Текст книги "Безбилетный пассажир"

Машка

По сценарию на спасателе есть медведь. У него возникают «конфликты» с юнгой Васькой.

На роль медведя я заочно утвердил гималайскую медведицу Машку. Когда Машка с дрессировщиком приехали в Мурманск, администратор Саша Бродский, в ведении которого находился медведь, привел их ко мне в номер знакомиться.

Первым вошел маленький квадратный Бродский, за ним – унылый мужик в спортивном костюме с надписью на груди «СССР». А следом на двух лапах, виляя попой, вошла «артистка».

– Знакомьтесь, Георгий Николаевич, – представил гостей Бродский. – Это Валерий Иванович, а это Машка.

– Маша, реверанс! – скомандовал Валерий Иванович.

Машка подняла правую ногу и постояла пять секунд на левой.

– Маша, книксен!

Машка подняла левую ногу и постояла на правой. Валерий Иванович что-то сунул ей в рот. Машка опустилась на четвереньки.

– Георгий Николаевич, хотите поспорим на две бутылки, что Машка поллитра одним глотком выпьет! – сказал Бродский. – Валерий Иванович, тост покажите!

Валерий Иванович достал из кармана штанов бутылку «Столичной». Маша живо поднялась на задние лапы…

– Спрячьте водку, – сказал я Валерию Ивановичу. – У нас во время съемок сухой закон.

Вечером я вернулся после съемок, разделся, принял душ… И тут мне позвонила снизу дежурная администраторша:

– Георгий Николаевич, жильцы жалуются – ваш медведь ходит по коридору третьего этажа. Директор говорит, если немедленно не уберете, он милицию вызовет.

– Дай мне номер телефона дрессировщика, – попросил я. – Или Бродского.

– Бесполезно. Они в красном уголке на полу спят, пьяные. Георгий Николаевич, срочно примите меры. Иначе будут крупные неприятности.

Я выглянул в коридор. Машка стояла в конце коридора, облокотившись передними лапами о подоконник, и смотрела в окно. Дверь в номер Бродского распахнута настежь.

– Маша! – позвал я. – А, Маша!

Медведица оглянулась.

– Иди домой!

И Машка на двух лапах, виляя попой, быстро направилась ко мне. Меня предупреждали, что медведи очень опасны: в отличие от других зверей они нападают без подготовки, поэтому я прикрыл дверь и сквозь щель крикнул:

– Домой, Маша! Домой!

Машка подняла правую ногу.

– Не реверанс, Маша! В номер иди!

Машка опустила правую ногу, подумала и подняла левую.

Дверь номера напротив приоткрылась, и из нее высунулся небритый мужик в тельняшке:

– Что ты с ней разговариваешь! Она же под газом. На моих глазах в буфете, на спор, две бутылки белой на грудь приняла!

Машка повернулась к нему – дверь моментально захлопнулась.

Тут из кубовой вышла старушка-уборщица с ведром и тряпкой.

– Ты опять вылез? А ну, брысь на место! – она сердито замахнулась тряпкой на Машку: – Брысь, кому говорят!

Машка опустилась на четыре лапы и неохотно пошла к номеру Бродского. У двери оглянулась.

– Иди, иди! – прикрикнула уборщица.

Машка вошла. Я быстро подбежал и закрыл дверь на ключ – он торчал в замочной скважине.

Утром дрессировщику и Бродскому было сказано: еще раз повторится подобное, контракт расторгаем, а их отправляем в Москву. Не знаю, пили они еще или нет, но больше никто не жаловался, Машка по коридору не гуляла. Но Машкины способности один раз понадобились и мне для дела.

Когда мы на набережной снимали сцену у пивного ларька, посмотреть на любимых актеров, на Бориса Андреева и Георгия Вицина, собралось столько любопытных, что члены группы и один милиционер, который был к нам прикреплен, никак не могли расчистить пространство для съемок. Тогда я послал за Машкой. Минут через двадцать они появились втроем, Машка, дрессировщик и Бродский. Трезвые. Я объявил в мегафон:

– Товарищи, оглянитесь, там сзади медведица Маша!

– Что мы, медведей не видели?! – крикнули из толпы.

– Таких не видели. Она сейчас пойдет и одним глотком выпьет бутылку водки! – И уже не в мегафон, а дрессировщику: – Валерий Иванович, ведите Машу к гастроному. Расходы оплачиваются.

