Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

Витушок

Эдуарду Моргуну

Будущего зятя, который в то время учился в десятом классе, Витушок встречал так: возьмет топор в руки, нальет стакан водки – пей! Зять не то что водку, вино тогда не пил, но топор в руке Витушка был сильным доводом, приходилось подносить стакан к губам.

– Ну! – Витушок не на шутку стекленел глазами.

– Томатный сок есть? – Будущий зять учился сбивать Витушка с толку.

– Ага, томатный сок тебе? – настораживался Витушок, продолжая крепко держать топор в руке.

– «Кровавую Мэри» сделаю. Людовик Четырнадцатый так пил.

– Король? – напрягался умом Витушок.

– Король, – кивал будущий зять.

Секунды две-три Витушок морщил лоб, глаза его – и хитрые, и злые, и недоверчивые – сверлили будущего зятя: врет или не врет? – но все же хотелось узнать, как пили водку короли, Людовики, с томатным соком…

– Врешь – убью, – заключал Витушок.

– Дело ваше, – соглашался будущий зять. Ему было все равно, от чего умирать – от стакана водки или от топора (так он позже рассказывал).

Витушок, не выпуская будущего зятя из поля зрения, приносил из кухни банку закатанных, очищенных помидоров, спрашивал:

– Годится?

Будущий зять критически оценивал банку:

– Не очень, конечно…

– Но-но, смотри у меня! – Этот довод был тоже довольно внушительный, потому что Витушок по-прежнему держал в руке топор.

– В общем – сойдет, – соглашался будущий зять.

– То-то, – удовлетворенно хмыкал Витушок.

Будущий зять, Сережа Полигорбов, наливал в два стакана томатный сок, затем осторожно по лезвию ножа пускал из бутылки тоненькую струйку водки, так чтоб она не перемешивалась с соком: внизу – сок, сверху – водка.

– Да, профессор! – восхищенно прицокивал языком Витушок. – Где учился?

– Из книг, – многозначительно отвечал будущий зять.

А дальше, бывало, выручала Сережу Марюта. Или жена Витушка – Роза Семеновна. Или бабушка Марюты. Но больше других боялся Витушок Марюты. Вот, к примеру, она возвращается из магазина: отец с топором стоит, бледный Сережа пьет с ним «Кровавую Мэри»… Марюта хватала стаканы, вышвыривала в окно, трижды – больно, безжалостно – хлестала отца по щекам, отбирала топор.

– Вон отсюда, Уклейкин!

Отца она упорно называла Уклейкиным, для остальных он был Витушок, хотя полное его имя было Виталий Иванович Уклейкин.

Витушок поджимал хвост и, тише воды, ниже травы, ускользал на веранду: там у него на полу валялись промасленные фуфайки, он устраивался на них, таращил оттуда обиженные глаза, пока не нырял в кошмарный сон, где его резали, душили, истязали; он постоянно вздрагивал, что-то кричал, бормотал, ругался, кому-то угрожал, у кого-то просил пощады.

– Ты его не бойся, – говорила Марюта Сереже про отца. – Он трус.

Сережа соглашался, но каждый раз, когда Витушок брал в руки топор, сопротивляться насилию было трудно.

Топор этот Витушок пустил однажды в ход. В дом к ним пришла Настасья, сестра Розы, попросила пять рублей до получки. Витушок только что клянчил у жены на бутылку. Та не дала: нету. Витушок лежал на веранде, на промасленных фуфайках, горел злобой и местью. Думал так: аванс получу – пропью до копейки. Вдруг слышит – жена дает Настасье пятерку.

«А-а, мне не нашлось, а этой заразе – нате?!»

Только Настасья с крыльца, Витушок за ней с топором.

– Отдай пятерку!

Настасья не на шутку испугалась, за ворота – и бежать.

– А, мать твою размать! – Витушок выскочил за ней и погнался по улице с топором. – Отдай пятерку!

