Текст книги "Наваждение"

Сейчас она уже замужем и живет отдельно от нас.

Вечером я зашел на кухню, там была Катя – мы оба остолбенело уставились друг на друга, как будто увидели нечто сверхъестественное. Это и на самом деле было так. Каждый из вас увидел свою судьбу. Долго, наверное, и не к чему Рассказывать о том, как мы, пройдя через разные ухищрения и скандалы (художник оказался на редкость упрямым, а Катя совестливым существом) наконец стали мужем и женой и обрели свое семейное счастье. Через шесть лет после этого родилась Галочка. Так спокойно мы прожили 18 лет. До того самого момента, как я встретил Леру. Я ни разу не изменял Кате – мне это просто в голову не приходило, да в этом и не было никакой необходимости. Мне с ней было хорошо. Чего же еще желать? Ведь от добра добра не ищут. И вдруг эта поездка в санаторий. На ней, кстати, настояла Катя: поезжай, да поезжай, тебе надо полечиться. Я и поехал.

Спустя неделю после нашего знакомства я пригласил Леру к себе в гости. Это было, конечно, не очень удобно. Работникам санатория не рекомендуется без служебной надобности навещать отдыхающих, да что поделаешь. Лера пришла в свободный от дежурства день после обеда во время «тихого часа». Так безопасней – меньше шансов нарваться на кого-нибудь. Я пытался что-то читать и с замиранием сердца прислушивался к шагам в коридоре. И все же не уловил момента, когда она подошла к моей двери. Она тихонько постучала, я вздрогнул от неожиданности, подскочил и не успел сказать «войдите», как она уже проскользнула в комнату. Она была в скромненьком синем платьице (ресницы накрашены, щеки подрумянены) и явно смущена. Чтобы скрыть смущение, быстро-быстро стала говорить о том, как она незаметно вошла в мой корпус, никого не встретила внизу, ни в лифте, ни у меня на этаже. Я тоже был очень смущен. Сердце мое билось сильными короткими толчками, я ощущал каждый его удар о грудную клетку. Лера села на стул и продолжала что-то говорить, а я, ничего не понимая, смотрел на нее и чувствовал, как что-то огромное, горячее, необычное входит в меня, заполняет все мое существо.

– Иди ко мне, – позвал я сдавленным голосом с кровати, на которой сидел. Лера поднялась со стула, оглянулась на стол, уставленный бутылками и всякой снедью, растерянно спросила: «Может, потом?» Я покачал головой. Она протянула ко мне свои руки, наши ищущие губы сомкнулись.

В постели, трепетно обнимая и целуя меня, она прижалась ко мне и пылко шепнула: «Милый, любимый». Те слова и сейчас живут в моем сердце. Она пахла морем, солнцем и счастьем. Это был самый неповторимый, самый прекрасный миг моей жизни.

Так мы стали любовниками. Но разве это универсальное слово может передать глубину, суть и дух наших отношений, то, как мы вместе ощущали радость солнечного дня, расцвета и ликования жизни, то волнение, с которым я наблюдал отсвет утренней зари в глазах любимой, пылкость, взаимную нежность, лихорадочный, сумасшедший блеск в ее глазах.

Мучила ли меня совесть? Думал ли я о Кате, о своем долге супруга и гражданина? Нет, я ни о чем не думал и совесть меня не мучила. Все исчезло, все нравственные категории, о которых я так мастерски любил вещать с видом первооткрывателя прописных истин, растворились, превратились во что-то маленькое, микроскопическое. До них ли было мне захваченному невиданным ураганом. Это сейчас я могу спокойно и деловито подсчитать все пробоины и потери.

Лера очень любила дальние прогулки по горам. Я со временем оценил артистизм ее натуры, ее тонкое, поэтическое восприятие мира. Это проявлялось всегда неожиданно. Однажды мы (вопреки объявлению о запрете) пошли в горы. Нам удалось пройти незамеченными лесниками через заповедник. Места там очень красивые. Мы, не торопясь, поднимались все выше и выше. И чем выше мы поднимались, тем более царственной открывалась перед нами красота. На вершине, захваченные расстилающимся перед нами прекрасным видом, мы молча стояли, держась за руки, затем Лера вдруг порывисто повернулась ко мне, она как-то растерянно улыбалась, но на глазах у нее были слезы: «Я так счастлива. Спасибо тебе. Это ты подарил мне все это».

