Текст книги "Ринг за колючей проволокой"

Размахивая пистолетом, Фриц Рэй побежал к левому флангу. Он извергал ругательства и повторял:

– Я знайт, что есть «на-куся выкуся»!

Люди на левом фланге замерли.

– Кто сказайт «на-куся выкуся»? Шнель!

Строй ответил угрюмым молчанием. Смоляк, взмахивая пистолетом, начал считать:

– Айн, цвай, драй…

Старожилы знали, что при счете «десять» он нажмет на спусковой крючок. Заключенные, побледнев, застыли.

И вдруг, перебивая Смоляка, раздался твердый и властный окрик:

– Стой, гадюка!

Фриц Рэй оскалился.

Из левого фланга вышел коренастый русский. Андрей не видел его лица, а только мускулистый треугольник спины и широкую шею.

– На-кось выкуси! – вышедший сделал жест, пояснявший смысл восклицания.

Фриц Рэй, не ожидавший такой смелости, в недоумении поднял брови. Его глаза стали наливаться кровью.

– А-а-а! – завопил унтершарфюрер и двинулся к смельчаку.

В ту же секунду коренастый, схватив лопату, принял оборонительную позу. Острый край лопаты блеснул, как штык.

Фриц Рэй вдруг остановился. Он увидел сотню поднятых лопат и кирок. Но еще внушительней были скрещенные на нем взгляды узников, острые как ножи, полные ненависти.

Мгновенно в памяти унтершарфюрера всплыла смерть Штерка, изуродованное кирками и лопатами тело. Эсэсовца охватил страх. Медленно, шаг за шагом попятился он назад.

На помощь Смоляку спешили два охранника. И тут Фриц Рэй заметил поляка Беника. Тот продолжал сидеть в тени и, поддерживая здоровой рукою кровавый обрубок, улыбался блаженной улыбкой помешанного.

– Взять его! – приказал Фриц Рэй охранникам.

Уходя, он оглянулся на коренастого.

– Ты есть счастливый!

Вечером, после проверки, изнуренные узники торопливо хлебали брюквенную похлебку. Железняк спросил Лысенко:

– Ты завтра уже в команду?

– В команду, – ответил Алексей.

– В самый раз. Там и Жюльен будет.

Алексей круто повернулся.

– Да отвяжитесь вы от меня с этим Жульеном! Он у меня уже вот где сидит, – Лысенко провел ложкой по горлу. – Вот!

– А ты что психуешь? Дурья башка, – Вячеслав нагнулся и шепнул в ухо: – Может, приемник ты сам соберешь?

– При чем тут приемник? – шепотом ответил Алексей.

– При том. Жюльен радист.

Алексей чуть не подскочил от неожиданности. Хлеб застрял в горле. Как? Этот француз, вместо которого он принял порку, радист? Милые ребята, что ж вы раньше не сказали!

Но раньше они сами не знали. Только вчера Драпкин узнал такую важную деталь из биографии француза.

На следующее утро в котельной Алексея поманил Драпкин. У него было свое рабочее место. Он отгородил угол куском старого брезента и поставил там верстак. Драпкин был хорошим специалистом по ремонту электродвигателей.

Около верстака сидел незнакомый заключенный. Тощий, щуплый, с опухшим от голода лицом. Он проворно вскочил и протянул костлявую руку.

– Жюльен.

Алексей осторожно пожал ее.

Жюльен улыбнулся. Он улыбнулся от души. Но улыбка у него не получилась. Вместо нее на лице появилась жалкая гримаса. У Алексея защемило сердце. Что сделали с ним фашисты, до чего довели человека. Лысенко смотрел на Жюльена и думал, что надсмотрщик, отправляя несчастного на порку, фактически посылал его на тот свет. Такому никогда не выдержать и десятка плетей…

Жюльен горячо благодарил своего, как он назвал, спасителя. Начался разговор. Где на пальцах, где с помощью мимики, перемежая французские, русские и немецкие слова. Скоро Алексей уже знал, что Жюльен из Парижа, там у него остались жена и ребенок, что он до прихода гитлеровцев занимал пост главного инженера французской фирмы, выпускавшей радиоприемники.