Сначала нагонял, потом чувствует – уходит: Настасья баба здоровая, где там угнаться… И ударило в голову затмение – пустил за ней следом топор. Несколько раз топор кувыркнулся, и как раз, когда Настасья в обморочном страхе оглянулась, топор чиркнул ей острием по виску. Он именно чиркнул, а иначе бы – верная смерть. Настасья махнула по голове ладонью, увидала кровь и зашлась истошным криком. Закричала и упала в обморок. Витушок будто споткнулся, вытаращил глаза и остановился в отдалении, боясь подходить к Настасье ближе. Из дома выбежали соседи, окружили Настасью. Витушок покрылся липким потом – рубаха приклеилась к спине. И такой его тут прошиб страх, что, потеряв всякое соображение, пустился Витушок наутек. Прибежал домой, заперся в дровянике, заложив дверь ломом.

А Настасья полежала минуту-другую, кто-то на нее водой брызнул – открыла глаза. Соседи вздохнули: жива…

Для жизни Витушка этот случай имел решающее последствие. Сколько он ни прятался в дровянике, пришлось в конце концов выходить оттуда, и вот когда он вышел, черный, опухший, с фосфоресцирующими от страха глазами, тут-то его и взяла в оборот родня. Ультиматум был такой: если и на этот раз не согласишься лечиться, Настасья подает в суд. И припаяют тебе, голубчику, по меньшей мере, пять лет.

Смолоду ухаживал Витушок не за Розой, а за Настасьей. Старше Розы на два года, Настасья была дородна, высока, смешлива, от всей ее фигуры, от краснощекого тугого лица, от брызжущих весельем глаз, от размашистой и быстрой походки, – от всего этого не то что парней, а мужиков прошибало ознобом. Витушок в те годы девок попортил немало; с осанкой гордеца и забубенного хама, при рыжих, подкрученных на концах усах, в яловых сапогах, в которые с напуском заправлял шевиотовые в полоску брюки, Витушок не мог уломать только одну девку – Настасью. Испробовав все, он привел к ней в дом сватов.

А та одно: нет.

Нет, нет и нет!

Витушок усмехнулся.

– Да я не к тебе свататься пришел. К Розе.

– Ну да?! – весело в лицо рассмеялась Настасья.

Вот так Витушок, забубенный парень и гуляка, не моргнув глазом стал мужем Розы.

Настасья вышла замуж чуть позже за Петра Кудейникова, двоюродного брата Витушка. Петр погиб во время войны – сгорел в танке на Курской дуге; осталась Настасья вдовой да так и прожила во вдовстве долгие годы…

В Челябинск повезла Витушка Роза. В те годы там только-только начали применять новый метод, после которого либо навсегда вылечивались, либо уходили туда, откуда нет возврата.

– Вы понимаете? – спросил врач.

Роза кивнула.

– А вы?

Витушок испугался, но кивнул согласно. А что делать? Пять лет сидеть не лучше. И вот кивнул. Хотя, как только услышал слова врача, покрылся испариной, а между лопаток потек тонкий, извилисто-горячий ручеек пота.

– Тогда распишитесь вот здесь. – Врач протянул бумагу Розе.

Она со страхом и растерянностью, и болью сердечной поставила подпись.

– Теперь вы. – Врач протянул ручку Витушку.

Руки Витушка мелко дрожали: подпись получилась чужой, последние буквы фамилии «Уклейкин» уползли далеко вверх.

Витушок не любил вспоминать курс лечения. Когда там сделали это, то предупредили: выпьешь – ударит паралич. Или язык отнимется. Или слепота возьмет. В общем, какой-нибудь сюрприз в этом роде. Человек смел, когда пьет, а когда не пьет – он умный. К тому же Витушок понимал: если что – виноватых нет. Сам бумагу подписывал. Сам и виноват.

Тридцать с лишним лет Витушок пил. На пятьдесят третьем году началась у него новая жизнь.

Каждый день, приходя с работы, Витушок мрачно садился напротив телевизора и смотрел все передачи подряд. В иные моменты накатывала такая тоска, что из груди невольно вырывался стон. Витушок закрывал глаза, скрежетал зубами, лоб его покрывался липкой испариной. Сразу за этим наваливалась непреодолимая слабость. Витушок опрокидывался на кровать, которая стояла тут же рядом, отворачивался к стене, поджимал под себя ноги, как, наверное, делал только в детстве, и подолгу лежал так, с испугом, даже страхом ощущая, как сердце укатывается под горло, слабо вздрагивает там и готово вот-вот затихнуть навеки. Смерть витала рядом, над изголовьем, в то время как в телевизоре громко и властно продолжалась жизнь: шум, голоса, крики, стрельба, споры, музыка, любовь, смех. Он ненавидел эту жизнь. Он думал: сейчас бы немного, всего сто граммов, и все войдет в свою колею, мир заиграет, а душа оживет, но знал и другое, твердо знал, до смертного страха, что тогда конец точный… Стон ненависти, отчаяния и слабости вырывался из него, Витушок скрипел зубами, матерился шепотом, проклинал все на свете…

