Текст книги "Гоп-стоп, битте!"

– Ну и вонизм от него! Хоть закусывай!

– Это кровь, Леночка, пивом пахнет, кровь! Тут белой горячкой пахнет. Беспокоен слишком. Тревожен. Возбужден.

«Гоп-стоп, битте». Больной попытался приподняться, но ему не дали.

– Образованные алкаши пошли, – доктор надавил больному на плечи и придавил к кушетке, – типичный алкогольный бред. «Белочка», конечно. Давайте его в бокс для психов.

«Гоп-стоп, битте!» – кричал больной по дороге в бокс.

– У меня прямо мороз по коже от его гоп-стопа. Он же о чем-то важном просит. Я это как женщина чувствую. А может быть, он немец? – Лена зафиксировала локти больного специальным бинтом на железной раме кровати.

– Откуда немцу знать, что такое гоп-стоп?

– А может, это бандит, специализирующийся на ограблении иностранцев?

– Во что он был одет? Где его одежда?

– Вы не поверите. Он был в одних трусах.

– Это называется «налегке». Знаете, Леночка, старый анекдот? Студент пропустил лекцию и объясняет профессору, дескать, выскочил на балкон налегке и поэтому простыл. «Налегке – это как?» – спрашивает профессор. «Ну, в одном презервативе!»

– Не в презервативе, а в атласном одеяле.

– Как – в одеяле?

– А вот так. Как у себя в спальне. В лесу, без штанов, пьяный в сиську и в шикарном одеяле. Ночничка только не хватает. Главное, сам весь в крови, а одеяло чистое.

– Давайте, Леночка, обработаем ему лицо. Чем-то лоб и губы рассекли. Придется шовчики наложить. Потом поставим системку, прокапаем, попробуем снять интоксикацию. Полежит до утра, а завтра пусть с ним наркологи разбираются.

Две жирные мухи на потолке и одна худенькая на подоконнике подождали, пока за людьми в белых халатах захлопнется зарешеченная дверь, приземлились на грудь связанного больного, посучили задними ножками от удовольствия и принялись за ужин. На ужин подавали запекшуюся кровь с пивом.

* * *

Он почувствовал укус и резко дернул хорошо развитыми грудными мышцами. Мухи взлетели и снова опустились на то же место. Он повторил маневр, но хитрые мухи поняли, что он не может двигать руками, и спокойно продолжили ужин. Нельзя сказать, что они делали ему очень больно – скорее раздражали. Гораздо сильнее болел правый локтевой сустав.

Двигал в беспамятстве рукой. Толстая игла елозила в вене. Иногда она выпадала из нее, и тогда раствор вытекал мимо кровеносного сосуда, распирал ткани, причиняя страдание.

Хотелось в туалет.

Попытался освободиться от пут. Освободиться не удалось, а боль в результате безуспешных попыток усилилась. Скосил глаза и увидел на локтевом суставе нарастающую гематому.

Мухи вошли во вкус и принялись скусывать с кожи остатки крови. Жадно ели. Торопились, а потому травмировали эпидермис.

Хотелось просто потереть, почесать оскверненное нечистоплотными тварями место, но специальные манжеты прочно фиксировали локти и кисти. Ступни тоже были привязаны к спинке кровати и уже начинали отекать.

Распят. Самым жесточайшим образом казнен.

На чистом листе его сознания – он не помнил из прошлой жизни абсолютно ничего – высветилось когда-то прочитанное, что прибивать гвоздями, оказывается, гуманней, чем просто привязывать руки казненного к перекладине креста. Прибитый неминуемо инфицируется грязными гвоздями и быстро умирает от сепсиса, а привязанный погибает медленно и мучительно. Вывихиваются руки в плечевых суставах, рвутся связки, и чудовищно отекают ноги, точно так же, как сейчас отек его локтевой сустав. А больше всего казненным досаждают мухи – их невозможно прогнать, они облепляют тело несчастного, поедают еще живую плоть и усугубляют страдания.

Он снова и снова напрягал грудные мышцы – мухи не прекращали трапезу.

