмехнулся кто-то, и когда Ваганов, немного погодя, убрал от глаз руку, то увидел отца Майи, каким его и запомнил: с бородой, в круглых очках. Знакомы они не были, и отец Майи смотрел на него с любопытством и затаённой усмешкой.

– Что скажешь, молодой человек?

– Я… – начал Ваганов. – Видите ли, я проездом…

– Переночевать, что ли? – подсказал отец.

– Да нет… не совсем… Я хотел спросить, дома ли Майя?

– Майка-то? А вы что, знаете ее?

– Да. Мы вместе учились. Хотелось бы повидать.

– Тогда полезай наверх, – сказал он. – Она, парень, на втором этаже у нас. Эй, Майка! – крикнул он уже дочери. – Тут к тебе гости, принимай! – И опять усмехнулся: поздние гости.

Ваганов по деревянной лестнице полез наверх, откинул люк и ступил в просторную, слабо освещенную комнату. В углу, за столом, сидела Майя и, как было видно, гадала на картах. Рядом с ней в маленькой кроватке спал ребенок.

Долго они глядели друг на друга.

– Откуда ты? – спросила она наконец взволнованно, но скрывая это.

– Из Москвы, – ответил он. – Здравствуй.

– Здравствуй… Вот уж кого не ждала, – усмехнулась она той же, как и ее отец, усмешкой. – Проходи, садись. – Она пододвинула ему стул.

Он прошел и сел.

– Может, – крикнул снизу отец, – мы по этому поводу сообразим?

– Ладно, без тебя обойдемся, – отрезала Майя (непривычным для Ваганова голосом), подошла к люку и закрыла его.

Она села на прежнее место и пристально, вновь с усмешкой, начала глядеть ему в глаза. Он опустил голову, чувствуя, как краснеет.

Так, сидя с опущенной головой, он неожиданно вспомнил девушку в автобусе и понял, на кого она была похожа, – на Майю, какой она была сейчас перед ним.

– Сегодня, – сказал он, поднимая голову, – я видел девушку, она похожа на тебя…

– Да брось ты… – вяло махнула она рукой.

Он посмотрел на нее внимательно и не заметил ничего прежнего, что было в ней, какой она жила в его памяти: смеющаяся, быстрая, с озорными глазами.

– Ты женат? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Сегодня как раз пять лет.

– Молодец, – искренне похвалила она. – А у меня, видишь, дочь. – Она показала на девочку. – Три года уже. Отца только нет…

– Да, – согласился он, – бывает.

– Чаю хочешь?

– Нет, спасибо.

– А водки?

– И водки не хочу.

– И ладно, – согласилась она. – А у тебя есть дети?

– Нет.

– В свое, значит, удовольствие живете? – снова усмехнулась она.

– Ну, да, – согласился он. – Выходит, в свое.

– Не обижайся… Ты, конечно, институт закончил?

– Да. Политехнический.

– Давно?

– В прошлом году. Теперь преподаю в техникуме, сопромат.

– Чудное слово, – покачала она головой. – Не знаю такого.

– Сопротивление материалов, – подсказал он. – Да это все ерунда… Хорошо у тебя, – показал он на комнату.

– Брось, брось… – усмехнулась она. – Все у меня погано, все… Живу с отцом, дочка вот еще. Мама-то умерла. – Она помолчала. – Ты инженер. Ты теперь… у-у-у… А я? Знаешь, кто я?

– Кто?

– Продавец. Всего-навсего.

– Все это не имеет значения.

– А что имеет? Не имеет… Жена-то небось тоже институт окончила?

– Да.

– А говоришь – не имеет…

– Ничего не имеет значения, – все-таки возразил он. – Все это ерунда.

– Ну, что, по-твоему, имеет значение тогда?

– Что? Надо подумать…

– Надо, – улыбнулась она. – Давай-ка все-таки выпьем… Что-то хорошо с тобой говорить. Не понимала этого раньше.

Она достала из буфета две рюмки, початую бутылку коньяка, лимон.

– Ну, за твое пятилетие!