Раньше в этой комнате, где стоял телевизор, по вечерам сидела теща, бабка Матрена, она смотрела почти все передачи, в том были ее жизнь и отдых, а теперь Витушок вытеснил бабку. Она всегда-то побаивалась его, хотя и презирала одновременно; пьяного побаивалась, а трезвого – боялась, трезвым Витушок был бешеный, мог укусить – так у него оскаливались зубы, когда он разговаривал с тещей. И вот теперь место у телевизора надолго забронировал Витушок. Бабка Матрена покорно сидела в малухе, в самой маленькой комнате в доме, где, собственно, и жила и где до сих пор висела люлька, в которой вынянчилась когда-то Марютка. Люльку эту бабка Матрена суеверно не снимала: когда-нибудь, верила она, в этой люльке будут пускать пузыри Марюткины голопузы.

Роза, жена Витушка, телевизор смотрела редко – хозяйство время забирало, – разве что художественные фильмы, где можно издалека, будто с высоты какой-то или из неведомой глубины, взглянуть на чужую судьбу, посмотреть да послушать, какая она есть у других людей, а иной раз и всплакнуть над ней. Марюта, дочь, по вечерам редко бывала, так что телевизор смотрела тоже мало. И вот вышло так, что бабка Матрена отступилась, а Витушок прирос к экрану, потому что сам не знал, куда по вечерам девать себя от безделья, тоски и душевной смуты.

Что он там видел, что воспринимал – он и сам не знал. То смотрел, а то вдруг опять заваливался на кровать, стонал, скрипел зубами, ощущал над собой дыхание смерти, ненавидя смерть и боясь ее больше всего на свете. Когда пил – о смерти не думал, а трезвого в такое удушье и страх бросает, что поделать с собой ничего не может, стонет, матерится, желваками играет…

Три месяца изо дня в день, из вечера в вечер сидел Витушок перед телевизором – сентябрь, октябрь и ноябрь. В декабре, незадолго до Нового года, показалось ему: еще немного – и сойдет с ума. Он встал, нахлобучил на себя шапку, накинул фуфайку и вышел во двор.

Снегу навалило по самые макушки изгороди, Витушок как будто не замечал этого прежде. Он постоял на крыльце, щурясь от яркого зимнего солнца, вдыхая полной грудью морозный свежий воздух, оглядывая вокруг дома и огороды соседей, оглядывая как бы с прикидкой, с потаённой мыслью. На самом деле ничего этого не было, кроме странного удивления: надо же, а снегу-то навалило, елки-палки…

Витушок сошел с крыльца, заметил рядом с дровяником широкую ухватистую лопату, и, чего давно не было, заныла у него внутри какая-то жилка по горячей добротной работе. Вразвалку, не спеша подошел он к лопате, поплевал на ладони, ухватился за черенок и, не скидывая фуфайки, начал споро, азартно раскидывать снег по сторонам. Поначалу открылась узкая полоса двора, затем она стала шириться. Витушок скинул фуфайку, забросил ее на перильца крыльца и взялся за дело еще горячей, азартней, чувствуя, как из-под шапки повалил парок, а по лбу покатились мелкие капли пота…

Из дома на крыльцо выскочила Роза, удивленно – но только ли удивленно? – скосила глаза на мужа: последние долгие годы, какая бы работа ни была по хозяйству, Витушок знать ничего не хотел. Кое-как отработал день на стройке, потом пьянка – вот все, на что его хватало. Да и какая там работа на стройке – горе одно, сколько раз выгоняли, сколько раз она позже упрашивала: возьмите, ради Христа, обратно, ведь как-то жить надо, семья, хозяйство…

– Чего вылупилась? – грубо прикрикнул Витушок на жену, с досадой отбросил лопату в сторону и накинул на распаренные плечи фуфайку.

