Текст книги "Ринг за колючей проволокой"

Глава седьмая

Если Большой лагерь Бухенвальда называли адом, то Малый лагерь, расположенный в северной стороне, можно было бы окрестить адом в аду. Этот лагерь считался карантинным. Сюда пригоняли пленников со всех стран Европы. Одних отсюда отправляли в другие лагеря, других оставляли в рабочих командах, третьих – уничтожали. Тысячи узников умирали от голода и болезней.

Андрей попал в шестьдесят второй блок Малого лагеря. Бурзенко уже побывал в трех концлагерях, но вид этого барака заставил его содрогнуться.

Четырехэтажные нары были разделены вертикальными стойками на отсеки чуть больше метра в ширину и в высоту. В каждом таком кубике находились пять-шесть человек. Люди лежали, плотно прижавшись друг к другу. Громко бредили тифозные, истерически кричали сумасшедшие. В воздухе стоял удушливый запах пота, гниения.

Новички, осматриваясь, столпились в центре блока.

Андрей услышал за своей спиной голос:

– Вот они, салаги!

Бурзенко обернулся. В дверях стояли трое в полосатой одежде заключенных. На их куртках были зеленые значки. Андрей сразу отметил, что они не были так истощены, как остальные обитатели блока. Андрея поразило, что у одного из них под горбатым носом темнели тонкие холеные усики. Видимо, этот тип имел возможность следить за собой. Стоявший рядом белобрысый верзила что-то тихо сказал своим партнерам, показывая на Андрея, а затем крикнул:

– Эй ты, галоша, плыви сюда!

Андрей не тронулся с места. Трое направились к нему. Белобрысый, бесцеремонно ощупывая куртку Бурзенко, смачно прищелкнул языком. Тип с усиками – это был одесский вор Соколов, – засунув руки в карманы брюк, небрежно кивнул белобрысому:

– Киля, скинь этот макинтош.

Белобрысый, оглядев Андрея, нарочито вяло ответил:

– Он не скидывается.

Соколов ленивым движением полез в боковой карман, вытащил тряпку, очевидно заменявшую носовой платок, и тем же ленивым движением поднес ее к своему носу. Андрей заметил, что в тряпке блеснуло лезвие ножа. Смерив Андрея взглядом, Соколов спросил:

– А почему ж он не скидывается?

– В нем, кажется, человек.

– Киля, а ты его вытряхни.

Андрей понял, что словесные объяснения не приведут к мирному результату. Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.

Удар был настолько молниеносным, что никто не успел его увидеть. Нелепо взмахнув руками, бандит плюхнулся на пол. Нож отлетел в сторону. Оба напарника Соколова бросились к двери.

Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.

– Вот это дал!

Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках к выходу. Со всех сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:

– Получай, гадина!

Узники с симпатией рассматривали новичков.

– Эй, хлопец, – позвали Андрея из одной клетушки, – подойди сюда.

Бурзенко подошел.

– Лезь, хлопец, есть местечко!

В отсеке уже находилось четыре человека. Они потеснились и освободили Андрею место.

Бурзенко вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!

Посыпались вопросы: откуда родом, за что попал в Бухенвальд, где воевал? Черноглазый скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:

– Русиш?

Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:

– Славко. Партизан. Югославия.

Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с ним лежали поляк Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.

– А знаешь, кого ты стукнул? – спросил Пархоменко. – Это одесский вор Соколов. Он набрал банду, которая хозяйничает тут. Издеваются, хлеб забирают, одежду…

Пархоменко говорил с украинским акцентом. Андрей обратил внимание на левое ухо нового знакомого. Оно было наполовину срезано.

– Это гестапо… за отказ работать на немцев, – пояснил Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.

Иван Пархоменко, слесарь из Днепропетровска, попал в Бухенвальд за организацию вредительства и саботаж на восстанавливаемом немцами заводе.

Славко и Пархоменко не новички, они в бараке давно и охотно рассказывают о лагерных порядках. Через час Андрей уже знал, что все заключенные Бухенвальда носят отличительные треугольники. Их пришивают на куртках с левой стороны груди и на брюках. А над ними кусок белой материи с номером. Цвет треугольника обозначает «состав преступления»: зеленый – уголовники, красный – политические, черный – саботажники, фиолетовый – представители религиозных культов, и т.д. А буквы на треугольниках обозначали национальность: «R» – русские, советские, «F» – французы, «Р» – поляки… Чистые треугольники, без букв, носят только немцы. А евреям пришиваются два треугольника, образующих шестиконечную звезду.