Драпкин достал из тайника собранный аппарат. В глазах Жюльена засверкали искорки. Он потянулся к приемнику, начал с жадностью осматривать. Потом поднял глаза на Алексея и ткнул его пальцем.

– Майстер?

Лысенко смутился. В чужих руках труд бессонных ночей выглядел грубым, некрасивым.

Но Жюльен, не замечая смущения, поднял большой палец.

– Карош… Карош!

И начал со знанием дела тыкать пальцем в аппарат, показывая ошибки. Их было, к удивлению Алексея, совсем мало. В двух местах не так поставлены конденсаторы, нарушена последовательность. Кроме того, не хватало еще одной детали – сопротивления.

Жюльен охотно согласился помочь собрать радиоприемник. Он на куске карты написал, что еще нужно.

Через пару дней все необходимые материалы были подготовлены. Их правдой и неправдой, рискуя головой, достали Железняк и Драпкин. Кроме того, по предложению Леонида друзья устроили для Жюльена тайное убежище. В другом конце котельной была огромная куча угля. В куче вырыли яму, сверху накрыли досками, застелили тряпьем и снова засыпали углем. Оставался лишь небольшой проход. Алексей вместе с Драпкиным протянули туда шнур и подвесили лампочку.

Алексей не отходил от французского инженера, всячески старался помочь и, самое главное, учился. Кто знает, может, еще не раз придется собирать тайный приемник…

Пока Жюльен колдовал над деталями, паял и привинчивал, Вячеслав Железняк ломал голову над новым вопросом: где хранить радиоприемник? Он должен быть постоянно рядом и в то же время спрятан так, чтобы никто и не догадался о его существовании. После мучительных раздумий Вячеслав пришел к выводу, что приемник лучше всего прятать в каком-нибудь бытовом предмете, который постоянно находится у всех на глазах и не вызывает никакого подозрения.

И он начал искать. Обшарил весь барак, но подходящего предмета не было. Вдруг его взгляд остановился на помятом ведре с сапожной мазью. Такие ведра находились в каждом бараке. Они стояли у дверей, и узники обязаны были ежедневно чистить обувь.

Вячеслав раздобыл пустое ведро. К нему приделал крышку, похожую на кастрюлю. Она плотно входила в ведро и без особого ключа не вынималась. Крышку Вячеслав наполнил сапожной мазью, а ведро помял и вымазал, чтобы оно не отличалось от других.

Тайник был готов. Под крышкой могли свободно уместиться небольшой приемник, антенна и шнур со штепсельной вилкой.

Наконец Жюльен припаял последнюю деталь, вставил катушку. Можно включать.

Испытание провели тут же.

Засветились волоски лампы. Послышался характерный шум. Леонид, волнуясь, надел наушники, повернул ручку и… Глаза его округлились, рыжие брови поднялись вверх, и широкая счастливая улыбка засияла на лице.

У Алексея екнуло сердце. Работает! Дайте послушать. Но Леонид протягивает ему только один наушник.

– Скорей…

Лысенко осторожно прикладывает его к уху. И сразу перехватило дыхание, померкло все вокруг, исчезла угольная яма, накрытая грязными досками. Остался один голос. Сильный, ясный, уверенный голос диктора, голос Москвы! Алексей приник к наушнику. «…Наши войска перешли в наступление… Освобождены десятки населенных пунктов».

У Алексея на глаза навернулись слезы. Впервые за годы плена. Сколько вынес он мук и унижений, побоев, пыток, побывал в застенках гестапо после неудачного побега, но врагам никогда не удавалось видеть в его глазах слезы. А тут не выдержал. От радости.

В нем говорило и чувство собственного достоинства, гордость солдата, который не склонил головы и, пройдя через все муки, остался верным воинской клятве. И неописуемая радость человека, услышавшего голос Родины, свой родной язык – могучий и нежный, суровый и до слез родной, язык народа, который никогда и ни перед кем не стоял на коленях. И выстраданная долгожданная весть о том, что наконец-то «наши войска перешли в наступление»!

А последние слова диктора – «Смерть немецким оккупантам!» – Алексей воспринял как боевой призыв, как приказ Родины, обращенный непосредственно к нему, к его товарищам.