– Курам пшена вот подсыпать…

– Курам пшена… – Он зло взглянул на нее, поднялся на крыльцо и, проходя мимо, пробурчал невнятно: – Носят вас тут… мать вашу размать…

Мрачный, потухший, он разделся в сенцах и поплелся к телевизору. У экрана сидела теща: как только увидела Витушка, так будто ветром ее сдуло. Витушок зло, самодовольно усмехнулся. Он сел на край кровати, уставился в телевизор, после опять повалился на постель и вновь скрипел зубами от черной тоски…

Сережа Полигорбов приходил теперь в дом безбоязненно. Витушок не замечал будущего зятя. Может, даже не узнавал его. Пьяный, он видел всех; остро, цепко осматривал каждого злыми, настороженными глазами, словно искал, к чему бы такому придраться, и находил, и придирался, и топором не раз размахивал, и гостей из дому выставлял, и жену с тещей зимой на снег, на мороз выгонял. Одна только Марюта не пасовала перед ним: навесит ему пощечин справа налево, бутылку за окно, водку из стакана в помои да еще опалит ненавистью горящими глазами.

– Уклейкин, смотри у меня! Счас на пятнадцать суток загремишь!

Витушок пятнадцати суток не боялся. Не боялся, строго говоря, и Марютки, но пасовать перед дочерью у него была своя причина. В детстве, когда Марютке исполнилось три года, он, размахивая топором и гоняясь за женой по дому, так напугал дочь, что она потеряла дар речи, не говорила до шести лет, и вот это – то ли чувство вины, то ли страх перед дочерью, что она никогда не сможет простить его, – заставляло Витушка пасовать перед Марюткой, терпеть от нее любые притеснения и выходки.

Когда Сережа Полигорбов приходил к ним и Марюты не оказывалось дома, Витушок, казалось, вообще не мог понять, кто это такой появился. А когда Марюта была дома, Витушок уходил куда-нибудь во двор, принимался за первое попавшееся поделье. Сережа с Марютой работали на трубном заводе (после школы пробовали поступить в политехнический институт, не прошли по конкурсу), Сережа – слесарем, Марютка – контролером ОТК, и, кажется, не было теперь дня, чтобы они не встречались. Дело, конечно, шло к свадьбе… А Витушку было совершенно все равно. Он не обращал внимания на будущего зятя да и вряд ли вообще хотел знать его…

Весной, с первой оттепелью, Витушок отправился в лес. Сроду его за последние годы никуда не заманишь, а тут сам в лес навострился. Ходил он за Малаховую гору, в сосновый борок, где была у них когда-то делянка. Лес там в округе стоял хороший, не на дрова, нет, а настоящий строевой, истекающий крепкой запашистой смолой…

Походил в бору Витушок, похлопал сосны руками, покачал некоторые из них, с любовным затаенным чувством поглядывая на стройные шумящие вершинки. Посидел на пеньке, покурил, поусмехался чему-то своему.

Тихо было в лесу, сыро, пахло талой землей и прелой густой хвоей.

Дом, в котором они жили сейчас, строился в нелегкие послевоенные годы. До этого ютились в крохотном, в одну комнату, тещином доме: сама Матрена, дочери Настасья и Роза, Витушок, а впоследствии и родившаяся Марютка. Когда-то в том доме командовал муж Матрены – Семен Иванович Гаврюшин, после войны он помер, за мужика-хозяина остался вроде Витушок. Да какой из него хозяин! Было время, приходил он в этот дом гоголем, разнаряженный, с браво подкрученными усами, в шевиотовом костюме, в начищенных сапогах; сватался к Настасье, а заполучил Розу – тоже было. А как Семен Иванович умер, Витушок не хозяином стал, а горем и исчадием дома. Пристыдить да приструнить его было некому – Семен Иванович, старик суровый, лежал в земле, а больше кто был указ для Витушка?

