Текст книги "Гастарбайтер"

Стоя в коридоре, Вадик, молча, глядел на «банкет».

– Вы что, больные? Она же вечером наш фоторобот будет составлять, – с трудом сдерживаясь, спросил он.

– Кто, Танюха? – удивился Женя. – Не будет. Мы ж её сейчас зарежем.

Взяв нож, которым до этого резал колбасу, он стал медленно приближать его к носу девушки. Проститутка испуганно следила за лезвием и широко раскрытые глаза её постепенно сошлись у переносицы.

– Всё, парни, давайте по одному на улицу, – распорядился Вадим, доставая пакет из мусорного ведра. Собрав со стола всё, к чему прикасались подельники, он протёр полотенцем нож, и критически оглядев квартиру, вышел последним, унося кулёк с собой.

Из трёх миллионов жителей Киева ограбленный иностранец знал очень немногих. Во избежание скандала делу был дан ход, за Настей приехали спустя пару часов, но Курт Рейхель «в женщине, стоявшей за дверью» её не узнал. И было это не мудрено! Она вошла как королева, в светлом платье от кутюр и шлейфом французского парфюма. Но отнеслась с пониманием, лишь в глазах её читалась неподдельная обида – и ты, Курт?!

– Можно всё быстрее закончить, у меня ещё очень много дел, – попросила она, доставая из картонной коробки сигарету.

В кабинете было несколько человек и старший по званию, худощавый майор ответил ничего не значащей фразой:

– Скоро пойдёте.

– Чем ты можешь быть занята, если за всю жизнь палец о палец не ударила? Прости господи, – раздражённо проворчал опер средних лет, не поднимая головы от составляемых бумаг. За годы службы он видел многое, и невинной внешностью рассеять его подозрения было трудно. Настино лицо напряглось, и она спросила зазвеневшим голосом:

– Так я могу идти или нет?

– Можете, – разрешил майор, ставя роспись в протоколе.

На ступеньках Шевченковского райотдела её ждал Курт. Он долго извинялся, целовал руки. Настя, молча, выслушала его и сухо попрощавшись, пошла к стоянке такси. Отъезжая от милиции достала шёлковый платочек и вытерла кисти. «Все руки мне исслюнявил, животное», – брезгливо подумала она, собираясь выкинуть его в окно. Но он был фирменным и очень дорогим и девушка, вздохнув, сунула платочек в сумку. «Дома постираю, – решила она, – сейчас такой порошок, всю заразу убивает». Она опять победила, воспринимая, этот факт как должное, ведь у каждого своё предназначение и рождённый ползать, никогда не взлетит.

Пока Настя, витая в облаках возвращалась домой, Женя, сидя в одних трусах на полу комнаты раскладывал пасьянс из одиннадцати тысяч долларов. Он был опьянён жарой, недавними событиями и огромными для него деньгами. Столько у Женьки ещё не было никогда! Он выкладывал купюры то кругом, то крестом, то рисовал ими квадраты и треугольники. Подбросив вверх, кружился в безумном танце под зелено-серым дождём и ощущал себя богом.

Два дня Женя не выходил из дома, бездельничая, смотрел телевизор. Он работал, неделя через неделю, и сейчас шли выходные. В начале третьих суток затворничества ему позвонил Вадим. Отстранённо спрашивал о том, о сём, но Женя понял – звонит товарищ не для того что бы узнать как его дела.

– Слушай, старик, – дошёл он, наконец, до главного, – одолжи триста «баксов».

Взятые деньги приятель не вернул, Женя о них не напомнил, но больше в долг ему не давал. Вместо этого Вадик пригласил его на пикник. Был узкий круг близких людей, была Настя, и Женька продул ей подряд пять партий в «дурака». Он проигрывал раз за разом, надеясь на переломный момент, но когда стал с трудом улавливать ход игры, просто кидая карты на покрывало, а девушка начала откровенно скучать, игру прекратили.

– С такой картой можно выигрывать, прёт и прёт, – неохотно признал поражение Женя, собирая колоду. К этому времени Настя уже основательно «набралась», снисходительно улыбнувшись, она встала и ничего не ответив пошла играть с Вадимом в бадминтон. Ей было тесно в этом городе, он давил на неё каменными стенами и она ощущала себя запертой в клетку. Насте казалось, это она Гулливер. Крохотные людишки называли его Человеком Горой не, потому что он был так велик, а потому что сами они были маленькими.

