Текст книги "Летящая стрела жизни (сборник)"

Глава VII

После решительного разговора с Ульяной Гурий шел по Москве, как пьяный; был тихий августовский вечер, и Гурию вдруг в самом деле захотелось выпить. Он зашел в небольшое кафе на улице Горького – слава Богу, здесь еще давали вино.

…В который раз Ульяна сурово отрезала: «Развода? Развода не получишь! Никогда!» – и Гурий задумался наконец о своей жизни всерьез. Пришлось задуматься.

Конечно, он думал о ней всерьез всегда, причем думал, кажется, не переставая ни на минуту, ни на секунду, тем не менее в той плоскости, какая забрезжила в воображении теперь, он, видимо, еще не задумывался.

А именно…

А именно: какой прок лезть из огня да в полымя?! Для того ли нужна свобода от Ульяны, чтобы тут же променять ее на несвободу от Веры?

Пусть Вера в тысячу раз лучше Ульяны, пусть даже в миллион, в триллион. Какая разница художнику, кому подчинять себя, кому отдавать свою свободу на растоптание и уничтожение?!

Ведь как он думал недавно: он больше не может жить между двух огней. А мысль-то, оказывается, глубже, выход-то, оказывается, проще: нужно ли вообще ориентироваться на эти огни? Принимать ли их вообще во внимание?

Что есть семья для художника – жизнь или смерть?

Оковы или крылья?

Свобода или тюрьма?

Он вернулся из Северного в Москву, чтобы вырвать, наконец, из Ульяны согласие на развод, больше так жить нельзя, нельзя метаться между двумя берегами, не приставая ни к одному из них…

Но Ульяна сказала: нет! Нет и нет!

И его озарила догадка…

Он шел по Москве, как пьяный, в этот тихий августовский вечер. И вот оказался здесь, в небольшом кафе на улице Горького – и, слава Богу, что оказался. Здесь хоть подавали вино, а в придачу еще и мороженое. Славное дело!

Он пил вино, понемногу хмелел, причем не сильным и оглушительным хмелем, а легким, если не сказать – окрыляющим, потому что от догадки его, быть может, самой главной в жизни, у него как бы выросли вдруг крылья – крылья надежды на скорую окончательную свободу от всех пут, мешающих художнику быть свободным, надежда на свою реализацию, наконец, а она возможна, возможна, но при одном условии: художник должен быть абсолютно свободен!

– Так?! – вырвалось у него вдруг.

И девушка, которая сидела напротив Гурия, неожиданно улыбнулась ему и ободряюще кивнула:

– Так!

Гурий посмотрел на нее изумленными глазами – он как-то и не заметил, что сидит не один, что напротив него – молодая девушка: большие глаза, короткая стрижка и длинная дымящаяся сигарета между изящными тонкими пальцами.

– Вы согласны?! – изумился Гурий.

– Конечно, – улыбнулась девушка.

– С чем вы согласны?

– С вами.

Странно, очень странно… Гурий продолжал смотреть на нее во все глаза, а заодно, незаметно для самого себя, начал любоваться ее такой простой и броской внешностью: большие глаза, короткая стрижка и длинная дымящаяся сигарета между изящными тонкими пальцами.

– Ну что ж, давайте знакомиться, – предложил Гурий.

– Не надо знакомиться, – сказала она.

– Почему? – удивился он.

– А зачем? – улыбнулась она.

– Ну, так… Как обычно, – забормотал Гурий. – Вместе сидим, разговариваем… Надо же знать, как кого зовут?

– Совсем не обязательно, – сказала она и, округлив сочные губы, стала игриво выпускать легкие сизые колечки дыма на волю. – Красиво? – показала она.

– Красиво, – согласился Гурий. – Но выпить-то хоть с вами можно?

– Можно, – кивнула она. – Со мной все можно.

– Правда? – удивился Гурий.

– Правда, – кивнула она.

– Но почему?

– Потому что ты художник. Я люблю художников. Все художники не от мира сего.

– Да, но как ты догадалась, что я художник?

– Подойди к зеркалу, посмотри на себя.

– Ну и что?

– У тебя глаза горят. Как у сумасшедшего, – рассмеялась она.

– Ах, вон что, – улыбнулся Гурий.