В него вливали жидкость, а он не имел возможности помочиться. Видел, что в прозрачной канюле раствор капает слишком быстро. Не помнил, откуда ему известно допустимое количество капель в минуту, но знал, твердо знал, что это «нихт гут» – нехорошо. Отныне он будет употреблять это определение гораздо чаще, чем в прошлой жизни, но произносить будет несколько иначе. В его земле изъяснялись на милом диалекте «пфэльциш» и поэтому произносили не литературное «нихт гут», а шепелявое «нишьт гут».

Мочевой пузырь раздулся до пупка.

Огляделся, ища кнопку звонка. Должно же быть устройство, при помощи которого даже связанный пациент может позвать медсестру.

Он не помнил, что лежал в университетской клинике города Майнца, когда ему удаляли гланды, но знал точно, что должен быть звонок вызова рядом с кроватью. Раз его нет на стене, значит, он должен быть вмонтирован в изголовье, чтобы пациент мог дотянуться до кнопки.

Осторожно запрокинул голову, болел зашитый лоб, закатил глаза.

На ржавой спинке кровати висел температурный лист. Звонка не было.

Нишьт гут!

Он не мог позвать на помощь максимально громко – разбитый ботинком таксиста рот едва открывался, но он кричал по-русски, по-немецки, дул на грудь, пытаясь прогнать мух.

Смотрел на худеющий полиэтиленовый сосуд с раствором и молился, чтобы он скорее опустел. Ведь тогда обязательно придет медсестра, чтобы освободить его от иглы. Но игла опять вышла из вены, и инфузия замедлилась.

Кап! Проклятие, когда же следующая?! Кап! Локтевой сустав раздулся, как его мочевой пузырь. Кап!

Крикнул громко, насколько позволяли разбитые губы: «Мухи!» – и опорожнил пузырь.

И в тот же момент вошла заспанная медсестра.

«Мухи», – сказал он тихо и заплакал.

Нишьт гут!

* * *

Нарколог Савушкин был нетрезв, но самокритичен. Пил давно и невоздержанно, но, вопреки прогнозам непьющих коллег, не только не заработал цирроз печени, но и каким-то образом ухитрился сохранить остатки памяти и ядро философского ума.

– Кладу здоровье на алтарь науки, как Дмитрий Иванович Менделеев. Цистерну засадил великий ученый, пока написал диссертацию «Рассуждение о соединении спирта с водой».

– С Менделеевым ясно, он определял идеальную крепость водки, а ты зачем пьешь?

– А я, дорогие мои коллеги, пью в научных целях, чтобы полнее изучить клинику болезни моих пациентов. На себе ставлю эксперимент, на себе.

Этим утром в результате пятидневного эксперимента сквозь адский шум мотора старенького «Запорожца» нарколог совершенно явственно услышал громкую мелодию популярной песни: «Листья желтые над городом кружатся».

Нарколог сбросил газ – мелодия зазвучала тише. Нажал педаль акселератора, и песня полилась так, будто солист сидел на заднем сиденье автомобиля.

Савушкин не только не испугался слуховых галлюцинаций алкогольного генеза, наоборот, безмерно обрадовался давно ожидаемому симптому.

– Ага, дождался-таки. Вот они, глюки, вот они, родимые! Хоть на симпозиуме докладывай!

Открыл термос. Сорокаградусное лекарство сохранялось в нем ледяным, поэтому его можно было принимать без закуски.

Плеснул в крышечку, жахнул одним большим глотком. Не успел закрыть термос, как музыка выключилась. Полное клиническое выздоровление.

Подобное лечи подобным. Medice, cura te ipsum – врач, исцели себя сам.

Добрался до кабинета. Переоделся в ненужный, в сущности, халат.

На ходу пробежал по диагонали историю болезни поступившего накануне пациента и вошел в бокс.

Взлетели к потолку обожравшиеся мухи.

Ударил в нос запах мочи и прокисшего пива. Савушкин брезгливо покрутил носом, но чудовищное амбре не испортило ему настроения.