Глава восьмая

Женька давно пришёл к своему объекту. Не было вагонки, расходник закончился, и работа встала, будто трактор без топлива. Игорь должен был всё подвести с минуты на минуту, но время шло, а «Газель» не показывалась. Ожидая доставку, он сидел на лавочке перед домом, уйдя в воспоминания. Он внимательно выслушал Люсю, но так и не услышал, что стало с останками Чипса.

Когда то они жили с Вадимом в одном доме. Вместе ходили в детский сад и школу. Отца Игорь знал плохо, помнил его высоким статным мужчиной, с зачесанными назад волосами. Батя имел определённый авторитет среди Воскресенской «босоты» и был уважаемым человеком. В перерывах между отсидками он жил неизвестно где, непонятно чем занимался, но деньги у него водились. А потом перестал приходить, просто пропал, как выпавшая из кармана монета. Возможно, уехал, найдя другую семью, а может, обрёл вечный покой, нарвавшись на нож в пьяной драке или умер от туберкулёза на лагерной «шконке».

Игоря и его младшего брата Семёна растила мать, но воспитанием это назвать было трудно. Наслушавшись ненормативной лексики, шестилетний Сёма выходил на улицу и крыл трёхэтажным матом всех подряд, в пузырящихся на коленях грязных колготах и с текущими из носа зелёными соплями. Постепенно спиваясь, мама с каждым годом всё ниже опускалась на социальное дно, а их квартира превратилась в соседскую головную боль. Замок на двери был давно выбит и доступ внутрь имел каждый. Бачок в туалете не работал, испражнения накапливались от раза к разу до тех пор, пока вершина «горы» не становилась вровень с краем. Тогда кучу смывали, подталкивая приготовленной на этот случай палкой. Вонь из сортира, расходясь по полезным метрам жилплощади, не тревожила домочадцев, но Вадик, приходя к приятелю, никогда не заходил внутрь, благоразумно ожидая его на лестничной площадке.

И бог его знает, сколько бы так продолжалось ещё, если б однажды непутёвая мать не умерла, тихо скончавшись на грязном полу своей комнаты, и в дело ни вмешалась тётя Лара. Неизвестно приходилась ли она и впрямь детям роднёй, но пробивная тётка отправила через «Хоссет» их в Израиль, многострадальную квартиру продала сожителю, а сама выехала на ПМЖ в Америку.

На земле Обетованной к братьям-сиротам отнеслись как к собственным детям. Выдав одноразовую денежную субсидию, младшего устроили в колледж, а старшего забрали в армию. Положенный срок Чипс водил военные «Маны» по пустыне, учил язык и привыкал к новым условиям. После службы он пошёл работать водителем-экспедитором на торговую фирму. На базе грузовик загружали товаром, и Игорь развозил его по магазинам, ведя учёт. Раз в неделю отчитывался перед товароведом, сверяя свои записи с его накладными. Всё шло нормально, и имелась только одна загвоздка: нужно было работать, причём работать до пенсии. Зарплату платили стабильно, но деньги расходились – экономить он не любил, зарабатывать больше – не умел и круг замкнулся! Игорь Вильман ощутил себя Моисеем в первый день странствий по раскаленной пустыне, впереди у которого было сорок лет дороги на Ханаан. От мысли этой сделалось муторно на душе, он не был стоиком, не был героем и к подобному оказался не готов. «Сорок лет крутить баранку, – думал Чипс, глядя на грузчиков, загружающих в кузов продукты. – Нужно, что-то решать». Мысль эта билась в голове загнанной в угол мышью, ища выход. И выход нашёлся, как он думал тогда.