А жить надо было, от жизни никуда не денешься, и решила Роза, как ни маялась с мужиком, строить собственный дом. В ту пору он представлялся хоромами – три-то комнаты, да кухня, да русская печь, да веранда, да подворье с сарайками и конюшней… Только, конечно, не рассчитала свои силы. Думала, так ли, этак ли, а муж одумается, втянет его стройка, образумит немного. Куда там! Плевать Витушок хотел и на дом будущий и на все затеянное строительство. Три раза бросала Роза стройку и три раза начинала вновь – спасибо, сестра да мать помогли, не дали пасть духом, поддержали в трудные дни. Все вместе, втроем, копали траншеи под фундамент; годовалая Марютка тут же, рядом в песке возилась, строила песчаный город. А Витушок где был? Витушка по неделям дома не сыщешь, забубенный, гулевой уродился человек… Еще с того времени начала ворчать теща: «Плюнь, плюнь на окаянного! Прохвост, гуляка бесстыжий, тьфу!»

Да и в глаза это Витушку не раз говорила. Знала бы, что позже жить вместе придется, может, и не решилась бы. А так – говорила, да смело, хлестко. Только и Витушок не пасовал, в пьяном угаре он востер на язык был. «Жена – полчеловека, теща – не человек, кто это?» – загадывал загадку. Они молчали. А он отвечал: «Вы, вы это, две дуры! Вот кто!»

Фундамент, правда, позже легче было выкладывать – Настасья, как и Витушок, на стройке работала, поначалу каменщицей, позже в бригадиры выбилась, а там и до мастера дошла. Это уж перед самой пенсией.

А как выложили фундамент, тут первая заминка получилась. Года на два, пожалуй. Без мужика бревенчатый дом никак не скатаешь, нет. А где мужика взять? Витушок не в счет. И вот тут, к счастью, у Настасьи ухажер появился, Георгий Ефремов, мужик в возрасте, но с самыми серьезными намерениями. Прикинул он, видно, так: чем быстрей Розин дом скатают, тем быстрей он станет хозяином в Настасьином доме. Прикинул не из особой корысти, а так, по-житейски, по-мужицки. Он-то и взялся за дело горячо, споро. Три брата у него было – Иван, Степан и Ефим: так мужики эти в одно лето дом скатали во время своих отпусков. Работящие мужики, крепкие, непьющие, у каждого большое семейство: по три-четыре парня или девки. Георгий хоть и старший среди них, самый степенный, самый рассудительный, а вот жил бобылем, не везло в жизни. Может, с Настасьей теперь сладится?..

Первым, на кого бросился с топором пьяный Витушок, был как раз Георгий. До этого Витушок за топор никогда не брался. Руки распускал, кулаками дрался, матерился, посуду бил, хозяйство крушил – такое случалось, а чтобы с топором на человека – нет, не бывало.

«К Настасье подбираешься?» – в пьяном угаре кричал Витушок и, держа в правой руке топор на взмахе, как чумной, надвигался на Георгия. То ли Витушок Настасью не мог забыть, то ли просто пьяная горячка на него накатила, но кричал он именно это: «К Настасье подбираешься?» – и наступал на Георгия, всерьез замахнувшись топором. Георгий трусом не был, но топор есть топор; Георгий побледнел как полотно и медленно, шаг за шагом, отступал от Витушка, впившись в его пьяные, дикие глаза серьезным, оценивающим, как бы гипнотизирующим взглядом. Спасла их обыкновенная метла: Витушка – от тюрьмы, Георгия – от смерти. Стояла она, прислоненная к столбу, и, когда Георгий отступал, она как литая ненароком вошла черенком в его ладонь. Георгий, будто с пикой, сделал резкий выпад вперед и вышиб топор из рук Витушка. Случилось это так стремительно, что Витушок и опомниться не успел, а дальше ему и вовсе соображать было некогда. Рассвирепев не на шутку, Георгий загнал Витушка в сарай и там долго бил метлой куда попало – сначала палкой, а после березовыми хлесткими прутьями. Исцарапал лицо Витушку так, будто ездили по нему стальной бороной, – кровь полосами сочилась на лице и шее, как он ни защищался руками. Так раны позже и заживали – долгими царапинами-шрамами.

Однако после того случая, как назло, фортуна повернулась к Георгию боком. Витушок нередко в пьяном угаре кричал позже: «Вот! Вот оно! Кто на меня с мечом пойдет, тот от меча и погибнет!»