– За твою дочь!..

А ночью, когда и Майя, и дочь ее, и отец ее давно уже спали, Ваганов вдруг ясно-ясно увидел себя со стороны; и сделалось ему мучительно стыдно… Теперь, увидев Майю, поговорив с ней, он как-то по-простому, по-житейски, как взрослый мужчина, понял, что она вовсе не та девочка, которую он любил когда-то, что от той девочки, кроме имени Майя, ничего уже не осталось; впрочем, она, может быть, и осталась сама собой, только повзрослела, преобразилась во времени; главное другое – того человека, той легкомысленной, веселой девочки, из-за которой он столько мучился и ради которой столько сделал, просто не было уже на белом свете, и вся жизнь его, все поиски и внутренние споры, оказывается, были пустыми, никчемными и никому ненужными. Как странно, жестоко она рассмеялась, когда он показал ей свою тетрадь. «Пространство и время»! Ужасно, удивительно смешно! Она просто даже не поняла, о чем это он ей говорит, что хотел сказать своим «пространством и временем»… Для нее не существовало этих отвлеченных вопросов, она вся была переполнена заботами и ощущениями реальными, конкретными. За эти годы слишком много событий произошло в ее жизни, и события эти всегда отзывались в ее сердце конкретно – болью, радостью или разочарованием. Но «пространство и время»? – нет, об этом она решительно ничего не знала и не поняла Ваганова. И теперь ему было стыдно сознавать, что он, чуть ли не пять лет протоптавшийся на одном месте, узнал об этом, догадался об этом с достаточной очевидностью лишь сегодня – увидев, как реальные годы отразились на девочке, которую любил. Не было ничего и не было никого, кого он любил когда-то, и значит, он жил бессмысленной, пустой жизнью… Он жил идеей, в каком-то идеальном мире и кому-то что-то доказывал, и оказалось, что он доказывал, что время можно остановить или даже повернуть его вспять, а этого сделать нельзя.

И получилось, думал он уже с каким-то страхом о себе, что он просто всегда бежал от серьезной, нужной, реальной жизни. И что, может быть, он действительно был предателем по отношению к этой жизни. Но ведь он никогда не хотел этого! Наоборот, всегда хотел истины, правды, искренности. Видимо, во всем нужна мера, даже в поисках истины. Он попробовал поставить себя на место своей жены Лены и понял теперь ту муку, какую она, должно быть, испытывала, живя с ним. Жить с человеком, зная наверное, что он постоянно думает о другой, – это, действительно, мука. Но еще большая мука понимать, что это были просто глупые его мечты, это было еще детство, это было несерьезно, а ведь лет ему было уже достаточно много, чтобы можно было назвать его взрослым человеком, мужчиной…

– Ты что приехал-то? Любишь, что ли, меня? – спросила Майя.

Ему стало не по себе от этого вопроса.

– Да ты не бойся, – усмехнулась она. – Я по-хорошему спрашиваю. Так просто… Любишь – и любишь. Мало ли кто кого любит.

Но он опять промолчал.

– Бить вас надо. Мужиков-то… Чтоб знали, как жить.

И через секунду добавила:

– Ну да ладно, теперь уж все равно…

Вернувшись в Москву, он зашел в столовую на Кузьминской улице. Сверху, со второго этажа, он смотрел, как по Кузьминскому мосту на огромной скорости проносятся грузовики, автобусы, легковые автомобили…

Все прошло, думал он.

А машины шли и шли…

Постепенно, разомлев от пива, он начал усмехаться над собой, качать головой. Ну пусть все прошло, ладно, ладно…

Он вспомнил, как Майя переспросила: «Саша? Какой Саша? А-а…» – и махнула рукой на то, что было. Но все-таки «того» Сашу она вспомнила, думал он. А что говорил ей Саша? Нет, этого она не могла вспомнить. Тогда Ваганов подсказал: о любви, о времени и о пространстве… Она тихо засмеялась: никакого времени и пространства она не помнит. Ну, а что о любви – это естественно.