Однажды ему предложили сбыть часть товара «налево». Было начало недели, ревизия казалось ещё далеко. «К тому времени как-нибудь перекрою», – успокоил себя парень, пряча шекели в карман. В тот раз всё прошло гладко, и через время Чипс повторил свой трюк ещё. Долго так продолжаться не могло, сидеть в тюрьме не хотелось, Игорь опять загрустил и нанёс удар на опережение. Загрузив машину, не стал развозить товар по точкам, а скинул перекупщику за полцены. Взяв билет на самолёт, той же ночью Чипс улетел в Киев. Но жить ему было негде. Бывший тёткин сожитель, равнодушно посмотрев на незваного гостя, захлопнул перед ним железную дверь, продемонстрировав, на всякий случай, бицепс внушительных размеров.

Но пока деньги шуршали в кармане, проблем не было, они пришли в тот день, когда он разменял последнюю сто долларовую купюру. «Бомжевать» вчерашнему кумиру малолеток не хотелось, назад тоже не тянуло и тогда, со своим старым Украинским паспортом Игорёк пошёл в военкомат. Отслужив срочную и здесь, приехал в Киев и то возил Вадима, когда было на чём, то занимался бог весть чем, ночуя в притонах родного района.

Не найдя себе места на родине предков он вернулся, чтобы встретить здесь смерть, одну на двоих с человеком за которым шёл весь земной путь. Как верный паж Чипс сложил голову за чужие интересы, разменяв на них оставшуюся жизнь.

«Где же ты сейчас? – печально думал Женя, глядя, как ветер играет зелёными листьями берёзы. – Похоронен ли на Еврейском кладбище сердобольными соплеменниками или твой невостребованный труп разобрал на части нетрезвый патологоанатом?» Он как-то видел видеоклип с жутким названием «Морг», где грудную клетку молодого мужчины вскрывали, будто консервную банку. Дальше Женя смотреть не стал, ему хватило первых кадров. Возможно, это был Чипс.

Закончив объект, Женька устало глядел сквозь окно только что застеклённого балкона в синюю пустоту небесного океана. В бледное небо августа белой полосой уходил казавшийся крошечным самолёт. «У каждой эпохи свои герои, – размышлял он, отстранённо следя за полётом. – Для позапрошлого века то были Печорин и Ахметов, для прошлого – Павлик Морозов и Молодогвардейцы. А кто герои нашего времени? – строго спросил Женя пилота. – Саша Белый и такие как Настя с Вадимом?»

Но лётчик не слышал, продолжая набирать высоту, он выходил за звуковой барьер маленькой серебряной стрелою.

– Дерьмовое время, – вслух сказал Женя, – и герои его дерьмо.

***

В ту ночь он долго не мог уснуть, было жарко, да и мысли, растревоженными тараканами выползая из подсознания, терзали сон. Уже под утро, когда первые лучи солнца добавили в бархат багрянца, Женька, наконец, провалился в забытьё.

Он стоял у обочины просёлочной дороги, было темно и тихо, а небо над головой, без звёзд и луны, казалось чужим и жутким. Свет исходил лишь от небольших холмиков, тлевших во мраке на расстоянии метров в пятьсот друг от друга. Что там горело, и кто поддерживал огонь, Женя увидеть не мог, прислушиваясь к звукам, идущим откуда-то, издали.

Мерное цоканье копыт, фырканье лошади и скрип колёс успокаивали своей обыденностью и настораживали одновременно. Где он находился, и кто мог ехать в этом забытом богом месте Женька не имел ни малейшего представления. Лошадь поравнялась с ним, и он узнал в кучере…Чипса! Тот дремал сидя на козлах, в замызганном костюме и в сбившейся на бок старомодной шляпе с высоким верхом, время от времени погоняя вожжами тощую клячу с кожаными шторами на глазах.

– Чипс! Чипс! – кричал Женя, и тревожное эхо, рождаясь волнами в бескрайней, унылой пустыне умирало где-то вдали. Но Чипс не слышал. Зато услышал седок позади него, которого Женька поначалу не заметил; он выпрямился, держась за плечо извозчика, и Женя понял, что это Вадим. Приятель вглядывался в темноту – и Женька завопил: – Вадян! Это же я, Жека! – но никого не увидев сел на место.

Поняв бессмысленность своих попыток он, молча, смотрел на уезжающую бричку, пока та не растворилась во тьме.

Часть вторая

«Зона» не оставила в его памяти ярких воспоминаний, как например армия. Полуголодные нищие люди охраняли озлобленных на всё и вся полулюдей, со стёртым на долгие годы именем-отчеством. Но до лагеря была тюрьма.