И Машка, как крысолов из сказки, увела большую часть поклонников Андреева за собой.

Но на роль судового медведя Машка, к сожалению, не годилась. При малейшей волне (и даже без волны) ее укачивало. Ее тошнило, и она, грустная и несчастная, лежала на палубе. Но мы все-таки умудрились снять с ней два или три кадра. Решили сократить роль медведя, а Машку отправить в Москву.

Поезд отходил вечером. Я был на вокзале, провожал свою жену Любу Соколову, которая играла Марию. Вдруг вижу – по перрону движется наша троица. Посередине на двух лапах – Машка с билетами в зубах, справа держится за ее плечо пьяный дрессировщик Валерий Иванович, а слева, качаясь, идет Бродский и пытается ухватиться за лапу медведя. Но Машка лапу отводит, и Бродский падает. Поднимается, догоняет и снова пытается ухватиться за Машку…

За ними на расстоянии идет наш водитель «газика» с чемоданами, и толпа любопытных. (Хотите верьте, хотите нет. Но так все и было.)

– Валерий Иванович, пришли! – крикнул водитель. – Вон седьмой вагон!

Валерий Иванович с Машкой свернули к проводнице. Тут их догнал Бродский и все-таки вцепился в Машкину лапу.

Проводница Машку не впускала. Я подошел и объяснил, что медведица снималась в кино, на нее есть разрешение и взято отдельное купе.

В итоге уговорил я проводницу – посадили Машку с Валерием Ивановичем на поезд. И они уехали, а вместе с ними и Бродский, который ехать не должен был, он только провожал.

Через неделю получаем иск от железной дороги: перечень сломанного нашими актерами государственного инвентаря: две настольные лампы, два столика, верхняя полка и выломанная дверь. Утром, когда Валерий Иванович с Бродским проспались, они отправились в вагон-ресторан демонстрировать Машкины таланты и там выиграли у рыбаков на спор четыре бутылки.

Убытки Залбштейн два года вычитал из зарплаты Бродского.

Кубинский сахар

Для «шторма» у нас были запланированы декорации с водосбросами на натурной площадке «Мосфильма» и комбинированные съемки макетов в бассейне в Одессе. Но я хотел снять настоящий шторм, такой, какой видел.

Мне говорили, что не стоит: волынки много, снимать опасно и трудно, и что водосбросы на экране будут выглядеть не менее убедительно. Но я человек упрямый: «втемяшется в башку какая блажь – колом ее не вышибешь».

Дождались шторма в Баренцевом, погрузились на спасатель и вышли в море. Шторм был намного меньше, чем тот, который я пережил на «Белоусове», – баллов в пять. Но качка была приличная. Механика аппаратуры укачало, гримершу укачало. Мы сняли кадр, как старпом (актер Игорь Боголюбов) смотрит на «Полоцк», и его накрывает волной. Боголюбова отправили сушиться, и мы сняли еще несколько кадров – как волны разбиваются о корабль. Камеру залило. Ниточкин сказал, что еще обязательно надо снять общий план с мачты. И второй оператор Манохин пошел за запасной камерой.

На палубе кроме нас никого не было – моряки не идиоты, чтобы при волне и температуре плюс четыре торчать на ветру с мокрым снегом.

Манохин принес камеру в кофре и мы полезли на мачту: впереди Манохин с кофром, за ним Ниточкин со штативом, за Ниточкиным – я с аккумулятором. Чтобы аккумулятор не мешал, я его повесил через шею на спину. Это была большая ошибка. Скобы, по которым мы лезли на мачту, обледенели, корабль качало, и когда он зарывался в воду носом, ноги соскальзывали, я висел на скобе на руках, и меня душил ремень от аккумулятора. А когда нос корабля задирался, я врезался лицом в мачту, а аккумулятор бил меня сзади по затылку. И так метров двадцать вверх.

Как мы остались живы, не знаю.

Когда мы забрались на марсовую (смотровую) площадку, увидели, что на палубу выскочил капитан с помощником и оба, размахивая руками, что-то кричат. Грохот стоял такой, что ничего не было слышно.

Ниточкин установил штатив, мы привязали его к поручням.

– Камеру! – крикнул Ниточкин.