Короче, небо было безоблачным. Все было прекрасно. Неприятности были впереди.

Увы… Все проходит. Никому не дано остановить мгновения. Неумолимо приближалось время моего отъезда. Я мрачнел и все чаще задумывался, что же делать. Расстаться с ней я, разумеется, не мог. Знал бы я с самого начала, в какой полный превратности, опасный путь я пускаюсь. Нет, даже сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, положа руку на сердце: я нисколько не сожалею ни о чем, что связано с Лерой. Какой там жалею – я счастлив, что на мою долю выпало все это, что небо послало мне ее такую, какая она есть.

Чем ближе был день расставанья, тем больше мне казалось, что приближается час моей казни. Я нисколько не преувеличиваю – расстаться с ней для меня было равносильно смерти. Ко мне снова вернулась застарелая бессонница. Я мучительно искал выход из тупика, из которого, казалось, не было спасения. Выход был закрыт – замурован, и я снова и снова кружил в своих мыслях по бесконечным лабиринтам замкнутого пространства.

Вы, молодые пятидесятилетние отцы семейств и даже деды с горячими юношескими сердцами, попадавшие в сходную ситуацию, поймете меня… Разве я мог оставить Катю и Галю, бросить их на произвол судьбы, растоптать их любовь? Это исключалось. А как с Лерой? Разлука с ней была для меня непереносима. Меня врасплох застал ураган, закрутил как песчинку, поднял высоко над бытием, способный и бесконечно долго держать на своих крепких крыльях и мгновенно со страшной силой шмякнуть о землю. Больше всего я боялся потерять Леру. Я понимал, что ее красивая курортная любовь сразу потускнеет и потеряет свою силу, едва оборвется живая связь со мной. Я не то, чтобы совсем не доверял Лере, но понимал всю неустойчивость романтических чувств, которые я сумел разбудить в ней.

Сама она не хотела ничего взваливать на свои точеные плечики. «Что же будем делать?» – озабоченно спрашивал я. «Не знаю, – безмятежно улыбаясь, отвечала она… – Как ты хочешь, так и сделаем». «Поедешь со мной в Москву?» «Поеду хоть на край света».

Она не лукавила, она говорила правду. Она действительно поехала бы со мной на край света, если бы там были все условия для красивой жизни. А Москва, согласитесь, тоже не так уж плохо для провинциальной девочки.

Однажды Лера, нежно обняв меня за шею, смущаясь, шепнула мне в ухо, что очень хотела бы иметь от меня ребенка. «Он стал бы живым воплощением нашей любви. А когда мы расстанемся – всегда бы напоминал о тебе». «А ты не побоялась бы одна воспитать его?» – спросил я. «Нисколько», – решительно ответила она и покраснела. Еще раньше я уже объяснил ей, что мы не можем жениться – слишком велика возрастная пропасть между нами. Зачем сознательно идти в эту ловушку, которая впоследствии закончится трагедией. Лера сказала, что она «ни о чем таком и не думала».

Согласитесь, что желание иметь от вас ребенка, у женщины, в которую вы по уши влюблены, говорит о неподдельности и глубине ее чувств. Оно, конечно, по своему польстило моему мужскому самолюбию. Но… Вечно это ужасные «но» вонзаются в нас, как занозы. «Это было бы, конечно, прекрасно, – воскликнул я, чувствуя, однако, что не испытываю искренней радости, – но сейчас еще не время для этого. Прежде надо решить ряд житейских проблем. Прописать тебя, снять комнату, найти работу. Все так не просто…». «Я понимаю, – сказала Лера. – Это я не всерьез. А так. Как о мечте».