***

Первый месяц заключения прошёл в чехарде событий. Неделю он провёл в ГОМ Деснянского РОВД, где допросы сменяли часы ожидания в одиночке. Пожилой гражданин в штатском, представленный ему зам начальника УГРО сказал просто:

– Или ты берёшь на себя нераскрытые преступления и получаешь по минимуму, или мы приглашаем «Магнолию ТВ» и показываем тебя всей стране. Как думаешь, сколько будет опознаний, десять, двадцать? Четырьмя годами уже не отделаешься. Я могу тебя здесь держать сколько угодно, тебя ведь никто искать не будет. Родителей нет, в Киеве «бомжуешь» и подельники тебя бросили, – продолжил он, не повышая голоса, но тон его не понравился Женьке настолько, что сердце заныло в нехорошем предчувствии.

Брать на себя чужие грехи он не стал, начав, мысленно, готовится к худшему. Но всё обошлось, он шёл один по одному эпизоду и, получив санкцию прокурора, поехал на ИВС. А перед отъездом ему поступило деловое предложение от молодого оперативника Александра Александровича. Сан Санычу было чуть больше двадцати, его глаза на бледном прыщавом лице блестели юношеским задором. Дежурный завёл Женю в кабинет и, расстегнув наручники, оставил с опером один на один.

– Угощайся, – предложил Сан Саныч, протягивая пачку «Примы».

– Не курю, вредно для здоровья, – насторожено отказался Женя, растирая сдавленные сталью кисти.

– Это хорошо, что о здоровье заботишься, оно тебе на «зоне» пригодится, – одобрил мент, пряча сигареты в стол. – Что ты на меня так смотришь? Я тебе не враг и лично против тебя ничего не имею. Что меня по-настоящему волнует, так это раскрываемость.

Женя слушал, не понимая, куда клонит опер – свою вину он признал полностью – заметив после пространного обзора криминогенной ситуации: – Да это всё ясно, но я вам здесь ничем помочь не могу.

– Можешь. Живи той же жизнью что и раньше, но обо всех преступлениях, о которых знаешь точно, будешь докладывать мне.

Такого поворота арестант не ожидал и спросил удивлённо:

– Как же я буду знать, если «сижу»?

– А я тебя выпущу, до суда.

– С моими-то документами?

– Послушай, Матвеев, если я говорю, что смогу тебя выпустить, значит смогу.

– Не знаю, я лучше здесь побуду, – затряс головой Женька, бросив полный тоски взгляд в окно. На расстоянии в четыре года изнывал от жары столичный город, и Родина-Мать смотрела гордо в сторону России, салютуя северной соседке обнажённым мечом. – На меня не рассчитывайте.

– А я рассчитываю, – совершенно спокойно заметил визави, – потому что уверен, у тебя всё получится. К тому же суд учтёт твоё содействие, а это минимум полгода. Лучше провести его на свободе, чем в переполненной «хате» со всякой сволочью. – Женя угрюмо молчал, не реагируя на слова, лишь кровь возмущённо прилила к лицу. – Я не требую от тебя немедленного согласия и потому даю время подумать. Если будет желание поговорить, стучи.

Не проронив ни слова, задержанный вышел из кабинета, но успокоится, ещё долго не мог и ходил, ходил взад-вперед, меряя шагами пространство маленькой камеры.

***

Две недели Женька провёл в изоляторе временного содержания. Следователь потерял к нему интерес, и он пролежал всё это время на деревянном настиле в невесёлых раздумьях. СИЗО встретил их этап из двадцати человек несложной анкетой – статья, подельники, количество судимостей – беглым медосмотром и холодным душем в тюремной бане. Вновь прибывших ожидал карантин. Забрав женщин и несовершеннолетних, оставшихся завели, в пустую камеру-отстойник. Тюрьма пугала своей стерильной чистотой и тишиной. Всё что он слышал о тюремной жизни, не внушало оптимизма, но ничего изменить Женя уже не мог и смотрел на происходящее, с трудом веря в его реальность. Время от времени железная дверь открывалась, и дежурный называл фамилии. Люди выходили, исчезая навсегда, лишь какое-то время он слышал, как звучат под гулкими сводами их шаги. В конце концов, Женька остался один; открыв дверь, прапорщик сверил фамилию и, оглядев камеру, сказал ему: – Выходи.