Покатилось бревно с верхнего венца – стропила воздвигали – да и ударило Георгия в голову; три дня он мучился в больнице, Настасья сидела рядом. Георгий ни слова не говорил, держал Настасью за руку, и в глазах его, в самых уголках, у переносицы, скупо поблескивали озерца слез. Нестерпимо жаль ему было умирать в сорок лет, полному сил, добра, энергии, а главное – навеки терять Настасью, которую, казалось, только нашел, и нашел навсегда…

Похоронили Георгия, а потом дом забросили еще надольше, чем прежде, – года на три. Кому им было заниматься? Матрена стала хворать, у Настасьи из рук все валилось: второй раз счастье ее миновало, и жила она, как прежде, одна, больше и не помышляя о перемене судьбы.

Кое-как, потихоньку, по крупице Роза сама довела дело до конца. Крышу крыть наняла шабашников, окна застеклила самолично, и вот так, с горем пополам, на девятый год строительства переехали в новый дом. Он, конечно, едва годился для жилья: без русской печи, без настеленного пола, без оштукатуренных стен, без пристроек и сарая, без туалета, – а все-таки жить можно было. Жить и по капле доводить, достраивать, доделывать то, без чего совсем трудно было – без пола, например, или печи.

Теща, бабка Матрена, переехала вместе с Розой. Расчет был один: Настасья-то в собственном доме быстрей счастье найдет, авось какой мужик и присохнет к ней.

Нет, не присох. Да и не хотела больше никого и ничего Настасья…

А Витушок все пил, гулял, веселился. Тридцать с лишним лет прожил, как один день, – в чаду и угаре. Пока наконец не запустил топором в Настасью.

Огород копать Витушок вышел раньше всех: казалось бы, и земля еще не просохла, а он взял лопату и отправился в дальний угол огорода. Земли у них было немало – тринадцать соток, вся шла в основном под картошку, ну там, конечно, и свеклу сажали, и морковь, и лук, и огурцы, и помидоры, и редиску с редькой, и горох, и турнепс. Вдоль забора, естественно, тянулась малина, ближе к подворью – кусты смородины и крыжовника, несколько яблонь, черемуха, но всему голова – картошка. Без нее зиму не проживешь, скотину не прокормишь…

Роза удивленно поглядывала в окно, бабка Матрена, не веря Витушку ни пьяному, ни трезвому, ворчала на кухне:

– Ишь выставился… Сколько лет пальцем не шевелил, а тут чирьем поднялся.

– Ладно, мам. Все тебе не так… Человек делом занялся.

– Поглядим, посмотрим еще…

Витушок тем временем, начав с дальнего угла, копал и копал землю. Она и в самом деле еще не просохла, но здесь, с угла, сбегал вниз пригорок, так что земля была посуше, чем у дома, у подворья, к примеру. Витушок часто отдыхал, ныло сердце, присаживался на перевернутое вверх дном ведро, щурился на солнце, широко раскинув ноги в кирзовых сапогах. Не курил, нет. Просто сидел, отходил сердцем. Тоска, которая душила его осенью у телевизора, да и зимой иной раз захлестывала с головой, тоска эта словно рассасывалась, истаивала, когда он принимался за какое-нибудь дело.

Иногда, когда взгляд его падал на кухонное окно, он замечал, как метались там тени. Глухое раздражение поднималось в груди. Когда за ним наблюдали, он чувствовал себя подопытным кроликом. Ну как же, заставили лечиться, теперь наблюдают, как он и что…

Однажды летом, теплым чистым вечером, Витушок вышел со двора на улицу, поманил Розу заскорузлым пальцем. Та сидела на скамейке с соседкой Марьей Лукиничной.

– Ну чего? – не сразу подхватилась Роза.

Витушок нахмурился, сдвинул недовольно брови, повернулся и звякнул калиткой.

– Ишь, какой стал, – усмехнулась в удивлении и уважительно Марья Лукинична.

Роза неторопливо нагнала Витушка.

– Ну, чего тебе? – спросила грубовато, но без вызова.

– Дай мне пятьдесят три рубля сорок копеек.

– Чего-чего? – Роза не столько удивилась, сколько испугалась, услышав такую сумму.

– Даешь или не даешь?! – нетерпеливо и грубо, покрываясь гневным румянцем, в упор спросил Витушок. Глаза его полыхали угрозой.