И он качал теперь головой…

Он вставал, шел к буфету и покупал еще пива, сам выливая его из бутылки в кружки. Потом возвращался в зал, садился на прежнее место…

Когда, уже под вечер, ему надоело смотреть на улицу, мост, машины, он повернулся от окна к буфету – и удивленно повел бровью. Через стеклянную дверь он увидел, как в зале напротив, диетическом зале, официантки накрывали длинные, в пышных белых скатертях, столы, расставляли закуски, вина.

«Наверное, – подумал Ваганов, – какой-нибудь банкет будет. Ах же, сволочи!..» – улыбнулся он с завистью.

Но и ему было не плохо от пива. «У них свое, у меня свое… Чего завидовать?» Но завидовал, а главное – чувствовал какую-то тревогу.

А потом словно бы посветлело кругом, послышалась радостная, громкая музыка, начали приходить гости, они смеялись, шутили и проходили мимо зала, в котором сидел Ваганов, в диетический зал… Они даже и не обращали внимания на тех, кто сидел в другом зале, как будто это был собственный их дом, а не общественная столовая.

Потом что-то закричали, захлопали в ладоши, ударил туш – и Ваганов увидел, как по лестнице вверх на второй этаж поднимается смущенная пара, – она в белом, он в черном…

«Вот оно что… – думал Ваганов. – Ты смотри… Пойду-ка я еще пивка закажу, посмотрю отсюда на них… Это ведь можно, я никому не мешаю…»

Он сидел, пил пиво и глядел, как началось в другом зале празднество, все там смеялись, легки были сердцем, лилось шампанское, кричали: «Горько!»

В сознании у Ваганова что-то прояснилось, волнующее, ноющее чувство поднималось из груди в голову…

Тогда, попив еще пива, чувствуя раскрепощенную свободу своей воли, своих действий, он поднялся и пошел прямо в диетический зал на свадьбу. Никто, когда он зашел, не обратил на него внимания, он сел на свободный стул, кто-то наклонился к нему, что-то сказал, а он показал большим пальцем: во, мол, как хорошо ему!

Ни один человек на свадьбах не знает всех гостей сразу, кто-нибудь кого-нибудь да не знает, потому не удивительно, что Ваганов для окружающих был своим, ему наливали, с ним чокались, а он вместе со всеми кричал: горько!

Рядом с ним сидели молодые ребята, как оказалось – музыканты, и один из них, пьянея, все рассказывал Ваганову, что нет ничего милее халтуры, им на брата заплатили по червонцу, кроме того – водка, закуска… «Да, да…» – соглашался Ваганов.

Он познакомился с этим парнем, его звали Витя, играл он на саксофоне, смеялся, шутил… Он спросил у Ваганова, с чьей тот стороны, и Ваганов, не задумываясь, ответил, что со стороны невесты.

– Ну, давай за невесту! – предложил Витя.

– Давай за невесту, – согласился Ваганов. – Это хорошо, за невесту. – Они выпили.

Пьянеющим взглядом Ваганов посмотрел вдаль по столам, туда, где в туманном расстоянии сидели жених и невеста; ему захотелось пойти к ним, поцеловать невесте руку, поздравить их с законным браком. Ему думалось, что у них, конечно, все истинно, по-настоящему, он от чистого сердца желает им счастья, здоровья, много-много детей…

И тут он начал рассказывать Вите такое сокровенное, наболевшее, такое сложное и путаное, что тот, ничего не понимая, лишь смотрел на Ваганова хитрыми улыбающимися глазами и кивал головой: мол, это все ясно, как день ясно. И то ему ясно, что время и пространство – это действительно одно, а собственная его жизнь – это другое; но в то же время это такое все единое, что можно с ума сойти; и то ему ясно, что всякое сложное есть великое простое…

– Все тебе понятно? – наконец спросил Ваганов.

– Все, – усмехнулся Витя.

И Ваганов понял, что ничего Витя не понял. Ну и ладно, махнул он мысленно рукой, каждому понимать свое.