В карантинном помещении люди не пытались обжиться, наладить свой быт, в нём не ощущалось тепла и уюта. Провести считанные дни можно было и на рваных матрацах, ведь надолго здесь не задерживались. В одиннадцатой камере Женя провёл только пару часов, когда дверь щёлкнула замком.

– Павлов, Сергеенко, Матвеев – на выход без вещей.

За это время вновь новичок успел побриться на ощупь одноразовым станком. «Жить можно, – думал он, глядя сквозь зарешеченное окно на теплицу в тюремном дворе. – Это конечно не постоянная «хата», но есть возможность осмотреться». Их было девять первоходов, в том числе душевнобольной, убивший в приступе ярости мать из-за пенсии. Свалив на пол, он наносил ей удар за ударом, а мама, закрыв лицо руками, лишь истошно кричала в смертной тоске. И крик этот преследовал убийцу ночами, не давая уснуть, и тогда он кричал сам, будоража диким воплем сокамерников. К ненормальному относились с брезгливым презрением – с ним не общались, ел он отдельно и общими вещами не пользовался.

«Сидел» в «карантинке» транзитник, экстрагируемый из Львова в Россию. Он ждал этапа уже не первую неделю и считался опытным сидельцем. После вечерней проверки старожил «строился» по верёвочной связи с верхней камерой, получая оттуда чай и курево – тюремный «подогрев».

– Руки за спину, лицом к стене, – продольный привычно отдавал команды, запирая дверь. – Прямо по коридору, вперёд!

В кабинет, у которого остановились, заходили по одному. Когда Павлов, вошедший первым, вышел Женя спросил негромко: – Чего хотят-то?

– На «малолетку» вербуют, – так же тихо ответил тот. – Я отказался.

«И я откажусь», – решил Женька, ожидая своей очереди.

Стас Павлов был высоким худым тридцатипятилетним мужчиной, с рыжими волосами и растерянным выражением лица. Его обвиняли в преступлении, которого не совершал. В Райотделе и ИВС, лёжа на газетных листах, Стас надеялся до последнего дня, что следствие всё-таки разберётся. Но оказался в тюрьме, а это было уже дурным знаком. Новенькая иномарка, принадлежащая священнику отцу Даниилу, пропала с охраняемой стоянки у дома, в котором жил батюшка, а харьковчанин Павлов снимал квартиру. Вместе с джипом исчез кейс с крупной суммой церковных денег. В угоне подозревали Стаса, заходившего в тот злополучный день на стоянку.

В душном кабинете сидели за столом два измотанных летним зноем человека, привычно выполняя порядком надоевшую им работу.

– Присаживайтесь, – предложил Жене один, совсем ещё молодой человек, с комплекцией ребёнка и погонами старшего лейтенанта, заученной скороговоркой произнося фразу, что повторял уже десятки раз. – Условия содержания изменить хотите? Горячая вода, чистые простыни, более мягкий режим.

– Нет, спасибо за предложение.

– Почему? Не по «понятиям»? – с некоторым интересом разглядывая его, спросил второй, брюнет среднего роста в штатском. В «понятиях», своде неписаного закона арестантской жизни Женька не разбирался и, боясь запутаться, ответил:

– Не хочу и всё. Прежние условия меня вполне устраивают.

– Мы предлагаем Вам место Бати на «малолетке». Станьте их воспитателем, другом, если хотите. Попытайтесь предотвратить от собственных ошибок. Вы «Республика ШКИД» смотрели? О школе социально-индивидуального воспитания?

– Чему я их могу научить, если в тюрьме только два часа? – раздражаясь настойчивостью собеседников, спросил Женя. – Как я их воспитывать буду?

– Так же как собственных. У Вас дети есть? – Женька отрицательно покачал головой. Портить отношения с этими двумя не хотелось, он был уверен, что, не смотря на кажущуюся безобидность, они совсем не так просты. – Ну вот, потренируетесь пока на наших. Выйдете на свободу не только с чистой совестью, но и с опытом воспитания! Пригодится.