– Самое страшное, хлопец, быть «флюгпунктом», – рассказывал Пархоменко. – Нашьют тебе на грудь и на спину белый круг с красным яблоком посредине. Такой знак – его здесь «розочкой» называют – хуже еврейского. Ты становишься живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.

– А кому такое пришивают?

– Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей.

У Андрея отлегло от сердца: он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.

Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс – политический заключенный, немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что тот настоящий сатана.

– Но еще страшнее, – продолжал Пархоменко, – унтершарфюрер Фриц Рэй. Он был на Восточном фронте, и наши стукнули его под Смоленском… Жаль, что не добили. Ох, и зверюга! Мы его Смоляком прозвали. Смотри, хлопец, он новичков допрашивать любит. И если услышит слово «Смоленск», забьет до смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил…

Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к нарам подошел заключенный, появившийся здесь, очевидно, из другого блока. Лицо его показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза. На полосатой куртке – красный треугольник. Он был не из шестьдесят второго блока.

При виде его Пархоменко мгновенно вскочил на ноги. Андрей заметил, что украинец держался с пришедшим хотя и дружески, но как-то подтянуто, будто с командиром. Они отошли в сторону, и Бурзенко с трудом улавливал их разговор.

– Иван, как профессор?

– Занятный человек. Вы только поглядите, Сергей Дмитриевич, – он тут просто университет развел, – сказал Пархоменко, показывая на большую группу узников, собравшихся вокруг стола.

Тут только Андрей заметил в конце барака и стол, и заключенных вокруг, и седого тощего человека в центре. Было очевидным, что усталые голодные люди слушали именно этого старика в больших очках.

– Это, Иван, замечательный человек. Ученый, с мировым именем! Немцы ему имение дарили. Институт предлагали – купить хотели! Но не вышло. Вот он какой! А ты говоришь – занятный.

Они направились к профессору.

Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.

Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы узников он увидел, что профессор что-то чертил алюминиевой ложкой. Приглядевшись, Андрей узнал контуры Каспийского моря.

– Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море – одно из самых древних водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились люди. Иначе не могло и быть. Ведь море давало все необходимое для жизни. Люди любили Каспий, и каждый народ давал ему свое название. Получилось так, что море пережило огромное количество имен. За многовековую историю название моря менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название оно получило от племени, которое проживало на его берегах. Люди этого племени называли себя каспиями.

– Разрешите прервать вас, дорогой профессор? – сказал Сергей Дмитриевич.

Ученый поправил очки, внимательно посмотрел на говорившего и, узнав, радостно улыбнулся.

– О, товарищ Котов! Рад, очень даже рад!

Профессор поднялся, пожал Котову руку:

– Как дела, молодой человек? Что нового-с?

– Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.

Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:

– Ребята, дайте Петру Евграфовичу отдохнуть. Что же вы его так эксплуатируете?

Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:

– Помилуйте, товарищ Котов, меня никто не эксплуатирует! Нет, нет! Наоборот, уважаемый молодой человек, наоборот, это я эксплуатирую! Да-с!

– Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.

– На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я – как все. Да-с.

Котов взял профессора под руку.

– Вам приветы, – сказал он, когда они отошли.

– От кого, позвольте узнать?

– От французов, Петр Евграфович. Кланяется вам профессор Мазо Леон, доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл новый заключенный, доктор богословия, профессор истории Антверпенского университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на французском. Лелуар очень хочет познакомиться с вами.

Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.

– Молодой человек, вы меня обижаете. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Да-с. Я как все!

Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:

– Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились посылкой! Им ведь присылают из дома.

Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:

– Кто это?

Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытующе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:

– Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, состаришься. Идем-ка лучше спать.

Глава восьмая

Алексей Лысенко поднес табуретку к нарам. Встав на нее, он хотел подняться на свое место. Но едва поднял ногу, как гримаса боли исказила лицо. Черт побери, раны еще не совсем затянулись.