В последние перед расставанием дни меня словно в весеннем многоцветии кружила любовь. В условленный час мы встречались с Лерой и оба не могли сдержать улыбок радости. Я снова был молод, твердо и уверенно шагал по земле, сердце мое пылало отвагой и я, как в юности, способен был на подвиг в честь своей избранницы.

Я уезжал поздно вечером следующего после окончания срока путевки дня – только бы еще лишний день провести с Лерой. Мы стояли на плохо освещенном пустынном перроне. Было прохладно. Ветер трепал наши волосы. Лера уткнула лицо в мою грудь. Я расстегнул плащ и прикрыл ее его полами, крепко обняв девушку. Сердце мое было переполнено нежностью и печалью. Поезд тронулся и через несколько секунд я потерял ее из виду – тонкую фигурку с поднятой рукой и белым пятнышком лица.

Мы условились, что она подаст заявление об уходе с работы и через два месяца приедет в Москву. За это время я подыщу ей комнату и работу по лимиту с временной пропиской в общежитии.

* * *

А теперь несколько слов о себе. Иначе не все будет ясно в моем рассказе. Кто я, что за человек, почему поступаю так, а не иначе. Принять какое-либо определенное решение мне бывает мучительно трудно, но так же трудно изменить его, если оно уже принято. Мне кажется – у меня скорее женский, чем мужской характер, и я просто в силу необходимости вот уже много лет играю роль сильного, уверенного, знающего чего он хочет мужчины. Я могу уступить нажиму, грубой силе или обстоятельствам. При этом я постараюсь убедить себя, что поступаю правильно, принципиально, что у меня не было иного выбора. Я не люблю конфликтных ситуаций, избегаю их, поэтому частенько веду себя осторожно, уклончиво, никогда первым не иду в бой. А если уж иду, то вместе со всеми и то только тогда, когда абсолютно уверен в успехе.

Как это ни странно такая манера вести себя снискала мне репутацию воспитанного, сдержанного, лояльного работника. Я Действительно веду себя как очень приличный, Добропорядочный человек, на которого вполне можно положиться. Я не сплетничаю, никого не подсиживаю, не делаю подлостей, не подставляю ножку, то есть никому не мешаю жить. И добавлю – устраивать свои дела. При условии, если лично меня не трогают и мне не мешают. Но я, не моргнув глазом и, как писал поэт, чувств никаких не изведав, могу нанести удар – лучше всего, конечно, из-за спины или ниже пояса – если только со мною обошлись не по-джентльменски. Что поделаешь – в этом мире надо уметь и защищаться. Кстати, при этом я даже не буду менять внешне приятельских отношений с пострадавшим индивидуумом. Зачем? Пусть он пребывает в приятном неведении о том, благодаря кому у него возникли неприятности.

Мне нравится совершать откровенно благородные поступки. Таким образом я утверждаю себя как личность. Например, помочь кому-либо из попавших в беду родственников, знакомых или просто сотрудников института, уступить на лето часть своей дачи, написать диссертацию (я отличный редактор) или выбить путевку в санаторий, устроить в хороший жилой кооператив и тэ дэ и тэ пэ. Все видят, как много хорошего я делаю, но мотивы моих деяний скрыты от чужих глаз. А они, увы, не всегда чисты и благовидны, безгрешны и бескорыстны. Скажем прямо – я уверен, многие мои коллеги ведут себя точно так же. Да, возможно, я конформист, земной, обычный человек. Не вижу в этом ничего зазорного. Не всем же ходить в героях.

Почему я так откровенен – ведь это противоречит моим принципам. Ответ предельно прост – я аноним. Никто никогда не узнает моего настоящего имени и фамилии. Моя откровенность мне ничем не угрожает. А своей исповедью я хочу облегчить себе душу. В ней, к слову, заключен и нравственный урок для других. Кроме того, согласитесь, есть что-то сладостное в подобном саморазоблачении. Смотрите, дескать, вот я какой в натуральном, так сказать, виде. Впрочем не такое я уж чудовище. Бывают и хуже.