– Нет, спасибо ещё раз, но я отказываюсь, – запротестовал Женя. – Можно идти?

– Идите.

***

– Куда это вас водили? Разбивка по «хатам» во вторник и пятницу, а сегодня среда, – с любопытством спросил транзитник Серёга, худощавый парень среднего роста, лет двадцати пяти. В замкнутой тюремной системе каждый выход из камеры воспринимался событием.

– На «малолетку» предлагали, воспитателями, – пояснил Стас, а Женька добавил, выходя из сортира:

– Горячая вода и режим пионерского лагеря.

Посещение туалета, или «дючки», было обставлено целым ритуалом. Им пользовались только тогда, когда за общим столом не кушали, либо, получив на это разрешение. В противном случае нарушителя ждал серьёзный разговор, который запросто мог закончиться рукоприкладством. Малой нужды, впрочем, это не касалось.

– Идёте?

– Нет, – за всех ответил Женя.

– Зря, я бы пошёл. Хоть помыться, вещи постирать, – размечтался Сергей; в баню водили раз в неделю и к концу её, тело чесалось немилосердно. Через полчаса их втроём заказали вновь, уже с вещами.

– Ну вот, – протянул Сергей, удивлённо глядя на него, – а говорил, отказались.

– Так отказались! – не понимая, подтвердил Женя, сматывая в рулон ветхий матрац с многочисленными дырами. Наскоро попрощавшись, они вышли из камеры и, пройдя гулким коридором, снова оказались в том же кабинете. Но в этот раз в нём находились три человека. Старлей с фигурой подростка, солидное Сергей Александрович мало вязалось с рубашкой на вырост и обиженным выражением лица ребёнка, оставшегося без сладкого. Брюнет в штатском – опер «малолетки» и парень в чёрной футболке и спортивных брюках. Он был одного возраста с Женей и роста, но заметно худее. Относительно чистые русые волосы до плеч и редкая бородка придавали ему вид аскета.

– Мы посоветовались и решили дать вам возможность попробовать себя на воспитательной работе. Знакомьтесь, это Саша, он у вас старший. Если возникнут вопросы, обращайтесь к нему, ко мне или к воспитателю, – оперативник взглянул на Сергея Александровича.

– Я же отказался, – произнёс Женька, хмуро глядя на него.

– Отказались, но как-то неуверенно. Поэтому мы приняли решение за Вас. Первое время с вами будут ваши коллеги, а через пару дней мы их заберём, и останетесь одни. Если, конечно, вы нам подойдёте.

***

Женя получил у кладовщика матрац с подушкой, железную посуду, постельное бельё и одеяло. Его новая камера значилась под номером триста. Помимо стола с лавками и туалета с умывальником, разделённых шторой из сшитых полиэтиленовых пакетов, в ней стояли четыре двуярусные кровати. В камере «сидели» шесть второходов и бывший здесь «Батей» Сергей Ветров. Расстелив матрац на свободное место напротив Сергея, Женя спросил его в полголоса:

– Слушай, а ты кто?

– Как кто? – не понял тот, отвлекаясь от экрана маленького цветного телевизора.

– Ну, в смысле «зек» или милиционер?

– Конечно «зек», такой же, как и ты.

– Ага, – кивнул Женя удовлетворённо, – а то, что мы здесь находимся, это нормально? Как к этому братва отнесётся?

– Нормально, – пожал плечами Ветров. – Тюрьма для всех одна, что тут, что на взросляке. Только здесь относительная свобода – читай, тренируйся, занимайся своими делами, а там так спокойно не посидишь. Там, – он кивнул головой куда-то в сторону, – всё зависит от твоей платёжеспособности. Если «греешься» хорошо, заносишь со следственки запреты – деньги, наркотики – к тебе одно отношение. А нет, совсем другое. Раз не «греешься», по понятиям не живёшь, тогда лучше здесь сидеть. Не веришь, спроси вон их, – нажав кнопку пульта, Сергей переключил канал на русскоязычную передачу, раздражённо цыкнув: – Что за гадский язык. Тебя тут ник-то не держит, хочешь уйти – иди!