Самое неудобное и неприятное в пьянстве на работе – это постоянное, порой мучительное стремление выглядеть трезвым в глазах коллег.

В боксе же, наедине с таким же алкоголиком, как и он, ему, тайно подбалдевшему, не надо было «корчить из себя трезвого», как любил выражаться Савушкин, и завидовать легально запившему пациенту.

Нарколог уселся поудобнее, закинул ногу на ногу, положил на колени историю болезни, спросил фамилию, имя, отчество – ответа от больного не получил и задумался.

«Больной не врет – это очевидно. Он действительно ничего не помнит. Запах пива и непроизвольное мочеиспускание говорят о том, что в данном случае мы имеем дело не с классическим Abusus in Baccho – злоупотреблением вином, а модным ныне так называемым пивным алкоголизмом. Разбитое лицо, тревожность, побег из дому от воображаемых преследователей с одеялом в руках, беспокойство больного (все время порывается встать) плюс полная утрата памяти – все это очень похоже на клинику Корсаковского психоза. Это сколько же дней нужно квасить?»

– Сколько дней пьете?

– Я вообще не пью. Вернее, пью, но редко.

«Лживость – это один из важнейших симптомов алкоголизма. Вот я, например, все время вру окружающим, что я – трезвый. Хорошо, начнем сначала».

– А давайте, любезный, я буду перечислять мужские имена, и как только я назову ваше, вы мне скажете. Хорошо? Начали: Алексей, Владимир, Сергей, Константин, Олег, Игорь, Михаил.

– Михаэль! Михаэль! Михаэль!

– Замечательно! А какие у вас жалобы, Михаил? На что жалуетесь?

– Голова болит, рот плохо открывается.

– Очень хорошо! Еще есть жалобы?

– Мухи!

– Мухи? – Нарколог оглядел желтые стены. – Нет здесь никаких мух.

– Есть, – с непоколебимой уверенностью прошептал пациент.

Доктор вздохнул, отвинтил крышку термоса, сделал большой глоток микстуры, подумал немного и записал в историю болезни: «Бред, не поддающийся коррекции, зрительные галлюцинации, антероградная и ретроградная амнезия, последствия тяжелой алкогольной интоксикации.

Диагноз: Delirium tremens, осложненный Корсаковским синдромом».

Доктор назначил больному хорошо испытанную массивную и немудреную терапию: лошадиные дозы витаминов группы В и С, физраствор внутривенно капельно и, что самое замечательное и несомненно действенное, категорически запретил пациенту на период лечения прием любых алкогольных напитков.

Два дня безуспешно капали пациенту лечебный раствор. Больной продолжал кричать «мухи» и вел себя крайне беспокойно.

Медперсонал открывал железную дверь бокса. Хитрые насекомые взлетали с груди несчастного и прятались за занавеской. А когда люди уходили, они продолжали кусать грудь связанного больного, как остроклювые орлы терзали грудь мифического Прометея.

На третий день доктор Савушкин, донельзя раздраженный «желтыми листьями» – в тот день мелодия звучала в ушах особенно громко и навязчиво, спросил у ненормального:

– Сколько мух тебя кусают?

– Три.

– Три так три.

Он допил содержимое термоса, дописал в историю болезни еще один симптом: «Бред преследования тремя мухами» – и отправил Михаила в психушку.

* * *

Профессор Минкин осмотрел больного и срочно собрал консилиум.