Манохин открыл кофр и вдруг истошно завопил:

– Полный назад! Георгий Николаевич, полный назад!

Камеры в кофре не было. Там был кубинский коричневый сахар.

Между прочим. В то время шли поставки коричневого сахара с Кубы. Горы сахарного песка в порту ждали погрузки в вагоны.

В последнюю неделю съемок в Мурманске я заметил, что механики стали возить камеру не в кофре, а на коленях. Поинтересовался, зачем.

– Так надежнее, Георгий Николаевич. На коленях меньше трясет.

Оказывается, они в гостиничном номере соорудили нечто вроде самогонного аппарата, а в кофрах вывозили мимо охраны этот сахар. И вот сейчас, на мачте, я понял, почему каждый вечер в их номере звучал аккордеон, и наш ассистент Саша Бродский орал песни.

Дядя Вася «Тридцать три несчастья»

Как и предупреждали опытные люди, все, что сняли в Баренцовом море во время шторма, смотрелось не очень эффектно.

Продолжали съемки во дворе, на натурной площадке «Мосфильма». Построили кусок палубы и установили два водосброса по четыре кубометра каждый: один на трехметровом, второй на пятиметровом помосте. Водосбросы – ящики, сколоченные из досок, проложенные брезентом. Их наполняют водой, одна стенка откидывается, и вода падает на палубу.

Саша Борисов придумал систему, по которой стенка водосброса откидывалась, когда постановщик дергал за веревку.

На пятиметровом водосбросе сидел рабочий-постановщик Федя, а на трехметровом – постановщик дядя Вася по прозвищу «Тридцать три несчастья». Дяде Васе вечно не везло. Он был невезунчик классического образца. Если в кассе кончаются деньги – то именно на дяде Васе. Если трамвай сходит с рельсов – то это именно тот, на котором надо было дяде Васе ехать. Если разыскивали особо опасного преступника, то хватали и мутузили именно дядю Васю. И т. д. и т. п.…

Особенно не повезло дяде Васе во время войны. У него было много ранений и ни одной боевой награды. В первый же день, когда его забрали в армию, ему засветили в голову учебной гранатой – каски на дядю Васю не хватило. Он угодил в госпиталь.

Когда выписался, прошел подготовку, но по дороге на фронт машину сильно подбросило на ухабе и дядя Вася выпал из грузовика. Множественные переломы – и опять госпиталь. Выписался перед самым концом войны, но до фронта так и не добрался, – в апреле сорок пятого в Будапеште ревнивый муж выкинул его с третьего этажа.

Так вот, опытный дядя Вася сказал, что дергать за веревку – ненадежно. И он собирается веревку рубить топором.

Уже была глубокая осень. Снимали мы ночью. Репетировать не стали, потому что заполнять водосбросы очень долго. А все замерзли. Снимали двумя камерами. Поставили камеры, приборы. Вышел наш боцман Россомаха – Борис Андреев. Поправили свет.

– Все готовы?

– Все.

– Камера!

И тут на «палубу» обрушилось восемь тонн воды. Выглядело это довольно эффектно, но, когда вода сошла, Андреева не было, – смыло. В то место, где он стоял, воткнулся топор, а рядом сидел дядя Вася «Тридцать три несчастья». Мокрый, но живой. Конечно же, он, когда рубил веревку, поскользнулся и упал на палубу.

Говорил я Борисову – дядю Васю к водосбросу близко не подпускай!

Вредный Сталинабад

В Госкино фильм «Путь к причалу» посмотрели, но акт не подписали: велели сначала показать морякам. Директор «Мосфильма» позвонил министру Морского флота и пригласил его на просмотр.

Министр приехал на «Мосфильм», и с ним еще человек десять.

После просмотра министр спросил:

– Какие будут замечания?.. Давай ты, Афанасьев.

Встал тусклый пожилой человек в сером костюме и сказал, что картина его огорчила.

– Вот, – он заглянул в бумажку, – первое: мало новых судов. А Северный флот у нас значительно обновлен. Атомоход «Ленин» надо было бы показать! Второе. Техническое оснащение отражено слабо – в мурманском порту три новых чешских крана, а я увидел только один и тот далеко, на заднем плане. И третье: когда ваш боцман идет по причалу, он проходит мимо танкера «Сталинабад». Нет танкера «Сталинабад». Есть танкер «Софья Ковалевская».