Он заказал у чопорного, вышколенного официанта бутылку вина, и теперь они пили вместе, потихоньку чокаясь тонкими бокалами.

– У тебя что, какие-то нелады? – поинтересовалась она.

– Да вроде того…

– Могу помочь, – предложила она.

– Каким образом?

– Ну, может, комната нужна. Деньги. Или еще что…

– Комната есть. Денег нет. Но они меня не интересуют.

– Вот как? – рассмеялась она. – А жену?

– Что жену?

– Деньги интересуют?

– У меня их две.

– Кого две? – не поняла она.

– Жены две.

– Да ты что?! – расхохоталась она. – Так ты, оказывается, восточный князь? Гарем свой имеешь? А посмотришь – с виду божья коровка.

– И вот что я понял, – тихо, заговорщически прошептал Гурий, наклонившись поближе к девушке, – мне, оказывается, вообще никто не нужен.

– А я? – кокетливо повела она плечом.

– Ты? – удивился он.

– Да, я? – Она смотрела на него не игриво, не насмешливо, а как бы испытующе, что ли.

– Нет, ну я серьезно…Ты – это совсем другое. Ты ведь не жена.

– Ох ты какой хитрый! – она погрозилась шаловливым пальчиком. – Я-то думала: ты простачок. А ты – хитрюга, ох, хитрюга…

– Ну да, как будто ты – простушка? – не остался в долгу Гурий.

– Ты думаешь, мне от тебя что-то надо? – обиженно произнесла она.

– Не знаю, – пожал он плечами на всякий случай.

– От кого, может, и надо, а от тебя – ничего.

– Полюбила меня? – усмехнулся Гурий.

– Нет.

– А что тогда?

– А просто ты бедный хороший измученный художник. И мне захотелось подарить тебе свою любовь.

– О, я этими Любовями сыт вот так! – резанул он себя по горлу. – Сначала любят бескорыстно, а потом так же бескорыстно проглатывают со всеми потрохами.

– Значит, отвергаешь меня? – улыбнулась она, как бы опечалясь, что ли.

– Да как сказать…

И тут к их столику подошел огромный детина и, кивнув на Гурия, поинтересовался у нее:

– Ну что, не колется, козел?

– Не трогай его, Игореша, – вяло-томно попросила она.

– А вы, собственно, кто такой?.. – начал было Гурий.

Детина взял Гурия за грудки и легонько этак встряхнул:

– Гони монеты, козел!

– Игореша, у него нет денег, оставь его в покое, – сказала она.

– А нет – тогда катись отсюда! – Детина развернул Гурия лицом к выходу.

– Да, но я… но вы… – опять было забормотал Гурий.

– Пошел, пошел! – подтолкнул его детина в спину. – И смотри, чтоб больше не попадался мне на глаза!

– Адью, художник! – девушка помахала Гурию ручкой. – Жаль, не договорились с тобой. Ты мне понравился, честное пионерское.

И вот так, хмельной, оскорбленный и обескураженный, Гурий в который уже раз в жизни оказался за бортом, казалось бы, столь прекрасно разгорающегося праздника души и тела.

А может, не праздник то был, а поминки по празднику?

Черт с ним со всем, вяло махнул Гурий рукой и поплелся к станции метро. Дома достал из укромного уголка початую бутылку портвейна, выпил два стакана подряд с передышкой в одну минуту, закусил шоколадной конфетой и завалился спать. Вспомнил девушку, большие ее глаза, короткую стрижку и длинную дымящуюся сигарету в тонких изящных пальцах… Вспомнил и усмехнулся. Чуть было не вляпался в очередную историю. А ведь о чем все время думал? О свободе! Вот ведь парадокс…

Ладно, утро вечера мудренее, сказал он себе. И тут же захрапел. Даже соседка ночью два раза стучала в стену: Гурий Петрович, пожалуйста, перевернитесь на другой бок. Что оставалось делать? Он морщился от неудовольствия, что его разбудили, но послушно поворачивался на другой бок: соседей он уважал.

Когда-то, когда он только-только пришел сюда жить, поселился в Вериной комнате и в упоении, с головой погрузился в работу, именно соседи проявили и тактичность, и терпеливость, ничем не выражая не только своего раздражения, но даже и удивления, что рядом с ними ни с того ни с сего поселился такой странный жилец. Причем не на законном основании, а просто как земляк Веры, как ее знакомый.

