Текст книги "Гастарбайтер"

– Голимая коняка, – сказал о нём Виталик, но «зоновские» дела Женьку не касались, в его камере беспредела быть не должно. Просьбы оставить Игоря в покое Витёк пропускал мимо ушей, да и вообще нового Батю в серьёз не воспринимал. Личное отношение к нему Женьку мало беспокоило, но что-то делать было нужно.

Единственного из камеры Витю судили по редкой для малолеток статье 115 и с учётом несовершеннолетия ему светило лет десять. Он жил с бабушкой на Оболони; отца не знал совсем, а мать иногда приходила на день, два и вновь пропадала. Временами мама где-то работала, кочуя по району от одного сожителя к другому, и к тридцати восьми годам провела год в «психушке», получив третью группу и минимальный пенсион. Однажды она приехала к нему на свидание в лагерь, но оказалась настолько пьяна, что в Учреждение её не пустили.

Совершённое по пьянке убийство деда-бомжа, на глазах застывших от ужаса приятелей, Виктор помнил плохо. Он бил, задыхаясь, лежащего на земле старика откуда-то взявшейся металлической трубой и так и пришёл с ней домой, обессилено съехав по стене в прихожей. Не смотря ни на что, для бабушки он остался любимым единственным внуком. Раз в две недели она носила в тюрьму передачи, выкраивая из своей пенсии, со стоицизмом русской женщины выстаивая в длиннющих очередях. Русской не по национальности, а по духу.

Глупый буревестник! Петь песни нужно не безумству храбрых, а таким вот как бабушка Виктора. Когда-нибудь, в первый день года или месяца, бывшие Советские республики поглотит одну за другой, Европейская интеграция. Воплотив Ленинскую мечту, о едином Союзе «республик так на пятьдесят». И осколки соцреализма навсегда исчезнут с лица земли, а вместе с ними и люди воспитанные на песнях о Буревестнике.

В то утро шестого тюремного дня Женька встал вместе со всеми, хотя мог этого и не делать – Ветров спал, например, до восьмичасовой проверки. После завтрака он помыл посуду и лежал, пытаясь, сосредоточится на книге, но возня у умывальника отвлекала. Раздражение мешало вникнуть в смысл прочитанного и кто-то, поднявшийся с самого дна, шептал, разгоняя сердцебиение: – «Да сделай же что-нибудь». Женя, молча, смотрел в страницу, ещё надеясь, что всё обойдётся.

– Выпустите, пацаны, не гоните! – просил Игорь, с жалкой улыбкой стоя за дверью умывальника, разделённого с туалетом занавеской из сшитых пакетов. Витя и его приятель Гена держали дверь снаружи, не давая выйти.

– Всё, будешь здесь жить. Куда ты лезешь! – крикнул Виктор, стукнув ложкой по лбу пытавшегося выбраться «узника».

– Парни, дайте ему выйти. Что вы как дети, – внешне спокойно произнёс Женя, но Витёк пропустил его слова мимо ушей. Женька лежал, ощущая, что бешенство заполняет его, угрожая разорвать, словно воздушный шарик и от возбуждения зудит тело. Рывком, поднявшись с кровати, он сделал шаг и с давно вынашиваемым наслаждением ударил побледневшего Виктора в плечо. Потом ещё и остановиться уже не смог, словно автомат, выбрасывая удары – в плечо, грудь, живот, спину. Витя лишь тихо выл, со страхом глядя в помутневшие Женькины глаза. Камера замерла, только Женькино сердце бешено билось в азарте. Наконец он оставил избитого парня, нервно присев на «шконку», всё ещё не в силах взять себя в руки.

– Женя, что ты творишь! – завизжал, приходя в себя Виктор. – Ты же нормальным был! Ты что, не понимаешь, что теперь тебе в тюрьме не жить? Тебя же порвут!

– За это не переживай, – тяжело дыша ответил Женя. – Кому будет нужно, я обосную свой поступок. Я ведь тебя просил Игоря не трогать. Считай, что с этого дня его в «хате» не существует. Потеряй вообще!