– Перовская, – подсказали ему.

– Что Перовская?

– Софья Перовская. «Ковалевская» – лесовоз.

– Ах, да, «Ковалевская» – это бывший «Сталинакан». – И мне: – Ваш – «Софья Перовская».

– Мы на кораблях ничего не писали. Как было, так и сняли, – сказал я.

Министр посмотрел на Афанасьева.

– Я разберусь, товарищ министр. Распоряжение – заменить названия со Сталиным – в Мурманское пароходство давно ушло.

– Что ж, – сказал министр, – атомоход и краны уже не нарисуешь, но «Сталинабад» надо убрать.

– Уберем, – пообещал директор «Мосфильма». – Вырежем этот кадр.

– А так спасибо за то, что обратились к морской тематике, – и они встали.

– Простите, а как сам фильм? – спросил я. – Хоть что-нибудь понравилось, или все плохо?

– Нет, не все. Много хорошего…

– Да, – согласился Афанасьев. – Виды есть красивые… Звуки натуральные… Автопогрузчик ЗЛ-8 показали…

– Песня хорошая, – добавил министр.

И они ушли.

– Легко отделались, – сказал мне директор.

Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся. Сзади стоял Саша Бродский:

– Георгий Николаевич, а автопогрузчик этот я пригнал. Скажите Залбштейну, чтоб он за Машку перестал с меня вычитать!

Саша Бродский

Сашу Бродского в съемочную группу «Пути к причалу» взял Залбштейн – Дмитрий Иосифович учился в школе вместе с его отцом. Отца убили на войне, Сашу вырастила мама, учительница музыки. Саша был шалопаем, Залбштейн считал своим долгом опекать его и устроил на «Мосфильм» внештатным администратором.

Через несколько лет Саша дослужился до того, что его взяли в штат и на десять рублей повысили зарплату. А потом в Бельгии умер Сашин дядя и оставил ему наследство. Триста тысяч долларов. Саша в Бельгию не уехал: «Чего мне там делать?», а деньги перевел в Советский Союз.

Сашин статус переменился. Его перевели заместителем в иностранный отдел «Мосфильма» – работать с иностранцами. Теперь он ходил все время со свитой, платил за всех в ресторанах – в том числе и за иностранцев, возил друзей в валютный магазин «Березка» и там покупал им рубашки и галстуки.

Саша купил «Жигули» перламутрового цвета, квартиру, оделся в шикарный костюм и женился.

Это было в начале семидесятых. А в 1992 году я показывал в Израиле, в Тель-Авиве, картину «Настя». После просмотра меня пригласил в ресторан поужинать мой друг, тбилисский еврей Мориц. Когда садились в машину, меня окликнул Саша Бродский – постаревший, небритый и плохо одетый.

– Саша? А ты здесь как?

– Переехал, Георгий Николаевич. Насовсем.

– Давно?

– Третий месяц уже.

^{Саша Бродский и я.}

Мориц пригласил в ресторан и Сашу.

По дороге Саша пожаловался, что поселили его в поганой гостинице с каким-то хмырем из Гомеля. Хмырь ночью храпит, а днем играет на виолончели.

– А с женой ты что, разошелся?

– Ни то, ни се. Георгий Николаевич, когда вернетесь, позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что у меня все в порядке и что я хорошо устроился. И еще скажите, что я за все прошу прощения. Я вам дам телефон – мы квартиру продали, и она теперь у мамы живет.

– А наследство кончилось?

– Все когда-нибудь кончается, Георгий Николаевич… Зато есть что вспомнить.

Посидели в ресторане, вспоминали Мурманск, Машку. Потом они с Морицем отвезли меня в гостиницу.

Сразу после Израиля я улетел в Новый Уренгой на выбор натуры по картине «Орел и решка». Когда вернулся, позвонил Сашиной жене и передал ей его слова.

– Я знаю, – сказала она. – Он прилетел. Ваш друг ему деньги на билет одолжил. Врач уйдет, Саша вам позвонит.

– А что такое?

– Да с сердцем плохо.

Через месяц Саша скончался. Инфаркт.

Арриведерчи, Федор Михайлович!