Может быть, я слишком строг к себе? Ведь сужу я себя лишь за некоторые помыслы, а не за поступки. Мало ли кто из нас чего не подумает?! Что уж мне, специалисту, лукавить, когда ребенку ясно – у честного человека мысли и дела неразделимы. Нет, я не считаю себя монстром, или просто безнравственным человеком. Любой из нас хочет казаться лучше, чем он есть. В этом нет ничего плохого. Я казню себя за каждый свой скверный поступок, за дурные мысли, невольное лицемерие, искренне переживаю чужую беду. Моя маска, «игра», мое притворство лишь защитная реакция. И не больше. Они – не моя суть. А это главное. При всех моих очевидных недостатках зло не стало нормой моего сознания и поведения.

Но были и поступки, которых я стыжусь. Пусть их не так ужас много, но были.

Ту невысокую, пухленькую, всю такую круглую, мягонькую девушку звали Ида. И характер у нее был под стать внешности – доброе, безобидное существо.

Я тоже был студентом, но старшего курса. Она мне нравилась, но не больше. И все же я смело перешел известную грань, стал ее любовником. Но не чувствовал перед ней никакой ответственности. Мне казалось, что мы оба на равных беспечно и весело участвуем в любовной игре, а потом, когда это надоело мне, нимало не смущаясь, порвал с Идой. Помню ее растерянное лицо, глаза, полные слез, жалкий лепет: «Если ты так хочешь – конечно. Я, правда, считала, что мы будем вместе». Бравируя (в душе любуясь собой) я сказал: «Не печалься, детка. Вечной любви не бывает. Найдешь другого и с ним быстро утешишься». Я гусарил, казалось себе остроумным, она плакала, мне стало тоскливо, как в пустынном осеннем парке и я, напоследок чмокнув ее в мокрую щечку, попросту сбежал. Совесть меня не мучила, Я считал, что ничем не связан с ней и вправе поступать, как захочу.

И еще. По масштабам жизни совсем пустячок. Он застрял во мне крохотной, беспокоящей совесть занозой. Случай этот никому до сих пор не ведом. Я мог бы, конечно, промолчать о нем. Однако это было бы не по правилам. Если уж взялся, надо рассказывать все.

В ту пору я заканчивал аспирантуру – до защиты кандидатской оставалось рукой подать, и я уже примеривал к себе манеры остепененного научного работника. Однажды в букинистическом отделе книжного магазина я узрел двухтомную «Охотничью энциклопедию». Каждый рубль в ту пору был для меня значительный суммой. Я долго с вожделением вертел в руках каждый том, тихонько вздыхал, прикидывая – от каких благ мне ради этой покупки придется отказаться в ближайшие Дни. И наконец решился – спросил молоденькую продавщицу, сколько с меня за двухтомник. Она мельком глянула на цену и сказала: – «Пять рублей», завернула покупку в бумагу, перевязала шпагатиком и протянула мне. Я дал ей десятку, получил сдачу и пошел к выходу.

Честно признаюсь, я не сразу сообразил, что произошло, и с зажатой в руке пятеркой вышел на улицу. Вначале даже обрадовался. Однако дома убедился, что ошиблась продавщица, она приняла штампик номера магазина на внутренней стороне обложки за цену двухтомника, цена которого на самом деле была что-то около 10 рублей.

Первым движением моим было поехать в магазин и вернуть разницу. Затем мной овладела нерешительность, какое-то подобие душевной вялости. Чем больше я размышлял, тем меньше мне хотелось ехать в книжный магазин. Во-первых, продавщица была не очень любезна. Во-вторых – почему я должен терять время, то есть расплачиваться за ее ошибку. В-третьих, у меня и так мало денег. В-четвертых – очевидно в магазине существует какой-то фонд для возмещения пропавших или испорченных книг. Так думал я и не поехал. Я всячески себя успокаивал и оправдывал, пытался внушить себе, что это не более как маленькая удача – вроде выигрыша в лотерею или случайность, шалость. Но, увы, в душе-то я понимал, что это была не шалость и не случайность. Это была проба совести на чистоту. И я элементарно не выдержал ее. Я, который по идее должен быть апостолом, толкователем совести.