– А ты чего не ушёл?

– Я домой собираюсь и так засиделся – шестой месяц пошёл.

Ветров с подельником получили срока за попытку ограбления директора фирмы, на которой он раньше работал. Но в результате Сергей оказался в тюрьме, а компаньон на подписке. Пятьдесят тысяч гривен «чёрного» нала из директорского кейса в деле не значились; гоп-стопникам дали по минимуму, по четыре года. Родители подельника нашли «концы» в прокуратуре и им предложили закрыть дело, по тысяче долларов за год. Брать всё на себя Ветров отказался, а платить за двоих никто не стал, и теперь с замиранием сердца оба ждали результата апелляции.

Чистотой и казённым уютом камера напоминала Жене больничные покои. Кровати были аккуратно застелены, и до тихого часа днём и отбоя ночью прилечь на них, или даже присесть было нельзя. Малолетки подходили знакомиться с новым Батей. Один из них, Виктор, спросил вдруг, с настороженным любопытством разглядывая разбитые костяшки его кулаков: – Бить нас будешь?

Женя отрицательно покачал головой и спросил в свою очередь: – А что, Серый вас бьёт? – Ветрова в этот момент в камере не было.

– Бывает, – вздохнул Витя, а стоявший рядом коренастый парнишка, Олег, добавил: – У него целая система: матом ругнулся – замечание, «по фене ботаешь» – замечание, «Обязанности» наизусть не знаешь, тоже, – Олег кивнул бритой головой на висевшие в рамке «Правила поведения и обязанности арестованных». – Набираешь три штуки и получаешь удар в грудь.

– Сильно бьёт?

– Со всей дури! – пожаловался Витёк, растирая грудную клетку; судя по всему, больше всех нарушений было у него.

– Как тут вообще, жить можно?

– Можно, только режимом за долбали – в шесть подъём, в десять отбой. Телик ни смотри, на «шконку» ни сядь, чуть что замечание. Хорошо хоть немного осталось, – мечтательно улыбнулся Олег. Через две недели ему исполнялось восемнадцать и его должны были перевести на взрослый строгий режим.

– Чей это телевизор, Сергея?

– Он за него отвечает, а так опера.

– А сам он где?

– Не знаю, – Виктор пожал плечами. – Может у воспитателя указания получает, а может с Иисусом в клубе в теннис шпилят.

– С кем?

– Со старшим Батей, с бородкой ходит. Видел? Из-за неё и прозвище получил. Он тут доверенное лицо, опер сказал, будет его здесь до конца срока держать. Кто себя плохо ведёт, говорят ему – выводит в коридор и бьёт. На эпизоды колет, на подельников. Голимый «мусор».

Малолетки загрустили и, меняя тему, Женька спросил: – Что тут, клуб есть?

– Одно название. Комната с теннисным столом и видео-двойкой.

– А кассеты?

– Пара штук, только запись плохая. По первой ходке вообще видика не было.

– Акцент у Ветрова русский. Он что, с России?

– Да, из Вологды.

– Из Владимира, – поправил Витю молчавший до этого Виталик, худощавый, довольно высокий молодой человек.

– Вологда-Шмологда. С тобой, Пипа, вообще ник-то не базарит, – огрызнулся тот и поинтересовался: – Батя, ты давно сидишь?

– Да какой я вам Батя! Зовите меня Женей. В тюрьме первый день, а так две недели со свободы.

Свобода осталась в воспоминаниях и на редких фото, объединив своей недостижимостью братство отверженных ею бедолаг. Неважно кем ты был раньше, ведь настоящее это восьмиместная камера, два гоп-стопника и шесть малолетних рецидивистов, прошедших однажды горнило тюрьмы, лагеря и освобождения. А между всем этим длиннющая вереница дней, уныло бредущих друг за другом.

По ночам Женька долго не мог уснуть и с грустью смотрел со второго этажа на залитый фонарным светом тюремный двор, на огни высотных домов за забором и думал, думал, думал.