Роза попятилась от мужа. Так, пятясь, и взошла на крыльцо. А там и в дом. Сердце ее, когда она начала рыться в комоде, натянулось так, будто висело на нитке, которая вот-вот должна лопнуть. С тех пор, как бросил пить, Витушок все деньги до копейки приносил жене. Раньше никогда в доме не водилось лишней копейки, наоборот, всегда в долгах как в шелках, а теперь появились даже кое-какие сбережения. Прятала деньги Роза в комоде. И, доставая их сейчас, она с ужасом и некоторой оторопью думала: если на водку, то зачем так много? Да и сумма странная – пятьдесят три рубля сорок копеек.

Дрожащими руками отсчитала деньги. Мелочи не было и рублей не было – пришлось вынести Витушку пятьдесят пять рублей.

Витушок поплевал на пальцы и медленно, с достоинством, но как бы и с презрением по отношению к жене пересчитал деньги.

– Пятьдесят пять рублей? – для точности спросил Розу.

– Ага, – кивнула она и все заглядывала в глаза мужу: Виталий, мол, не запить ли вздумал? Так смотри, помни: один стакан, да что стакан – одна рюмка, и ты готов, отправишься туда, откуда не возвращаются…

Витушок хмыкнул, сунул деньги в карман и вышел на улицу. Когда он выходил, за ним в окно с испугом наблюдала теща.

Через полчаса, а может, и того меньше, Витушок появился на их зеленой тихой улице верхом на велосипеде. Ехал важно, уверенно, педали крутил как бы со значением: вот, смотрите все, вот он какой, Витушок, а вы думали…

– Господи, – всплеснула руками Роза, – велосипед купил!

Из дома выползла бабка Матрена, выскочила и Марюта, из двух-трех соседних домов выбежали ребятишки, окружили Витушка. Витушок слез с велосипеда, раскатал штанину, а затем встал рядом с велосипедом, крепко держась за руль и глядя куда-то вдаль, словно ожидая: вот сейчас появится фотограф и увековечит этот исторический момент.

– Дядя Виталий, дядя Виталий, прокатите! – шумели ребятишки, окружив велосипед.

– Цыц! – прикрикнул на них Витушок,

– А что? Молодец! – сказала Марюта. – Молодец, Уклейкин, – похвалила она еще раз. – Дай прокатиться, а?

Вместо ответа Витушок, все так же крепко держась за руль, вкатил велосипед во двор, открыл дровяник, поставил велосипед в самом дальнем углу, закрыл дверь на замок, а ключ положил в карман своих широких, как всегда в полоску, брюк.

Марютка рассмеялась.

– О, Уклейкин, какой хозяин стал!

Витушок подошел к жене, достал из бокового кармана пиджака сдачу – один рубль шестьдесят копеек, подал Розе.

– Сходи-ка в магазин, купи лимонаду! – И все это приказным тоном.

– Чего-чего? – в который раз удивилась Роза. Удивили ее и тон, и то, что именно лимонаду.

– Обмыть надо, – хмыкнув, сказал Витушок и, небрежно отстранив тещу, которая загородила проход на крыльцо, прошел в дом.

Именно с тех пор, с того памятного дня пристрастился Витушок к сладкой газированной воде. Это во-первых. Во-вторых, на работу теперь, на свою стройку, зимой ли, летом, осенью ли, весной – всегда он отправлялся только на велосипеде.

На стройке Витушок работал каменщиком. Когда он пил, это был не работник, а божье наказание. Теперь он ходил в передовиках. Не обделяли его ни в зарплате, ни в премиях. Портрет повесили на Доску почета…

Раньше что надо, что не надо Витушок тащил со стройки и пропивал. Бригадир от злобы рвал на нем пуговицы. Теперь, когда Витушок не пил, даже если он мешок цемента грузил на свой знаменитый велосипед, никто ему не говорил ни слова. Вези что хочешь, бери, не жалко, только не пей, выходи на работу, выполняй план и слушайся начальство.

Витушок недаром по оттепели в лес ходил, за Малаховую гору. Присматривался к строевому лесу. И велосипед не случайно купил. Заискрилась у него в голове одна задумка. Для задумки этой он и возил домой цемент, песок, щебенку, кирпич. Сегодня одно, завтра другое, понемножку, помаленьку. А чего жадничать? Жадничать ни в каком деле не нужно.