* * *

Много лет был у меня друг – Сергей Яковлевич Николаев. Невысокий, ладненько скроенный шатен с маленьким бледным, словно у больного ребенка, лицом. Он был язвителен и беспощадно насмешлив. Не скрою, мне нравилась в нем эта черта. Он не щадил никого. За глаза, разумеется. Я лишь посмеивался про себя, когда он прохаживался на чей-нибудь счет. Мне казалось это признаком ума и независимости. Меня он никогда не трогал.

А однажды он как-то по-особенному внимательно, словно бы в первый раз увидел, посмотрел на меня, покачал небольшой аккуратно подстриженной головкой и со своей обычной кривой улыбочкой с едкой иронией сказал:

– Эх ты, тихоня!

Повернулся я зашагал прочь. А я остался с отвисшей челюстью и немым вопросом в затосковавших глазах: «За что?»

Я никак не мог успокоиться. Его слова и особенно их тон больно ранили меня. Потом меня осенило – в приватной беседе с завкафедрой я не очень лестно отозвался о его работе. Это само сорвалось с языка – может быть потому, что я на миг забыл о нашей дружбе или потому; что «хоть ты мне и друг, но истина дороже». Завкафедрой неожиданно проявил особый интерес к моим словам. Сам с пристрастием прочитал диссертацию Сержа. И на неопределенное время отложил ее защиту.

Спустя какое-то время через третьи услужливые руки Сергей узнал, кому этим обязан – и вот. Я высказался откровенно и объективно, без цели нанести ему какой-либо ущерб. Он действительно слишком спешил, работа была сыровата, не доведена до кондиции. Мне и в голову не приходило, что все так обернется. Но он прав – я действительно поступил не лучшим образом. Если бы я высказал свое мнение лично ему – он бы, разумеется, обиделся, но хотя бы не усомнился в моей порядочности, преданности нашей дружбе. Но я промолчал, у меня не хватило духу огорчить его. Я отлично знаю, что в нашей среде существуют определенные исписанные правила «игры». Вольно или невольно – это не так важно – я их нарушил. Пустяковое обстоятельство, мелкая ошибка могут роковым образом подвести нас. И вот результат – я потерял друга, да еще вдобавок с трудом сохранил репутацию порядочного человека – он тоже в долгу не остался.

Бывший друг еще сыграет зловещую роль в моей истории. Как я мог упустить из виду свойство его характера, которое знал достаточно хорошо. Концентрированно его суть можно сформулировать : отступить, чтобы ударить. Он не долго дулся, первый с примирительной улыбкой подошел ко мне; протянул руку. Я искренне обрадовался, с жаром потряс его руку, едва даже не обнял его. Внешне отношения были восстановлены. Я по-прежнему целиком доверял Сергею. Но сейчас это был уже не друг, а злобный, затаившийся, жаждущий мести враг.

Мы знали друг о друге все. Вместе росли, учились в одном классе, ходили в один я тот же радиокружок районного Дома пионеров, занимались в секции баскетбола, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы. И первый раз в жизни, храбрясь и робея, вместе пошли на свидание с одной очаровашкой, похожей на куколку. Мы делились самым заветным, не стыдясь открывали друг другу тайны своих сердец, и находили высшее счастье в том, что у каждого из нас есть настоящий друг. Что может быть прекрасней первого совместного открытия мира, его переменчивой красоты и вечных ценностей, я чистой, верной юношеской дружбы. Я пылко любил Сережу, беззаветно верил ему, готов был за него пойти в огонь и воду. Он отвечал мне тем же.