– Да тебе всё, хамба! Капут! – кричал Витя, с искажённым болью и ненавистью лицом растирая тело. – Думаешь, если здоровый, можно делать что хочешь? Да ты тут никто. Никто! Учти, если меня опер спросит, откуда синяки, я ему скажу: – А мне их ваш Батя долбанный наставил. – «Продольный», привлечённый шумом заглянул в глазок. – Всё нормально, старший! – крикнул Виктор и дежурный, посмотрев ещё немного, отошёл от двери.

– Я сам ему скажу, – выбросив в кровь огромную дозу гормонов, возбуждение спало, оставив после себя лёгкую дрожь и ноющую боль в затылке. В Женькиной душе безобидным котёнком свернулось в клубок умиротворение, лишь запоздало царапало её раскаянье да откуда-то из глубины смотрели жёлтым глазом притихшие бесы. В тот же день Гена ушёл этапом на лагерь, а Женю вечером вызвали к оперу.

Трёхсотая, или Зоо, как называли её малолетки, находилась в конце коридора и чтобы спустится по лестнице на первый этаж, нужно было пройти вдоль десятка камер по заглушавшему шаги толстому красно-коричневому линолеуму. Второй этаж почти полностью был женским, лишь кое-где жили несовершеннолетние. У одной из «хат» стоял Саша-Иисус, непринуждённо беседуя сквозь окошко с юной брюнеткой без передних зубов. Шёл разговор, больше похожий на торг и в самый разгар его вмешался надзиратель.

– Подследственный, почему Вы не в камере?

– Да я к оперу иду, – смутился Иисус, захлопывая «кормушку».

– Пойдёмте вместе. Заодно напишете объяснительную, как оказались у женской камеры.

Для Иисуса это была не первая «ходка», заложив руки за спину, он шёл впереди. Высокий, сухой, с татуированной церковью о трёх куполах на внутренней части предплечья. Что заставило его оказаться здесь, Женя не знал, но малолетки Саню боялись, ненавидели и… уважали. Даже старались в чём-то подражать ему. После подъёма он уходил из «хаты», тюремной едой не питался; ел мало, в основном бутерброды, ни с кем не общался, выстраивая между собой и остальными дистанцию. Камера, в которой сидел, считалась «котловой», то есть весь «грев», что в теории заходил сюда, попадал к нему и Иисус распределял его по «малолетке».

***

Обстановка кабинета начальников корпуса была казённо-деловой. Старый диван, с выпирающими рёбрами пружин, стол, стулья, шифоньер и стеллаж с покрытой пылью служебной литературой. Женя с Иисусом встали вдоль стены, держа руки за спинами.

– Матвеева привёл, а этот, – произнося слова с сильным украинским акцентом, прапорщик указал ключом на старшего Батю, – через кормушку с дивкамы балакал.

– Я разберусь, – опер кивнул, отпуская дежурного и благодаря за бдительность. – Забудь, – сказал он Сане, пренебрежительно махнув рукой. Своим оперативник разрешал подобные вольности. – Присаживайтесь.

– Как Вам на новом месте? – спросил воспитатель Женю. – Справляетесь?

Сергей Александрович производил на Женьку двоякое впечатление. Несмотря на тщедушную комплекцию в его серо-зелёных глазах читалась обида могущественного, но злобного существа заточённого за былые грехи в тесный сосуд; была в них, определённо была, усталость древнего старца, прожившего десяток жизней. И оттого старший воспитатель рисовался в Женькином растревоженном переменами воображении двуликим Янусом, не вызывавшим доверие.

– Вполне, – ответил он, раздумывая, знает ли опер об утреннем инциденте и стоит ли говорить самому, а потом добавил, глядя на Иисуса: – Просьба есть, одна, но общая. Курить нечего, если есть возможность, помогите.

– У меня что, табачная фабрика, – проворчал тот, поднимаясь со стула. Почтительно спросив разрешения, Саша вышел и через несколько минут вернулся с двумя пачками «Примы» без фильтра и маленькой пачкой чая. – Вот, держи, – протянул он Жене, хмуро глядя на него. – Всё, что могу.

– Будем вас переводить, – произнёс воспитатель, перекладывая руки со стола себе на колени.

– Одного?

– Всех. Сделаем первый этаж для детей, а второй полностью женским.

– Мы вообще многого хотим: спорт-дворик, мини футбольное поле, телевизор в каждую камеру. Жаль что пока это всё только в перспективе, – с сожалением закончил опер, и Женя всё-таки не выдержал:

– У меня сегодня конфликт произошёл, хочу, что бы вы знали, – покаянно произнёс он, глядя сквозь решётку окна на летнее небо.

