Текст книги "Летящая стрела жизни (сборник)"

Глава VI

Теперь, после отьезда отца, имея собственную лодку, ребята частенько рыбачили на Чусовой; во всяком случае, многие ночи Валентин с Ванюшкой проводили именно здесь, на берегу реки. Конечно, опасно оставлять их одних, поэтому всякий раз с ними были то Вера с Баженом, то отец Веры, Иван Фомич, а то и дедушка Емельян Варнаков – самый желанный для ребят, самый добрый и словоохотливый. Иван Фомич – тот был строг, молчалив, требователен, хотя и справедлив, а дедушка Емельян сам как маленький, может даже побаловаться с внуками, понимает все ребячьи тайны и желания. Хорошо было и с тетей Верой: она всегда оставалась с Баженом, и младший братец оказывался для ребят как бы игрушкой, только живой, а потому очень забавной и непредсказуемой.

Важен, правда, всегда наливался гордостью и значительностью, когда его брали на рыбалку, и тем более было смешно и потешно, если этот надувшийся, как пузырь, гордец неожиданно спускал пары и враз, посреди вечернего разговора у костра, засыпал.

Важен сладко посапывал у костра, а Вера с Ванюшкой и с Валентином долго еще сидели у огня, разговаривая каждый раз Бог знает о чем – обо всем на свете. Нередко разговоры эти затягивались до утренней слепой звезды, и Веру изумляла не только выносливость ребят, но и то, о чем они говорили, о чем мечтали, о чем думали. Самое удивительное: мечты их были совсем недетские, а очень взрослые, осмысленные, как бы давно выношенные и продуманные. Например, Ванюшка, этот десятилетний серьезный малец с большими грустными глазами (словно в них застыла печаль от будущих неминуемых страданий), постоянно мечтал о том, как он, когда вырастет, обязательно поселится вот здесь, на этих уральских просторах, построит себе дом на берегу Чусовой или Северушки, а может – на берегу поселкового пруда, это уж как получится, построит сам, своими руками, и будет жить здесь до глубокой старости.

– С женой? – бывало спросит с подначкой Вера, и Ванюшка со всегдашней своей серьезностью и обстоятельностью ответит:

– С женой, тетя Вера, а как же! У меня будет жена работящая, трех сыновей родит, помощников, и заживем мы здесь так, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

Вера озарялась загадочной улыбкой: «Ах, Господи, – думала она про себя, – если бы так… А то ведь сколько еще неожиданных поворотов в жизни, сколько всяких преград и препятствий, сколько внутренних сомнений будет и мук… А впрочем…» – и тут она начинала думать, что в принципе ничего невозможного в мечтах Ванюшки нет, все исполнимо, только бы вот душа взрослого человека оставалась такой же мечтательной и неустрашимой, как в детстве, вот как сейчас у Ванюшки и у Валентина…

Валентин, кстати, хоть и поддерживал мечты младшего брата, видел себя не столько строящим дом, сколько представлял, например, как он будет сидеть за баранкой огромного «Урала» или «КамАЗа» и подвозить разные стройматериалы к растущему на глазах дому. То есть у них даже сейчас, в детстве, происходило разделение труда: один будет строить, другой – снабжать материалами. А что оба их дома будут стоять рядом, именно на берегу реки или пруда, и что проживут братья вот так, рядом, долгие годы, вплоть до старости, в этом Ванюшка с Валентином не сомневались ни секунды. В одном была разница:

Ваня собирался жениться, иметь работящую жену и трех сыновей, а Валентин решил не жениться совсем: «Буду, – говорит, – жить с мамой, ухаживать за ней, заботиться, пусть она будет старенькая, больная – я для нее все сделаю, лишь бы не мучилась и не страдала…»

И тут у них иногда начинались споры.

– Да ты подумай, – говорил Ванюшка, – кто за ней лучше будет ухаживать: моя жена, женщина, или ты, взрослый мужчина?!

– А чем я хуже твоей жены? Я сын, я лучше знаю маму, чужой человек все равно не заменит родного.