Алексей, забравшись на нары, лег животом вниз. Беззвучно выругался. Уже скоро две недели, как он спит только так. Ни на бок, ни на спину лечь нельзя…

Он побывал на «козле». «Козлом» узники назвали станок для порки. Попал на него случайно. По ошибке.

Это произошло после вечерней проверки. Дежурный эсэсовский офицер стал по бумажке называть номера узников, подлежащих наказанию. Вдруг Алексей услышал свой номер. От неожиданности он на мгновение растерялся. Неужели его? Алексей почувствовал на своем плече руку Драпкина. Тот стоял рядом.

– Держись, Леша.

Алексей нагнул голову. За что? Ни сегодня, ни вчера и вообще в последнее время он не привлекал внимания фашистов. Работал как все. Надсмотрщик ни разу на него не крикнул. И вдруг порка… Неужели его предали?

Лысенко молча шагнул вперед и под сочувственными взглядами товарищей направился к центру площади. Туда сходились и остальные. Вид у них был довольно жалкий. Люди шли, как на казнь.

– Быстрее, свиньи! – прокричал лагерфюрер Густ.

Узники, стуча деревянными подошвами, поспешно выстроились.

Дежурный офицер, называя номера узников, монотонным голосом сообщал им причины наказания. У Алексея чуть не вырвался вздох облегчения. Произошла ошибка! Его наказывают двадцатью пятью ударами за то, что он сломал сверло в каком-то сложном станке оптической мастерской. Он спасен! Нужно только объяснить, спокойно и убедительно. Алексей поискал глазами командофюрера котельной. Тот стоял в группе эсэсовцев. Он обязательно подтвердит слова Алексея.

Лысенко поднял руку.

– Разрешите обратиться, герр комендант.

– Ну что тебе, каналья, – лагерфюрер повернулся к нему.

– Тут произошло недоразумение, герр комендант… Я работаю в котельной… Командофюрер котельной может это подтвердить.

– Молчать! – рявкнул дежурный эсэсовец.

– Тут произошла ошибка! Я не ломал сверла…

Дежурный эсэсовец в два прыжка очутился рядом.

– Ты, грязная свинья, смеешь упрекать арийцев? Ты, паршивая собака, смеешь обвинять меня во лжи?

Алексей понял, что оправдываться бесполезно. Эсэсовцы, эти «сверхчеловеки», не ошибаются.

Лагерфюрер Густ, поблескивая лакированными голенищами, прошелся вдоль строя. Заключенные, затаив дыхание, следили за ним. Каждый знал, что первым достанется больше. Последних уставшие палачи истязали без злости и без пыла. Последним было легче.

Лагерфюрер остановился перед Алексеем.

– Ты, каналья, будешь первым. Это большая честь ддя русской свиньи! – фашист ухмыльнулся. – Живо неси станок!

Порка производилась публично. Заключенный, приговоренный к наказанию, подвергался еще и моральному унижению; он должен сам установить станок для порки на груду щебня, чтобы всем была видна процедура наказания.

Стиснув зубы, Алексей лег на холодные доски «козла». Звякнули защелки, и он почувствовал, как его ноги у самых щиколоток стиснули колодки. Потом ремнями привязали руки. Не пошевельнуться. В это мгновение он вспомнил о том, как еще до войны он читал в книге о зверствах белогвардейцев, которые пороли шомполами пленных красноармейцев. Кажется, один из героев рассказа советовал своим друзьям не напрягаться, расслабить мышцы. Так якобы легче переносить удары, особенно если бьют с «протягиванием».

Алексей попытался было расслабить мышцы. Но это оказалось не таким простым делом. Удары обжигали спину. Хотелось сжаться, съежиться, стать меньше, чтобы боль приходилась на меньшую площадь. Алексей закусил губу, только бы не закричать…

– Считай, каналья! Почему не считаешь?

Алексея словно обдали ушатом воды. Как же он забыл? Ведь обреченный обязан сам считать удары! Теперь начнется все сначала. Мысленно обругав фашистов последними словами, Алексей начал считать вслух:

– Айн!.. Цвай!.. Драй!..

Бил молоденький блокфюрер. Он только недавно попал в тюрингский полк дивизии «Мертвая голова» и был несказанно рад. Еще бы, вместо проклятого Восточного фронта ему выпало счастье служить в таком месте! И он всячески старался выслужиться, завоевать расположение бывалых эсэсовцев.