– Серьёзный? – тревожно спросил воспитатель. Вновь положив на стол маленькие ладони, он подозрительно смотрел на них, словно боялся, что сейчас из под ногтей выскользнут острые когти, царапая полироль.

– Нет, но пару раз Шумейко пришлось стукнуть, – неохотно признался Женя. – Сказал, так этого не оставят.

– Бить будут? – с недоверчивой улыбкой глядя на его внушительную комплекцию, задал вопрос опер.

– Вроде жаловаться хотели, вам или адвокату.

– Никому жаловаться они не будут, но сам факт конфликта это ЧП. Наверное, мы поспешили, поставив Вас к второходам, – продолжил он после короткой паузы. – Скорее всего, переведём в другую камеру.

***

– Ну что, курить принёс? – поинтересовался Олег, когда Женька вернулся.

– В другую «хату» будут переводить, как не справившегося, а к вам Ветрова.

– Ну вот, – скривился Виталик, – опять начнётся.

– Зато телик, – заметил Женя.

– Да на фиг тот телик: одно замечание, два замечания!

Лишь Виктор не высказал сожаления по этому поводу, в его глазах Батя прочёл торжество.

Через день, четырнадцатого, его вызвали на «следственку». Пройдя лабиринтом под тюремным двором, он оказался у КП, за которым, по обеим сторонам коридора шли следственные комнаты.

– Матвеев, пятый кабинет!

В коридоре «следственки» была возможность купить чай с бутербродом, кофе. За отдельную плату в него могли плеснуть коньяка, да так, что некоторые после такого «кофе» еле доходили до камеры.

Дверь щёлкнув, открылась и, поднявшись по ступеням, Женя вошёл в коридор, ища нужный номер. Следователь пришёл не один. Он был чуть старше своего очередного подследственного и уже майором. Не высоким, не худым – замордованным жизнью человеком, упрямо делавшим вид, что всё ещё верит в какие-то идеалы.

Дважды майор подавал рапорт на увольнение, но его уговаривали, обещая в ближайшее время решить вопрос с жильём. Дважды был ранен при задержании – отвёрткой и шприцем ВИЧ-инфицированного, в отчаянье воткнувшего иглу в милицейскую ногу. Дважды он сдал анализы, сразу и через полгода, тревожно думая всё это время о своей судьбе. В тридцать пять уже майор! Но ведь это предел, потолок, и до пенсии, как до китайской границы. Всех наркоманов на Лесном следователь знал в лицо, и они иногда подходили к нему, вежливо интересовались со скрытой издёвкой: – Ну как анализы, нормально?

– Следствие я закрываю. Дело твоё передаётся в суд, как полностью раскрытое. Раз подельников не сдаёшь, за всё будешь сам отвечать.

– Да какие подельники! – возмутился Женя. – Тоже мне, нашли бандита.

– Мне сказки можешь не рассказывать, это было дерзкое преступление. Я сделал запрос, посмотрим, что на тебя из дома придёт. – С безразличным видом Женька пожал плечами – мол, делайте что хотите, ничего серьёзного на него прийти не могло. По крайней мере, он на это надеялся. – Поскольку своего адвоката у тебя нет, государство предоставляет тебе общественного. Знакомься, Присяжнюк Мария Филипповна.

Следователь взглянул на сидящую рядом преисполненную собственного достоинства полную невысокую даму, лет пятидесяти пяти, со сложенными в причудливую конструкцию волосами, выкрашенными в цвет вороньего крыла. Бегло ознакомившись с материалом своего безнадёжного дела, уместившегося на двух форматных листах, он поставил подпись. Следователь с адвокатом ушли и его завели в бокс, где собирали подследственных. В маленькой камере находилось восемь человек. Здесь можно было только стоять вплотную, ожидая, когда дежурный начнёт разводить по «домам». На «следственке» обменивались новостями, передавали информацию на другой корпус, оставляли нацарапанные на стене послания. «Фриц, камера 129», «Витя, я в 64. Отпиши, Козырь».

– Какая «хата»?

– Я с «малолетки».

– Откуда?