– Моя жена – чужой человек?! – возмущался Ванюшка. – Да она у меня будет родней самых родных для мамы! Уж я такую выберу, чтоб она у меня маму любила, как свою собственную.

– Да таких не бывает, – небрежно бросал Валентин.

– Как не бывает, как не бывает?! – кипятился Ванюшка. – А у меня вот будет, вот так!

– Откуда ты такую возьмешь? Вон, оглянись кругом: кто любит чужую мать?

– А у меня будет, будет!

И Вера, слушая их перепалку, иногда с удивлением думала, что, действительно, как же мы любим своих матерей в детстве и как позже, во взрослой жизни, бываем жестоки и невнимательны к ним. Впрочем, вряд ли это относилось к самой Вере – ведь ее мать умерла, когда Вере исполнилось всего одиннадцать лет. Пять лет воспитывал Иван Фомич Веруньку один, в полном одиночестве, на шестой год не выдержал – привел в дом Марфу Кузьменкову, моложавую разбитную бабенку с соседней улицы Нахимова. Марфа была веселой, энергичной, песни любила и любит петь, а то и в пляс может пуститься, когда придет минута. Казалось бы, чего в этом плохого? Чего вообще плохого в Марфе Кузьменковой, как в женщине и в хозяйке? Да ничего, конечно. Просто она была и навсегда осталась для Веры чужой, мачехой. Почему? Потому что жила в душе Веруньки память о матери, о родной, любимой, настоящей матери. Вот и вся отгадка. И не случайно, разумеется, после окончания школы подалась Верунька, как ни отговаривал ее отец, в Москву, искать собственное счастье, вдали от родного гнезда…

Вот только нашла ли?

Вера слушала перепалку двух братьев, удивлялась неожиданной взрослости их доводов и доказательств, думала о своей жизни, сопоставляя разные факты и случаи, и неожиданно, сама не зная как, проваливалась в тягучую дрёму, а затем и в крепкий, обморочный сон… Бывало, очнется, отряхнет глаза – что такое: лежит уже у костра в обнимку с Баженом, и Валентин неподалеку прикорнул, подложив под голову фуфайку, один только Ванюшка бодрствует, отрешенно и самозабвенно вглядываясь в тихое, неумирающее пламя костерка. «Ложился бы тоже, эй!» – скажет полувиновато Вера, а Ванюшка в ответ: «Спите, спите, тетя Вера. Я посижу, мне на зорьке жерлицы проверять…»

И правда, так и бывало: они все спят, а Ванюшка с первым рассветным туманцем уже восседает в лодке, тихо, быстро гребет однолопастным веслом к густому потубережному ивняку, где над глубоким омутком плещет в бешеном танце крутящаяся жерлица: щука взяла! Ах, как он любил, этот маленький серьезный мужичок, брать щуку один, без помощников и галдельщиков, только мешающих сноровисто выхватить щуку из глубинных вод Чусовой! Хитра и ловка щука, но и Ванюшка в свои малые десять лет был не менее хитер и ловок: он брался за толстую крученую лесу рукой, поднатягивал ее малость и резко подсекал добычу, так чтоб двойник, а еще лучше тройник намертво впивался в плоть неудачливой хищницы; а уж дальше можно было дать ей волю… Уходя то туда, то сюда, хоть кругами, хоть резкими всплытиями и подныриваниями, щука ничего не могла изменить в своей судьбе и, как ни противилась, натужно-послушно приближалась к лодке по воле рыбака. Ах, как именно у лодки, завидев и почуяв ее огромный, страшный силуэт, пробовала щука последний свой маневр – резко ошалело поднырнуть под днище и оборвать ненавистную леску, освободиться от ее наваждённой силы! Не тут-то было… Настоящий рыбак (а Ванюшка давно был таковым) именно в такую минуту и опережает щуку, на одно мгновение, но опережает: только она слегка ослабит леску и навострится нырнуть под лодку – тут-то и надо вырывать щуку на воздух, со всей мощью вырывать, со всей страстью и азартом. И уж здесь, голубушка, хоть и будет она у тебя яростно, оскаленно извиваться на днище лодки, ничего она поделать не сможет и никуда не денется. Придавишь ее крепко сапогом, подхватишь под жабры, надломишь лён – и лежит она у тебя как миленькая, не шелохнется, только злыми глазищами ворочает да клацает впустую зубами… поздно, поздно, голубушка!