Глава десятая

Когда подполковника Смирнова уводили два эсэсовца, узники тридцатого блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.

– Неужели Ивана Ивановича в расход? – вслух подумал Валентин Логунов, который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.

– А то куда же? Ясное дело, в «хитрый домик», – широкоплечий костистый волжанин глубоко вздохнул.

Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.

– Такие люди, как подполковник, вроде стали. Они не гнутся. Русский характер!

Узники смотрели на удаляющихся. Вот они, поднимаясь в гору, прошли широкую площадь, миновали солдатскую лавку, подошли к главным воротам. Остановились.

«Если повернут направо, к воротам, значит, в гестапо, будут пытать, – думал Логунов, – а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки, значит, в «хитрый домик» на расстрел…»

Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце. У ворот к ним подошел еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Валентин определил – офицер. Они вывели Смирнова через массивные ворота и повернули налево.

Заключенные переглянулись: куда же повели?

– Может, в канцелярию? – предположил волжанин.

– В той стороне нет канцелярии, – ответил Логунов. – Там офицерский городок.

Ивана Ивановича действительно вели к офицерскому городку. Миновав двухэтажные солдатские казармы, расположенные полукругом на вершине Эттерсберга, направились по широкой аллее вниз. Этот южный склон резко отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз подполковника отмечал расположение казарм, запоминал планировку улиц, определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.

Подполковника Смирнова привели в штаб, к коменданту лагеря. Штандартенфюрер Карл Кох, прежде чем его расстрелять, пожелал побеседовать с этим русским старшим офицером, который не скрывает ни своего звания, ни взглядов и даже перед лицом смерти держится гордо и независимо. Ивана Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.

– Это вы и будете подполковник Смирнов? – спросил на чистом русском языке высокий унтер-офицер, переводя вопрос коменданта.

Кох пристально посмотрел на Ивана Ивановича.

Они стояли друг против друга; почти одного возраста, почти равные по воинским званиям; сын костромского крестьянина и уроженец Дармштадта, наследник мясной лавки Кохов. За плечами у каждого большая трудная жизнь, прожитая по-разному. Иван Иванович Смирнов прошел суровый путь от рядового солдата до командира артиллерии дивизии, сражаясь за свободу трудового народа. Карл Кох добился звания штандартенфюрера, полковника дивизии СС «Мертвая голова», сражаясь против трудового народа, против его свободы.

В годы гражданской войны, когда жители Даурии, Иркутска, Читы, освобожденные Красной Армией от колчаковцев, цветами встречали молодого красного командира Смирнова, в эти годы, изнывая от неудовлетворенной жажды власти, юный Кох организовывал тайные кружки националистов, в которых зарождалось коричневое движение.

В начале тридцатых годов, когда командир группы бронепоезда Иван Смирнов сражался с японскими самураями, громил белокитайского генерала Ляна во время конфликта на КВЖД, отстаивая независимость Советской республики, в эти годы молодой начальник СС Карл Кох сражался против граждан своей страны; разгонял демонстрации, подавлял забастовки, устраивал еврейские погромы и открыто призывал к созданию грандиозных концлагерей.

Перед самой войной, когда преподаватель высшей офицерской артиллерийской школы полковник Иван Иванович Смирнов отдавал свои знания и опыт будущим командирам, будущим героям обороны Москвы, героям Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, в это время штандартенфюрер Карл Кох, комендант крупнейшего в Европе политического концлагеря Бухенвальд, учил своих подчиненных пытать, убивать, организовывать массовые казни, проверял действие печей крематория, готовился претворить в жизнь гитлеровский план «обезлюживания Европы».

– Вы большевик?

Иван Иванович ответил утвердительно.

Кох усмехнулся.

– Странно видеть подполковника в таком жалком виде. Вам, вероятно, предлагали вступить в «Российскую освободительную армию», которой командует русский генерал Власов? Вы могли бы иметь видное положение в этой армии.

– Быть военнопленным – это не значит быть предателем.

– Отдаете ли вы себе отчет в своих поступках, находясь в положении военнопленного?

– Что вы имеете в виду?