На двадцать втором ударе Алексей сбился. Он забыл, как по-немецки «двадцать два». Вылетело из головы, и все. Тогда Алексей закричал по-русски:

– Двадцать два!

Блокфюрер рассмеялся. Он немного знал русский язык, но не признавал его. К тому же это был отличный повод еще раз начать избиение сначала. Ведь паршивому русскому назначили всего лишь двадцать пять ударов! И блокфюрер пнул Алексея:

– Грязная свинья, считать не умеешь? Начинай сначала!

Больше Алексей не сбивался. Он знал, что тех, кто несколько раз подряд сбивался со счета, запарывали до смерти. Ему не раз приходилось видеть, как таких узников снимали со станка трупоносы из команды крематория. Алексей не хотел попасть в крематорий. Он хотел выжить. Выжить во что бы то ни стало. Выжить, чтобы потом рассчитаться с этими палачами. Рассчитаться за все. За себя. За погибших товарищей. За поруганную родную землю…

После пятнадцатого удара блокфюрера сменил Мартин Зоммер, начальник карцера.

– Русских бить надо не так.

Зоммер взмахнул своей плетью. Она была сплетена из нескольких тонких кабелей и унизана гайками. Гестаповцы окружили станок. Сейчас Зоммер покажет класс!

Узники застыли на своих местах. Пропал парень. Перед глазами Алексея все померкло. Холодные капли пота катились по лицу. Он думал об одном: только не потерять сознание. Усилием воли он заставлял себя считать. Удары, казалось, пробивали насквозь. Но он выдержал их. Он досчитал до конца.

Зоммер, выругавшись, пошел прочь. Щелкнули запоры, сняли колодки, развязали руки. Но Алексей без посторонней помощи встать не мог. Его оттащили в сторону, облили водой.

Товарищи помогли добраться до барака. По бухенвальдским законам узники, подвергшиеся порке, от работы не освобождались. Они обязаны на следующий день находиться в строю своей команды. Алексей находился в таком состоянии, что ни о какой работе не могло быть и речи. После вечерней проверки Драпкин встретился с Михаилом Левшенковым. И в ту же ночь подпольщики переправили Алексея в ревир, бухенвальдскую больницу для заключенных.

Больше недели провалялся Алексей на больничном матраце. Друзья делали все возможное, чтобы он скорее поправился. Несколько раз навещал его Левшенков. Алексей знал Левшенкова как своего руководителя по подполью. Это Михаил давал ему задание подумать о сборке радиоприемника.

Каждый раз Левшенков приносил ему пайку хлеба.

– Поправляйся, друг.

Когда Алексей немного окреп, его перевели в барак, и он получал от друзей «шонунг» – справку о временном освобождении от работы. Шонунги доставали немецкие товарищи из амбулатории.

Лысенко, лежа часами на нарах, думал. Не о превратностях судьбы, не о том узнике, вместо которого он побывал «на козле». К тому неизвестному товарищу по лагерю он не питал ни злости, ни ненависти.

Когда Железняк сообщил Алексею, что французские друзья просят у русского солдата извинения за то, что ему вместо их товарища Жюльена пришлось принять наказание, Лысенко только махнул рукой.

– Ладно… Мало ли что бывает…

– Они просят прощения.

– Не стоит. В этом проклятом лагере смерти все возможно, все допустимо.

– Так что же им передать?

Алексей хотел было уже сказать: «Что ты ко мне привязался», – но, взглянув на серьезное лицо Железняка, сдержался. Потом сказал:

– Передай спасибо.

– Спасибо?

– Ну да, спасибо. Хорошо, что я отделался только поркой.

– Ладно, передам, – Железняк придвинулся ближе. – И еще просили. Этот самый Жюльен хочет встретиться с тобой, пожать тебе руку.

– Не стоит, – ответил Алексей. – Зачем привлекать внимание? Ты лучше передай этому Жюльену, чтобы он был поосторожней. Станки портить надо умеючи. А то придется вместо него топать в крематорий. А я этого не хочу.