– Дорогие коллеги, – начал он с юбилейной торжественностью, – вы, конечно, знаете, что в этом году я должен уйти на заслуженный отдых. – Он оглядел присутствующих и продолжил еще более значительно: – Ну, так знайте же: я не уйду на покой до тех пор, пока к нам на кафедру не привезут связанного по рукам и ногам доктора Савушкина с таким же идиотским диагнозом, с каким он направил к нам этого несчастного молодого человека. «Бред преследования тремя мухами» – это не просто ляпсус, за такие перлы нужно дипломов лишать. Вас, наверное, удивляет мой тон в присутствии больного, но должен вам сказать в свое оправдание, что больной полностью дезориентирован во времени, пространстве и, как я понимаю, в настоящий момент не совсем критичен. Итак, что мы видим? У больного тонкие запястья и замечательно развитая мускулатура. Это говорит о чем? О том, что пациент не был занят тяжелым физическим трудом, но систематически занимался гимнастикой, тренируя и совершенствуя тело. У него великолепные, без никотинового налета зубы, что свидетельствует о том, что, во-первых, он с детства ухаживал за полостью рта, а во-вторых – что больной никогда не курил. Обращаю также ваше внимание на здоровый цвет его лица без малейшего намека на повышение в крови билирубина, что свидетельствует о том, что больной не злоупотреблял алкогольными напитками. Сухожильные рефлексы можете простучать, но поверьте мне на слово, там нет ни малейшего намека на неврологические расстройства, без которых выставлять диагноз «корсаковский синдром» по меньшей мере неграмотно.

– А там, в истории болезни, еще написано про бред, не поддающийся коррекции, – наябедничал коллега.

– Бред, не поддающийся коррекции, он же паранойя, в настоящий момент наблюдается только у одного человека. И зовут этого сумасшедшего доктор Савушкин!

– Так что же случилось с молодым человеком? – спросил один из присутствующих.

– Не знаю, – профессор развел руками. – У меня есть серьезные подозрения, что вся эта история носит криминальный характер. Больной говорит с акцентом, часто вставляет в речь немецкие слова. Возможно, он немец, но для немца он слишком хорошо говорит по-русски. Скорее всего – это прибалт, преподаватель иностранных языков. Я думаю, что он был отравлен с целью ограбления, сейчас такие случаи нередки – во всех газетах пишут. Подмешали в вино любой мощный препарат, резко усиливающий действие алкоголя. Сейчас таких препаратов сотни. Упало артериальное давление до нуля, отравленный впал в предкоматозное состояние, но благодаря молодости и крепкому организму выжил. Так мне представляется ситуация. Единственное, что нарушает, простите за нескромность, стройную цепь моих умозаключений, – это наличие при ограбленном атласного одеяла.

– Ну, это элементарно, – подсказал импозантный, как Бетховен, коллега. – Его отравили не в отеле, а где-нибудь на даче или в частном доме. Завернули для маскировки в одеяло, сунули в багажник и вывезли подальше.

– Может быть, может быть. – Профессор был уверен, что такого быть не может (зачем разбрасываться дорогими атласными одеялами и разумно ли оставлять столь важную улику на ограбленном?), но спорить не стал и продолжил: – Вопросов, конечно, много. Подозреваю, что в данном случае мы имеем дело с сочетанным механизмом нарушения памяти. У больного рассечен лоб и разбиты губы. Черепно-мозговая травма замкнула память или интоксикация? Можем мы точно назвать первопричину недуга? Сомневаюсь. Что потребовал Михаил в первую очередь? Зубную щетку. Часто наши пациенты обращаются к нам с подобной просьбой? Не часто. Будем надеяться, что больной вспомнит профессиональные навыки, раз он не забыл универсальные. Меня сейчас беспокоит другое. Куда его девать без документов, без одежды и, как мы уже заметили, без памяти? Оставить у нас? Но согласитесь, коллеги, в нашем заведении и здоровый может двинуться умом. Ему нужна другая обстановка. Другие условия жизни. Его память сейчас как рулон скотча. Проведешь по нему пальцем – гладко. А нащупаешь невидимую глазом рисочку, зацепишь ногтем краешек ленты, и пошел разматываться клубок. Как там у евангелиста Иоанна? «В начале было Слово». Слово, всего одно ключевое слово иногда включает механизм памяти. Вот только как его найти?

Да его и искать было без надобности. Оно само прошло по больничному двору, хромоного влача за собой телегу с продуктами.

И ведь выглянул профессор в окно, отпустив больного, и уперся его взгляд в то, что специалисты назвали бы «пусковым моментом памяти» для его пациента, но не обратил внимания на лошадку и повернулся лицом к аудитории. А жаль!