Много ли таких терпеливых и вежливых соседей в коммунальных квартирах?

Вряд ли много.

И в этом отношении, конечно, очень повезло не только Вере, но и Гурию. Он тогда, действительно, бросил пить совершенно. Словно наконец в самом деле нашел себя, вернулся к смыслу своей жизни, к собственному предназначению на земле. Он будто обезумел в то время; или, наоборот, словно прозрел (для него это было одно и то же). Ни минуты не сидел без работы, без конца делал наброски и эскизы. Комната его (Верина комната, которую она полностью отдала ему на какое-то время) представляла из себя странное зрелище: раскладушка в углу, стол, стул – и больше ничего. Все остальное, то есть свободное, пространство было завалено рисунками и набросками гуашью, углем или карандашом (за работы масляной краской Гурий тогда не брался). Он словно торопился выплеснуть из себя все, что накопилось в душе за те бесплодные дни, которые были залиты вином или заполнены внутренним мучением, раздвоенностью души. Теперь он не останавливал себя ни в чем, набрасывал и рисовал все, на что откликается рука, послушная душевному велению.

Казалось, горы бумаги завалили все мыслимые и немыслимые уголки комнаты, и в ней почти не оставалось места не то что гостям, Вере или Оле Левинцовой, например, но даже и самому «хозяину» – художнику Гурию Божидарову.

Но особенно поразило однажды Веру и Ольгу то, что Гурий перестал спать на раскладушке («Стишком много места занимает», – небрежно объяснил Гурий), а стал спать… прямо на полу, на эскизах своих и рисунках, которые ворохом насыпал в углу, а под голову, вместо подушки, положил два кирпича, которые, правда, тоже завалил набросками и эскизами. Да, в те дни Гурий в самом деле напоминал безумца – со своими горящими огнем глазами, обросший неухоженной бородой, спящий на полу на эскизах и кирпичах. Причем что заметили Вера с Ольгой? Что больше всего и чаще всего на рисунках Гурия был один силуэт – суровой и строгой Татьяны Лёвиной. При этом нередко фривольным карандашиком Гурий сбрасывал с девушки легкие одежды и представлял ее на обозрение в чем мать родила. Когда девчонки рассказали об этом Татьяне, та задохнулась от возмущения: «Как, он еще и там не оставляет меня в покое?! Мало меня здесь за ноги хватал, обнимал и лобызал сапоги, так еще голую вздумал рисовать?! Ну, я ему покажу!» – грозилась она, но что она могла поделать с ним? Художник – свободная личность: кого хочет, того и нарисует, как захочет, так и воссоздаст. (Девчонки, между прочим, потихоньку посмеивались над Татьяной: ее, дурочку, может, в веках прославляют, а она отбрыкивается от своего счастья!)

Да, теперь о счастье…

Однажды Верунька прислушалась к своей душе (прошло месяца три, как Гурий жил в ее комнате), а там, оказывается, зашевелилось какое-то странное, неловкое, немыслимое чувство, в котором ей было стыдно признаться даже самой себе. Она как бы огляделась, Верунька, за все это время вокруг себя и вдруг не увидела никого, кто мог бы по-настоящему задеть ее сердце, всколыхнуть какие-то неясные желания, мечты и надежды, никто и ничто не трогало ее, не было уже ни ненависти, ни даже презрения к бывшему ухажеру Сереже Покрышкину, было полное к нему равнодушие, ну а дальше что – пустота? Казалось бы, да, пустота, но все чаще и чаще Верунька стала ловить себя на том, что ей нравятся, бесконечно близки и дороги те рисунки и работы, которые она десятками, если не сотнями видит в комнате Гурия. Почему-то она понимала, чувствовала, что даже то, что на многих эскизах набросан силуэт Татьяны Лёвиной, совсем не значит, что Гурий влюблен в нее, он просто тянется душой к какой-то тайной, загадочной красоте, которую чисто внешне олицетворяет собой Татьяна. Она просто олицетворяет – и более ничего, а в действительности через ее образ Гурий хочет, видимо, выразить свое преклонение перед общей женской красотой, перед тайной женского начала; а без женского обнаженного тела, без женского прекрасного силуэта, без женских грациозных линий сделать это просто-напросто невозможно. Вот он и рисует, рисует Татьяну, одну ее, во множестве, в десятках, в сотнях экземпляров… И как-то вдруг открылось Веруньке, через все эти рисунки, что душа ее, оказывается, очень близка тому, над чем так мучается этот взрослый человек и художник Гурий Божидаров. Ведь он не только славит Татьяну Лёвину, он славит весь прекрасный и божественный мир женщин. И не только мир женщин. А мир всей жизни, всей загадочности и полноты… Когда Верунька рассматривала наброски уральской природы, речки, взгорки, леса, опушки, ручьи, она понимала, чувствовала: душа ее дрожит, трепещет и изнывает не только потому, что это – родное, близкое, с детства знакомое, а и потому, что через эти места открывается весь мир жизни, вся прелесть и очарование ее. Гурий как бы заставлял ее увидеть то, обратить внимание на то, на что в обыденной жизни человек совершенно не реагирует, чем совершенно не любуется, а зря, конечно, очень зря, потому что проходит не только мимо красоты, но мимо самого себя – одухотворённого, очарованного и влюбленного.