Днем в бараке тихо и пусто, Алексей, лежа на нарах, смотрит в окно, наблюдает, как узники из команды каменщиков перебирают камни мостовой, в этой команде в основном зеленые. У них под номером пришит зеленый матерчатый треугольник. Работа у них по сравнению с каменоломней просто рай. Один из зеленых стоит «на посту», наблюдает за воротами. Остальные кантуют. «Кантуют» – это значит отдыхают, дремлют на солнцепеке.

Алексей смотрит на зеленых и думает о своем. Много разных людей попало в Бухенвальд. Говорят, что тут находятся люди почти из тридцати различных государств. Рядом с политическими, с антифашистами и коммунистами, за колючей проволокой можно встретить бандитов, воров, дезертиров, власовцев. Недавно Алексей видел итальянского священника. Поверх полосатой робы он нацепил черную сутану и на груди – крест. Чудной. Священник шел и на ходу шептал молитвы. Неужели он верит, что господь поможет ему вырваться из этого ада?

Попав за колючую проволоку, люди преображались, Их вера в будущее и нервы, их воля и мышцы проходили жесточайшее испытание, испытание, которое длилось годами. А когда в лицо веет холодный сумрак могилы, трудно оставаться спокойным. Жизнь – это такая штука, с которой расстаться не так легко. И люди по-разному старались выжить. Одни, сломленные, стали угодливо прислуживать своим палачам и были готовы в любую минуту продать и предать своего товарища. Другие, вроде радиомастера Лохманна, ушли в себя, в свою скорлупу и всяческие просили «не впутывать их». Третьи боролись.

Алексей знал, что в многотысячной армии узников, в разноязыкой толпе есть его единомышленники, они борются, борются тайно. Среди них, несомненно, имеются и радисты. Но как их отыскать?

Глава девятая

Утром, когда заключенные с жадностью проглотили кружку эрзац-кофе с кусочком черного суррогатного хлеба и собрали крошки со стола, в бараке появился унтер-шарфюрер Фриц Рэй.

– Выходи строиться!

В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладковыбритый Смоляк медленно прошелся вдоль строя. В правой руке он сжимал толстый хлыст из воловьих жил. Из расстегнутой кобуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:

 
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать…
 

Потом он остановился и обратился на ломаном русском языке к новичкам, которых выстроили отдельной группой:

– Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик – это зараза. Зараза надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы вас не убивайт. Вы надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан работать…

– На-кося выкуси! – раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.

Напыщенность и надменность, написанные на лице Смоляка, словно ветром сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу.

– Что есть «на-куся выкуся»? Кто переведи?

Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.

– Что есть «на-куся выкуся»?

Он не знал этого русского выражения, но уловил дерзкую интонацию.

Не получив ответа, Смоляк привычным движением взмахнул рукой. Он бил тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:

– Вот есть «на-куся выкуся»!

Довольный своей находчивостью и избив десяток беззащитных людей, унтер-офицер успокоился. На его красном лице появилась улыбка.

Он что-то сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре вернулся с велосипедом.

– Ну, хлопец, держись, – шепнул Андрею Пархоменко, – Смоляк с нами поедет…

На работу погнали в каменоломню. Там добывали камень для строительства эсэсовских казарм. Солнце уже стояло высоко, когда колонна заключенных, окруженная эсэсовцами, вышла за черту концлагеря. Смоляк ехал рядом. Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.

Андрей, шагавший в одной шеренге с Пархоменко, внимательно осматривал местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. «Чтоб ночью не блуждать», – думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла Андрея.

Впереди показалась странная процессия. Десятка два карликов тянули огромную колымагу, нагруженную белым камнем. На колымаге сидел эсэсовец и поминутно хлестал длинным бичом.

«Как репинские бурлаки, – подумал Андрей, вспомнив знаменитую картину великого художника. – Только тут хуже. Несчастные карлики… Их-то за что мучают?»

Когда колымага приблизилась, Андрей ахнул. В колымагу впряжены не карлики. Это дети! Каждому из них едва исполнилось десять-двенадцать лет. Большеголовые, худые, как спички, с выкатившимися от напряжения глазами, они, шатаясь, с трудом тащили в гору огромную повозку. Тяжелые колеса, кованные железом, гулко перекатывались по мостовой.