Вполне естественно, что мы после школы решили пойти на философский факультет университета – посвятить себя науке. И когда у Сережи случилась осечка – он не прошел в очную аспирантуру – я как только мог поддерживал его, чтобы он мог заочно закончить ее. Не стоит говорить, как я выкладывался, помогая ему подготовить диссертацию. Первые шаги в науке давались ему несравненно труднее, чем мне. Я не знаю, просто не заметил, когда в его душе родилась ревность к моим успехам – я был чуть-чуть удачливее и может быть чуть-чуть умнее его, – которая затем переродилась в раковую опухоль зависти. Он всегда был откровенен и ласков со мной, обращался то за советом, то с просьбой. С величайшей готовностью давал ему советы (в науке это не только время, но и ваш ум, знания и опыт, добытые и кровью и потом), безотказно, с удовольствием выполнял его просьбы. Долг дружбы. А если в минуты своего триумфа или на веселых вечеринках замечал странные красноватые высверки в его глазах, то как-то не обращал на них внимания.

Как только я стал заведующим лабораторией – тотчас без колебаний взял его к себе сначала младшим, а затем, разумеется, и старшим научным сотрудником. Я предлагал ему для разработки самые выгодные с точки зрения конъюнктуры темы, проталкивал его труды в «сборники», рекомендовал для участия во всевозможных научных симпозиумах, конференциях и коллоквиумах. И он стал медленно, но неуклонно, с каким-то корневым мужицким упорством расти. Мои благодеяния и покровительство он принимал как плату за дружбу, нечто само собой разумеющееся, не требующее никакой отдачи.

Между тем дела мои складывались как нельзя лучше. Я с блеском защитил докторскую диссертацию. Для полного счастья не хватало только Леры. И вот она, наконец, приехала.

Чисто выбритый, в новом темно-сером костюме с французским галстуком я поминутно поглядывал на наручные часы. Наконец, из-за поворота вынырнуло длинное изгибающееся зеленое тело поезда, плавно подкатило к перрону. Седьмой вагон проехал мимо, и я побежал следом за ним. Она вышла из вагона, растерянно оглядываясь по сторонам, увидела меня, заулыбалась своей неповторимой улыбкой, поставила чемодан на землю, пылко обняла меня. Я целовал ее мокрые от слез глаза, и сам готов был расплакаться от переполнявших меня чувств.

Это была радость вновь обретенной жизни.

Как, какими словами описать ее, когда любовь уже мертва, и я поникший стою над грудой черных углей и серого пепла от сгоревшего костра. Вчера это были еще живые, зеленые ветки с пышными гроздьями цветов – а сегодня это сломанный, безмолвный, равнодушный ко всему тлен.

Мы взяли такси и поехали к многоэтажному кирпичному дому на Беговой, где я снял для Леры комнату у одной вдовы – хозяйки двухкомнатной квартиры. В большой комнате жила она сама со взрослой дочерью, во второй комнате поменьше – скромно, но вполне прилично обставленной, поселилась Лера. Мне удалось устроить ее оператором в вычислительный центр, что дало ей право на временную прописку в общежитии… Так все устроилось. Отныне мне предстояло постоянно разрываться между двумя домами. Кто это испытал – поймет меня.

Всеми правдами и неправдами я старался как можно больше времени проводить с Лерой. Катя, конечно, не могла не обратить внимания на то, что меня слишком часто и подолгу нет дома. Очевидно, она стала догадываться, в чем дело, но липших вопросов не задавала, а только с немым укором смотрела на меня. Иногда я замечал, что у нее мутные, усталые от бессонницы, или запл ак а нны е глаза, но у меня словно бы ослепла и оглохла душа, я стал равнодушен ко всему, что не касалось Леры.

Не буду лукавить – хотя это и было похоже на сомнамбулизм – я был счастлив. Каждая моя жилочка, каждый нерв, клетка мозга, сердце – все было заполнено одной ею, жило, пульсировало, дышало и не могло надышаться Лерой. Сказать я любил ее – мало, я боготворил ее.

Спрашиваете, почему же я не женился на ней? Не знаю. Возможно потому, что по натуре я очень нерешительный человек. Но скорей всего потому, что считал, что не имею на это права. Я не был уверен, что наш «роман» с Лерой продлится долго – она слишком молода. Я стар для нее. Я вполне искренне не хотел ломать ей жизнь. Зачем? Пройдет год-два и мы расстанемся – я помогу ей твердо стать на ноги, получить прописку, купить кооперативную квартиру, поступить учиться. Таким образом я отблагодарю ее и выполню свой моральный долг, а сам как блудный сын вернусь к своей семье, которую ни при каких обстоятельствах не переставал считать своей семьей. Так я думал. Но судьбе было угодно распорядиться по-другому.