Своими работами Гурий заставлял любить и открывать прежде всего то, что лежит не на поверхности, а в глубине жизни, природы, человека.

В человеке такой глубиной была душа.

И вот это именно, что душа у Гурия совсем не такая, как у большинства людей, во всяком случае, у большинства людей, которых встречала за свою жизнь Верунька Салтыкова, это именно однажды и поразило ее. То есть она сделала очень трудное и одновременно наипростейшее открытие: Гурий Божидаров – совсем не такой, как все, он незримо отличается от тех, кого она встречает на каждом шагу. Все как-то понятны и ясны почти сразу, какого бы тумана на себя ни напускали, а Гурий стал понятен только теперь. Только теперь, когда она почувствовала его душу, мятущуюся, страдающую и бескорыстную. Причем другие обычно себя восхваляют и поднимают, а Гурий – принижает и самобичует.

Как же ей было не влюбиться в него? Влюбиться, казалось бы, совершенно некстати. Нелепо. Неожиданно. Обременительно. Стыдно и виновато влюбиться.

Потому что какой же может быть исход у этой любви? Чего от нее ждать? На что надеяться?

Но Верунька уже не могла управлять своим чувством. Все чаще и чаще приезжала она в свою комнату не вдвоем с Ольгой Левинцовой, а одна. Гурий, правда, совершенно не обращал на это внимания. Ходил по комнате все такой же хмурый, сосредоточенный, как бы невменяемый от тех образов и замыслов, которые переполняли его. Что-то бормотал, хмыкал, близоруко щурился на эскизы, а если Верунька предлагала попить чаю, – слепо протягивал к стакану руку и пил, словно не понимая, что пьет и зачем пьет.

Верунька смотрела на него чудесными своими карими глазами с удивлением и обожанием (он этого не замечал) и улыбалась.

И однажды она решилась. Надо было уезжать, поздно, темно, а она вдруг скажи ему:

– Знаешь, я сегодня останусь. Все равно завтра на Каширку надо, тут рядом…

– Останешься? Хм, – почесал он взъерошенную бороду (с тех пор, как он стал жить в ее комнате, он отрастил бороду). – А спать где будешь?

– На раскладушке, – сказала она.

– А, ну да. А где поставишь ее?

– Вот здесь, – показала она.

– Здесь? – удивился он. – А куда рисунки мои?

– Сгребешь во второй угол.

– Хм, в угол. Ладно, хозяин – барин. Сделаем.

Так она впервые осталась вместе с ним в одной комнате.

Ну и что? А ничего. Он ночью лежал в углу на ворохе своих рисунков и эскизов, голова – на двух кирпичах, и преспокойно спал, то есть даже безмятежно храпел. А она всю ночь, как дура, проворочалась на раскладушке…

С тех пор, однако, Верунька все чаще и чаще оставалась ночевать в комнате, так что однажды Гурий даже встревожился:

– Мне что, уходить?

– Почему? – не поняла она.

– Ну, может, пора и честь знать? Хозяйка возвращается в родные пенаты?

– Не дури. Тебе что, есть куда уходить?