А бывает и так: проснутся они, а на костерке уже уха побулькивает, Ванюшка помешивает варево самодельной деревянной ложкой. Это значит: и окунишек он наловил, и щуку почистил-разделал, и пару-тройку картох в котелок бросил, и луком уху заправил. Садись завтракай!

Так и делали.

После еды Валентин, словно чувствуя внутренний укор: эх, проспал утреннюю зорьку! – садился в лодку и уплывал куда-нибудь подальше, на плёсы или, наоборот, в омутовые заводи. Ванюшка в таких случаях не противился, разрешал брату порыбачить в одиночестве до полной услады: сам знал, что такое, когда никто не мешает в лодке. Однако даже и после бессонной ночи Ванюшка не устраивался на ночлег, а шел вместе с Верой и Баженчиком на какой-нибудь тихий взгорок, брался за удочки, таскал помаленьку крупных пескарей (пескарь пойдет на живца – на крупного окуня и щуку), но чаще всего садился радом с Баженом и серьезно, терпеливо и методично обучал его, как держать удилище, как следить за поплавком и когда дергать леску… Конечно, Важен был совсем глупыш, и почти ничего у него не получалось, но Ванюшка не злился и не сердился, а только иногда улыбался и нажимал Бажену на нос:

– Эх ты, клоп ты клоп, ничего-то ты еще не умеешь…

– Я мумею… – обиженно пыхтел Важен. – Сам эх ты…

Так и проходили у них летние дни в Северном: то на рыбалке, то в лесу, то на Малаховой горе, то на огороде, то в сарае за каким-нибудь подельем… Благодать, раздолье, свобода!

Славная пора – лето на родине…

Иной раз сердце у Веры сжималось, и она, положив горячей картошки в миску, полив картошку постным маслом и густо обсыпав ее золотисто-обжаренным луком, шла к матери Гурия – Ольге Петровне. Та не радовалась приходам Веры, но и не прогоняла ее. То есть оставалась как бы равнодушной, хотя частенько в глазах Ольги Петровны Вера замечала изумление, граничащее с паническим страхом. Но от чего страх? Отчего изумление? Нет, не могла понять ее Вера. Как не могла понять и того, как можно жить так отрешенно, так обособленно от всех? Было время, Вера тоже училась у Ольги Петровны географии, как и многие другие дети в Северном, но таким давним представлялось то время, что и не верилось теперь, что Ольга Петровна была действительно когда-то одной из первых учительниц Веруньки Салтыковой. Помнила ли об этом сама Ольга Петровна? Вряд ли. Во всяком случае, она никогда не обращалась к Вере как к своей бывшей ученице, с которой приятно пообщаться хотя бы потому, что она твоя, именно твоя, а не чья-нибудь еще ученица; нет, не было такого. А было полное равнодушие и безразличие, иногда сменяемое настороженностью и плохо скрываемым страхом в глазах. Чего так боялась Ольга Петровна? Чего страшилась?

А боялась она одного, кажется, – жизни.

Хотя, конечно, вряд ли сознавала это до конца, до истинного предела.

Ведь вот знала она, что Вера – не просто соседка, а нынешняя жена Гурия, пусть «незаконная», но жена, и что теперь у нее еще один внук есть – Важен, однако как реагировала на это? А никак. Так, будто это ее не касается, будто все происходит не в реальной жизни, а Бог знает в какой, и не рядом с ней, под боком, а где-нибудь в дремучей дали, вот хоть на Луне или на Венере. Странно. Очень странно. И не случайно, конечно, что сам Гурий, пока был в Северном, никогда не приглашал Веру в родной дом: никто тут ей не обрадуется, а еще хуже – просто не заметит, не обратит внимания. Поразительней всего было то, что Ольга Петровна не замечала даже внука, когда тот по своей наивности и детской непосредственности забегал к ним в дом. Важен очень быстро это почувствовал, сделал какие-то свои малышовские выводы и по сути дела перестал интересоваться домом отца, во всяком случае, сам туда не бегал, не заходил.

