Текст книги "Райский сад дьявола"

А утром восьмого, назавтра после парада на Красной площади и праздничного ужина в Кремле, не проснулся Леня, бровастый наш маршал и многажды герой. Дуба дал в расцвете лет, сгорел на руководящей работе, можно сказать, преемникам своим и сподвижникам приказал долго жить. Но так уж все густо подгнило в нашем мудацком королевстве, что даже этот последний приказ никто не выполнил – стали наши командиры откидываться, как в детской игре «Замри!».

Но Щелоков еще не знал – и не узнал, – что будут генсеки наши мереть как мухи и каждому из них срок дан длиной с хренову душу, – и киксанул, сделал сдачу в штаны. Эх, если бы тогда продавались памперсы «Хаггис» на каждом углу, как сейчас! Может быть, и обошлось потихоньку?

А без памперсов не получилось. Крут оказался на расправу генсек Андропыч – примурлыкивая «Тэйк зэ а трейн», очешками в тонкой оправе поблескивая, вышиб Николая Анисимовича, свет нашего Щелокова, из министров ровно через месяц.

Так министр и не вошел ни разу в свой кабинет в новом, любовно отгроханном здании.

А еще через месяц выставили его из ЦК бесконечно авангардной нашей партии.

Еще месяц – отнял Андропыч депутатский мандат.

Месяца два пауза – и снова подарок судьбы: давайте разжалуем генерала армии Щелокова. Ура! Интересно было бы узнать – до какого звания кинули советского главмента? В полковники? Лейтенанты? Или совсем под нары – в солдаты?

Он зубами скрипел, но терпел, крепился. А сорвался на совершенной глупости: сообщили в «Известиях», что Всесоюзная Аттестационная комиссия подумала, обсудила и решила, что диссертация профессора Щелокова не содержала серьезных научных открытий – это только тогда и выяснилось! – и потому постановил ВАК лишить его ученой степени доктора экономических наук и научного звания «профессор». Не выдержал этого измывательства Анисимыч, вставил в рот бельгийский охотничий карабин и нажал курок – кровавыми ошметками государственного ума все стены в прихожей забросало.

А текинский ковер – посредине черно-бурые неотмывающиеся пятна – лежит сейчас на полу в кабинете Джангирова на даче…

Как память. Предупреждение. Призыв.

Щелоков Николай Анисимович [р. 13 (26).11.1910, ст. Алмазная, ныне в черте г. Кадиевки Ворошиловградской обл. УССР], советский гос. и парт. деятель, генерал армии (1976), доктор экономич. наук (1978). Чл. КПСС с 1931. Род. в семье рабочего-металлурга. Окончил Днепропетровский металлургич. ин-т (1933). В 1933–34 и в 1935–38 работал на металлургич. з-дах на Украине (инженер, нач. цеха). В 1938–39 1-й секретарь Красногвардейского РК КП(б)У (Днепропетровск). В 1939–41 пред. Днепропетровского горисполкома. В 1941–46 в Сов. Армии, участник Великой Отеч. войны. В 1946–47 зам. министра местной пром-сти УССР. В 1947–51 в аппарате ЦК КП(б)У. В 1951–62 и в 1965 1-й зам. Пред. Сов. Мин. Молд. ССР. В 1957–58 и 1962–65 пред. СНХ Молд. ССР. В 1965–66 2-й секретарь ЦК КП Молдавии. С 1966 министр внутр. дел СССР. Канд. в чл. ЦК КПСС с 1966. Чл. ЦК КПСС с апреля 1968. Деп. Верх. Совета СССР 4–9-го созывов. Награжден 3 орденами Ленина, 2 орденами Красного Знамени, орденами Богдана Хмельницкого 2-й степени, Отечественной войны 1-й степени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, а также медалями.

Большая Советская Энциклопедия, 1978 год.

21. Хэнк. Возвращение на курорт во Флориде

…С момента выхода из гарнизонной тюрьмы на Окинаве Хэнк шел по длинной цепи унижений и мелких издевательств военных чиновников.

В госпитале сообщили, что в связи с исключением из армии по статье он не должен рассчитывать на обещанный усовершенствованный электронный протез – пока это штука слишком дорогая, чтобы раздавать бесплатно всем безруким.

В бухгалтерии отказались выплатить компенсацию «по боевым» за время плена и госпиталя.