* * *

Да, фортуне было угодно распорядиться по другому.

Каждый вечер допоздна я проводил с Лерой. Мы ужинали иногда с бутылкой хорошего вина. Играли в карты – чаще всего в бридж. Примерно один раз в неделю ходили в кино и один-два раза в месяц – ресторан. От души танцевали. Она нежно обвивала своими ласковыми руками мою шею, прижималась к моей груди и мы под убаюкивающие звуки танго, покачиваясь, плыли куда-то в запредельный мир.

Когда любишь – лицо любимой кажется самым прекрасным на свете. Мне доставляло радость просто сидеть и смотреть на него, любовался ее улыбкой, гримасками, которые приводили меня в восторг.

Я заряжался ее юностью и иногда по-настоящему чувствовал и вел себя как мальчишка. Я понимал – Лера вернула мне молодость. И это делало меня вдвойне благодарным ей.

Время от времени Лера, посмеиваясь, рассказывала мне о знакомых девушках, которым повезло значительно больше. В ответ я лишь пожимал плечами и, как теперь мне кажется, пошло улыбался.

– Представляешь, папочка (так Лера называла меня наедине), Нина – наша сотрудница уезжает в Италию.

– В туристскую поездку? – спросил я, не чувствуя подвоха.

– Нет, вышла замуж за итальянца. Такая же лимитчица, как и я. И довольно страшненькая. И ей, между прочим, уже под тридцать. (Это звучало как прямой укор). Теперь у нее будет квартира из пяти комнат. С мраморными полами.

– Ей повезло, – сказал я. – Особенно с полами.

– Лично я согласилась бы даже на одну, но свою комнату даже с линолеумом.

– И зря. Меньше чем на квартиру с паркетом не соглашайся. – Я бодро улыбаюсь и пытаюсь увести разговор от опасной темы. – А как ей удалось заарканить этого поклонника спагетти?

– Однажды ей позвонила знакомая и сказала, что ужинает в ресторане с тремя итальянцами, обслуживавшими выставку легкой промышленности, н пригласила ее поддержать компанию. Она тут же, не будь дурой, взяла такси и приехала. Один из итальянцев, очень тихий, застенчивый парень, после ужина проводил ее и, робея, спросил, согласилась бы она стать его женой. Она решила, что он шутит. Но он не шутил. Через неделю они уезжают.

– Не завидуй, – сказал я. – Ты забыла о ностальгии. Твоя знакомая обрекла себя на добровольное изгнание.

– Не знаю, на что она себя обрекла, а вот ты, папочка, обрек меня на какое-то жалкое полулегальное существование. Она его законная жена, а кто я?

– Моя любовь….

– О, да, любовь! – с иронией воскликнула она. В этот момент я открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она поспешно продолжала: – Только, бога ради, ничего не обещай. Умоляю •тебя. Правда, у тебя это здорово получается, но я все знаю наперед. Лучше сделай.

– О’кей, – сказал я. – Покупаю тебе….

– Шубу из натурального меха, – быстро сказала она.

– Из натурального меха, – покорно повторил я. И, подавляя вздох, подумал: – «Однако….!» Лера умела воспользоваться моментом. Чаще всего она его создавала сама.

Раньше она была другой – веселой и игривой, как котенок.

Дерзкой н насмешливой она стала спустя два месяца после приезда в Москву.

Я был слепым от счастья – ничего не замечал. Однажды, когда я пришел к ней после работы – она была особенно нежной, ластилась, то и дело обнимала, искательно смотрела мне в глаза.

– Тебе что-нибудь нужно, детка? – спросил я преисполненный мужского величия.

– О, да! – живо воскликнула она, и глаза ее загорелись еще не виданным божественно лучезарным светом. – Только дай слово, что ты выполнишь мою просьбу.