Что уж говорить о Ванюшке с Валентином – те давным-давно не воспринимали бабушку Ольгу как свою, родную бабушку. Знали: Ольга Петровна – мать их отца, и все, и на этом чувства внуков исчерпывались. В Северном они жили всегда у бабушки Натальи и деда Емельяна (родителей матери), а бабушке Ольге отвечали тем же, чем платила им и она, – полным равнодушием.

И вот это – полное людское равнодушие, какой-то дикий вакуум вокруг Ольги Петровны очень остро ощущала Вера Салтыкова. Может быть, не будь ей столь дорог и близок Гурий, она бы тоже продолжала не обращать внимания на Ольгу Петровну: как ты к людям, так и люди к тебе. Но теперь-то, когда Гурий стал для Веры самым близким на свете человеком, не могла она оставаться равнодушной и безразличной к тому, кто был матерью любимого мужчины. Матерью!

Вот почему, несмотря на внутренние сомнения и колебания, Вера иной раз преодолевала себя и без приглашения заглядывала в дом к Ольге Петровне. Заходила обычно не с пустыми руками – то варёной картошки принесет, то запеченного в сметане леща, то малосольных огурчиков. Если пельмени в доме стряпали, то и с горячими уральскими пельмешками могла прийти, крепко политыми уксусом и от души поперченными. Ольга Петровна от угощения не отказывалась, но принимала его так, будто все это было в порядке вещей, а именно: мне, мол, ни до чего и ни до кого нет дела, а вы, конечно, вправе поблагодарить старую заслуженную учительницу за все доброе и светлое, что она принесла вам и вашим детям в давние годы… То есть равнодушие Ольги Петровны к людям не исчезало даже тогда, когда люди сами шли ей навстречу; она как бы давала понять им: вы можете делать что угодно, это ваше право, но мне нет дела до вашей жизни…

Вера сама не знала, почему, но иногда всерьез думала: ой как похожи друг на друга мать и сын, Ольга Петровна и Гурий, хотя очень трудно было найти конкретное подтверждение ее догадки. Здесь было что-то внутреннее, глубоко упрятанное, подспудное, что объединяло Ольгу Петровну и Гурия. Но с другой стороны, чувствовала Вера, не было на свете двух более разных людей, чем мать и сын Божидаровы. Скрытный, застенчивый, легко ранимый, Гурий нес в душе какую-то боль и надломленность, и эту боль и надломленность поневоле вносил во все то, чем был даже очарован и восхищен. Всю свою жизнь он стремился, как понимала это Вера, выразить свою очарованность миром, восхищение красотой, преклонение перед загадкой жизни, но одновременно с этим в его чувствах сквозила постоянная боль и надломленность. Не было в его чувствах светлости, ясности, безмятежности, а ведь именно это, эти качества и свойства, стремился выразить Гурий в своем художестве прежде всего.

Отсюда и муки его, и раздвоенность, и неудовлетворение собой, граничащее с полным неверием в собственные силы и возможности.

Он был надломлен, но душой стремился к людям. К пониманию и взаимопониманию. Через картины свои, через искусство.

Надломлена была и мать его, Ольга Петровна, но душой своей не стремилась к людям. Не любила их. Не знала. Не понимала. И даже боялась их.

Вот что было общим и что было различным в этих двух людях, и хотя Вера не осознавала это отчетливо, не могла, скажем, точно выразить в словах, но душой чувствовала правду, душой понимала все!