Медицинская страховка ветерана пролетела мимо – «вы исключены из армии с лишением звания, лечитесь на здоровье, как все нормальные инвалиды».

И конца и края было не видать всему этому беспардонному обирательству и надругательствам.

Ни разу Хэнк не вступил в спор, ни разу не унизил себя до препирательств. И отказался от натырок товарищей обратиться к бесплатному военному адвокату. Он не хотел, чтобы его нервы из звенящих стальных струн превратились в ржавую лохматую проволоку.

Хэнк боялся неосторожным поступком, крикливым взрывом расплескать в себе злобу. Он хранил ее как волшебный сосуд, как гранату со снятой чекой.

Единственное, чем он воспользовался, – обратным билетом домой. В контракте под названием «Хэнк Андерсон и Народ Соединенных Штатов – Договор» было указано, что правительство обязано его доставить, при всех условиях, на родину, в любое указанное им место. Или в деревянном длинном ящике в трюме военного транспортного самолета, или экономическим классом любой авиакомпании, летающей в Америку. Когда в транспортном управлении его спросили, куда ему выписать проездной воинский билет, Хэнк всерьез задумался.

Веселый путешественник, беззаботный турист – вас нигде не ждут! Вы, дорогой друг, на хрен никому не нужны!

В Лос-Анджелес – решил он. А оттуда – в Лас-Вегас! Сначала понежимся на пляже, потом поживем на развеселом курорте. Какие-нибудь девки появятся – не может ведь быть, чтобы женская половина человечества состояла только из проституток. Черт его знает, может быть, есть бабы, которые трахаются не только за деньги?

Конечно, эти суки-эвакуаторы организовали ему билетик – люкс-класс! Загадка, как они только смогли найти маршрут с пятью пересадками, и последний кусок – через Майами в Лос-Анджелес на «Эр Мексика». Это из Юго-Восточной Азии!

Хэнк бродил по огромному и бестолковому майамскому аэропорту, дожидаясь пересадки. На Флориду грозно накатывал ураган «Лиззи», самолетам не давали вылет. Сизая мгла давила их к земле. В терминале обитали тысячные толпы одичавших людей. Хэнк пошел выпить в баре, набитом народом, как сигарная коробка. Он уселся на полу рядом с баром, за веревочной изгородью, попросил бартендера позвать его, как только освободится место. Хэнк закурил свой «Лаки страйк», достал из мешка томик Нормана Мейлера, который он подобрал в предыдущем самолете.

Полицейский похлопал его по плечу:

– Эй, мен! Погаси сигарету…

– Почему? – удивился Хэнк.

– Вся страна воюет теперь с курением, – довольно засмеялся коп. – Ты что, парень, не знаешь – в аэропорту на всей территории запрещено курить…

– А где мне курить? – спросил Хэнк.

– Где хочешь! – жирно заликовал коп, он упивался законным правом досаждать людям. – Выйдешь из аэропорта – кури где хочешь!.. – Он показал на коридор, исчезающий за горизонтом.

Хэнк встал, огляделся – в одном шаге от него, за веревкой, в баре люди преспокойно курили.

– А почему они курят? – спросил Хэнк и с отвращением услышал острый звон внутри.

– Они сидят в баре! – спокойно объяснил коп. – У бара все договорено с аэропортом… Заплатил за выпивку – кури спокойно…

– А если я попрошу передать мне из бара сюда, за веревку, стаканчик? – нарывался Хэнк.

– Нельзя! – отрезал коп. – Выпивать здесь нельзя – это публичное место…

– Значит, и курить теперь можно только за деньги? – подпирала горло злоба.

– Так полагается! Погаси сигарету или проваливай в бар…

– В баре нет мест… Я жду очереди, – сипло сказал Хэнк.

– Ты мне надоел, парень! Дождись свободного места и тогда пей, трахайся, кури чего хочешь. А сейчас брось сигарету, иначе я тебе шею сломаю…

– Пошел ты к чертовой матери! Ты разговариваешь с офицером, вонючий бык!