После «Пути к причалу» я решил снять фильм по мотивам романа Достоевского «Преступление и наказание». Пошел в объединение к Григорию Львовичу Рошалю – разведать, дадут – не дадут. Оттепель, может, и дадут…

– Напишите коротенькую заявку, – сказал Рошаль. – Страниц на пять-десять. Я послезавтра буду у министра докладывать о планах объединения, может, и пробью.

Сел писать. Застопорился на сцене «сон Раскольникова» (где ломом убивают лошадь). Страшный эпизод – оставлять его, не оставлять… Тут из Тбилиси приехал мой двоюродный брат Рамаз Чиаурели. Потом пришел в гости мой друг – звукооператор Женя Федоров, и мы сели обедать на кухне. Рамаз привез чачу. Они с Женей выпили, а я нет. Они о чем-то говорят, но я не слушаю. Я думаю – выкинуть «сон»?.. Что-то теряется… Оставить?

– Ты что такой мрачный? – спросил Рамаз.

– По Петербургу Достоевского гуляю, – ответил я и ушел в комнату работать дальше.

Рамаз и Женя решили поехать и продолжить в ресторане. Звали и меня, но я отказался: «Не могу. Занят».

«Сон» выкинул, двинулся дальше. Через час домработница зовет к телефону. Рамаз:

– Мы в «Узбекистане», приходи.

– Не могу.

Через полчаса снова звонок. Опять они:

– Все еще пишешь? Геморрой наживешь! Приходи!

Им хорошо, им весело. А я здесь сижу с этой гнидой Свидригайловым. Вынес телефон в коридор и попросил домработницу: к телефону меня не звать.

Через десять минут она сообщает:

– Помощник Фурцевой звонит. Чего сказать?

Вышел в коридор, взял трубку – снова Рамаз.

– Рамаз, у меня и так ни черта не получается, а ты отвлекаешь!

– И не получится. Где ты, а где Достоевский! Лучше Марка Твена снимай.

– Сам разберусь.

Вернулся в комнату, выкинул Свидригайлова к чертовой бабушке – на душе чуть полегче стало. Теперь стал на нервы действовать Мармеладов. Снова звонок.

– Георгий Николаевич, Пырьев, – сообщает домработница. – Будете говорить?

– Буду!

Подошел к телефону и закричал в трубку:

– Пырьев, а не пошел бы ты к (такой-то) матери!

На другом конце провода – тяжелый бас:

– Данелия, ты читал в «Юности» рассказ «Берег» Алексея Кирносова?

Мать честная, действительно Пырьев!

– Читал, – проблеял я.

– Будем снимать по нему фильм. Берешься поставить?

– Берусь, Иван Александрович! – Наверное, он меня не расслышал.

– Только снимать будешь у меня, а не у Рошаля (Пырьев был художественным руководителем первого творческого объединения). Согласен?

– Согласен.

– Бери четыре фотографии, вези в Союз, в иностранный отдел. Там заполни анкеты и поедешь в Рим на симпозиум. А в сентябре я тебя с Кирносовым командирую на место действия, в Гагры. Оплатим проезд и проживание. Вот так и строй свои планы.

И положил трубку.

Или не расслышал или ушам не поверил… Вернулся в комнату, уставился на свою заявку… И только тут до меня дошло: я еду в Рим. В Рим!

Захлопнул пятый том Достоевского и поставил его на полку. «Извини, Федор Михайлович. Арриведерчи!»

Продюсер номер один

В делегацию на симпозиум входили Михаил Ромм (глава делегации), Григорий Чухрай (ведущий режиссер), Нея Зоркая (известный кинокритик), Владимир Евтихианович Баскаков (первый заместитель председателя Госкино). Ну, и я (человек Пырьева).

Итак, я оказался в Риме. Я ходил по улицам, и у меня было впечатление, что здесь я уже много раз бывал. Я видел здания, которые еще в институте изучал по фотографиям и рисункам. Я знал, кто, когда и как их построил, помнил, какие истории и курьезы происходили во время проектирования и строительства, помнил размеры и пропорции и мог нарисовать их по памяти.

Сейчас все забыл. Не могу даже последовательно перечислить, кто строил Собор Святого Петра. Хорошо помню только реплики из своих фильмов: и те, которые остались, и те, которые заставили выкинуть.