Она приходила к Ольге Петровне, приносила какой-нибудь еды или гостинцев (вот хоть грецких орехов, например, которые сама же и колола, а потом угощала ими Ольгу Петровну), и мать Гурия хотя и не отказывалась ни от чего, но и не принималась за угощение сразу, тотчас, а отодвигала все в сторону, как бы говоря: ну, это потом, потом… и полуотворачивалась от гостьи: мол, принесла – а теперь иди, иди, нечего тут рассиживаться.

Сколько раз пыталась Вера заговорить с Ольгой Петровной по-хорошему, по-человечески, просто, ясно, задушевно, – ничего не получалось. То есть Вера-то говорила что-нибудь, а Ольга Петровна упорно молчала, отводя глаза в сторону. Иногда даже мелькала у Веры мысль: уж не больная ли она, мать Гурия? Но нет, конечно, ни в поступках, ни в действиях Ольги Петровны не было ничего ненормального, просто поведение было странным, отрешенным.

Что могла поделать со всем этим Вера?

Посидит-посидит минуту-другую, да и начинает собираться домой. Даже если Вера спросит, к примеру:

– Письма не получали от Гурия? – и то не получит ответа. Ольга Петровна только с удивлением, с оторопью взглянет на Веру: «Тебе, мол, какое дело, милочка? Ты-то кто такая?» – и на этом конец задушевной беседе.

Или обмолвится, например, Вера словечком:

– Сегодня Важен стрекозу поймал. В-о-от такую! Сам поймал, панамкой! – а Ольга Петровна нахмурится в раздумье: «Кто это, мол, такой, Важен? Не припомню что-то…»

Никак не могла понять Вера, то ли в действительности Ольга Петровна была такая странная, то ли этой своей странностью просто-напросто отгораживалась от всего мира?

Всякий раз Вера уходила от Ольги Петровны не солоно хлебавши, нередко чувствуя подымающуюся со дна души враждебность и раздражение против матери Гурия, но проходило некоторое время, и Вера вновь с щемящей тоской и болью в сердце вспоминала: ведь это – мать Гурия, можно ли на нее сердиться всерьез и надолго?

Вера выходила из дома, а Ольга Петровна какое-то время пристально смотрела на дверь, за которой скрылась нежданная-негаданная ее невестка Вера Салтыкова. Была ли она против Веры? Или против Ульяны? То есть против тех, кто стал женами Гурия? (Одна – в одно время, вторая – в другое.) Нет, она не была против, она просто по-другому воспринимала все происходящее. А именно: еще тогда, когда Гурий отдалился от нее, когда почувствовал даже внутреннюю вражду к матери, а затем и бросил ее, уехав в Москву, – еще тогда она поняла: это конец! Она поняла это не словами, не мыслью осознала, а сердцем ощутила: разразилась катастрофа! И, в общем, конечно, она оказалась права. Ибо все происходившее впоследствии было ничто по сравнению с тем, что Гурий внутренне отдалился от матери, преодолел ее влияние, ее страсть и муку жить только ради одной-единственной ценности на земле – ее сына!

Он внутренне – душевно и духовно – отринул мать, и это стало для нее крушением жизни.

Но ведь каждый сын, рано или поздно, оставляет свою мать, рано или поздно преодолевает ее влияние, духовную и душевную зависимость от нее, в чем же тут особая трагедия и катастрофа? Каждый – да не каждый…

Ибо то, что связывало Ольгу Петровну и Гурия, были не только обычные отношения между матерью и сыном, – их связывала тайна!

И в эту тайну был посвящен только один человек на свете, только сама мать – Ольга Петровна Божидарова.