– С «малолетки», – повторил Женя с нехорошим предчувствием, что неприятности с его местом пребывания не заставили себя ждать.

– Опа-па! – раздался насмешливый возглас. – Продольный совсем попутался, только «козла» нам тут не хватало.

– Почему это «козла»?

– Потому что все взрослые на «малолетке» – «козлы»! – усмехнулся бритый субъект лет тридцати, с синими перстнями «мастей» на пальцах. – Давно сидишь?

– Неделю, – ответил Женя, стараясь не паниковать.

– А статья, какая?

– 186, часть 3.

– И срок вроде приличный, – недоумённо посмотрел на него собеседник. Остальные в разговор не вмешивались, но симпатии их были явно не на Женькиной стороне. – Надеешься на условное?

– Не получится, лагерь мне гарантирован.

– А ты не боишься, что на «зоне» к тебе подойдёт бывший малолетка, которого такие как ты крепили по полной и даст по харе? Парень ты крепкий, – оценил его субъект, – с одним может и справишься. А если будет два человека, или пять?

– Лично мне за «малолетку» предъявить нечего, а конфликтов на лагере, если б я даже не был «Батей», вряд ли удастся избежать.

– Смотри сам. Как там Иисус, жив ещё, гадила?

– Я его раз всего видел. Тогда чувствовал себя нормально.

– Малолеток крепит, та ещё сука! – пояснил владелец «перстней» остальным. – Нужно было в «автозаке» ему бородёнку выщипать! – с неподдельным сожалением об упущенной возможности простонал он. В этот момент в замке зашуршал ключ и выводной открыл дверь: – «Столыпин», «Брежневка»!

Женька остался один, теряясь в догадках, как ему попасть на «малолетку». Разведя по камерам, минут через тридцать дежурный вернулся: – «Катька» есть?

Женя вышел из бокса и пошёл вместе со всеми на неведомую «Катьку». Арестанты расходились по камерам и, в конце концов, он снова остался один. Баландёры гремели дребезжавшими на тачке баками и сознание того, что на обед уже опоздал, пробудило голод. Сработал рефлекс собаки Павлова, только вместо загорающейся лампочки был звон алюминиевых кастрюль. «Если пацаны жратву не оставят, придётся голодать», – сглотнув слюну подумал он, провожая завистливым взглядом тележку.

– А тебе в какую?

– Мне на «малолетку» нужно. Вы же сегодня меня оттуда забирали!

– Ты что, первый раз на следственку идёшь? – грозно спросил конвоир, плотный дядька лет сорока отстёгивая дубинку.

– В том то и дело что первый!

– Ну, раз так, то прощаю, – морщины на круглом лице, угрожающе сошедшиеся над переносицей латинской V разгладились, а «дубинал» остался на месте. – Но запомни на будущее: для подростков, взрослых и женщин разные боксы. Скажешь дежурному – мне на «малолетку». Придётся сейчас назад идти, я же тебя одного не поведу.

***

Ещё через час Женька вернулся в камеру, в которой его ждал остывший обед и Ветров, глядевший телик на старом месте, словно никуда и не уходил. Открыв «кормушку» корпусной Фикса, прозванный так за озорно блестевший золотом клык, подал команду: – Матвеев, с вещами на выход.

Женя ел без аппетита холодную гороховую кашу, угрюмо думая о недавнем разговоре. Было желание, отозвав Олега в сторону спросить совета. Но при Ветрове этого делать не стоило, да и Витька радовать напоследок не хотелось. С тяжёлым сердцем он скатал матрац и, пожав всем руки, пошёл в другую «хату».

Его новое место пребывания оказалось несколько больше предыдущего: две двух ярусные кровати стояли параллельно окнам, ещё пара вдоль правой стены и одна за загородкой туалета у левой. Впервые оказавшиеся «на нарах» молодые люди заметно отличались от обитателей «трёхсотой». Главным авторитетом для них был опер, слово его законом, а гнев – карой небесной. Ни о какой межкамерной связи речи не шло. Когда Женька пытался её всё-таки установить – с соседями через стену, или женщинами сверху, его подопечные бледнели и просили, тревожно глядя на дверной глазок: – Батя, не надо!