– Вы разводите большевистскую пропаганду, надеясь сорвать планы немецкого командования.

– Митингов я не устраивал. Будучи лишен свободы, я не лишен права мыслить, не лишен языка, чтобы своими мыслями обмениваться с людьми, которые окружают меня.

Переводчик внимательно посмотрел на спокойное лицо Ивана Ивановича и стал переводить его ответ.

– Ваша агитация вредна для вашей родины. Мы хотим привлечь военнопленных для налаживания порядка в вашей стране. Советские офицеры вступают в немецкую армию. Советские инженеры и рабочие специалисты идут на наши заводы. У вас в стране в целом и в армии полное разложение, хаос. Мы должны спасти Россию общими усилиями.

– В Советском Союзе существуют такие организующие силы, которые не допустят разложения в армии и беспорядков в стране. Я глубоко убежден в победе моего народа.

Кох рассмеялся.

– Вы наивный человек!

Комендант открыл ящик письменного стола и вытащил листок, исписанный мелким почерком.

– Я покажу вам документ, который лишний раз свидетельствует о том, что разложение в Красной Армии явилось следствием больших пробелов в воспитании. Немецкий офицер никогда бы не решился написать донос на другого офицера, да еще старшего! Вот почитайте, – штандартенфюрер протянул бумагу подполковнику.

Это был донос.

Иван Иванович пробежал взглядом по неровным строчкам, написанным, видимо, дрожащей от страха рукой: «Военнопленный подполковник Смирнов ведет в бараке большевистскую пропаганду…», «Комиссар Смирнов рассказывает о каких-то новых победах Красной Армии…», «В течение суток у него на беседах бывают десятки военнопленных…», «Коммунист-подполковник является очень опасным человеком в лагере…» Взглянул на подпись: лейтенант Песовский.

Кох выжидающе наблюдал за русским подполковником.

Тот свернул лист вчетверо и положил его на стол.

– В семье не без урода.

Их взгляды встретились. Иван Иванович прямо смотрел в серые, оловянные глаза коменданта.

– Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.

Кох вскочил.

– А откуда вам известно положение на фронтах?!

Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.

– Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!

Унтер-офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая нервозность обычно ничего хорошего не обещала.

– О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!

– Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.

Штандартенфюрер сел.

– Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют.

Иван Иванович гордо усмехнулся.

– Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.

В глазах Коха сверкнула молния.

– Встать!!!

Узник неторопливо поднялся.

– Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтоб мучаться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!

Подполковника Смирнова вывели из кабинета. В коридоре его догнал переводчик.

– Герр подполковник, я несколько смягчил ваши показания. Вас не расстреляют, – унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. – Надеюсь, в будущем вы не забудете этого.

Глава одиннадцатая

Первые недели новых «гофлингов» – заключенных – приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. «Капо» – капрал рабочей команды – уголовник Август Скауц добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться, и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора. До Бухенвальда Андрей и не подозревал, что такое простое действие – снятие шапки – может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.

Громила, так узники окрестили Августа Скауца, требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головной убор. Снимать его следовало по команде «мютцен ап». При первом слове заключенные должны схватить правой рукой шапки и, услышав «ап», стукнуть себя по бедру. Это идиотское упражнение проделывали по сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал удар хлыстом.

Вечерами, после проверки «аппеля» и отбоя, наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в свой клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.

Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые открывали меновую торговлю.

По бараку вдоль нар шел седоголовый чех. В руках у него ведро. Из каждого отсека выглядывали узники и осторожно клали в ведро по крошке, по маленькому кусочку хлеба.

– Кому собирают? – спросил Андрей у Пархоменко.

– Восьмому блоку, – ответил днепропетровец и отломил горбушку от своей скудной пайки.

– Их что, оштрафовали? – допытывался боксер. – Оставили без хлеба?

– Не… Там дети.

У Андрея перед глазами встали изнуренные бледные мальчишки, которые тащили колымагу, он вспомнил того рыжего, веснушчатого. Молодчина чех! Бурзенко достал свой хлеб, посмотрел на него. Кусок хлеба свободно умещался на широкой ладони. Боксер отломил добрую треть пайки и протянул чеху.