– Есть-то есть куда, – почесал он бороду, – да уж больно к Ульяне возвращаться не хочется.

– Ну и живи здесь. Никто тебя не гонит.

– Ладно, спасибо, – улыбнулся Гурий. – А я уж думал…

Второго октября Верунька вдруг достала из сумки бутылку шампанского, две шоколадки и маленького плюшевого медвежонка.

– Что сие значит? – не понял Гурий.

– Это значит – у меня сегодня праздник, – рассмеялась Верунька. – Будем пить, гулять и веселиться!

– Да ведь я не пью, ты знаешь…

– Правда? – удивилась она так, будто впервые слышит об этом.

– Правда.

– Ну и очень хорошо. Поздравляю тебя! А ты поздравь меня!

– С чем, если не секрет?

– Как с чем? Столько лет знакомы, а не знаешь моего главного праздника?

– Убей – не знаю.

– Да мне сегодня двадцать лет исполнилось. Представляешь – двадцать?! – проговорила со значением, по слогам.

– Ага, двадцать…Смотри, какая большая. Поздравляю! – он шутя обнял ее и поцеловал в щеку. И вдруг ощутил, будто ее током бьет, даже отпрянул в некоторой оторопи.

– Что, испугался? – засмеялась она странным, хрипловато-сдавленным смехом.

– Ты смотри, девка, чего это с тобой? – удивленно проговорил он.

– Как чего? Влюбилась! – бесшабашно выпалила Верунька.

– И в кого?

– Ишь какой… так тебе сразу и выкладывай. Всё. Лучше распечатывай шампанское, угощай именинницу!

– Но меня, чур, не спаивать, – шутливо пригрозил Гурий.

– Ладно, договорились. Сегодня будем спаивать бедную девушку.

Гурий еще раз с удивлением взглянул на нее:

– Слушай, ты сегодня определенно не в себе, а?

– Говорю же тебе – влюбилась. Что, нельзя бедной девушке влюбиться, что ли?

– Да можно, конечно, можно.

Гурий раскрутил проволоку на бутылке, но, видимо, слишком резко и поспешно – пробка с грохотом стрельнула в потолок, брызнуло шампанское и облило их обоих с головы до ног.

Верунька смеялась как сумасшедшая, а Гурий только виновато-смущенно улыбался.

– Ну, за мои двадцать лет! – воскликнула Верунька и с силой ударила бокалом о бокал Гурия.

– За твои двадцать! – поддержал Гурий.

Он только так, несколько глотков сделал, а Верунька выпила до дна. Раскраснелась, глазенки заблестели, а улыбка поплыла по лицу томная, лукаво-дурашливая.

– Эх ты, художник ты, художник, – с укоризной качала она головой.

– А что? Что такое? – не понимал он.

– А то, что поцелуй меня, вот что. И все. И больше ничего.

– Это еще зачем, если не секрет? – валял дурака Гурий.

– Как зачем? Именинница приказывает – какие могут быть разговоры?

– Значит, некому целовать бедную девушку?

– Некому, ох, некому, – вздыхала Верунька. – А может, и есть кому, – добавляла она лукаво, – да тех я сама не хочу.

– Слушай, я понял, – воскликнул Гурий, – тебе нужно срочно замуж выходить!

– Правда? Ах-ха-ха! – весело-надрывно рассмеялась Верунька, и вдруг слезы сами собой так и покатились по ее щекам.

– Эй, девка, ты чего это, чего? – растерялся Гурий.

А она, плача, неожиданно взмолилась перед ним:

– Гурий, милый, пожалуйста, поцелуй меня! Ну, что тебе стоит? Пожалуйста! – и начала рыдать, как ненормальная.

Гурий стрелой побежал на кухню, а когда вернулся с кувшином холодной воды, Верунька лежала на полу, на ворохе его рисунков и эскизов и блаженно улыбалась, вольно раскинув руки по сторонам. Он все-таки брызнул на нее водой, она как будто не обратила внимания, только поморщилась, а потом вдруг раз – и уснула. Прямо на глазах, в один момент, буквально в мгновение.

Что делать?

Он достал из шкафа одеяло, прикрыл Веруньку, а сам сел рядом и задумался.

А о чем задумался?