Да, конечно, мало кто помнит, как появилась в поселке Северный немолодая уже учительница географии Ольга Петровна с маленьким сыном на руках. Ведь было это больше тридцати лет назад! Но сама-то Ольга Петровна хорошо помнила то время. Да и как ей не помнить… После окончания Свердловского педагогического института она больше пятнадцати лет преподавала географию в уральском городке Невьянске, жила тихо, достойно, порядочно, прекрасно знала свой предмет, считалась одним из лучших педагогов в районе, вот только одна особенность (или странность) замечалась за ней – она не признавала мужчин. То есть не вообще мужчин, а тех, кто пытался ухаживать за ней. Тут она сразу давала укорот любым попыткам мужчин завести с ней знакомство поближе, поосновательней. Вначале над ней посмеивались за такую суровость и непреклонность, позже кое-кто (из ущемленных мужчин) пытался зубоскалить на ее счет, а кое-кто и распускал грязные сплетни, но со временем как-то все привыкли, что есть на свете учительница географии Ольга Петровна Божидарова, женщина с нелегким характером, независимая, суровая, ну и Бог с ней, пусть живет, как ей хочется, в конце концов это дело каждого, как устраивать свою судьбу.

Может, Ольга Петровна была страшна, страдала каким-то дефектом, имела какую-то червоточину?

Ничего подобного. Красавицей ее не назовешь – обычный отрешенно-независимый вид провинциальной учительницы, но и к дурнушкам тоже нельзя ее отнести: большие – правда, близорукие – глаза, очки-кругляши в ореховой оправе, четко и строго очерченные губы, прямой нос, гладко зачесанные волосы, туго перехваченные на затылке скромной заколкой. Вот и вся внешность: ничего особо привлекательного, но и никаких дефектов или червоточин.

Так в чем же дело?

Когда-то, в студенческие годы, один молодой человек, будущий инженер-металлург, среди бела дня попытался сделать с ней в общежитии то, что делают многие молодые люди и молодые девушки, причем нередко к взаимному удовольствию, однако с Ольгой случился шок. Когда она увидела то, что и увидеть-то было немыслимо даже в страшном сне, а тем более в действительности, она впала сначала в шок, а затем в настоящую истерику. Она кричала в комнате таким ужасающим, душераздирающим криком, что даже у видавшего виды молодого человека волосы на голове встали дыбом. Он со всего маха ударил Ольгу по щеке, думая привести ее таким образом в чувство, а она от этого еще больше обезумела, закатила глаза, грохнулась на пол и забилась в конвульсиях. Тут подоспели в комнату праздношатающиеся в коридорах общежития студенты и студентки, ну и началась комедия вперемешку с трагедией…

Для студента поползновение на девственность девушки кончилось едва не плачевно: из института его не выгнали, но перевели на заочное отделение. (И то лишь потому, что отец у него был главным инженером на большом металлургическом заводе в Нижней Салде.)

С тех пор мужчины, как особь, для Ольги Петровны не существовали.

Это могло бы быть смешно, если бы не было так драматично, во всяком случае, для самой Ольги Петровны. Смешно в том случае, если бы Ольга Петровна когда-нибудь преодолела свое отвращение к мужчинам, как к жестоким и мерзким самцам; можно было бы и посмеяться потом, после всего, после всех страхов и сомнений. Но для Ольги Петровны это оказалась внутренней затянувшейся драмой: она понимала – она женщина, будущая мать, жена, но все-таки никак не могла преодолеть глубины своего брезгливого отношения к мужчинам.

Мужчины для нее не существовали.

Ладно, пусть так.

Но вот тебе двадцать два, двадцать пять, двадцать восемь, тридцать лет… а ты все девственно непорочна и чиста. Ты строга, сурова, серьезна, ты великолепный педагог, замечательный учитель географии, тебя везде и всюду хвалят, как лучшую из лучших в своей профессии. Достаточно ли для женщины такого признания, чтобы быть счастливой или хотя бы удовлетворенной жизнью?

Конечно, нет.

Да и вообще, Боже, какая это была всегда мука для Ольги Петровны, когда приходилось, например, ежегодно проходить медицинский осмотр и всякий раз замечать невинно-подначивающие переглядывания врачей: «Ребята, девственница! Ну и ну!..»

Как было не провалиться от того сквозь позорное женское кресло – от стыда и унижения, от унижения и стыда?!

Боже, Боже…

Но это только одна сторона. Жестокая, стыдная, но не самая печальная.