У Бурзенко защемило сердце. Дети, как и взрослые, одеты в полосатый каторжный наряд. Длинные рукава курток закатаны. Штаны у многих застегнуты на груди. Видимо, одежду им выдавали из общего вещевого склада. Так же как и у взрослых, у них слева на куртках нашиты белые квадраты с номерами. Так же как у взрослых, краснеют матерчатые треугольники, обозначающие степень преступления. Русских мальчишек фашисты уже считают опасными политическими преступниками!

Андрей догадывался, что перед ним дети, чьи отцы сражаются на Восточном фронте и в партизанских отрядах. Дети красноармейцев, командиров, партийных работников. Дети, чьих родителей фашисты уже уничтожили. Но Андрей и не догадывался о главном – с какой целью их бросили за колючую проволоку. Гитлеровцы, убежденные в своей победе, заранее готовили вышколенных рабов. Эти русские мальчишки должны были забыть свой родной язык, забыть свое имя, фамилию. От них требовалось только одно: умение беспрекословно и точно выполнять команды и приказы господ.

За первой колымагой показалась вторая. Эсэсовец, расстегнув мундир, лениво дремал на груде белого камня. Первым в упряжке шел рыжеволосый подросток. Свесив тонкие руки, он налегал мальчишеской грудью на лямку. Рядом с ним шагал трех-четырехлетний ребенок. Он держался за руку старшего и, быстро семеня маленькими ножками, старался не отстать. Ребенок был также одет в полосатую куртку, которая, как платье, свисала до земли. Черные вьющиеся волосы, на худом личике круглые, как пуговицы, карие глаза. Какая в них была грусть!

Рыжеволосый шел первым и, видимо, задавал ритм движения. Равняясь на него, два десятка мальчишек, бледных и худых, напрягаясь, тащили колымагу.

– Эй, Васыком! – крикнул кто-то писклявым голосом из задних рядов. – А эти дяди похожи на русских?

Рыжеволосый поднял голову. Андрей увидел простое русское лицо с чуть курносым носом, все усыпанное веснушками. Только в глазах, колючих, как голубые льдинки, сквозила недетская серьезность. Васыком окинул взглядом колонну взрослых и насмешливо скривил губы.

– Ты, Петух, ошибся. Русские не такие… Они в плен не сдаются!

Пленные шагали молча. Кто-то скрипнул зубами, кто-то тяжело вздохнул. Пархоменко, нагнув голову, смотрел на свои башмаки, Андрей закусил губу. Проклятие! Он чувствовал себя виноватым в том, что где-то в момент напряженной борьбы дрогнул, не поверил в свои силы, уступил, потом отступил, позволил врагу взять верх, допустил в свой дом, на свою землю, отдал на поругание женщин, детей…

Солнце припекало. Начинался жаркий летний день. Но Андрей Бурзенко не ощущал зноя. На душе было холодно и до слез обидно. Обидно за себя, за своих товарищей. Стыдно было смотреть на свое прошлое, на горькую минуту позора… Вы правы, мальчишки! Мы сами себя презираем.

Андрей вспомнил свое детство. С каким восхищением смотрел он на героев гражданской войны, которые победили всех врагов и на одной шестой части земли установили свою, народную власть! А сколько было радости, когда ему вместе с такими же мальчуганами удавалось прошагать по пыльной улице в хвосте красноармейской колонны! И вот он сам солдат, но пленный солдат… Эх, если бы он только знал тогда, в дни неравных отчаянных боев, если бы знали его товарищи по роте, по полку, по армиям, какие муки их ожидают в плену, какие кровавые пытки придется им вынести, какие унижения и глумления предстоит выстрадать, – тогда бы все нечеловеческие трудности, лишения и опасности фронта им показались бы раем и счастьем!..

Вдруг раздался отчаянный крик. Андрей насторожился. Вдоль дороги расположены постройки для служебных собак. На этой псарне насчитывалось около тысячи овчарок. Все они огромные, тренированные, злые. И вот сюда на площадку, огороженную колючей проволокой, эсэсовцы вталкивали десяток узников. Один из них, молодой, белокурый, никак не хотел идти. Рослый немец подскочил к нему и ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его тотчас же взяли за руки и за ноги и выбросили на площадку. В ту же секунду рослый собаковод спустил овчарок. Они кинулись на несчастных.