Я был счастлив, что оказался в Риме, но… Этот чертов симпозиум! С десяти до четырех (с перерывом на обед) я должен был сидеть и слушать выступления. А за окнами Рим! На симпозиуме итальянцы говорили, что в Советском Союзе есть цензура, и это очень плохо. Наши объясняли, что никакой цензуры у нас нет, а есть художественные советы, и это очень хорошо. В них входят люди творческие, художники. А советы художников художникам – это не цензура, а полезная дружеская помощь. А итальянцы доказывали, что художественный совет – это просто скрытый вид цензуры… И так каждый день.

Поскольку в Италии нас никто не обеспечивал ни гостиницей, ни едой, нам выдали деньги на гостиницу и стопроцентные суточные (что-то около восьми долларов в день). Гостиничных хватило на самую дешевую гостиницу – у вокзала, для проституток. Ромм с Чухраем поселились в одном номере, Нея Зоркая – в другом. А меня распределили в один номер с Баскаковым. Баскакова я первый раз увидел в аэропорту: длинный, под два метра, сутулый, нахохленный и мрачный.

Я пошел к Ромму, сказал, что не хочу жить с Баскаковым. Пусть для меня снимут отдельный номер, а разницу я доплачу из суточных.

– А ты спроси Баскакова, согласен ли он тоже доплачивать за отдельный номер, – посоветовал Ромм.

Я пошел и спросил.

– Ты мне не мешаешь. Вдвоем веселее, – мрачно сказал Баскаков.

^{Наша делегация в Риме. 1963 год. Я, М.И. Ромм, В.Е. Баскаков.}

Номер был маленьким: санузел и душ размером метр на метр и комнатка, где с трудом разместились две спаренные узкие кровати и платяной шкаф. На шкафу стоял телевизор, больше его некуда было поставить. А кровати были не только узкие, но и короткие – мне как раз, а у длинного Баскакова ноги упирались в шкаф. По ночам из коридора доносилось пьяное пение и ругань на разных языках – то матросы били проституток, то проститутки били матросов.

Баскаков в общении оказался приятнее, чем с виду. Он первый раз был за границей и все время у меня спрашивал, что можно, а что нельзя (хотя должно было бы быть наоборот). Меня угнетала только его энциклопедическая память. Предположим, говоришь ему – писатель Корочкин. Он моментально называет четырех Корочкиных: одного из позапрошлого века, одного из прошлого и двоих ныне живущих. Даты рождения и смерти и кто что написал (Баскаков до Госкино работал в ЦК по культуре).

Когда мы стали раскладывать вещи, Баскаков удивился, что у меня с собой пять белых рубашек: я, наученный мексиканским опытом (там каждый вечер был прием), взял с собой все, что было.

– А я только две взял, – сказал Баскаков. – Двух хватит?

– Не знаю. Да если надо будет, еще купите, здесь, говорят, недорого.

– Нет, – возразил Баскаков. – Себе я ничего покупать не буду. В крайнем случае, ты мне свою одолжишь? У тебя размер сорок?

– Сорок.

– И у меня сорок. А рукава под пиджаком не видно.

Баскаков экономил на подарки для жены Юли, которую очень любил и очень боялся.

На четвертый день симпозиума выступал какой-то плюгавый плохо одетый итальянец – синьор Эргас. Он «послушал, послушал, что здесь говорят русские, и понял, что в Советском Союзе кино штампуют, как консервы».

– Отвечать будем? – спросил Чухрай у Ромма.

– Много чести.

Синьору Эргасу ответили итальянцы: пусть сначала посмотрит «Балладу о солдате» сидящего здесь Чухрая, а потом судит.

После окончания симпозиума синьор Эргас подошел к нам и сказал, что если его выступление нам показалось резким, то он приносит свои извинения. И пригласил нас завтра вечером на ужин.

Раз мы приглашены на ужин, на следующий день решили не обедать. В Риме вещи дешевые, а еда дорогая. Две порции спагетти стоят столько же, сколько пара обуви. Съел полтарелки макарон и думаешь: вот каблук и подметку съел… Съел еще – а вот уже кожаный ботинок проглотил… А все хотят что-то купить…

Днем нас принял посол. Он расспросил про симпозиум и пригласил вечером на выступление ансамбля Игоря Моисеева (ансамбль приехал на гастроли в Рим, и в тот день было его первое выступление на Олимпийском стадионе). Мы поблагодарили и сказали, что не можем: нас уже пригласил на ужин синьор Эргас, один из участников симпозиума. Кто он, не знаем, но человек явно небогатый.