Самая печальная и мучительная началась тогда, когда однажды, ни с того ни с сего, казалось бы, Ольга Петровна почувствовала в себе потребность материнства; именно так: ни с того, ни с сего. Вот, скажем, Ольга Петровна проверяет дома школьные тетради и вдруг начинает томительно ощущать, как хочется, невероятно хочется, чтобы около тебя, вот прямо сейчас, сию минуту копошился бы малышок с какой-нибудь забавной кудрявой головкой, чтобы он время от времени взглядывал на тебя своими умильно-наивными глазенками, чтобы подбегал к тебе и тыкался лобиком в твои колени, а ты бы гладила его по легким пушистым кудрявым волосам и приговаривала: «Ах ты мой милый, ах ты мой бычок-глупышок, ах ты мое солнышко всесветное-несусветное…» Ведь до чего доходило? До галлюцинаций… И что было делать Ольге Петровне? Как выйти из ужасного противоречия: к мужчинам ее отношение не изменилось, возможно, даже наоборот, ужесточилось, а с другой стороны, хотелось ребенка, сына, рождение которого возможно ли было без участия мужчины? (Оттого и ожесточилась Ольга Петровна против мужчин еще более, что как раз без них-то и не обойтись, если хочешь стать матерью. А впрочем, какая несправедливость природы! Почему женщина не может стать матерью сама по себе?! Без участия этих грубых похотливых и наглых существ?! Боже, Боже…)

Пойти на случайную связь? Забеременеть? И родить?

Нет, такого даже в мыслях не могла представить Ольга Петровна.

А что тогда делать?

Ведь годы шли. Вот тридцать два. Тридцать три. Тридцать пять.

Тридцать пять?!

Господи, Господи, сжалься надо мной, помоги мне, Господи, научи, что делать, как быть, что придумать…

И судьба, кажется, сжалилась над Ольгой Петровной.

Однажды ей приснился сон, и в этом чудесном сне ей открылось, как она входит в какой-то большой-большой светлый зал, ей подают на руки ребенка и торжественно глаголят:

«Ольга! Вручаем тебе дар божий, и да хранит вас обоих вечная благодать и память об этом дне!»

Как она встрепенулась! Как очнулась ото сна! Как высоко и озарённо осветилась ее душа пониманием того, что надобно сделать!

Господи, надо же сделать чудесное: взять ребенка в роддоме! Сколько людей отказываются от своих детей, по самым разным причинам, так в чем же дело? Вручите одно дитя в руки Ольги Петровны Божидаровой, и вы никогда не пожалеете об этом. Никогда, никогда!

Вот так и получилось, что однажды в поселке Северный появилась новая учительница географии с маленьким сыном на руках. В тридцать шесть лет она бросила все: школу в Невьянске, квартиру, любимых и нелюбимых учеников, всю свою прошлую жизнь оставила позади, все сомнения свои, муки и беды. С трудами, с большими трудами, но она добилась-таки своего (на это ушло больше года): в свердловском роддоме ей торжественно вручили ребенка (вот он, вещий сон!), и теперь, когда она появилась в Северном, она для всех была обыкновенной (настоящей) матерью, а дитя ее – обыкновенным (настоящим) сыном.

И никто, ни одна живая душа не знала, какая тайна соединила навеки двух этих людей: Ольгу Петровну и Гурия.

Вот почему с таким упоением, с такой нежностью, с таким самозабвением отдалась Ольга Петровна воспитанию ребенка. О, он для нее был больше, чем сын. Он был для нее смыслом жизни, оправданием долгих бесполезно прожитых лет, надеждой на прощение провидения, на его помощь, на его благую поддержку. Ведь однажды провидение поддержало ее. «Поддержи меня и во все другие дни моей жизни!» – молила Ольга Петровна, сама не зная кого.

Ничто другое и никто другой не существовали для Ольги Петровны, только один сын. Ни работа в школе, ни домашние хлопоты, ни отношения с соседями, ни презренные заботы по огороду или саду – ничто не занимало ее душу настолько, насколько делало это одно существо – ее божественный сын Гурий. (Отчество к нему перешло от ее отца.)