«Ехать» в карцер или попасть под кулаки Иисуса они боялись. Страх и голод – две неотъемлемые части тюремного перевоспитания. Но началось их знакомство с другого. В 288 малолеток перевели со второго этажа буквально перед приходом нового «Бати» и в камере полным ходом шла генеральная уборка. Закрывавшие решётки на окнах рамы с металлической сеткой оказались оторваны в двух местах от креплений в стене.

– «Тёлки» безбашенные «коней» гоняли, – загрустил Максим, самый авторитетный сиделец камеры, озадачено переводя взгляд с одного окна на другое. После года следствия его приговорили к семи годам за разбой. Макс подал апелляцию, но повторный суд оставил приговор в силе и теперь юный разбойник, шедший по делу с братом, ждал утверждения и этапа на «зону». – Если опера не курсануть может «хату» раскидать – решит, это мы с бабами строились.

– Давай завтра, – после разговора на «следственке» видеть местное руководство Женьке не хотелось.

– Завтра поздно будет, нужно сейчас сказать, – настаивал Максим, глядя на высотный дом за забором. По тюремной легенде на крыше его в жаркие дни появлялась абсолютно голая дама и, обладая острым взором, малолетки часами простаивали у окна, надеясь увидеть её.

– Хорошо, – обречённо вздохнул Женя, – вижу, ты от меня не отстанешь. По ужину маячь продольному.

Уборку новой камеры тормозило отсутствие веника, совка или чего-то отдалённо напоминающего их.

– Пойду к воспитателю, – произнёс Женя, поднимаясь с кровати. – Пусть веник даст – двадцать первый век, а вы руками убираете, – сошедшее на нет возбуждение, взметнулось вверх холодной волной, а притихшие бесы радостно заворочались, вслушиваясь в тревожный ритм его сердцебиения.

– Ты что, Батя, кто тебе что даст? Это ведь тюрьма, – удивлённо взглянул на него Максим, но Женька уже упрямо барабанил в дверь и Макс лишь грустно покачал головой – портить отношение с администрацией было ни к чему.

В кабинете его встретили воспитатель и Иисус. Опер, по информации всезнающих малолеток, уходил в отпуск, а после на «взросляк».

– Сергей Александрович, – вежливо начал Женя, с трудом сдерживая эмоции. – Ребята после женщин камеру убирают, руками. Нет ли у Вас лишнего веника или совка?

Воспитатель нахмурился и отрицательно покачал головой, а Саня сказал, глядя на него как на надоедливую муху: – Ну и пусть убирают. Вам то что? Вот если бы не убирали. У меня в камере десять человек и ник-то о венике даже не мечтает, – воспитатель не вмешивался, с одобрением слушая своего приближённого. – О том что здесь плохо раньше думать было нужно, до того как пьяных раздевали. Ваша доброта боком выйдет, их не жалеть, перевоспитывать нужно.

Иисус говорил совершенно спокойно, не повышая голоса, так, как будто работал здесь, а не «сидел». Его выканье, сам менторский тон, бесили Женю, выводили из себя. – Знаете что! – вспылил он. – Если вас не устраивает моё отношение, ищите другого Батю, а меня переведите к взрослым, – он поднялся, зло, взглянув на боссов «малолетки» и не спросив разрешения, вышел из кабинета. Увидев неторопливо идущего по «продолу» дежурного нервно бросил: – Заводи в «хату», – тот удивлённо глянул на него, но ничего не сказал.

В камере Женька, молча, рухнул на кровать, но возбуждение было слишком сильно, и не в силах противиться ему он стал ходить взад-вперед между стеной и умывальником: – Будет у вас другой Батя. Пошли они на хрен. Совка нет, веника нет – пусть, говорят, со свободы «загоняют».

Максим задумчиво смотрел на девятиэтажку, наверно высматривая на её плоской крыше нагую фею эротических снов: – Зря ты Батя. Думаешь на «взросляке» лучше? Сидел бы уже тут, – неодобрительно произнёс он. Неулыбчивым серьёзным лицом и размеренными манерами парень напоминал ворчливого старика. – Берите, пацаны, тряпки, выгребайте мусор из под шконок, а я «дючку» уберу.