Потом Витя оставил Ваганова, пошел играть на саксофоне и, когда играл, подмигивал Ваганову, они были друзья. Ваганов пригласил какую-то девушку танцевать, легко и славно, как казалось ему, у них получалось, потом Витя вместе с другими ребятами из оркестра повели шуточную, уже истинно русскую мелодию – и Ваганов, обо всем забыв, вышел в круг…

Устав и ослабев, он вернулся на свое место, задумался…

…И тут кто-то знакомым, родным голосом как будто сказал ему тихо:

– Митя…

Он оглянулся и увидел, что рядом стоит Лена и смотрит на него какими-то незнакомыми ему, странными глазами.

– Митя… – повторила она.

И устало присела с ним рядом, положив как бы враз потяжелевшие руки на стол, и протяжно вздохнула.

А он, как будто даже и не удивившись, начал говорить. И говорил, не останавливаясь, умно, глупо, путано, ясно, зло, добро, обидно, лестно, влюбленно… Она слушала, смотрела на него, словно впервые видя этого человека, как бы открывая его для себя… Глаза у нее лихорадочно блестели; он не знал еще, что всю ночь она не спала и тоже думала, думала, надеясь и устрашаясь. Это было в первый раз, что он не ночевал дома. И столько, сколько она передумала о нем и о себе в эту ночь, она еще никогда не думала… Она слушала, смотрела на него, верила и не верила, гладила ему руку…

– Митя, – изредка повторяла она. – Родной. Глупый…

… Вдруг кто-то крепко взял Ваганова за плечо и обратился к нему со словами. Ваганов не понял, помотал головой, с трудом выходя из полузабытья.

– Можно поговорить с вами, молодой человек? – снова спросили его.

– Да, да, – наконец понял Ваганов. – Конечно, пожалуйста, давайте говорить…

Рядом с Вагановым сел серьезный, трезвый мужчина и испытующе поглядел ему в глаза.

– Простите, конечно, молодой человек, но… вы кто? У вас есть пригласительный билет?

– Какой пригласительный билет? – Ваганов, трезвея, вдруг так испугался, что даже пот выступил у него на лбу. Он понял, что кто-то засомневался в нем. И сказал: – А я… с ребятами из оркестра.

– Разве? – смутился мужчина. – Но мы, кажется, приглашали всего четверых… – Он задумался. – Знаете, если вам не трудно, пойдемте к вашим ребятам.

Они поднялись, и Ваганов, подойдя к ребятам первым, успел прошептать Вите: «Все, что хочешь, – я из вашего оркестра».

Витя, недоумевая, кивнул. Он так и сказал мужчине: да, он с нами, и мужчина извинился перед Вагановым за беспокойство.

Но когда Ваганов вернулся за стол, мужчина спросил и остальных ребят. Те удивленно пожали плечами: не знаем такого.

Вскоре, почувствовал Ваганов, за спиной у него начал расти шум, этот шум приблизился к нему, кто-то встряхнул Ваганова, поставил на ноги, и он увидел, как окружили его до этого веселые, а теперь возмущенные люди. Потом на него кричали, ругали его, но для него это не имело уже никакого значения, все ему стало вдруг безразлично.

Его тащили куда-то вниз, кто-то хотел все время проучить его, но серьезный и трезвый мужчина спокойно уговаривал всех:

– Не надо, товарищи… Пожалуйста, без рукоприкладства…

Как ни в чем не бывало, он взял Ваганова под руку и расчищал для Ваганова дорогу, все время о чем-то расспрашивая его, как будто они были давние друзья. Ваганов ничего не понимал, но что-то отвечал, а мужчина с одобрением кивал, как будто все понимая.

Внизу все же удалось кому-то, пока Ваганов надевал плащ и фуражку, толкнуть его, но не сильно, Ваганов покривился, усмехнулся.

– Да не нужно же, товарищи! – с болью за Ваганова упрекнул мужчина. – Нельзя же так! Спокойно!