Полицейский засмеялся и отступил на шаг. Он был немного постарше Хэнка, лет тридцати. Но уже выпита за эти трудные полицейские годочки в курортном городе наливная цистерна пива «Будвайзер», съедены стада свиных отбивных, контейнеры гамбургеров с сыром вылетели в сортир, жареная картошка высилась за его толстой жопой Аппалачскими горами! Этот капитал жратвы, вложенный копом в радость безбедной жизни, дал отличный процент – проросли по загривку, по бокам, по бочечно-круглой спине, на необъятной заднице горы здорового светлого сала. У копа была простецкая деревенская морда с курносым пятачком, усеянным симпатичными веснушками.

– На пол… – скомандовал он.

– Что-о? – заорал Хэнк.

И в тот же миг коп ударил его ногой в пах. Господи ты боже мой, какая мука!

Хэнк обезумел от боли и страха, его охватил ужас, и это было непонятнее всего. Несколько лет подряд он взлетал на своей «вертушке», ясно понимая, что его через час могут разорвать зенитной ракетой, застрелить, сжечь в воздухе. Но не боялся.

А тут его охватил панический ужас бессилия перед страшной и безнаказанной силой – гораздо хуже, чем было в плену, когда его пытал вьетконговский контрразведчик Вонг.

Мир падал ему на голову, расшибая череп своими обломками. Ан нет – это коп ударил его, скрючившегося на корточках, кулаком по темени.

Вокруг уже собиралась толпа, она возбужденно и одобрительно гудела.

Хэнк упал на пол, и его вырвало на мраморную плиту.

– Он совсем пьяный… – сказал кто-то из толпы сочувственно.

– Или «травки» накурился крепко… – добавил другой размыслительно.

А еще один заметил:

– Смотри – парень с представлениями… Весь грязный, как чушка, а в лайковых перчатках…

– Руки за спину! – крикнул коп, и Хэнк, не глядя, слышал бряканье «браслетов» в его руках.

Животный ужас, невероятное страдание охватили Хэнка – это было сумасшествие, но он точно знал, что коп, надевая наручники, оторвет ему сейчас протез вместе с воспаленной культей.

Ну-ну-ну! Он вспомнил побежденных в собачьих боях псов, которых развозили еще теплыми по харчевням.

«Не возродятся! Не хочу! Меня сейчас отвезут на живодерню и скормят кусками каннибалам.

Не возрожусь после этого!»

Он медленно, со стоном перекатился на живот, левую руку с протезом в перчатке завел на спину, а правую сунул под ремень на животе, выхватил пистолет и, глядя с пола прямо в голубые добродушные глаза копа, выстрелил ему дважды в грудь – повыше нашивок за беспорочную службу, пониже металлической бирки с именем «Карл Келлер».

Тишина. Даже дребезжащие динамики информации по аэропорту смолкли. Только тонкий визгливый подхлест воздушных порывов за стеклянной стеной, – видно, ураган «Лиззи» подошел вплотную, может быть, барышня Лиззи хотела тоже поглазеть на подстреленного копа.

Карл Келлер не упал – он оседал, как взорванная башня, стекал на пол медленно своими необъятными телесами. И глаз не закрывал, а смотрел удивленно на этого мятого оборванца, который так ловко его провел, и правая рука бессильно дергалась к кобуре – завод в игрушке кончился. Хэнк суматошно думал, что коп настолько был в своей силе и праве, что даже не расстегнул кобуру.

Потом он все-таки залег, и Хэнк обратил внимание, что на полицейском были не форменные нормальные ботинки, а ковбойские полусапожки со стальной обивкой по носку и каблуку. Садист, сука. Толстожопый пижон.

Хэнк с мукой поднялся – «он мне или яйца разбил, или уретру разорвал». Отряхнулся, накинул мешок на плечо – не судьба, наверное, попользовать до конца армейский проездной билет до Лос-Анджелеса. Наклонился над еще живым Келлером, сказал негромко:

– Если бы Волк не приставал к Красной Шапочке, он бы до сих пор гулял по лесу…

И пошел к выходу из аэропорта.

Вот тут, как скорбный набат по героически павшему копу, грянул гром, расколовший небо и затрясший стены аэропорта. Ураган «Лиззи» накрыл город. Разделил свет и тьму. День утонул в черном мраке, и по стеклам фасадов помчались водопады.