А о том, что дело принимает опасный оборот. Да, опасный. И в то же время, думая так, Гурий изредка взглядывал на спящую Веруньку, на ее лицо, на ее пышущие румянцем и здоровьем щеки, на ее жаркие полуоткрытые губы, на ее длинные пушистые ресницы, на влажно разметавшиеся по подушке каштановые волосы, на сладко вздымающуюся во сне грудь, на руки ее, полные, нежные и по-девичьи сильные… да, взглядывал на Веруньку и словно впервые видел ее, впервые замечал неброскую ее милую красоту и нежность, миловидность ее и русскую привлекательность.

Уж не влюбился ли он?

…Ночью она сама пришла к нему, и он не стал отталкивать ее, не стал строить из себя ханжу и лицемера…

О Боже, как они обнялись впервые по-настоящему, когда каждый из них открылся наконец для любви и наслаждения!

…С тех пор с ними приключилось сумасшествие. Казалось, они ни минуты не могут жить друг без друга. А между тем каждый день Веруньке приходилось убегать на работу, а ему – уходить в школу (он вновь взялся за ум, стал преподавать рисование). Но когда вечером они встречались дома, все внешние заботы и волнения отступали прочь – они жили только любовью, объятиями, поцелуями, наслаждением. Да и как изменилась сама комната Веруньки! О, хозяйка привела ее в такой идеальный порядок, что любо-дорого посмотреть. Все рисунки и эскизы Гурия Верунька бережно рассортировала, сложила их в аккуратные толстые стопочки, перевязала, пронумеровала и любовно, по порядочку, стопку за стопкой, разложила по полкам обширного стенного шкафа. Кисточки отмыла, а карандаши и грифели остро отточила, поставив их все вместе в большую хрустальную карандашницу, которую привезла еще с Урала, – это был подарок Веруньке на окончание средней школы. Краски и гуашь сложила в большой цветочный ящик – чтобы всегда был порядок, чтобы все было под рукой в случае необходимости. Вместо раскладушки стояла теперь в комнате широкая двухспальная тахта-красавица, которую Верунька случайно купила в мебельном магазине рядом с домом (да ведь как повезло при этом: кто-то выписал тахту, а забирать не приехал, вот и досталась тахта Веруньке без всяких очередей и треволнений, можно сказать, на счастье досталась). Стол в комнате Верунька накрыла белоснежной скатертью с вышитыми на ней крупными яркими маками – эти маки вышивала гладью еще мать Веруньки, в Северном, очень давно (скатерть эту, как память о матери, подарил Веруньке отец, когда дочь поехала в Москву искать свое счастье). На столе, на белоснежной скатерти с вышитыми маками, всегда красовались теперь настоящие живые цветы – то гладиолусы, то гвоздики, то пионы, то георгины. Как любила эти цветы Верунька, как радовалась каждому новому букету, который дарил ей смущенно-улыбающийся счастливый Гурий! Вместо простеньких белых занавесок на окнах теперь висел богатый накрахмаленный тюль, который на ночь задрапировывался широкими плотными шторами с набивным рисунком (это тоже были цветы – крупные листья клена). На журнальном столике, рядом с тахтой, по вечерам горел изумительный темно-красный ночник, превращающий комнату в таинственную сладостную обитель двух влюбленных сердец. Да и как изменился сам Гурий, куда подевалась его сутулость, небрежность и неряшливость в одежде, привычка есть неотмытыми от краски руками, спать в чем попало, не раздеваясь. Теперь он был всегда чисто выбрит, наодеколонен, носил накрахмаленные, до шика отглаженные рубашки, следил, чтоб под ногтями не скапливалась засохшая краска; много и часто улыбался, перестал невразумительно бормотать слова во время разговора и говорил ясно, четко, чисто и главное – очень умно и изящно. Вот что делает с человеком любовь, что делает с мужчиной совместная жизнь с молодой красивой любимой женщиной!

Да, они были счастливы… (Хотя Гурий и забросил на время художество.)

Ведь ему всегда казалось, что то, что было с ним в молодости (да и было ли еще это? – вот вопрос), невозможно повторить, любовь не возвращается и не повторяется, но вот он переживал новый ее взлет и как будто впал в странное, завораживающее состояние, когда ничего не хочется ни делать, ни добиваться, а только одно – обнимать, любить, целовать прекрасное молодое роскошное тело женщины, наслаждаться и упиваться им, чувствовать себя не только молодым или помолодевшим, а как бы обновленным, вечным.