Профессор делал вид, что внимательно слушает доклад начмеда о внутрибольничных делах, а сам думал о том, что хорошо бы обратить неустойчивое внимание интересного пациента на то, что на дворе уже по-зимнему зябко, напомнить ему чудное: «Я маленький, горло в ангине, за окнами падает снег». Именно – маленький! С самых ранних детских воспоминаний начинает раскручиваться поврежденная память. Были же в его детстве снежинки, такие же, как сейчас во дворе дома скорби. Срывались с неба пушистые белые звездочки и таяли на ладошке?

И обязательно нужно процитировать ему вот это всем известное: «Малыш уж заморозил пальчик», чтобы на физическом уровне ощутил боль и воспроизвел с фотографической точностью пережитое, пережил и вздрогнул от предчувствия сигнала из глубины сознания.

А как славно бередит душу: «Его лошадка, снег почуя…» Вот же она!

Не исключено, что Михаэль не знает стихов Пушкина и Самойлова, и тогда цитирование вышеупомянутых строф не вызовет у него ожидаемых ассоциаций, но… А не начать ли его лечение с сексуальной реабилитации у роскошной Матильды Степановны?

* * *

Благородный Оскар фон Деринг был так взволнован, что впору было накапать себе валерьянки для успокоения, но старый кавалерист признавал только одно средство релаксации: бокал вина и хорошую сигару на десерт.

Он, конечно же, переживал по поводу молчания Михаэля, но объяснял последнее обстоятельство типичным российским «шлямпераем» – халатностью, которую внук не мог не впитать, обучаясь на факультете славистики.

Неожиданное изменение в его личной, уже с небольшим ресурсом жизни потрясло деда настолько, что тревога за дела Михаэля в России отошла на задний план, но при этом дальнейшая судьба Михаэля в Германии, наоборот, стала как никогда раньше актуальной и явилась причиной глубоких раздумий.

Потрясение вполне объяснимо.

Матильда отказалась за обедом от бокала ее любимого «Шпетбургундера». На недоуменный вопрос: «Почему?» – она потупила взор, заалела лицом и сообщила, что на ранних стадиях беременности употребление алкогольных напитков особенно вредно для развития плода. Ее жеребчик, так она любовно называла в постели пылкого не по годам наездника, не хочет ведь, чтобы его ребенок родился уродом?

Теперь заалел скулами «жеребчик», но ему не дали возможности выразить свое отношение к происходящему, и следующей фразой едва не спровоцировали легкий удар, ибо попросили расчет и месячное пособие вперед за месяц. А далее сумбурно, со слезой…

Да, это подло по отношению к влюбленному в нее другу детства Карелу, но только так ребенок может получить законного отца…

Есть еще время вернуться на родину, кинуться ему в объятия и наврать наивному рогоносцу про беременность от него…

Карел ей физически противен, и она не может представить себя в его объятиях, Оскар ведь знает, что она любит только его одного – взгляд, исполненный страсти, сердечной признательности; горячее рукопожатие…

Она терпеть не может назойливого друга детства – он так неопрятен, но что делать? Она с ужасом и внутренним содроганием представляет себе, что ей придется лечь с нелюбимым в постель, но как ей быть? Как она будет воспитывать дитя на нищенскую зарплату путцфрау, как? Не настолько же она неблагодарная, чтобы претендовать на то, что завещано Михаэлю? Да разразит ее гром, и да отсохнут у нее руки, если она…

Отъезд! Сегодня же назад в Прагу, пока еще мало недель плоду любви. Ребенку нужен отец! – последнее было сказано с таким убедительным надрывом, что Оскар, почувствовав себя гнусным совратителем, готов был усыновить зародыша на стадии оплодотворения.

Старый кавалерист не понял, почему возраст человеческого эмбриона, его сына (разумеется, это сын), измеряется не месяцами, а неделями, но отчетливо вспомнил ощущение смертной тоски, когда он в автомобильной аварии потерял единственного сына. Вспомнил и возблагодарил Господа за милость его. Да, это безответственно перед будущим ребенком, ведь он не молод, прямо скажем – стар, и потом, он же обещал Михаэлю, да, обещал, но он же не может отказаться от радости отцовства на склоне лет?