Хэнк шел через расступающуюся толпу, и никто не пошевелился, шага не ступил, чтобы попытаться его задержать. Он неуверенно, враскоряку, медленно брел через тот бесконечный коридор, по которому дохлый коп предлагал ему сходить на улицу перекурить, но выяснилось, что коридор кончается не за горизонтом, а в водяной прорве у выхода, водовороте, скручивающем тучи, пальмы, бурлящие лужи в мощный мокрый поток, в который Хэнк нырнул, как в океан.

Желтый железный ковчег в волнах всемирного потопа. Хэнк вполз в него, один за всех чистых и нечистых, протянул лохматому мексикаке Ною стольник и посоветовал:

– Пошел… Очень быстро… – И только тут увидел, что пистолет держит в руке.

Желтый ковчег стартовал, как торпедный катер. В огромном пенном буруне скатился с аэропортовского пандуса, выскочил на хайвей и превратился в подводную лодку.

Ковчег плыл через стоячий водопад. Сквозь дрожащую водяную стену, изморщенную шквальным ветром, тускло мигали где-то вверху желто-красно-зеленые огни бесполезных маяков светофоров.

По радио орали жестокими и испуганными голосами приказы о движении на автострадах и эвакуации из зоны затопления.

«Мой праведный мексикака Ной везет меня из Атлантиды на гору Арарат, – думал Хэнк. – Ураганная подруга Лиззи, спаси и выведи меня отсюда…»

– Не можешь быстрее?.. – спросил он таксиста.

– Нет смысла… Зальем мотор – останемся тут навсегда…

Хэнк с отвращением представил, как он внутри заглохшего ковчега опускается в водяную прорву – там в холодной глубине плавает раздувшийся труп полицейского утопленника Келлера.

– Остановись где-нибудь у телефона, – сказал он таксисту.

У него был единственный номер телефона в Майами, и он его помнил наизусть.

Щетки разгребли мокрую кашу на лобовом стекле, и Хэнк увидел навес бензоколонки «Тексако». Под навесом был грот в водяной бездне, и слабо светился пенал телефона-автомата.

– Подожди, – буркнул Хэнк и бросился из ковчега в будку. Он молился, чтобы вода не размыла аппарат, чтобы шквал не вырвал из земли провода, чтобы электрический голубь, которого он выпустил в надежде найти благословенную твердь, нашел Арарат, какую-то библейскую, может быть, и не существовавшую никогда землю, и принес обратно зеленую веточку, весть от Эда.

Гудок, мычание, щелчок, металлический голос: «Опустите двадцать пять центов», звон монеты, тонкий вой в дальних жилах связи, мягкий басовитый зуммер, треск – и голос, казалось навсегда забытый:

– Я здесь…

– Эд!.. Эд!.. Это я!.. Хэнк Андерсон!.. Ты слышишь меня?.. Эд!

– Хэнк!.. Командир!.. Дружище!..

– Эд, погоди!.. Что ты делаешь сейчас?

– Собирался трахаться… А ты?

– А меня, наоборот, собираются трахнуть… Ты…

– Где ты?.. Выезжаю…

22. Вена. Синагога «Бет шалом»

В день Искупления, великий и грозный праздник Йом-Кипур, почтенный венский обыватель господин Эммануил С. Гутерман приходил к утренней службе в Старой синагоге и творил молитву страстно, разговаривая одновременно с Богом и с самим собой.

– Ой, Монька, ты думаешь, что Он – фраер, что Он не знает твоих делишек и простит тебя? – спрашивал Гутерман себя сочувственно-строго, как оперативник Вусатый из 6-го отделения милиции на одесской Чумке. Потом тяжело вздыхал, глядел в молитвенник Сидур, отвешивал поясной поклон и читал с выражением, шевеля толстыми губами: – «…Ты знаешь секреты вселенной и сокровенные тайны всего живого. Ты смотришь в тайники сокрытого и проверяешь мой разум и сердце – ничего не укрыто от Тебя, и нет потаенного от Твоих глаз…»

Он поправлял на плечах молитвенный плащ талес – белоснежное покрывало из тончайшей шерсти с золотым узорным шитьем по вороту – и говорил себе горько:

– Ну, поц, и ты считаешь себя иудеем? Ты же жалкий выкрест, ты еврей-расстрига! Помолиться не умеешь! Ой, плохо, когда толком и не знал, да еще забыл. Нет, Монька, не будет тебе в этом году от нашего Великого Господина искупления, не выхлопочешь ты себе у Него прощения…