Из плаща Ваганова неожиданно выпала тетрадь, ее сразу подхватили, начали листать, читать… Кто-то рассмеялся: «Пространство и время!» – кто-то покачал головой, а потом снова все загудели…

Мужчина повел Ваганова к выходу и на прощание прошептал:

– Ну, идите же… Пожалуйста, идите. И… не обижайтесь…

Тут кто-то сильно толкнул Ваганова в спину, он полетел вперед, широко расставив руки. Вслед за ним выбросили и тетрадь… Споткнувшись, Ваганов упал – и дверь в столовую тотчас захлопнулась.

Ваганов поднялся с земли, подобрал тетрадь, обернулся и долго смотрел на веселые, светлые огни в окнах.

«Выгнали… – думал он. – Ну ладно, ладно… Я ведь объяснить хотел… Вы же ничего не знаете, ничего… Эх, вы…»

II

Шуба

У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова – коренная москвичка – была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это – важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала – учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил – обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика… Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:

«Владислав Юрьевич?»

«Да, да».

«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»

«Да как вам сказать… – Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. – Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде…»

«Вы разве не профессиональный журналист?»

«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс…»

«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится…»

Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране.

Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро – лет через пять после первого звонка – тот же голос проворковал ему дружески:

«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года…»

«Шутишь, Семеныч?!» – А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.

«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»

Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В.Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.

Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!

В тот день среди газет и журналов Петров обнаружил в ящике извещение о денежном переводе. Сердце его радостно екнуло: 500 рублей! Он стал лихорадочно вспоминать: где и за что могли начислить такой гонорар? В нескольких журналах лежали статьи, в одном издательстве взяли опубликованный уже очерк для коллективного сборника, что еще? Во всяком случае, в ближайшее время он не рассчитывал на такой большой гонорар. Петров повертел перед глазами извещение – не сразу и поймешь, откуда оно, пока не пойдешь на почту и не заполнишь оставшуюся часть бланка. Петров улыбнулся: откуда бы ни были, деньги есть деньги. Тем более приятно, что деньги неожиданные и такие большие…

Не заходя домой, Петров тут же отправился на почту.

Роста Петров удался не просто высокого, а очень высокого – сто восемьдесят девять сантиметров. Худой, с широкими плечами, в потертых джинсах, в спортивной майке-ковбойке, в ботинках-кроссовках, он больше походил на баскетболиста, развязного и вальяжного – если судить еще и по походке, чем на журналиста. И очки он никогда не носил. Даже блокнотов не заводил, ничего туда не записывал, во всяком случае – на виду у героев, о которых собирал материал. Он просто как бы ненароком, мимоходом интересовался их жизнью, порой даже спорил с ними, вызывал на откровенность, человек терял бдительность, начинал выговариваться, выдавать сокровенное и наболевшее. Очерки у Петрова получались задушевные, теплые, с проникновением в человеческую психологию. Обычно герои, читающие позже о себе, несколько терялись (он же столько сокровенного о них рассказывает!), а потом ничего, смирялись: вроде они действительно такие, во всяком случае – похожие, и наврано мало. Любили очерки Петрова и читатели – об этом говорили письма, которых немало приходило в редакцию после его публикаций.

Любили Петрова и женщины.

Вот он зашел на почту, и его, такого высокого, спортивного, сразу выделило несколько пар женских глаз. Женщины тем более обращали внимание на Петрова, что он как бы не видел их, не замечал. Но это, конечно, был внешний прием. Он тоже любил женщин, но, любя их, одновременно и презирал. Он презирал их за шаблонность мыслей и представлений, хотя шаблонностью этой пользовался. Каких мужчин любят женщины? Девяносто девять из ста – тут Петров мог дать голову на отсечение – любят: 1) денежных; 2) высоких; 3) мужественных; 4) знаменитых; 5) спортивно сложенных. Пяти пальцев на руке хватает, чтобы найти ключ к якобы загадочному женскому сердцу. Именно поэтому, любя женщин, любя брать от них все, что заложено в женщинах природой, Петров одновременно презирал их. Презирал – пожалуй, сильно сказано: он делал вид, даже для самого себя, что презирает их, – просто он посмеивался над ними. Не воспринимал всерьез. Что плохо лежало на дороге – брал; что не давалось в руки – проходил мимо. Плевать. Добра этого вокруг и рядом сколько угодно, стоит только внимательней посмотреть по сторонам…