Оскар фон Деринг встал перед Матильдой на колени, задрал ей подол выше пупка, приложил мшистое от старости ухо к плодоносному животу, поцеловал его и залил неожиданной слезой милые завитки пахового треугольничка.

По его строгому офицерскому приказу Матильда не носила трусов из уважения к возрастной скорострельности кавалера, ибо время, необходимое на процедуру раздевания, могло оказаться длиннее времени его боевой готовности.

Старик поднялся с колен, выпил вина, закурил, достал из сейфа завещание и потребовал к себе адвоката.

* * *

Смирных психов в целях скорейшего выздоровления занимали работой.

Они стирали, сушили, гладили в прачечной белье, убирали территорию, в больших закопченных термосах развозили на хромой лошадке еду по отделениям, возделывали обширный приусадебный участок, заготавливали на зиму овощи, а особо покладистые и покорные (как правило, хитрые симулянты) даже имели свободный выход в город.

Называли трудовой процесс скорбно-радостным словом – «реабилитация».

Утративший память Михаэль, он же Михаил, был изначально в числе благонадежных, не сидел взаперти и вместе с расконвоированными душевнобольными свободно передвигался по территории больницы.

Случилась, правда, с ним неприятность – и все из-за мух. Вернее, всего из-за одной мухи.

Муха была не очень старая, можно даже сказать, в расцвете сил и могла бы свободно пережить зиму, но какой-то кретин швырнул капустную кочерыжку – и наповал! Упала с изуродованным телом в чан с нашинкованной капустой – в психбольнице был сезон заготовок – и законсервировалась в рассоле до следующего урожая.

Подали на обед щи.

Как всякий немец, Михаэль хорошо относился к кислой капусте. Откуда-то с донышка сознания пытался пробиться наверх к полному осмыслению и органолептическому восприятию по памяти вкус запеченных в духовке свиных лыток с тушеной капустой.

Он, возможно, и восстановил бы утраченное гастрономическое ощущение, глотая отдающую посудной тряпкой кислую баланду, но всмотрелся повнимательней в содержимое алюминиевой миски и обнаружил, что серо-черный комочек – не перец.

У перца не должно быть ног и крылышек. Нишьт гут!

Михаэль не знал, как нужно вести себя в подобных случаях. Не потому, что позабыл азы этикета. Это было бы очень даже кстати – позабыть немецкий больничный сервис, уровень медицинской помощи, организацию буржуазного здравоохранения и правила поведения в обществе развитого капитализма. Иначе он просто умер бы от огорчения, вспомнив, например, как в больнице Мариенворт, где дедушке завязывали бантики на геморрагических узлах в интересном месте, он своими глазами видел на стене палаты недельное меню из четырех блюд на каждый обед.

А если бы он вспомнил, какой первый вопрос задают поступающим на стационарное лечение в клинике Диакони (дедушке там оперировали простату), прежде чем умереть от досады, он покалечил бы весь обслуживающий персонал. Ну, пусть не покалечил – это слишком, а максимально громко поведал бы окружающим, что в клинике Diakonie, как, впрочем, и во всех других больничных стационарах, интересуются в первую очередь вероисповеданием пациента, дабы, упаси Господи, не накормить нечаянно свининой ортодоксального иудея или правоверного мусульманина.

А надоедливых диетологов он и вспоминать бы не захотел, поскольку достали дедушку вопросами: «Сколько булочек он желал бы иметь на завтрак». Как будто бы они не знают, что старый кавалерист не употребляет сдобу по принципиальным соображениям.

Пшеничные булочки вызывали у деда непробиваемый запор.

Михаэль отодвинул от себя миску, встал из-за стола и направился к выходу.

– Сядь на место, идиот, – приказал высокий, странно узкоплечий санитар Хидякин.