Он рос, развивался, и поскольку мать отдавала ему гораздо больше сил и времени, чем все другие матери своим детям, он рос более тонким, умным, вежливым, знающим, чем его сверстники. Она много читала Гурию, собственно, не много, а буквально взахлеб, и это упоительное чтение вдвоем (вначале сказок, а затем и серьезных умных взрослых книг) – это чтение делало их обоих счастливыми; они вдвоем, только вдвоем как бы купались в море счастья, которое даровано человеку через книгу, через слово, через любовь человеческую, выраженную в искусстве.

Но когда Гурий вырос, когда стал узнавать жизнь не только по книгам и из книг, а из самой непосредственности существования, он стал постепенно отдаляться от матери. В нем, в Гурии, вначале забрезжил, а затем почти определился свой собственный мир, который, правда, чем дальше шло время, тем больше и больше мучил и изнурял Гурия. Но по-другому ведь и не могло быть! Гурий не только отдалился от мира матери, но как бы отринул его вовсе, и это нужно было сделать ему, чтобы стать совершенно самостоятельным, сильным и самобытным. (Вот только стал ли он таковым?!)

А раз он отринул мать, раз освободился от ее изнурительного домашнего плена, значит, он оставил мать наедине с ее собственным одиночеством, наедине с пустотой, ибо жизнь имела для нее смысл только тогда, когда она целиком принадлежала и отдавалась сыну. А если ему не нужна ее жизнь, зачем она ей самой? Так вот и осталась Ольга Петровна у разбитого корыта в свои неполные шестьдесят девять лет… Впрочем, другим людям, чужим, тем, кто смотрел на нее со стороны, жизнь этой женщины казалась фантастически нереальной, неправдоподобной, странной и дикой. Как так: живет человек и как бы совершенно не замечает ничего вокруг? Словно нет ничего в мире, словно нет и самого мира, а есть только тени и холодные безрадостные тусклые дни, наполненные однообразием и равнодушием ко всему живому на земле…

Вот вчера приходила Вера, приносила горячей картошки с таким вкусным золотисто-обжаренным луком, а сегодня слышит Ольга Петровна – в дверях еще кто-то гремит посудой. Вышла к порогу – стоят Ванюшка с Валентином, один держит в руках сковороду, другой – литровую банку с молоком.

– Здравствуйте, бабушка Оля! – кричат они в один голос. – Мы к вам с гостинцами, принимайте!

А она смотрит на них и ведь понимает, что это ее внуки, родные сыновья ее сына, но почему-то ничего не испытывает к ним, никаких чувств, только смотрит на них сердито-недоуменно, слава Богу, хоть не прогоняет.

– Вот, смотрите, бабушка Оля, – говорит Ванюшка и снимает крышку со сковородки, – мы вам жареных окуней принесли. Сегодня на зорьке окушков надергали, с лодки, ага, а бабушка Ульяна пожарила. Ешьте, вкусные!

Ольга Петровна что-то прошамкала беззвучно (во всяком случае, ребята ничего не поняли), продолжая смотреть на внуков недоумением и оторопью.

Ванюшка с Валентином переглянулись и сделали одновременно несколько шагов вперед; тут стояла небольшая тумбочка, вот на нее они и поставили сковородку с окунями и банку парного молока.

Поставили – и шмыг к дверям; хотели тут же выскользнуть, но вдруг Ванюшка будто вспомнил что-то, обернулся у порога:

– Нам тетя Вера сказала картошку у вас окучить. Где начинать – у забора или с дальнего края?

И опять бабушка Ольга только таращила на них глаза, ничего не отвечая, будто совсем не понимала, о чем ее спрашивают, что происходит…

Так и не дождавшись ответа, Ванюшка с Валентином выскочили на крыльцо и здесь, обменявшись значительными ребячьими взглядами, вдруг весело прыснули. Да какой там прыснули – рассмеялись что было сил, иногда даже хватаясь от хохота за животы.