Монька смотрел на драгоценные свитки Торы в царственных футлярах – свой последний подарок синагоге – и громко говорил, будто не просил Вседержителя, а требовал свое на крутой разборке:

– «…Итак, да будет благоволение от Тебя, Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы Ты простил нас за все наши грехи и извинил нас за все наши провины, и искупил нас за все наши преступления…»

Монька оглядывался вокруг, и все его соседи на молитве – слева и справа, и много рядов за спиной – согласно кланялись и кивали головами. Только четверо кающихся – двое сзади Моньки, двое спереди, нормальный «конверт» охранного ордера, – видно, застыли в ступоре глубокого раскаяния. Они ничему не кивали и никому не кланялись, а внимательно прочесывали взглядами огромную толпу молящихся, фиксируя любые перемещения и отслеживая появление каких-либо новых персонажей. Они были в традиционных шапочках – «кипах» и в талесах на плечах – всё, как у всех. Только молитвенники лежали нетронутыми на соседских стульях – у телохранителя в руках не может быть ничего, кроме оружия. А поскольку в синагоге держать в руках многозарядные пистолеты «глок» грех не только перед Богом, но и перед полицей-президентом Вены, то руки они мирно держали на животе, как католики какие-нибудь. Только пиджаки расстегнуты и левая пола сдвинута. Конечно, они не ортодоксы с пейсами, но вполне нормальные смиренные прихожане.

А Монька Веселый читал строки Великого Покаяния и с грустной усмешкой думал о том, что, наверное, нет греха, которого бы он не совершил, и сейчас, как и полагается в последнем слове, просил грозного судию простить его и помиловать:

– «…За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению или по своей воле;

И за грех, который мы совершили пред Тобою по черствости сердца;

И за грех, который мы совершили пред Тобою дурным словом;

За грех, который мы совершили пред Тобою распутством;

За грех, который мы совершили пред Тобою лицемерием и обманом ближнего;

За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном сборище нечестивых;

И за грех, который мы совершили пред Тобою лживым раскаянием;

За грех, который мы совершили пред Тобою неуважением к родителям и наставникам;

За грех, который мы совершили пред Тобою насилием;

За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием или злословием;

За грех, который мы совершили пред Тобою дурным побуждением;

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

Моньке было тяжело стоять так долго – остро болели искалеченные в детстве ноги. Он привык перемогаться, он считал боль непременной частью жизни и никогда ей не подчинялся. С того зимнего черного утра, не рассвета, а серого мрачного сблева ночи, сорок лет назад в Одессе, когда в их квартиру – две проходные хибары – в самом сердце Молдаванки, на Мясоедовской улице, стали ломиться менты. Собственно, они сначала не ломились, а звонили, стучали кулаками в дверь и кричали его отцу:

– Семен! Открой дверь, мы знаем, что ты, падла, дома…

– «…И за грех, который мы совершили пред Тобою мздоимством;

За грех, который мы совершили пред Тобою гордыней и надменностью;

За грех, который мы совершили пред Тобою в делах с ближним;

За грех, который мы совершили пред Тобою злоречием уст;

И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью.

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

…У отца, знаменитого фартового вора Семена Гутермана по кличке Еврей, было сумрачно-затравленное лицо. Он явился домой посреди ночи, не успел сбросить товар – завернутую в большой носовой платок огромную жменю драгоценностей. Колье, перстни, брошки, пылающий радугой бриллиантовый аграф, цепочки, серьги. Давно уже не выпадал Семену такой фарт! Давно, правда, так быстро не приходили менты трясти добро обратно.

Мать, обморочно-бледная, молча показала отцу на раскрытую форточку, безмолвно шевельнулись губы:

– Выкинь!..

Семен Еврей усмехнулся:

– Фира, сердце мое, ты думаешь, что там не стоит взвод вайзосов?

– В унитаз, – шепнула Фира под грохот ударов в дверь.

– На это у них шариков хватит – посмотреть, чем мы какаем, – пожал плечами Семен. – Нет, кажется, на этот раз я попал…

– «…И за грех, который мы совершили пред Тобою неправедным судом;

За грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом против ближнего;

И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной ненавистью;

И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством;

За грех, который мы совершили пред Тобою, спеша творить зло;

За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой;

За грех, который мы совершили пред тобою присвоением чужого;

И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением сердечным.