– Спасибо, други, спасибо, – чех осторожно двумя руками нес драгоценное ведро. – Спасибо, други.

Иван Пархоменко отвернулся к стене. Там, в Днепропетровске, осталась его жена и трое ребят. Что с ними? Живы ли?

Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.

Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.

– Кто у вас тут русские? – с заговорщицким видом тихо спросил он.

Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея.

– Пойдем послушаем.

Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:

– Ну как, ребята, надоело здесь?

– Еще бы, – сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:

– Эх, домой бы сейчас…

– Домой? – оживился незнакомец. – О доме, друг, забудь.

– Это почему?

– Да все потому, – продолжал он, – что дома у тебя больше нет и с родными никогда в жизни не встретишься.

– Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, – зашумели заключенные.

– А я и не развожу. Дело-то проще простого, – незнакомец уставился на Андрея. – Вот ты, парень, кто ты есть?

Бурзенко от неожиданности немного растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Да, над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад, – советским человеком.

А тот воспользовался замешательством Андрея и, смотря ему в глаза, бросил:

– Ты есть предатель Родины!

– Что-о? – у Андрея заходили желваки.

– Ты не кипятись, – замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. – Я тебя не считаю предателем… нет, нет!

– А кто… считает?..

– Там, дома. Дома, на Родине. На Родине тебя считают предателем! И тебя, и меня, и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на Родине, для нас в Сибири места подготовлены.

– Вот что, земляки, – немного выждав, продолжал незнакомец, – все мы, выходит, стали людьми без Родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят…

– Да… – неопределенно протянул кто-то из заключенных.

– Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, – таинственно произнес незнакомец. – Есть русские патриоты! Они собирают армию. «Российскую освободительную армию»! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот прочтите!

И он вытащил из кармана пачку листовок.

– Постой, постой, – подался вперед Пархоменко, – а почему армию зовут освободительной? Она что, Родину от немцев освобождает?

– Чудак! – усмехнулся незнакомец. – Не от друзей – немцев, а от врагов России, от большевиков!

Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед его носом.

– Вот видишь эту штуку?

– Ну?..

– Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понятно?

Незадачливый вербовщик съежился.

– Убирайся отсюда, гадина…

Тот, видимо привыкший к тому, что его награждают кулаками, вскочил и попятился к двери.

Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман.

– У нас в нужнике нынче бумага кончилась…

Под улюлюкание вербовщик выскочил из блока.

Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.

Низкое каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершутце – полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладковыбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, – решил Андрей, подходя к дверям. – Такой, как и наши ребята… Снять с него только форму…»

Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.

– Шнель!

У Андрея в предчувствии чего-то страшного сжалось сердце.

Лагершутце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением руки хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею. Бурзенко тут же отклонился назад и, как это не раз он применял в боксерских поединках, «нырнул» под руку. Прием защиты Андрей выполнил быстро, инстинктивно, не думая.

– Шнель! – взревел лагершутце и ударил Андрея палкой по спине.

В полутемном коридоре три двери. В какую? Полицай палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.

Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы. Справа у окна – письменный стол. Рядом с окном на тумбочке – радиоприемник. Пухлолицый, с глазами навыкате немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал на середину комнаты.

– Битте!

Потом протянул руку и толстыми пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал никакой музыки, кроме фашистских маршей!

Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», – подумал Бурзенко, прикрывая голову руками.

Офицер глядел на ручные часы. Через три минуты он выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.

У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.

В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул головой, и лагершутце стал переводить вопросы:

– Лейтенант?

– Рядовой, – ответил Андрей и вытянулся.

– Врешь?

– Врать с детства не учили.

– В каких парашютных войсках служил?

– Я рядовой пехоты.

– Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?

– Наша рота оказалась в окружении.

– Коммунист?

– Нет.

– Кем работал?

– Я был спортсмен.

– Кем?

– Боксером был.

Вопросы сыпались один за другим: где учился, в какой части служил, собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки и т.д. и т.п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. По ним Андрей сразу догадался, что в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.

Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали туркмена Усмана и москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из Ганноверского шталанга, лагеря военнопленных.