Летом, как раз когда работа Витушка была в самом разгаре, Марюта с Сережей сыграли свадьбу.

Витушок эту свадьбу как-то не очень заметил. То есть, конечно, невозможно не заметить свадьбу собственной дочери. Заметил, да. Не заметил в том смысле, что не придал ей особого значения.

Он сидел во главе стола рядом с дочерью: по одну сторону – жених, по другую сторону – он, Витушок. Роза надела на него новый, как всегда в полоску, костюм из чистой шерсти, купленный всего месяц назад. Как в молодости, Витушок отпустил усы – только теперь они не закручивались на концах, а воинственно торчали в стороны. Ярко-рыжие усы, казалось, горели огнем, в то время как глаза выглядели потухшими. Витушку было скучно на свадьбе. Наелся он досыта, напился газированной воды вдосталь, и скучно, и грустно, и даже зло ему было смотреть, как люди вокруг, гости, родные, знакомые, постепенно пьянели, стекленели глазами, пускались то в пляс, то в визг, то в хохот, а то вдруг ударялись в тосты, в слова, в пустозвонство, – черт знает что такое… Уж на что Настасья, казалось бы, трезвенница, а тоже сегодня как дурная, подсела к Витушку, щеки, как в молодости, горят жарким пламенем, глаза блестят, улыбка плавает в губах призывно и бесовато, говорит-похохатывает:

– Что, Витушок, невеселый такой? Жалко небось дочь отдавать?

– Баба с возу – кобыле легче…

– А и повезло тебе, ох повезло! – смеется Настасья. – Такого парня в дом приняли. И лицом вышел, и статью, и руки золотые, а уж Марютку любит – кто еще любить ее так будет?! Ну, чокнемся, зятек! Поздравляю, от души поздравляю!

Чокнулись, конечно: у Настасьи в бокале – белое вино, у Витушка – минеральная вода.

– Сердишься на меня? – смеется Настасья. – Вот, мол, дура, из-за нее чуть в тюрьму не попал, пить бросил, жизнь загубил, а она: выпьем да выпьем. Так, что ли, Витушок?! – И, как в молодости, блестят, зовут ее глаза, плывет в них туманная дымка, губы растаянно играют улыбкой.

«Сдурела баба-то», – думает Витушок, а вслух говорит:

– Пить бросил – как заново родился. Спасибо топорику. – И усмехнулся.

– Чего-чего?! – хохочет Настасья. – Ой уморил, зятюшка, ох уморил, сердечный! – И с ног, кажется, валится, так ей смешно или, может, так вино бьет по обмякшему сердцу. – Ну-ка давай поцелуемся! Давай-ка, зять дорогой! – И, не дожидаясь согласия Витушка, обнимает его, троекратно целует, а один раз крепко, горячо, прямо в губы, в рыжие воинственные усы.

Роза рядом. Роза улыбается. И все, кто есть на свадьбе, смеются или улыбаются. А Витушок морщится. Черт бы побрал этих баб, всегда от них какая-то дьявольщина.

Утром Витушок еле растолкал Сережу. Тот так сладко спал, так крепко обнял Марютку, что пришлось Витушку взять молодого мужа за нос и дернуть хорошенько вниз.

– А, чего? – всполошился Сережа.

– Пойдем-ка, – позвал Витушок.

– Э-э, чего там? – Сережа помотал головой. – Не пойму.

– Поможешь балку положить, – как ни в чем не бывало сказал Витушок и вышел из комнаты.

Если б он не вышел, Сережа бы еще посопротивлялся – жених все-таки, молодой муж, а так – как не послушаешься? Обидится тесть.

С трудом натянул Сережа брюки, накинул куртку и, пошатываясь, вышел во двор. Плохо ему было от бессонной ночи, да и от выпитого вчера тоже мутило.

– Берись! – скомандовал Витушок и показал на обтесанное бревно.

– Да стой, погоди ты, – отмахнулся Сережа. Как зять, он со вчерашнего вечера стал называть тестя на «ты». Витушок не возражал, так-то оно легче будет жить, по-свойски.

Сережа вначале сходил в туалет, потом сел на крыльцо, закурил. Витушок посматривал на него с легким презрением, как, бывает, старики поглядывают на беспутную молодежь.