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

…Полуодетый Монька, собиравшийся в школу, вскочил с дивана, на котором все это время сидел парализованно, схватил со стола кулек с брюликами и стал ссыпать их в свои детские школьные ботинки, потом натянул башмаки рывком, с мукой завязал шнурки и скомандовал матери:

– Отпирай мусорам…

Шесть часов шел обыск. Монька сидел на своем незастеленном диване, по команде ментов вставал, переходил в другую комнату, усаживался за стол, его снова сгоняли куда-нибудь, он канючил гугниво:

– Я школу из-за вас прогуливаю… Обыщите и отпустите… Конец четверти – меня по немецкому не аттестуют…

Немолодой, серо-небритый мусор сказал, покачав головой:

– На кой тебе, сынок, школа… У тебя дома, считай, академия…

Мент с пыльным от усталости лицом обшарил его карманы, заглянул в портфель, помял пальто пальцами, подтолкнул легонько в спину:

– Ступай…

Моньке в ту пору было одиннадцать лет, но он уже хорошо знал, что такое «наружка», и, опасаясь «хвоста» за собой, пошел, хромая, в школу, и каждое движение причиняло страшную боль. Просидел два урока в школе, пока приятель Перчик не сказал:

– Слушай, у тебя же из ботинка кровь капает…

Как в бреду, в полубезумии ехал на одиннадцатом трамвае на Ланжерон, где жил старый отцовский друган Ларик Клигач. Дошел до его дома, ввалился в квартиру и упал без сознания.

Ступни ног превратились в месиво, и врачам починить их совсем так никогда и не удалось. Ходил хромая, неуверенно, раскачиваясь с боку на бок, как пожилая утка. Потом к нему пришла большая воровская слава и общий авторитет, но пока не получил в двадцать три года воровской венец и имя Моньки Веселого, звали его кое-где колченогим. Правда, всегда за спиной и очень потихоньку.

– «…И за грехи, за которые мы подлежим побиению за непокорность;

И за грехи, за которые мы подлежим истреблению и бездетности;

И за грехи, за которые мы подлежим умерщвлению от руки Небес;

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

Монька неспешно сошел с гранитных ступеней парадного входа в синагогу, задумавшись, остановился на тротуаре. Толпа евреев с молитвенниками и златоткаными сумочками для талеса почтительно обтекала его, поздравляла с праздником, благодарила, желала счастья в новом году, заглядывала в глаза и приятно улыбалась добродею и благотворителю – в прошлом месяце Монька пожертвовал в общину миллион шиллингов. Но пожать руку или обнять не довелось никому – четверо телохранителей высекали в плотной людской толчее квадрат неприступности и простора для Моньки, а для себя охраняли свободную дистанцию для рывка, если бы кому-то пришла в голову дурацкая мысль опасно пошалить.

Помощник Паша Васенко, распахнув дверь долгого, как пульмановский вагон, «мерседеса», сделал приглашающее движение ладошкой:

– Поехали, босс, поехали… Делу время, а молитве час…

Монька откинулся на просторном прохладном сиденье, коротко ойкнул – не то вздохнул, не то застонал: покалеченные ступни протяжно и пронзительно выли от боли.

– Поздравляю вас, Эммануил Семеныч, – с большой душевностью, теплотой и искренностью сказал Васенко. – Со светлым и грозным праздником всего прогрессивного иудейства поздравляю вас, дорогой босс! От всего своего необъятного православного сердца, можно сказать…

– Я и не знал, что ты такой религиозный парень, – усмехнулся Монька.

– А то! – возмущенно пожал плечами Васенко. – Сегодня день большой! Прошлепал нам Господь своей небесной печаткой судьбу – приговорчик, так сказать, на будущий год. Все там про наши успехи и промахи уже определено…

– Это только евреев касается, – заметил Монька. – Это нам Господь утвердил судьбу на год – погибать или радоваться…

Пашка дурашливо выпучил глаза и сказал тихо, будто секрет доверил:

– Я вам, Эммануил Семеныч, так скажу: давным-давно, на заре человечества, все люди были евреями. Потом многие оставили это занятие. Остались только упертые…

– Слава богу! – засмеялся Монька. – Ты можешь представить себе этот ужас – мир населен одними евреями?