Надо сказать, Петров не был нахальным человеком. У него были манеры. Вежлив и предупредителен, но без подобострастия. Горделиво галантен. Разговаривал неторопливо, глубоким, проникновенным голосом. Женщины находили в нем что-то от природы благородное, породистость некую. Хотя, конечно, ничего подобного там не ночевало. Мать у Петрова работала уборщицей на уральском металлургическом комбинате, отец (оба, кстати, обычного, среднего роста) всю жизнь слесарил на том же заводе. Правда, относились к себе, к работе с достоинством, была в них, что называется, рабочая профессиональная гордость. Они чувствовали себя причастными к большому, нужному делу, ощущали себя не песчинкой, а частью гигантского рабочего коллектива, где каждый на своем месте хорош и пригоден, значителен и незаменим. Уважение к себе, к тому, что ты есть и чем занимаешься, – вот что наверняка перенял Петров у родителей, хотя вряд ли сам сознавал это. Родителей он не стыдился, такого за ним не водилось, но себя, свою жизнь и профессию считал на порядок выше. Да тут и нет ничего удивительного, дети, верил Петров, должны всегда идти дальше родителей…

Так вот, Петров зашел на почту, и сразу несколько женских глаз с любопытством и симпатией отметили его высокую, атлетическую фигуру. Петров не обращал ни на кого внимания; сосредоточенный и серьезный, подошел к нужному окошку, встал в очередь. Девушки-операторы давно знали его, вот сейчас там сидела Оля, а есть еще Наташа, обе молоденькие, лет по девятнадцать, всегда в джинсах, стройные, обтянутые, прелесть-девушки, но с ними Петров никогда не заводил романов, только деловые отношения, вежливость, добрая, всепонимающая улыбка, легкий юмор. Он чувствовал: и Оля, и Наташа готовы пойти навстречу, они согласны на большее, чем просто вежливость или веселые разговоры, но у Петрова был принцип: деловые отношения – это деловые отношения. Как говорится, не рой яму там, где живешь. Оля, оторвавшись от очередного клиента, улыбнулась Петрову так, как будто только и ждала, когда он наконец появится на почте, Петров поднял в приветствии руку: мол, здравствуй, детка, – и сделал легкий благородный кивок головой, при этом тоже улыбнулся; Оля быстро порылась в ящике и, привстав из-за стола, протянула через окошко бланк Петрову.

– Владислав Юрьевич, заполняйте пока.

И никто в очереди не воспротивился этому, даже не удивился нисколько, как будто так и должно было быть.

– Спасибо, Оленька. – Легким, изящным движением протянув руку над головами людей, Петров подхватил бланк и еще раз царственно, широко улыбнулся девушке.

Отходя от окошка все той же небрежной, вальяжной походкой, Петров затылком чувствовал, как его провожает взглядом не только Оля, но, наверное, вся очередь. Он усмехнулся.

Встав в сторонке и достав из кармана ручку, Петров наконец внимательно взглянул на бланк.

Деньги пришли из Ярославля. Петров удивленно изогнул бровь. Перевернул бланк. Ба, да здесь, оказывается, целое послание. Бровь Петрова изогнулась в еще большем удивлении. Взглянул на подпись – Наталья. «Наталья, Наталья?.. – завертелось в голове. – Неужели та, которая… Не может быть!»

Петров начал читать послание.

«Владик, дорогой! Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего – нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная – Наталья.

P.S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».

«Дура, кто же пишет такие вещи на домашний адрес, – подумал Петров. – А если б жена?..»

Но с еще большей тоской подумал о другом: деньги… Ну и вляпался, идиот, кто его тогда тянул за язык, а теперь черт знает какая обуза… Да и как она, дура, сама не понимает: одно дело – треп в теплой компании, где одно идет к одному, и совсем другое дело, когда прошло время, как-то все подзабыл ось, подутряслось… А может, он не журналист никакой? Может, обыкновенный пройдоха? Откуда она знает? Пятьсот рублей – бух – и послала. Ох и бабы… И что за мозги у них? Ей-богу, куриные.