Посол сказал, что, раз договорились, надо идти – всем, кроме Баскакова:

– Вы – лицо официальное и можете присутствовать на ужине, только если там будет кто-нибудь в вашем ранге.

И посол пригласил Баскакова поехать с ним на Олимпийский стадион.

– Придется мне у тебя белую рубашку взять, – сказал Баскаков. – К Эргасу я бы и в водолазке поехал, а с послом на концерт без галстука нельзя.

Вечером, когда за Баскаковым заехала посольская машина, он попросил:

– Товарищи, а вдруг у этого Эргаса окажется кто-нибудь «в ранге», все бывает. Тогда пришлите за мной.

Обидно ему было тратить вечер в Риме на русский ансамбль.

А нас к синьору Эргасу на микроавтобусе повез представитель Совэкспортфильма. Подъехали к мраморному палаццо со швейцаром у входа.

– Адрес не перепутали? – спросил Ромм.

Представитель посмотрел на визитку:

– Да вроде нет, – и спросил у швейцара: – У вас здесь живет синьор Эргас?

– Да.

– На каком этаже?

Швейцар сказал, что на всех. А гостей он сегодня принимает на втором – в зимнем саду.

Представительный мужчина в смокинге встретил нас в вестибюле и проводил в зимний сад. Там у входа нас приветствовал синьор Эргас и представил своим гостям, среди которых оказались министр иностранных дел, министр культуры, еще какие-то министры… И – Росселини, Антониони, Феллини, Карло Леви, Альберто Моравиа… И другие знаменитости.

Синьор Эргас оказался очень богатым и влиятельным человеком.

– Надо бы попросить чтобы за Баскаковым кого-нибудь послали, – сказал Ромм представителю экспортфильма.

– Не пошлют, – покачал головой представитель. – Они не понимают, что такое Госкино и думают, что Баскаков кагебешник. По-моему, они даже обрадовались, что он не пришел.

– А ты им объясни, что Баскаков продюсер всех советских фильмов, – настаивал Ромм. – Одних художественных и телевизионных около трехсот в год. Столько ни одна кинокомпания не производит! Так что Баскаков – продюсер номер один мирового масштаба!

Представитель пошел просить машину.

Хозяин дома пригласил всех в другой зал, где уже были накрыты длинные столы, а на столах…

– Что будем брать? – оживился Ромм.

– Лично я – поросенка, – сказал я и положил себе кусок с аппетитно поджаренной корочкой, – и… еще поросенка!

И положил второй кусок.

Тут вернулся представитель:

– Михаил Ильич, я договорился. Они дают машину и сопровождающего. Только просят, чтобы кто-нибудь из наших тоже поехал.

– Поезжай ты, – сказал я.

– А кто будет переводить? Так что извини, Данелия, – сочувственно развел руками Ромм, – ты у нас самый младший.

Я поставил на стол тарелку с поросенком и на лимузине в компании толстого темпераментного итальянца, поехал за Баскаковым. Когда подъехали, концерт уже начался. Полный аншлаг, и толпа желающих попасть у входа. Где мы тут Баскакова найдем?

– Моменто, – сказал итальянец и через полчаса появился с Баскаковым.

В машине Баскаков расспрашивал, кто присутствует на банкете, а я подробно рассказывал, что там было на столах.

Когда приехали, синьор Эргас ждал Баскакова в вестибюле, у входа, и сам повел «продюсера номер один мирового масштаба» (в моей рубашке) в зал. Вошли. Посмотрели, и… Пока мы ездили, уже все сожрали и даже кофе выпили!

Баскаков рассказывал министрам, сколько кинотеатров в Советском Союзе и какую баснословную прибыль получает государство от кино… А Нея Зоркая шепнула мне:

– Не расстраивайся, у меня еще банка бычков в томате осталась.

И поздно ночью в номере нашей гостиницы мы с «продюсером номер один», сидя на кровати, ужинали банкой «бычков в томате», которую преподнесла нам ведущий критик, и закусывали бычки печеньем, которое подарил нам классик советского кино Михаил Ильич Ромм. А запивали ужин грузинским чаем, который я заварил кипятильником в раковине.

Из коридора доносились вопли и визг: опять то ли матросы били проституток, то ли проститутки матросов.