Тюрьма им стала общим домом, между собой они были равны и убирали все, кроме Бати, согласно висевшему на стене графику, составленного старшим камеры, Максимом. Прошло полчаса, уборка подходила к концу, а возбуждение спало, и Женя сидел на кровати в грустном неведении своей дальнейшей судьбы. Дверь открылась, впустив гостя. Ветров зашёл, оценивая наметанным глазом обстановку:

– Почему нет порядка в камере?

– Наводим, – ответил за всех Макс, настороженно глядя на него.

– Да не трогай их, Серый, делают что могут. Всё же вручную, – произнёс Женя; кого-кого, а Ветрова увидеть он не ожидал.

– Ты их не жалей, жалость унижает, о себе лучше подумай. Чего ты истерику устроил? Ну, уйдёшь, думаешь, это что-то изменит?

– Тебя значит, миротворцем прислали, – усмехнулся Женька, не глядя на него.

– А кого же ещё? Лучше меня, тебя здесь ник-то не знает. Но это в последний раз.

– Чего ты мне сразу про «козлов» не сказал? Знал же ведь!

– Кто это тебя так встегнул, что ты на Александровича чуть с кулаками не бросился? – с улыбкой спросил Сергей, но глаза его стали жёстче.

– Нашлись доброхоты, сегодня на «следственке». Иисусу пообещали бородёнку выщипать. Ты что, сразу мне не мог сказать?

– Я сказал тебе так, как оно есть. А неприятности от малолеток: едут на суды вот и болтают языками. Думаешь, почему пацаны за это место держатся? Оперу с воспитателем жопы лижут? На судах боятся сказать что отсюда – называют камеры со «Столыпина» или «Катьки».

– И ты так делал? – хмуро спросил Женя, его суд тоже был не за горами.

– Нет, чего мне боятся? Всё ведь от тебя зависит, сумеешь найти нужные слова – нигде не пропадёшь, а будешь мямлить, сожрут и выплюнут. Дело ни в физухе, кто понаглее, у кого язык подвешен те живут. Наркоманы всякие. Так чем там лучше? – Они молчали, а малолетняя братва заканчивала уборку принявшей обжитой вид камеры. – Так что мне Александровичу сказать?

– Пусть делает, как считает нужным, – расстроено ответил Женя. Он злился на начальников «малолетки», на Иисуса и Ветрова. На себя, за то, что его решимость таяла, и он уже колебался, оставив право выбора другим.

– Ты, Жека, держи себя в руках, старайся не психовать. Занимайся спортом, книжки читай, не замыкайся в себе, – напоследок посоветовал Ветров, ожидая, когда «продольный» откроет дверь.

– Уже нажаловались, – понял Женька смутившись.

– Почему нажаловались? Поделились, как со старшим товарищем. Я же им всё-таки Батя.

***

Женя остался в 288 и время пошло, безразлично отщелкивая прожитые дни. Второходов тоже перевели на первый этаж, и их камера оказалась через стенку. Женькиных подопечных волновали только чай с куревом, и ему с трудом удавалось выводить ребят на прогулку. Спорт, футбол, «Баба-Куца» для них не существовали, в лучшем случае партия в шашки или шахматы. Новый Батя не понимал общего безволия и пассивности, того безумного блеска в глазах с которым они пили чифирь. По четвергам камера ходила в баню, по средам в клуб. Большая часть подростков не грелась, редкие передачи делились на всех и надолго их не хватало.

Через неделю после «следственки» его вызвали к воспитателю. Всё это время он видел лишь надзирателей да баландёра с кладовщиком, раз в десять дней менявшего бельё. Осужденные малолетки на суды больше не ездили, телевизора у них не было и однообразие обстановки угнетало полным отсутствием информации извне.

В душном кабинете кроме Сергея Александровича и Иисуса он увидел несколько наглядно знакомых Бать, а у двери собиравшегося уходить Стаса Павлова, с которым они обнялись по-братски.

– Ну как ты, нормально?

– Как может быть в тюрьме нормально? – переспросил приятель, и безнадёга в его голосе Женьке не понравилась.

– Ты что, Стас! – подбодрил Женя. – Держись, старик, не раскисай! Что адвокат говорит?

– Обнадёживает, – односложно ответил Павлов, ощущая на себе неприязненные взгляды. Контактов между арестантами администрация не поощряла, тем более с Женей, считавшегося здесь неблагонадёжным. На «малолетке» было двадцать камер, соответственно двадцать Бать, но Женька знал от силы троих, ещё столько же видел мельком через «кормушку» и в дверную щель.