Васенко осторожно заметил:

– Ну, ужас не ужас, но ситуация, конечно, стала бы критической. Пришлось бы вызывать инопланетян – антисемитов.

– Ладно, обойдемся наличными силами. Докладывай, что происходит на территории.

– Есть проблема. Требуется ваше решение в принципе, – сразу посерьезнел Васенко.

У него была гибкая пластика настоящего шпиона – лицедея по профессии и призванию, и он трансформировался в разговоре мгновенно, как вода, занимающая предложенную в этом объеме любую форму. Наверное, он и был хорошим шпионом, раньше, когда служил старшим офицером венской резидентуры Разведупра. А вот гляди ж ты, домой, на родину возвращаться не захотел, при Моньке оказалось служить теплее и сытнее.

– По договоренности с епископом Витбергом мы разместили деньги католической курии Милана в финансирование четырех веселых домов – два в Вене, в Граце и в Инсбруке. Бардаки в оздоровительных комплексах. Телки – наши, привозные из отчизны…

– Зачем ты мне это все мусолишь? – спросил, как сплюнул, Монька. – Я что, не знаю этого?

– Естественно, Эммануил Семеныч! Я для объемной стереоскопичности вопроса… – поднырнул Васенко. – У нас там серьезные потери…

– Как это? – вздыбился Монька.

– Большой наезд. Поляки-бандиты блокируют, варшавская бригада. Их здешняя полиция отмазывает, нашли ходы эти ляхи сраные к нашим бескорыстным колбасникам.

– Не понимаю, – зло мотнул тяжелой башкой Монька. – Ты, ты! Ты не можешь разобраться с шайкой варшавских босяков? Ты говорил с ними?

«Мерседес» с мягким рокочущим гулом шел по брусчатке набережной Дуная. Васенко оглянулся, посмотрел в заднее стекло, оценил, не отстает ли от них машина сопровождения с охраной, потом медленно сказал:

– Нет, конечно, Эммануил Семеныч… С ними говорить нельзя. Они отморозки. Я не хотел, чтобы они знали, кому принадлежат веселые дома. Мы не можем допустить разборки, скандала, газетных воплей – у нас на руках миллионы шиллингов миланских католиков. И они нам еще понадобятся…

– Предложение?

– Их гасить надо. И срочно.

Монька тяжело задышал:

– А разборки? Скандалы? Газетные вопли?

– Мы к этому отношения иметь не будем, – быстро посунулся к нему Васенко. – Чистота – залог здоровья! Из Москвы бригаду вызовем. Четыре человека, чистые документы, транзитные визы, прозрачный багаж – все нужное дадим на месте.

– А ты думаешь, у меня в Москве бюро добрых услуг есть?

– Думаю! – лучисто улыбнулся Васенко. – «Пи Эм Джангиров, Инкорпорейтед». Вы ему только звякните, и он сразу все сделает. У него ведь тоже интерес в этих домах серьезный. А нашему здоровому коллективу в эту историю лучше не встревать…

– Вы не коллектив, а толпа потных пиджаков, – скинул через губу Монька. – Вот времена настали – чтобы угомонить нескольких польских хулиганов, надо через три границы возить капеллу мокрушников.

– А чего удивляться? Капитализм! Рынок! То, что я предлагаю, – безопаснее, значит дешевле. По цене рисков, я имею в виду.

– Хорошо, я подумаю, – кивнул Монька. – Надо найти какое-то другое решение. Я крови не люблю…

– Вам виднее, Эммануил Семеныч, – согласился сразу Васенко. – Вы, Эммануил Семеныч, сидите высоко, глядите далеко.

– Не подначивай…

– Да боже упаси! Вы же смотрящий по Центральной Европе! Резидент, можно сказать! Считай, генерал-лейтенант по-старому! Какие подначки, Эммануил Семеныч? Сплошная субординация! Не велите мочить ляхов – будем думать, как их упрессовать…

– Думай, голова, полковничью папаху куплю. Что еще?

– Позвонил Хэнк Андерсон. Он в Вене.

– Когда приехал? Где он?

– Ничего не говорит, – развел руками Васенко. – Просил передать вам, что он готов к взаимодействию.

– К взаимодействию? – переспросил Монька.

– Именно так. Он ждет вас в десять вечера в отеле «Цум кёниг». В баре.

– Значит, привез все-таки…