Они ни о чем не думали, ни о каких последствиях, ни о каких сложностях, связанных, к примеру, с его прежней жизнью, семьей, детьми.

Все для них было тогда просто и легко: они любят друг друга, что еще надо? О чем еще можно думать?

И вот так, конечно, пришло время, когда Верунька почувствовала – она беременна. И что же? А ничего. Они продолжали любить и наслаждаться друг другом так, будто их не ожидали впереди никакие трудности, а когда настала пора рожать, Гурий отвез Веру в роддом, и на белый свет очень преспокойно появился новый человек, желанный для них обоих сын – Важен. Почему, собственно, совсем или почти совсем не переживал Гурий? Потому что давно знал и понял: возврата к прежней жизни, к жизни вместе с Ульяной, нет и не может быть, его чувство к этой женщине давно перегорело, а перегоревшее чувство – это как потухший костер, не раздуешь его никакими усилиями, ибо нет в нем даже тлеющих угольков.

Началась новая – и сложная, и счастливая – семейная жизнь.

Счастливая – потому что они любили друг друга. Любили Бажена.

Сложная – потому что Ульяна не давала развода. (И, значит, Гурий не мог официально узаконить свои отношения с Верой.) И потому еще сложная, что однажды Гурий как бы очнулся от наваждения и спросил себя: а как же дети мои – Валентин и Ванюшка?

Да, как же сыновья мои?! Как с ними быть?!

Вот тогда-то у них и состоялся разговор с Верунькой, после которого клятвенно порешили: как бы ни складывалась жизнь в дальнейшем, все сыновья Гурия – это его дети, ко всем должно быть одинаковое родительское чувство. И это – свято и неприкосновенно при любых обстоятельствах.

После этого Ванюшка с Валентином впервые приехали к отцу в гости, познакомились с маленьким своим братцем…

А что?! Важен им очень даже понравился: лежал в кроватке, пускал пузыри, пыхтел и дрыгал потешными толстыми ногами.

Валек с Ваньком сразу признали в нем божидаровца!

…Утром Гурий проснулся с тяжелого похмелья: голова трещала, во рту пересохло. Вспомнил вчерашний день, кафе вспомнил, девушку с короткой стрижкой и большими глазами и вяло-насмешливо улыбнулся над самим собой: надо же, ну и ну, старый дурак! Мог ведь вляпаться в хорошенькую историю, слава Богу, девка оказалась нормальной, успокоила своего Игорешу: «Нет у него денег, оставь художника в покое…» Смеялась, что ли? Может, и смеялась. Ладно, Бог с ними, не поймешь сейчас этих молодых шалав и их шакалов.

Гурий с трудом поднялся с тахты, накинул на плечи махровый, порядком потертый халат и пошлепал босыми ногами на кухню. Открыл холодильник. Да, пусто, брат… Оставался вчера портвешок, – так вчера же его и ухлопал, после знаменательной встречи с прекрасной парой в кафе. Чтоб им!

Гурий поплелся в ванную, включил душ похолодней, ополоснулся. Выходя из ванной, столкнулся в дверях с соседом:

– Витек, у тебя нет ничего?

– Как нет… – сосед (милиционер) слегка оглянулся на дверь своей комнаты, в которой, слышно было, ругалась Бог знает по какому поводу его жена Галка, и подмигнул Гурию: – Есть. Но только пиво.

– О, в самый раз, – улыбнулся плотоядно Гурий.

– Счас, Гарик (он звал Гурия почему-то именно так). Умоюсь – и я твой.

Через минуту сидели на кухне, пили пиво. Свежее, жигулевское, оно пенилось высокой пористой шапкой, мягко смачивало губы, оседало на бороде (Гурий вновь отпустил бороду, причем самую простецкую, неухоженную).

– Ну, как там жизнь на Урале? – спросил Витек. – Ничего?

Гурий только позавчера вернулся в Москву, под предлогом, что надо в школе пораньше появиться (впрочем, отчасти это было правдой), поэтому не успел еще толком пообщаться с соседями, вот Витек и спрашивал его про Урал:

– Как там жизнь, ничего?