В раннем детстве Хидякин был белобрыс и бледнокож. Он мечтал о бронзовом загаре, но из-за недостатка меланина его неоднократно облезшая кожа к концу лета приобретала мясной цвет. Ежедневное посещение солярия зимой тоже не приносило желаемых результатов. Худое тело упорно отторгало ультрафиолетовые лучи, но лицо охотно воспринимало обедненный спектр и становилось странно желтым, как у больного гепатитом.

Он – студент-медик – так комплексовал по поводу своего телосложения и цвета лица, что сам не заметил, как от зависти к нормально сложенным стал мизантропом.

Будущий доктор упорно пытался накачать мышцы – не получилось, и тогда он возненавидел всех мускулистых. Плохо сложенных ненавидел еще больше, потому что они своим видом напоминали ему о его физическом недостатке.

Желтолицый втайне мечтал доказать всему человечеству, дескать, худой, да посильнее вас коренастых буду. Мечтал и отрабатывал удары на душевнобольных.

Бил не всех, но все знали, что он может сильно ушибить каждого, а если и не ушибить, то пребольно ткнуть длинным ключом под ребра. Весь ужас состоял в том, что санитар Хидякин был абсолютно непредсказуем, а потому – тайно ненавидим запуганным им контингентом.

Всех без исключения сотрудников называли по именам и фамилиям, и только одному Хидякину придумали кличку Желтый Санитар.

Он знал, что его боятся, знал, что он практически безнаказан, и это ощущение безнаказанности, а главное, власти над беззащитными обитателями больницы было сладко, как оргазм.

Желтый Санитар знал точно, что во избежание синяков и кровоподтеков нельзя бить по лицу – и бил в основном по корпусу. Знал, что нельзя бить шизофреников – могут нажаловаться профессору Минкину. Он вообще не любил шизиков, ибо они умнее нормальных, а следовательно, паскудней. Если и бил «раздвоенных», то лишь тогда, когда те находились в состоянии аутизма – ухода в себя. Его лупишь, а он о чем-то напряженно размышляет. Красота!

Нежелательно было колотить маниакально-депрессивников. Вернее, не так, в стадии маниакального возбуждения бить можно: им, дуракам, так весело, что не обижаются, а вот в депрессивной стадии бить опасно. И без того понижен фон настроения, и без того злобен и раздражен. Затаит злобу и нападет сзади. Псих, что с него возьмешь?

Можно, в принципе, поколачивать альцгеймеров с выраженной фиксационной амнезией и старикашек с сенильными психозами – забудут пожаловаться, но здоровьишко у них слабенькое, косточки хрупкие, ломкие. Не рассчитал силу удара – и сыграет в ящик. А у него может оказаться влиятельная родня. Лучше не рисковать.

Самые безопасные и потому удобные «мешки» для постановки удара – олигофрены. Но и тут своя тонкость: дебила дубасить нужно умеючи, иначе в случае осложнений – переломов ребер, перитонитов, разрывов печени, селезенки – у дебила может наступить временное прояснение ума (как правило, перед смертью), и он успеет нажаловаться, свинья!

А вот представителей двух других градаций олигофрении – имбецилов и идиотов – бей не хочу! Кто поверит человеку, неспособному к социальной адаптации? Кто проникнется жалостью к индивиду, не умеющему считать деньги? Никто. А идиот с имбецилом тем и отличаются от дебила, что последний рублики считать может, а идиот с имбецилом собирать денежки любят, но вот подсчитать накопленное не в состоянии.

Желтый Санитар не посчитал нужным выяснить точный диагноз Михаэля.

Нарушитель должен быть поставлен на место и немедленно наказан за непослушание. В противном случае остальные психи перестанут бояться и, как следствие, перестанут слушаться.

– Я кому сказал, сядь на место? – Желтый Санитар встал в проеме двери, загородив выход из столовой. – Все пожрут, тогда пойдешь.

– Там муха.

Михаэль попытался обойти препятствие, но Хидякин схватил его за шиворот левой рукой, а правой ударил крюком под дых.

Ударил и сразу ощутил разницу. Кулак не утонул в мягкой требухе, а уткнулся в твердую, как дерево, мышечную защиту, и псих не упал и не согнулся от удара, как это происходило в ста процентах случаев раньше.