Но делать нечего – Петров заполнил бланк. При этом продолжал чертыхаться в душе. Придешь сейчас домой, а в кармане пятьсот рублей. Откуда, почему? А вот, мол, дура одна прислала. На шубу. Да кто такая? Да знакомая одна. Наталья. «Что за Наталья? Впервые слышу», – скажет жена. «Да откуда тебе слышать о ней, она из Ярославля». – «Из Ярославля? Разве у тебя есть знакомые в Ярославле?» И вот так пойдет, пойдет, одно за другое, крутись, вертись, объясняйся. Ох, проклятые, ох, дуры эти несусветные! Ну надо же: прислать пятьсот рублей! На шубу! Да он что, Петров, торговец какой-то? Маклер? Делец? Просто к слову пришлось: нашему, мол, брату-журналисту все по плечу. «И шубу можешь достать?» – спросила она тогда, улыбаясь. Шубу? – да это плевое для него дело! «И американскую можешь?» А что, конечно! («У меня и у жены американская», – хотел он тогда сказать, но не сказал, про жен лучше помалкивать в подобных ситуациях.) «А если я тебе деньги пришлю, купишь?» Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Тогда зачем было хвастаться? Да и вообще он был уверен, что это так просто, застольный разговор, которому и значенья-то придавать не нужно.) И вот – прислала. Пятьсот рублей! Вспоминает она, видите ли, меня. Читает очерки. Гордится знакомством со мной. А мне теперь отдувайся. Нет, хорошенькое дело, она гордится – а мне шубу доставай. Да где он эту дурацкую шубу найдет? На дороге они, что ли, валяются?! Это надо же: «заранее благодарная – Наталья!»

Пока Петров заполнял извещение и чертыхался, очередь его незаметно подошла: он, правда, не следил за ней, но милая девушка Оля была начеку, крикнула глубоко задумавшемуся Петрову:

– Владислав Юрьевич! Пожалуйста, бланк. Ваша очередь подошла.

– А, спасибо, спасибо, – забормотал Петров и, подойдя к окошку, улыбнулся Оле дежурной, широкой такой улыбкой, как бы намекающей на что-то интимное между ними.

– Владислав Юрьевич, вам крупными купюрами или?..

– Крупными, крупными, конечно, – небрежно обронил Петров. – Богатому человеку, Оленька, не к лицу с мелочью возиться.

– Ох, хорошо вам, Владислав Юрьевич, – Оля, прежде чем считать деньги, несколько игриво, томно заглянула Петрову в глаза, – вы человек широкий, деньги сами идут к вам… А вот как быть нам, простым смертным, у которых и оклад-то всего восемьдесят пять рублей.

Принимая деньги и, конечно, не пересчитывая их, а небрежно сунув купюры между страницами паспорта, Петров в последний раз ободряюще-обещающе улыбнулся Оле.

– У любой женщины, Оленька, есть гораздо большее богатство. Это ее душа. Красивая женщина с красивой душой – вот все, что нужно для счастья!

А ведь разговор их слушали и другие люди в очереди, и, надо сказать, ничего пошлого в нем не находили, наоборот, этот молодой человек и в самом деле говорил любопытные вещи… Поэтому, когда он выходил из отделения, вслед ему глядело еще больше людей, чем когда он зашел сюда.

Нет, определенно, Петров умел нравиться людям.

В особенности умел нравиться женщинам.

Когда Петров вышел на улицу, он еще не знал, что будет делать дальше. То есть – что будет делать в следующую конкретную минуту. Деньги, которые он сунул в задний карман брюк, предусмотрительно «вжикнув» при этом фирменной молнией, эти деньги, надо сказать, приятно тяжелили карман. А что, пятьсот рублей – это пятьсот рублей, не пятерка, и даже не пятидесятирублевка. Немного жаль, конечно, что деньги не свои – чужие.