– Даю два слова. Для крепости. – Я поцеловал ее в мягкие податливые губки и провел рукой по розовеющей шелковистой щеке.

– Я хочу иметь от тебя ребенка, – стыдливо молвила она и, едва дыша, стала ждать ответа.

Я, признаться, опешил и немного подосадовал «Опять!»

– Я согласен! – бодро сказал я. – Только, ради бога, не сейчас. Пойми меня правильно – сейчас не время. В самом разгаре работа над монографией. Как только закончу – обсудим. Договорились?

– Хорошо, – сказала она поникшим голосом и, повернувшись, пошла из комнаты.

– Ты куда?

– Поставлю для тебя чай.

Спустя два дня она исчезла. О нашем разговоре я, Разумеется, уже забыл, так как не придал ему серьезного значения. Леры не было три дня. Я едва не сошел с ума. Повсюду искал ее. Меня немного успокоило, что она позвонила откуда-то на свою работу и предупредила, что заболела.

Наконец, она вернулась домой. В это время я был у нее в общежитии. Сидел, уже отчаявшись увидеть ее. Дверь тихо отворилась и вошла она – очень бледная, без кровинки в лице, с отчетливо синими кругами под глазами. В руке у нее был букет крупных кроваво-красных тюльпанов. Она поставила их в вазу. Ее тонкие желтоватые пальчики вздрагивали, взгляд был неподвижным.

– Мне захотелось купить тюльпаны, – сказала она каким-то не своим, а словно бы обесточенным голосом. Я вскочил на ноги, но почему-то не смел приблизиться к ней.

– Лера, что с тобой? – растерянно спросил я, чувствуя, что случилось что-то, но еще не понимая что.

– Я сделала аборт. – Все так же отрешенно сказала она. – И потеряла много крови. У меня плохая свертываемость.

Я рванулся к ней, но она предостерегающе протянула руку. – Не подходи ко мне.

На следующий день я принес ей золотую цепочку. Она раскрыла длинную черную полированную коробочку, надела на шею цепочку, окинула себя в зеркале оценивающим взглядом, сняла цепочку, подержала, взвешивая на ладони, посмотрела на этикетку и негромко сказала: – Две тысячи рублей за убийство. Не слишком много.

– Лера, не говори так, – возмутился я. – Зачем ты это сделала?

– Ни о чем не спрашивай, – сказала она. – Если не хочешь, чтобы было хуже.

* * *

Очевидно, потрясение было сильным. Лера долго не могла прийти в себя. И день ото дня вела себя все более дерзко. Она открыто вызывала меня на скандал и разрыв. Я терпеливо нес свой крест – не отвечал на грубый тон, упреки, истерику. Понемногу она стала успокаиваться. Но в глазах ее так и остался недоверчивый холодок и настороженность.

Однажды она предъявила ультиматум. Да, она зависит от меня и не хочет этого больше терпеть. – Не хочет ждать несколько лет, пока заработает постоянную прописку. За это время я, де, могу расстаться с ней, и она останется на бобах. А потому – московская прописка или разрыв. Если я не гарантирую этого в течение одного-двух месяцев – она уедет в Сочи. Я попытался возразить, убедить, что это слишком короткий срок, но Лера оборвала меня:

– А мне наплевать. Ты твердишь, что любишь меня – вот и докажи это делом.

Было от чего прийти в отчаяние. Как прописать ее? И тут на мой сметенный ум пришла мысль посоветоваться с Сержем.

Лучше бы я решил советоваться с ядовитой коброй. По крайней мере, я бы знал, что мне угрожает. Но, увы, ближе его, как я полагал тогда, никого из друзей у меня не было.

Провести вечер в дорогом ресторане за мой счет, разумеется, он с радостью согласился.

– Серж, – с легким волнением начал я, когда мы, удобно устроившись за столом, накрытым белоснежной скатертью, выпили по первой рюмке коньяка, – я влюбился.

Услышав это, он даже привстал:

– Неужели? Это прекрасно!

Сколько лицемерия может уместиться в одном человеке. Его с избытком хватило бы и на троих.