Еще один удар. На этот раз кулак Желтого Санитара больно ушибся об поставленный для защиты локоть, и опять нарушитель не ойкнул и не согнулся пополам.

Одним коротким рубящим движением Михаэль освободил воротник от цепкой кисти Желтого Санитара, пошел назад к столу, но не сел, а прислонился спиной к стене, ожидая окончания обеда.

Михаэль не ударил обидчика, он его проигнорировал, и это было поражением для Хидякина – тем более позорным, что не было в столовой человека, мысленно не зааплодировавшего бунтарю.

Он знал, на чьей стороне публика, и так же хорошо знал, как можно переломить ситуацию в свою пользу. Нужно унизить ослушника, а это можно сделать, лишь поставив его в смешное или неловкое положение.

– Сядь, я сказал, козел.

Михаэль помедлил самую малость и сел за стол.

На этом можно было и закончить, но Хидякин счел, что псих унижен недостаточно. Он наклонился над Михаэлем, положил ему руку на плечо и сделал участливое выражение лица. Это было смешно. Желтый Санитар заметил подобие улыбки у сидящего рядом, и это усилило кураж:

– Аппетитика у нас сегодня нет? Не покакали с утра? Животик у нас сегодня бо-бо? А мы щас тебя из ложечки покормим. Открой-ка ротик, детка.

Желтый Санитар зачерпнул ложку щей, поднес ее ко рту неподвижно сидящего Михаэля, и…

Миска, сноровисто подброшенная рукой Михаэля, взлетела, и мерзкая баланда окатила лицо кормильца. Капуста запуталась в волосах. Засаднило от кислого веки. На брови повисла вареная муха.

Схватился за глаза. Закричал как ошпаренный, хотя щи давно остыли.

Подбежал на крик помощник и растянулся во весь рост, как будто ему дали подножку. Засвистел милицейской трелью Хидякин. Нажал на тревожную кнопку. Вбежали санитары с лицами тюремных надзирателей и с радостной готовностью к насилию. Заломили руки бунтарю, обездвижили в смирительной рубашке и помчались к Минкину с жалобой на злоумышленника. Заорал, дескать, как сумасшедший: «Муха!» – и нанес телесные повреждения сотруднику при исполнении. Плеснул в лицо горячими, как кипяток, щами и, возможно, повредил будущему врачу зрение.

Конфуз! Значит, прав был доктор Савушкин, когда написал в диагнозе про «бред преследования тремя мухами». Нехорошо, неколлегиально получилось, хотя, с другой стороны, прогресс налицо. Раньше преследовали три мухи, а теперь только одна. Пошел процесс лечения. Глядишь, скоро преследование мухами прекратится, а пока нужно как-то успокоить больного и назначить ему кое-что покрепче.

Ну и конечно, до полной ремиссии – закрытый режим. Под замок. Прогулки без сопровождения запретить. А то, не ровен час, нападет сзади на нянечку…

Профессор Минкин не был злым человеком. Он не хотел травить и без того отравленный организм Михаэля вредными таблетками, но ведь история болезни пишется не для себя, а для прокурора. А кроме прокурора уже дышит в затылок и наступает на пятки потенциальный преемник, сволочь, коллега, похожий на Бетховена.

Заполнишь неверно историю болезни, и жди от Бетховена портянку в Минздрав.

Значит, нужно бдить и внимательнейшим образом расспросить больного, а потом заполнить историю жизни – анамнез вита, историю заболевания – анамнез морби, описать имеющиеся объективные данные, выставить на их основании диагноз и, конечно же, назначить лечение.

И тут частенько приходится придумывать симптомы и даже синдромы для обоснования того или другого назначения.

В данном случае ни историю жизни, ни историю болезни выяснить не удалось, но ведь была жалоба от Хидякина? Была! Облил при свидетелях кипящими щами одного и грохнул о бетонный пол другого.

Было дело.

А почему больной взбеленился? Склонность к аффектам злобы? Мания преследования мухой? Значит, нужно успокоить, а чем?