– Жизнь на Урале нормальная. Течет себе, – поначалу вяло отвечал Гурий: вчерашнее похмелье пока не отпускало его.

– Как Важен?

– Бажен-то? – переспросил Гурий. – Важен в самый раз. Нормально.

– Слушай-ка, Гурий, я что-то не пойму: как вы там живете? Все вместе, что ли?

– Хм, как живем, – загадочно улыбнулся Гурий. – Так и живем: каждый по своим углам, а детишки – все вместе.

– Да, наплодил ты… – покачал головой Витек. – У меня вон двое, и то не знаю, как разобраться.

– Подожди, какие твои годы…

Тут на кухню вышел и третий сосед – Михаил Иванович; крохотного росточка, юркий, подвижный, с кругленькими – буравчиками – глазами, он тут же оценил ситуацию, приставил палец к губам:

– Тс-с… меня с вами нет, – и тут же прикрыл за собой кухонную дверь.

Витек, милиционер, понимающе-осторожно рассмеялся, а Гурий улыбнулся соседу радостно, широко: пиво наконец помогло ему, душа отошла, отмякла.

– Ну, Иваныч, давай штрафную, – Витек подал соседу полную кружку пива, и тот, не отрываясь, выпил, покрутил быстренько головой: мол, никто не заметил? – и хлопнул вдруг Гурия обрадованно по плечу:

– Здорово, Геныч! Сколько лет, сколько зим, елки! (Михаил Иванович, в отличие от соседа Витька, звал Гурия Генычем.)

– Здорово, здорово, Иваныч, – улыбнулся Гурий.

– Ну, как жизнь на Урале, елки?

– Нормальная. Течет себе…

– Как Важен, елки?

Тут Гурий и Витек неожиданно переглянулись и всхохотнули слегка.

– Как Важен, говорю, елки? – буравил круглыми своими глазенками Михаил Иванович Гурия.

– Бажен-то? Важен в самый раз. Нормально.

– Слушай-ка, Геныч, – наклонившись поближе к Гурию, заговорщически обронил Михаил Иванович: – Я что-то не пойму, как вы там живете? Все вместе, что ли?

И тут Гурий с Витьком не выдержали, рассмеялись в открытую: весело и со смаком (хоть и опасно было смеяться – жены, они всегда начеку).

– Чего ржете, елки? – обиделся было Михаил Иванович.

– А то и ржем, – объяснил Витек, – что я слово в слово то же самое спрашивал.

– Ну да?! – не поверил Михаил Иванович. (Он, как всякий человек особо малого росточка, был очень самолюбив, к тому же считал себя старой рабочей косточкой – двадцать лет токарем-расточником на одном заводе, а раз так, был о себе высокого мнения, имел всегда твердокаменные, но собственные убеждения, отчего и не поверил, что может кого-то повторить, быть вторым номером.)

– Точно тебе говорю, Иваныч, – заверил Витек, – буква в букву меня повторил!

– Ну а все же, елки, – отмахнулся Михаил Иванович от обидного разъяснения, – как ты там живешь, Геныч: с двумя женами сразу, елки? Или как?

– Да он хоть с тремя может, – подколол Витек Гурия. – Ему только жен подавай. Верно, Гарик?

Тут они опять нерасчетливо-громко рассмеялись. И это был, к сожалению, конец для удалой тройки соседей-мужичков.

Из одной комнаты вылетела Галка, из другой вышла Антонина Ивановна (женщина спокойная, вежливая, сдержанная, но очень серьезная, почти суровая), и заторопились мужички каждый по своим углам. Витьке Галка даже пыталась затрещину отвесить, но муж вовремя увернулся и грозно-дурашливо пригрозил:

– Но-но, разговорчики! – и как бы схватился рукой за пистолет, хотя ни кобуры, ни пистолета при нем сейчас не было.

Михаил Иванович – тот просто вышмыгнул прочь из кухни под суровым взглядом супруги; причем Антонина Ивановна ничего не говорила, а просто стояла, упершись рукой в косяк кухонной двери и с презрением-жалостью смотрела на мужчин, которых медом не пои, только дай им водки, вина или на худой конец пива.

Так вот под мощной рукой супруги и прошмыгнул в дверь Михаил Иванович, крохотный ее муженек, успев сказать на прощание: