Текст книги "Опрятность ума"

Юля сидела не на кафедре, а возле первого стола. В сферу действия викентора попадало несколько учеников: вертлявый мальчик с чёрными глазами, то и дело менявший позу; рослая, невозмутимая девочка с низким лбом и длинными ресницами, которая весь урок играла своей косой; другая, старательная, остроносенькая, с бисерным почерком. Мысли остальных доносились издалека, как бы вырывались репликами из общего гула.

Учительница рассказала про массу, потом про плотность, объяснила, как по плотности вычисляется масса, выписала формулы на доске, а Юля следила, как всё это отражается в головах.

Сталкивающиеся тележки представили все: либо дрезины, либо вагонетки, либо игрушечные вагончики на комнатных рельсах. У вертлявого мальчика тележка, столкнувшись, встала на дыбы, полетела под откос и взорвалась, окутавшись чёрным дымом.

Массу не представил себе никто, записали в мозгу буквами: “Масса”. Девочка с бисерным почерком запомнила: “Масса – это особая физическая величина”. Все остальные обратили внимание на слова: “Смысл её выясняется при дальнейшем прохождении курса” – и решили: “Объяснят потом, можно не стараться понять”.

Но из этого нечто “потом объясняемого” возникала ещё какая-то плотность, которую надо было высчитывать: деля или умножая? Деля или умножая? Не поймёшь. Дома выучится. Авось не спросят.

И тележки откатились в туман, увозя на задний план сознания непонятное слово “масса”. Мысли побрели в разные стороны, у каждого в свою.

Одна голова зацепилась за рельсы. Рельсы удлинились, изогнулись, забрались под стол, сделали великолепное ответвление в переднюю и ванную. Затем владелец железной дороги подумал, что стрелок ему не хватит, и занялся расчётами: сколько ему подарит бабушка ко дню рождения, сколько можно выпросить у другой бабушки и сколько на все это купится стрелок, прямых и кривых.

Девочка, игравшая косой, мысленно делала себе причёски: “конский хвост”, и “вороньё гнездо”, и “я у мамы дурочка”, как у соседки с пятого этажа. Юля услышала ещё много занимательного о футболе, любви и дружбе, сплетницах, драках, летающих моделях, лепке и третьей серии “Неуловимых”; о массе и плотности – почти ничего.

– Кудрявцев, что я сказала? Повтори.

– Вы сказали, что плотность грунта имеет значение для сооружений.

Блестящая механическая память. На самом деле этот мальчик читал под партой, но краем уха уловил последние слова.

– А что такое плотность?

Молчит. Прозевал. Или уже забыл предпоследнее.

– Миронова, объясни ему.

– Плотность – это когда масса делится…

– Делится?

– Умножается (гадает).

А в голове: “Ну что она ко мне привязалась? Вот не повезло. Пятнадцать минут до звонка”.

– Верейко (девочка с косой), что такое масса?

Молчит с пренебрежительно гордым видом. В голове: “Масса? В общем, это когда сталкиваются тележки. Сказать про тележки? Да ну её! Ляпнешь невпопад – мальчишки гоготать будут”.

– Вы непонятно объяснили, Серафима Григорьевна. Я дома лучше по учебнику выучу.

Кеша наклонился к Юле, спросил шёпотом:

– Почему до них не дошло? Вы разобрались? Чтобы не шептаться, Юля написала ему:

“Они мыслят конкретными примерами, картинками, незнакомое привязывают к знакомой картинке. Им непонятны условно-логические построения: некая величина М, смысл которой выясняется в дальнейшем, при делении на V даёт плотность р. М не представили, остальное не услышали”.

Кеша поднялся:

– Серафима Григорьевна, можно я попробую ещё раз объяснить?

– Пожалуйста (с явным неудовольствием).

Волна внимания поднялась, когда новый человек появился на кафедре. Смена действующих лиц, некое разнообразие.

– Я расскажу вам, ребята, – так начал Кеша, – о старинном, стариннейшем затруднении, с которым столкнулись наши предки в самые древние времена, столкнулись, решали и не решили до сих пор. Трудность такая: как сравнивать несравнимое? Что общего во всем на свете: в мальчиках, девочках, партах, стенах, воздухе, воде, атомах и звёздах. Какой мерой мерить их?

– Сантиметром, – сказал басистый верзила из заднего ряда.

– Атомы – сантиметром? И звезды? Времени у тебя многовато.

Аудитория расхохоталась. В головах возникли картинки: поднявшись на цыпочки, верзила сантиметром измеряет солнце. Интерес был завоёван.

– Вот теперь представьте себе, ребята, что вы древние греки (Юля увидела целую картинную галерею: дискоболы, Геркулесы, Афродиты, прямоносые греки в хитонах. Девочка с косой представила себя с античной причёской – стоячий пучок, пронизанный шпилькой)…и поручено вам нагрузить корабль зерном, вином, маслом, свинцом. Хватит. Зерно и вино возили тогда в кувшинах. Купили кувшины. Как рассчитываетесь? Поштучно. За два кувшина в два раза больше денег. Запомнили. Первый счёт был на штуки. Один кувшин, два… Но потом вы покупаете зерно, вино, масло. Как тут считать? Ведь зёрнышки пересчитывать вы не будете, капельки масла тем более. Как быть? Как сравнивать?

– Кувшинами! – догадался подвижный мальчик с первого стола.

– Правильно, молодец, годишься в древние греки. Кувшинами можно мерить несравнимое, или, говоря по-научному, объёмом. Ну вот, накупили вы зёрна и масла, купили, кроме того, ещё свинца и меди, тоже наложили в кувшины, нагрузили на осликов по два кувшина, пустились к морю. Ослики с зерном идут бодро, с медью и свинцом валятся. Почему?

– Тяжело!

– Выходит, плохо сравнивали: по два кувшина на каждом, а грузы разные. Как же сравнивать нам зерно со свинцом?

– Взвешивать.

– Точно, сравнивать по весу. И вы не думайте, что я вам излагаю занимательную сказку – так история развивалась: сначала сравнивали предметы поштучно, потом по объёму, потом по весу. Вес оказался самой удобной, самой универсальной, самой надёжной мерой для любых предметов на Земле… на Земле, на Земле, повторяю. И всех он устраивал – греков, римлян, арабов, итальянцев, пока не появилась наука о небе – астрономия. И поняли люди, что на других планетах, в мире планет вообще, вес – нечто ненадёжное, нечёткое, изменчивое. Вот я, например, на Земле вешу шестьдесят кило, на Венере весил бы пятьдесят, на Марсе – двадцать пять, а на Юпитере – триста. Значит, для планет вес как характеристика не годится. Тут нужно другое, более постоянное. Вот это более постоянное и есть масса…

– А масса – окончательная мера? Нигде не подводит?

– Прекрасный вопрос, мальчик! Вижу, что слушал и все понял. Нет, масса тоже подводит иногда. Ты узнаешь об этом позднее. Масса растёт при очень высоких скоростях. Когда скорость приближается к скорости света, масса растёт, удваивается, утраивается, удесятеряется и так далее – до бесконечности. Так что караван твоих осликов нельзя было гнать со скоростью света: они валились бы под нарастающим грузом. Так и условимся: вес – надёжный измеритель для Земли, масса – надёжный измеритель для досветовых скоростей.

– А нельзя ли?…

– Что? Не придумал ещё? И не торопись, друг, ещё на свете никто не придумал более универсальной меры, чем масса. И тебе с наскока не удастся. Вырастешь – узнаешь всё, что люди узнали, тогда и предлагай.

В голове у парнишки, у непоседы с первого стола, заманчивая картина. Он стоит на кафедре в синем джемпере, таком же, как у Кеши, в очках, как у Кеши, даже с веснушками, как у Кеши. Водит указкой по доске и говорит внушительным голосом: “Мною найдена мера, более надёжная, чем масса. Масса – устаревшее понятие, его надо исключить из учебников физики: не забивать голову школьникам этой малопонятной величиной…”

Физика была на последних уроках, пятом и шестом. Сима отвела своих питомцев в раздевалку, постояла там, предотвращая дуэли на портфелях; Юля с Кешей дожидались её во дворе. Потом они пошли вместе в метро. Юля начала во всех подробностях рассказывать, что она увидела под причёсками будущих Ньютонов, и Кеша расспрашивал её с жадным интересом, а Сима слушала невнимательно.

Они простились у вестибюля метро, того, что открывает вход на бульвар выгнутой аркой. Сима сказала торопливо:

– Я очень благодарна твоей знакомой, Кеша, и тебе за импровизированную лекцию. Но я, к сожалению, не имею права так вести занятия. Есть утверждённая программа: массу мы проходим сейчас, вес – через месяц, теорию относительности – в десятом классе. Нельзя ссылаться на вес: дети его ещё не прорабатывали.

– Но они же знают, что такое вес? – вырвалось у Юли. Учительница посмотрела на неё с усталой безнадёжностью (“Что спорить с упрямцами, не понимающими очевидных истин?” – было написано в её взгляде), протянула руку и исчезла за тугими дверями метро. Кеша остался с Юлей, вместе с ней вышел на крутой изгиб тенистого бульвара. Скамейки пустовали в этот промежуточный час; молодые мамы уже покатили домой колясочки, пенсионеры ещё не явились со своими фанерками, по которым так лихо стучат костяшки. Третья же смена скамеечного населения – влюблённые – ещё досиживали свои трудовые часы в аудиториях и канцеляриях.

– Почему же вы не пошли провожать свою знакомую? – спросила Юля не без раздражения. Ей не понравилась унылая Сима. И даже было обидно, что этот инженер со своим живым умом интересуется такой невзрачной, незначительной женщиной.

– Симе не до меня, – сказал Кеша. – Она сейчас в детский сад спешит за близнецами, накормит их, потом к мужу помчится за город. Муж у неё несчастный человек, способный, но больной психически. Каждый год месяца четыре проводит в больнице.

“А ты тут при чем? – чуть не ляпнула Юля. – Кто ты в этом семействе? Отвергнутый соперник и верный слуга несчастливой жены?”

Юля не сочувствовала безнадёжно влюблённым. Ей представлялась жалкой смиренная верность без надежды.

– Симе трудно живётся. Ей помогать надо, – сказал Кеша.

– И вы помогаете всем, кому трудно?

– Рад бы. Но разве это в моих силах? Помогаю тем, кого слышу. Но ведь иные молчат про свои беды, таят за черепом. Как хорошо бы слышать! Вот идёт человек по улице, у него горе. И всякий встречный может отозваться. С Симой легче: я её с института знаю, понимаю, чем помочь.

Под зелёным особняком на горке толпились мужчины. С балкона им выкрикивали очередную новость, а стоящие внизу, оживлённо гудя, обсуждали её, сгрудившись тесными группками. Здесь, в Шахматном клубе, решалась судьба очередного чемпиона. Наверху доигрывалась партия, внизу болельщики разбирали варианты, вставляя фигурки в карманчики дорожных досок.

– Не думаю, что мы помогли вашей Симе, – сказала Юля. – Дело не в программе, а в манере изложения. Дети, как правило, мыслят конкретными образами, художественно. Абстрактное мышление шахматиста у них встречается редко. Им трудно запоминать условные связи между условными буквами. Но это известно всем педагогам, вашей Симе тоже.

– Сима замотана до чрезвычайности, – оправдывал свою соученицу Кеша. – Ей помочь надо, разгрузить, она соберётся с мыслями.

– Боюсь, что там собирать нечего. У вашей Симы просто нет нужных образов, тех, что у вас нашлись на уроке.

Обсуждая эту тему, они прошли до конца бульвара и пересекли площадь с двумя Гоголями. Один, бодрый и моложавый, стоял во весь рост прямо против выезда из тоннеля, как бы дирижируя сложными автопотоками: эти левее, эти по кругу, эти по петле. Другой, грустный и подавленный, пригорюнившись, сидел во фруктовом саду возле старого особняка, где он сжёг свой неудавшийся роман. Сидел и грустил: “Ах, не все получается в жизни, что задумывалось…”

– Вот яркий пример, – сказал Кеша. – Тысячи читателей с нетерпением ждали второй том “Мёртвых душ”, а когда Гоголь жёг рукопись, никто не слышал. Никто не прибежал, чтобы за руку схватить, хотя бы из камина выхватить полуобгорелые тетради – восстановить можно было бы потом. А Гоголь сжёг рукопись в минуту душевного упадка, потом жалел, возможно, умер от огорчения. Надо, чтобы люди слышали чужие переживания. Мыслеглухота способствует равнодушию. Кто-то рядом горюет безмолвно, а я шагаю мимо самодовольный, погруженный в пустячки.

Теперь они шли переулком мимо музыкальной школы. Окна были распахнуты на всех этажах по случаю тёплой погоды, на улицу лились беглые гаммы, пронзительные вскрики флейт, скоробежка рояля. Юля подумала, что она не хотела бы жить в этом переулке. С утра до вечера настройка, приготовление к музыке, ошибки, музыкальные черновики.

– В мозгу у нас черновики, подготовка к устной речи, настройка, – сказала она. – Зачем слушать пустяки – мало ли что кому в голову взбредёт?

– Надо хотя бы общий тон слышать, – настаивал Кеша, – слышать, что люди радуются, встревожены, спокойны. В городе тревожно – я должен тревожиться со всеми.

– А я не хотела бы слышать постоянный гул чужих мыслей. Получилось бы, как возле этой музыкальной школы: все пробуют, все болтают, каждый пустяк вслух, голова болит от шума.

И ещё один бульвар прошли они, ещё две площади пересекли. На одной стоял Тимирязев, прямой и строгий, на другой – Пушкин задумчиво поглядывал на “племя молодое, незнакомое”, которое неслось мимо на своих бензиновых каретах по всему пространству, некогда занятому Страстным монастырём.

– Вот Пушкин, – сказала Юля. – Пушкин – величайший поэт, у него каждая строчка совершенство, ювелирное изделие. И мне нет дела, как он полировал свои строчки, заменяя точные слова точнейшими. Велик окончательный Пушкин, а предварительный может быть и так себе, на посредственно. Дайте же людям довести свои мысли до блеска, не заставляйте их обнародовать все предварительные кособокие заготовки.

– Но учёные изучают черновики Пушкина, – настаивал Кеша. – Их интересует ход мысли мастера. И пожалуй, это и есть самое нужное в чтении мыслей: понять, как думают мастера, поучиться думать у великих. Может быть, вы и правы: у таких, как Сима или я, нет настоящего умения учить, но есть же великие педагоги. Как великий педагог ведёт урок, как великий учёный идёт к открытию? Слушайте, Юля, давайте поищем великих. И не зарывайте вы свой талант после первой неудачи. Я поищу современных гениев, попрошу, чтобы они разрешили заглянуть в их мозг, их мыслительную лабораторию. Какие гении вас волнуют? Поэты. Я найду поэтов.

– Композитора я послушала бы. Как у него рождаются мелодии?

– Юля, нельзя бросать это дело! Композитор, поэт, педагог… Давайте составим список. Кто ещё? Математик. У них особое мышление – абстрактное. Художник – противоположное мышление. Инженер-конструктор. Крупный администратор. Боевой генерал…

– Изобретатель, – подсказала Юля.

– Изобретатель, конечно. Музыкант-исполнитель – как он чувствует звучание? Космонавта хорошо бы: у космонавтов в голове подлинные картины космоса.

– Всякий интересен, кто ездил по дальним странам.

– Всякий мастер своего дела.

– Дегустатор.

– Архитектор.

– Ювелир.

– Хирург.

Так, перебирая профессии, прошли они пешком через весь центр до Юлиного вокзала. Юля все порывалась сесть на троллейбус, но откладывала до следующей остановки. И, прощаясь на платформе, подробнейшим образом объяснила Кеше, в какие дни искать её на даче, как можно позвонить в общежитие, кому передать записку, если её на месте нет.

“А что я старалась, собственно? – спросила она себя, когда электричка отошла от вокзала. – Боюсь, что он исчезнет, этот чудак с веснушками? Разве он нужен мне?”

И сама себе ответила, оправдываясь:

“Нет, что-то в нём есть занятное. Придумал: на помощь всем кидаться, треножиться, когда в городе тревожно. Теории выдумывает. Смешно, наивно, но жалко разоблачать. Впрочем, это не имеет значения. Едва ли он найдёт сговорчивых гениев…”

Юля откровенно обрадовалась, когда два дня спустя увидела тощую фигуру Кеши, поджидавшего её у подъезда института, возле гипсового льва со спиной, отполированной многими поколениями весёлых всадников.

– Уже нашли гения? Ну и молодец! – воскликнула она и покраснела. Очень уж по-детски радостно прозвучал её голос.

– Не ручаюсь, что гений, но мастер своего дела. Сам заинтересовался, сам приглашает. Но заслуги моей тут нет, все вышло само собой. Сима рассказала о вас лечащему врачу, та – профессору, начальнику отделения. Он взыграл духом. Психология мысли – его докторская тема. В общем, приглашает нас в больницу в воскресенье. Я подумал, что вам интересно будет. Пусть наш список откроет психиатр.

– В психиатрическую больницу?

– Ну да, в сумасшедший дом.

Юля поёжилась: к сумасшедшим не страшно ли? И этот опытный психиатр! Ещё разоблачит с первого взгляда, скажет: “У вас аппарат, девушка, под причёской, снимайте, давайте сюда”.

Но любопытство пересилило. Юля ещё не вышла из того возраста, когда все в мире хочется узнать. Побывать в сумасшедшем доме – это же само по себе волнует. А против опытного психиатра у неё преимущество: все его мысли она будет слышать наперёд. Услышит его намерения – себя в обиду не даст.

Путешествие в сумасшедший дом началось обыденно. Гулкий вокзал, набитая электричка, запах табака и пота, женщины с сумками, наполненными яблоками, абрикосами, апельсинами – все знакомо по частым поездкам на папину дачу. Только разговоры здесь особенные, не дачные, не кухонно-детские. Вокруг толковали о симптомах, синдромах, курсе инсулина, курсе аминазина, терапии возбуждающей и растормаживающей, состоянии маниакально-депрессивном, психопатическом и формальной невменяемости. Странно было слышать эти термины в устах домохозяек с кошёлками.

Вагон почти опустел на станции Санаторной. Потом Юля долго шла через картофельное поле. На поле шла уборка, а по утоптанной дороге через гряды наискось текла густая толпа паломников с гостинцами. Впрочем, и это выглядело обыденно. Так в летние воскресенья тянутся мамы в пионерские лагеря, жены и дочери – в загородные дома отдыха.

Дорога упиралась в парадные ворота старинной усадьбы с гипсовыми вазами на столбах. На решётке крупные выпуклые буквы извещали: “Областная психоневрологическая больница имени Кандинского”. Больница! Психоневрологическая! Никакой не сумасшедший дом. А за воротами тянулся обширный парк с ухоженными цветниками, дорожками, красными от толчёного кирпича, с удобными скамейками под купами лип. И на скамейках, развязав свои корзины, посетители угощали очень обыкновенных людей в лиловато-серых с жёлтыми отворотами байковых пижамах, таких же как в рядовых больницах – терапевтических, хирургических, инфекционных.

Неужели эти в серо-лиловых пижамах и есть сумасшедшие?

И лечебный корпус выглядел обыденно: коридоры, крашенные светлой масляной краской, двери, двери; на дверях эмалированные прямоугольнички: “Водные процедуры”, “Перевязочная”, “Приёмная”. В кабинете, куда они пришли с Кешей, – стол, покрытый стеклом, затрёпанные папки с историями болезней, прибор для измерения давления, за белой ширмой лежак, прикрытый жёлтой клеёнкой. Обычный кабинет обычной поликлиники. И докторша обычная – полная женщина с властным голосом, деловитая, торопливая. Завязывая тесёмки халата, она возмущалась, обсуждая с сестрой план воскресных дежурств, потом, понизив голос, зашепталась о каких-то событиях в промтоварном ларьке и убежала поспешно, кинув Юле:

– Вы тут посидите, милая, вам спешить некуда.

С Юлей она с самого начала взяла тон пренебрежительный. Даже намекнула, что Леонид Данилович, профессор, – человек широких интересов, может увлекаться даже фокусниками, но это не означает, что фокусники и он, специалист, ровня. Юля даже хотела было обидеться, но рассудила, что предъявлять претензии ещё смешнее.

Итак, она осталась одна, поскольку Кеша в это время разыскивал профессора в дальних корпусах. Использовала паузу, чтобы включить викентор без свидетелей, злорадно подумав: “Ладно, посмотрим, что нам скажут, когда фокусы будут продемонстрированы”.

И тут же кто-то произнёс невыразительным мыслешепотом: “Новенькая. Ещё одна на нашу голову!”

Тщедушный человек в пиджаке заглядывал в дверь. В пиджаке. Не в пижаме. Значит, не сумасшедший. Отлегло!

– Анна Львовна вышла? – спросил человек в пиджаке. – А вы кто, новый доктор? Нет? А-а, знаю, вы девушка, читающая мысли. О вас тут все говорят. А вы не курите? Папиросочку позвольте…

Он закурил и сел за стол с видом завсегдатая, продолжая разговор в тоне несколько покровительственном:

– Телепатическая связь – величайшее открытие современности, эндопсихология – это суперпсихология, психология атомного века, словесная связь слишком медлительна для века ракет. Я сам читаю мысли, я тоже эндопсихолог. Мы с вами коллеги, девушка. Вот сейчас, например, вы подумали, что я больной, – подумали же? (Юля и впрямь подумала: “А этот в пиджаке не сумасшедший ли?”) Нас, эн-допсихологов, многие считают больными, впрочем, мы поистине выходим за грани пошлой нормы. Супернорма – редкий дар природы. Анна Львовна не обладает супернормативным талантом, я помогаю ей в особо трудных казусах. Взаимопомощь – это веление времени, её-лениция эпохальности.

“Ой, кажется, сумасшедший! – подумала Юля, и холодок побежал у неё по спине. – Что делать? Удрать? Ещё рассердится”.

– Анна Львовна сейчас придёт, – сказала она, подбадривая себя и пугая своего собеседника.

– Да, Анна Львовна придёт и вас оформит обычным порядком. Она спросит, какой сегодня день недели, – это называется “ориентирована во времени и в пространстве”. Спросит, что общего между орлом и курицей и как вы понимаете пословицу “Не в свои сани не садись”. И вас отведут в предназначенные сани. Но не огорчайтесь, девушка-эндопсихолог, вы попадёте в избранное общество. Нигде, уверяю вас, нигде я не встречал столько талантов, до пяти гениев в пятиместной палате. (“Не этих ли гениев вмёл в виду Кеша?” – подумала Юля не без иронии.) Авторы всеобъемлющих теорий, гениальных поэм, мировых уравнений. Их мысли важны для вселенского благополучия, их озарения величественны. Мы, эндопсихологи, присланы сюда, чтобы охранять их. Ведь только мы с нашей сверхчеловеческой чувствительностью своевременно можем разоблачить вражеские поползновения, лазутчиков, втирающихся в пятиместные палаты, чтобы украсть назревающие теории. Никто не заменит меня, девушка, никто не заменит вас, девушка. Гордитесь: ваша миссия священна, сокровенна, драгоценна. Драгоценность сияет во Вселенной всегда…

“Хоть бы пришёл кто-нибудь”, – думала Юля, поёживаясь.

Наконец в коридоре послышался резкий голос докторши, возвращающейся из ларька.

– Ты что, Улитин? – спросила она Юлиного собеседника. – Опять папироски стреляешь? Иди в парк, там тебя жена дожидается, целый короб привезла. Я разрешила ей взять тебя на день Иди же, зачем время теряешь?

– Время само по себе не имеет содержания, – сказал Улитин важно. – Человек наполняет время. Человеконаполненность времени…

– Больной? – шёпотом спросила Юля, когда Улитин ушёл наконец.

– Типичная шизофрения. Раздвоение мышления, резонёрство, тяга к словообразованию. Впрочем, вам же не нужно объяснять: вы читаете мысли будто бы…

– Мысли были такие же, как слова, – сказала Юля. – Но с эхом. Скажет и повторяет секунды через две.

– Да-да, милая, это характерно. А иногда эхо бывает через час, через день. Вижу, что вы подготовились, почитали учебники. – Голос её был наполнен сарказмом. – Да, так что я должна была сделать? – спросила она, листая календарь. – Какое сегодня число, милая? Восемнадцатое? А день недели? Да-да, воскресенье, я и забыла. Ну давайте знакомиться. Как вас зовут? А фамилия? Школу вы окончили уже? Неужели вы так молодо выглядите, я считала вас школьницей. Какого же вы года рождения? И хорошо учились? Да, я тоже любила литературу. Помню, в десятом классе писала сочинение: “Пословицы в произведениях русских классиков”. У Островского особенно много материала. Даже в заголовки вынесены пословицы: “Бедность – не порок”, “Не в свои сани не садись”, “На всякого мудреца довольно простоты”. Кстати, как это вы понимаете: “На всякого мудреца…”

Даже и без викентора Юля поняла, что недоверчивая докторша опрашивает её как психически больную.

– Доктор, – сказала она, – я могу объяснить эту пословицу и много других, я понимаю, что курица и орёл – птицы, я ориентирована во времени и пространстве; помню, что сегодня восемнадцатое сентября и я нахожусь в больнице имени Кандинского по приглашению профессора по имени Леонид Данилович, который хотел, чтобы я его прослушивала – я его, а не он меня. Если же профессор передумал, разрешите мне уйти…

– Милая, порядок есть порядок, – возразила докторша, ничуть не смутившись.

– Тогда извините… – Юля встала.

К счастью, Кеша подоспел в это время:

– Леонид Данилович задерживается, он говорит по междугородной. Просил начинать без него с больным Голосовым.

– Ну, если Леонид Данилович распорядился так… – Докторша у больше ничего не прибавила, тоном выразила, что сама она не одобряет всей этой затеи, но такой профессор, как Леонид Данилович, может позволить себе любое развлечение, даже забавные фокусы молоденькой обманщицы.

Через несколько минут сестра привела больного. Вот этот явно был больной, с первого взгляда постороннему понятно: крупный мужчина лет тридцати с бледным, нездорово-полным лицом, обросшим жёсткой чёрной щетиной, плаксиво распущенными губами и выражением обиженного ребёнка.

– Дластвуй, тётя доктол, – сказал он тоненьким голоском. – А эта тётя тозе доктол? Меня зовут Саса, а тебя? У тебя есть конфетки, тётя Юля? Нет, ты кусай сама, я бумазки собилаю с калтинками. У меня мамка в сельпо, каздый лаз новые калтинки шшносит.

Юля передёрнула плечами. Невыносимо жалким и противным выглядел этот плечистый и сюсюкающий мужчина.

– Как это получается? Он память потерял, все забыл? – спросила она докторшу.

– Зачем вы спрашиваете? Вы же все мысли прочли, – в который раз попрекнула та. – Нет, он не все забыл. Смотрите.

И, продолжая разговаривать, она как бы машинально пододвинула больному пачку папирос, жестом показывая – угощайся.

Тот уверенным движением, не глядя, взял одну папиросу, размял пальцами кончик, уверенно чиркнул спичкой, затянулся.

– Разве ты куришь, Саша?

Отбросил папиросу испуганным жестом, тут же закашлялся.

– Сто вы, тётя Аня, я маленький! Мне папка таких слепков надаёт, та-та…

– Симулянт? – спросила Юля.

– Подсознательный, милая. Он шофёр, напился в день свадьбы и задавил мать своей невесты. Когда проспался, узнал всю глубину своего падения: вместо свадьбы – суд и долгий срок. И мозг отключился. Это подобие болевого шока – шок психологический. Там человек не чувствует слишком сильной боли, здесь – слишком сильного горя. Сознание убежало в детство, создало охранительную иллюзию: он не взрослый, не шофёр, нет ни свадьбы, ни машины. Есть безгрешный мальчуган Саша, которому мамка приносит из сельпо конфетные бумажки. Но, между прочим, милая, это я вам объяснила сама: обыкновенный медик, никаких мыслей не читающий. А вы что прочли со своим особенным даром?

– В голове у него не было ничего такого, – сказала Юля честно. – Те же детские слова про конфетки и картинки. И поверху припев: “Я маленький, мне четыре годика, у меня мамка в сельпо Я маленький…”

– Анна Львовна, а вы подведите больного к психологическому барьеру.

Юля оглянулась. В комнате появился новый человек – врач в белом халате, большелобый, с залысинами, в пенсне на прищуренных глазах.

Докторша сразу заулыбалась, голос у неё изменился, стал певуче-сладким. Видимо, она с чрезвычайным почтением относилась к своему шефу:

– Ах, Леонид Данилович, вы уже здесь? Вы всегда так неслышно, незаметно входите, Леонид Данилович. Пожалуйста, вот кресло, садитесь, берите бразды правления в свои руки, Леонид Данилович.

Имя-отчество профессора она произносила с особенной тщательностью, как самые приятные слова на свете.

– Спасибо, Анна Львовна, я тут посижу. Все превосходно, вы, как всегда, все делаете превосходно. Теперь, прошу, подведите больного к барьеру вплотную. А вы следите внимательно, юная прозорливица.

Докторша взяла за руку больного, повернула его к зеркалу.

– Саша, все не так, – сказала она обычным своим строгим голосом. – Вот зеркало. Это ты в зеркале – взрослый мужчина и борода растёт. Ты уже школу окончил, ты шофёр, работаешь на колхозном грузовике. И у тебя есть невеста Надя, и у неё была мать, и ты…

– Не-е-ет!

Звериный вопль. И рыдания взахлёб, истерика с воем, потоки слез:

– Нет, я маленький, я Саса, маленькие не водят глузовик.

Пока сестры отпаивали больного валерьянкой, профессор пересел ближе к Юле, взял её под локоть:

– Ну-с, и что вы заметили на этот раз, молодое дарование?

Юля не без труда собрала отрывочные впечатления:

– Честно говоря, мало рассмотрела. Очень уж быстро все произошло. Машину он вспомнил, заслуженная такая трехтонка с разболтанными бортами, бренчали они на ухабах. Потом всплыло лицо, очень характерное, неприятная крысиная мордочка, нос и губы вытянуты вперёд. Этот с крысиной мордочкой сказал: “Ничего, Сашка, не так уж мы набрались”. И потом он же трясёт этого Сашу за плечо, тащит за руку из кабины и кричит: “Смотри, Сашка, что ты наделал”. И куча тряпья на дороге. Возможно, это человек. Больше ничего.

– Нетрудно придумать после моих объяснений, – заметила Анна Львовна скептически.

Но лицо профессора выражало живой интерес:

– За какую руку тащили Сашу? За какое плечо трясли?

– За эту! – Юля ткнула себя в правое плечо. – За правую. И вытащили направо.

– Вот вы и напутали, милая, – вмешалась докторша. – Шофёр сидит слева, его налево должны были вытаскивать. Не хватило у вас воображения.

Профессор остановил её жестом:

– Припоминайте, дарование, все детали. Сашу из-за руля вытаскивали направо?

Юля придирчиво проверила картинки, мелькнувшие в мозгу больного.

– Руля он не вспоминал, В памяти было: трясут за плечо, перед глазами стекло, за стеклом тёмные кусты. Почему кусты? Наверное, машина стоит боком, носом к кювету. Кювет, освещённый фарами. И это крысиное лицо. Больше ничего. Нет, руля не было.

Профессор забегал по кабинету в непонятном волнении. Потом остановился, выхватил из портфеля фотографию.

– Последнее испытание. Который?

На фото был изображён выпуск какого-то училища. Как водится, в среднем ряду сидели на стульях преподаватели. У их ног лежали, рядом с ними сидели, а за спиной стояли парни в чёрных форменных куртках. Юля без труда нашла Сашу в заднем ряду, а крысиную мордочку среди лежащих на переднем плане.

– Вот он!

Профессор развёл руками:

– Ну, дарование, что-то в вас есть. Этого вы не могли знать, этого я сам не знал до сегодняшнего утра. Следователь мне по телефону сказал. Именно так и размотали. Кто-то из деревенских припомнил, что Сашу вытаскивали из кабины через правую дверцу, стало быть, едва ли он сидел за рулём, а если не он сидел за рулём…

Круто повернувшись на каблуках, Леонид Данилович подошёл к всхлипывающему больному, положил ему руки на плечи:

– Встань, Саша. Слушай меня внимательно. Ты не виноват. Машину вёл Дроздов, твой напарник. Это он сшиб Надину маму – Дроздов, а не ты. Сшиб и хотел свалить вину на тебя. Но его изобличили, он признался. Ты не виноват. Можешь вернуться в колхоз. И Надя на тебя не в обиде. Ты не виноват.