Узники с криком отчаяния стали метаться на огороженной площадке. Но спасения нигде не было. Разъяренные псы в два прыжка настигали свои жертвы, сбивали их с ног и впивались зубами. Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один протяжный, ужасный рев…

Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось и раньше видеть страшные картины истязаний, но эта была самая лютая.

Андрей в ярости сжимал кулаки. Бессильная злоба клокотала в его груди. Один из узников, поляк Беник, сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему стало дурно. Это заметил Смоляк.

– Выйти из строя! – приказал он поляку.

Шлепая деревянными подошвами, Беник вышел на край дороги.

– Шагом марш на псарню!

Поляк задрожал.

– Пан офицер…

Фашист поднял пистолет.

– Бегом!

Поляк, спотыкаясь, побежал к проволочной ограде.

– Просунь руку! – крикнул палач.

По лицу узника покатились крупные слезы. Он бледными губами прошептал: «Святая Мария», – и медленно протянул левую руку за колючую проволоку. В нее мгновенно вцепились зубами две лохматые овчарки. Раздался нечеловеческий вопль.

– Теперь не будешь хвататься за сердце, – ехидно сказал Смоляк и расхохотался.

От этого леденящего душу хохота мурашки побежали по спине Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел палачей в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев. И все они выполняли свое грязное дело автоматически, как заведенные машины, с тупым равнодушием, с открытым остервенением. Но он еще ни разу не видел, чтоб муки людей вызывали в ком-либо радость и наслаждение. В этом было что-то нечеловеческое, неестественное и до отвращения омерзительное.

Беник все еще стоял возле проволоки. В застывших от ужаса и боли глазах поляка медленно угасали искры разума. Голубые, как чистое небо над Лодзью, глаза потухли и покрылись туманом сумасшествия. Темные волосы, разделенные простриженной полосой, на глазах у всех стали белеть, белеть, словно их посеребрили осенние заморозки. А хохочущий Смоляк неторопливо отъехал на велосипеде и, придерживая левой рукой руль, правой спрятал пистолет.

– Мы, германцы, гуманная нация. Живи!

Бенику нужно было срочно оказать помощь. Тогда Славко оторвал от своей рубахи рукав и вместе с Бурзенко перевязал кровоточащую рану.

Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:

 
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать…
 

Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену утреннего тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое показалось справа от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещая красную черепицу высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями зайчиков в окнах солдатских казарм. Туман медленно уползал в долину, в межгорье, повисая плотным покрывалом над мрачными хвойными чащами.

Вдали показался всадник. Серый породистый скакун, игриво перебирая тонкими ногами, стремительно приближался. Андрей присмотрелся. В седле сидела женщина. Темный камзол, лаковые сапожки и рыжие взбитые ветром волосы. Мгновение, и она поравнялась с колонной. Это была фрау Кох, хозяйка лагеря смерти.

Узники, как по команде, нагнули головы. Пархоменко одернул Андрея.

– Не смотри. Заметит охранник, получишь двадцать пять горячих по заду…

Весь день Андрей двигался, работал, разговаривал, в его ушах все время стояли крики умирающих, рычание овчарок, грудной хохот эсэсовца… С тупым остервенением бил он киркою в твердый камень и думал, думал: «Надо что-то делать… надо что-то делать…»

Вечером, когда оранжевые лучи заходящего солнца покрыли позолотой серые камни, легли румянцем на бледные лица узников, когда уставшие от безделья охранники разминали затекшие ноги, в каменоломне неожиданно появился Смоляк. Глаза его свирепо сверкали. Лицо перекосила злоба. Волосы взъерошены, а воротник мундира расстегнут. Никто, даже старожилы, не видели еще унтершарфюрера в таком разъяренном виде.

Старший надсмотрщик, не успевший вовремя вскочить и отдать рапорт, получил пощечину.

Фриц Рэй приказал команде шестьдесят второго блока прекратить работу и выстроиться.

– Хлопцы, – приказал Пархоменко, – лопаты не бросать.

Андрей сжал в руках свою лопату. Подняв голову, он заметил, что все узники, как один, последовали этому приказу. Не выпуская из рук лопаты и кирки, они угрюмо занимали свои места в строю.