Что свобода иллюзорна – не более чем миф, придуманный всё равно кем, Дарвином, богом, инопланетным существом или Матрицей. От этого положение дел не менялась. А суть такова, что тысячи людей, живущих в тех домах, на которые он смотрел, передвигающихся по невидимым ему улицам на самом деле не более свободны, чем он! Ведь все они узники своих собственных тюрем и ограничены в желаниях возможностями. И разве это ни есть не свобода?!

Не можешь уехать на поезде к чёрту на кулички – ты скован работой, семьёй, привычкой и обязанностями. Потому что некому выгуливать собаку и расчёсывать кота, кормить рыбок и поливать вазоны. Не можешь, махнув крылом, улететь за тридевять земель, к пирамидам или на Эверест. Нет времени, денег, визы в паспорте. Не можешь переспать с лицом на обложке глянцевого журнала и спишь с тем, кто привычно ложиться в твою постель. А заснув, щекочуще дышит в щёку перегаром и запахом табака.

– Ничего этого ты не можешь…, – пробормотал Женя, засыпая, обращаясь неизвестно к кому. Сон баюкал его на волнах забытья, лишь тревожно выла сирена периметра, да злобно лаяли под окнами сторожевые псы.

Находящихся в камере малолеток, несмотря на не первую судимость нельзя было назвать кончеными. Это были обычные подростки из неполных, малообеспеченных семей и отличались от сверстников только тем, что повзрослеть им пришлось слишком рано. Тюрьму они воспринимали как часть своей жизни, не самую лучшую, но без слёз и истерик.

Олег Стрельник жил на Новодарницкой и шёл по восьми эпизодам. Отец его отбывал очередной срок на Березани; сын встретился с ним случайно в коридоре тюрьмы, когда тот уходил этапом на лагерь. Мать умерла лет пять тому и жил он с тётей, ненавидевшей «маленького выродка».

– Жека, я побоялся, что «мусора» меня забьют насмерть. Тётка им ещё и поляну выкатит, – тихо, почти без эмоций говорил Олег своему новому Бате.

– Слушай, а твои эпизоды в этих кражах есть? – удивлённо спросил Женя. Он знал о милицейском произволе, но с жертвой человеческого равнодушия столкнулся впервые.

– Ни одного, – ответил Стрельник. Он не боялся тюрьмы, он в ней вырос и в подземельях Лукьяновки ориентировался так же свободно, как во дворах своего района.

Особой популярностью среди малолетней братвы пользовался разбой. Жертву догоняли в парадном и, прижав к горлу отвёртку или нож, грабили. Добычу несли «барыге» за дозу или несколько сот гривен, а истратив «лёгкие» деньги шли на преступление снова.

Пошло трое суток и Ветрова перевели в другую камеру. Уходя, он дал Жене последние наставления: – Ты по строже с ними – держи дистанцию, а то на шею сядут. Сам их не бей, выбери старшего, пусть он с них «спрашивает», что бы правила наизусть знали, за режим. И главное, не щеми на еду, это здесь западло. Ну, всё, бывай.

Телевизор, к которому уже привыкли, Сергей забрал. Оставалось читать книги, что менял по вторникам тюремный библиотекарь, играть в шашки и шахматы. На прогулках в затянутом железной сеткой дворике, стены которого покрывала «шуба» – застывший буграми цементный раствор, Женька отжимался от пола или ходил вдоль стены, наматывая километраж. Вверенные ему подростки степенно курили, сидя на корточках, когда было что, подставив солнцу бледные руки и спины. Играли в футбол сделанным из носка «мячом» или в «Бабу-Куцу». На спичках тянули жребий и вытащившему короткую завязывали глаза, крича с разных сторон: – «Баба Куца»! Тот слепо метался по дворику, стараясь на звук схватить игрока.

Женя был ещё за следствием, а у малолеток вовсю шли суды. То, ускоряясь, и тогда их заказывали по нескольку раз в неделю, то замирая, и жизнь продолжалась в неведении, обрастая отсиженными месяцами, как придорожный чертополох пыльной листвой.

***

Был среди них невысокий щуплый парнишка, Игорёк, вытащивший из машины магнитолу. Над ним подтрунивали все без исключения, чаще других он становился «Бабой-Куцей», но больше всего ему доставалось от Виктора. На лагере в Прилуках парень был «шнырём» и «индезитом» – стирал за сигареты, мыл посуду.