– Идите Павлов, а вы Матвеев присаживайтесь, – недовольно сказал воспитатель, обрывая беседу. И вжав голову в плечи, Стас навсегда ушёл из Женькиной жизни. Женя присел к столу, думая о том, что Павлов, похоже, близок к помешательству. «Это ещё про «понятия» не знает», – вздохнул он, прислушиваясь к разговору.

– У меня в камере с «феней» жёстко, – возбуждённо говорил толстяк лет тридцати, преданно заглядывая воспитателю в глаза. – Сказал «трамбон», «трамбоном» по голове, «весло» – получи по лбу ложкой.

Старший воспитатель, наслаждаясь своей значимостью, снисходительно слушал: – Только без синяков, старайтесь наказывать без последствий. А у вас как, Матвеев? Нашли с ребятами общий язык?

– Да, всё нормально.

– Вот видите, а Вы переживали. Следите, чтоб правила поведения знали наизусть и за графиком дежурств. Есть график?

– Есть, – кивнул Женя и поднимаясь со стула вдруг попросил: – Сергей Александрович, я себя плохо чувствую. Можно я в камеру пойду?

Брови воспитателя удивлённо поползли вверх, и он спросил, строго глядя на Женю: – Заболели или Вас наше общество не устраивает? Пять минут назад, когда обнимались с Павловым, больным не выглядели.

– Заболел. Так я пойду? – переспросил Женька, не отводя глаз, и сердце воинственно забилось в груди, одиноким барабаном на поле проигранного сражения.

– Можно Машку за ляшку, – процедил Иисус. – Чувствует он.

Женя, молча, смотрел в глаз воспитателя, осознавая, что если взглянет на Саню, то точно не сдержится.

– Идите, – разрешил воспитатель. Внезапно лицо его сморщилось и постарело, покрывшись сетью глубоких морщин, а губы сложились в тонкую полосу. Вдруг всё изменилось. Стало холодно и сыро, как бывает глубоко под землёй, где всегда мрак и вечная осень. Мутные капли стекали по стенам или срывались сверху, разлетаясь тяжёлыми брызгами и, казалось, то плачет камень. Свет исходил откуда-то издали бледной точкой, в его лучах Женя увидел карлика во фригийском колпаке, прячущего за спиной огромный ключ. Маленький человек стоял в полный рост, в то время как Женьке пришлось согнуться в недрах горы и казалось, он кланяется её властелину.

Он вернулся в камеру и, меряя шагами пол, думал с холодной тоской в груди, что страх и голод. Страх, невидимый словно воздух, заставлял собравшихся в кабинете воспитателя цепляться за свои места.

– Козлятня, – брезгливо процедил Женя, в смятении глядя на крест скрытой забором церкви, ища в блеске сусального золота то, что могло укрепить его дух.

***

Приближался день Независимости, праздник ничего не значащий для большинства сидельцев, но амнистию ждали все. Тюремное утро начиналось с подъёма и проверки; малолетки раздевались до трусов и фельдшер осматривал их, ища синяки и татуировки. Раз в неделю камера делала генеральную уборку, а Женя влезал на верхнюю нару и сидел, свесив ноги, глядя на дома за забором, манившие его, как нечто потерянное без возврата. Каждое утро он качал пресс, через день отжимался от пола и в проёме туалета, приспособленного под брусья. Потом мылся, поливая себя из литровой кружки, и убирал за собой умывальник. Киевлянин Андрей, ожидавший со дня на день этапа, сказал ему удивлённо:

– Восьмой месяц сижу, в четырёх «хатах» был, но что бы Батя убирал, не видел.

– Ни в тех «хатах» ты сидел, Андрюха, – ответил на это Женя, дружески похлопав по плечу. Почему за ним должны убирать? Ведь у нищих нет слуг.

Полная изоляция тяготила, одни и те же люди становились ненавистны, видеть их не хотелось, а дни было трудно отличить один от другого. В такие минуты Женька писал полные тоски и грусти четверостишия на тетрадном листе, читал библиотечную книгу о Степане Разине или занимался спортом.

Малолетки сидели днём на кровати Максима, которую нельзя было увидеть в глазок, пили чифирь, когда он был или травили байки, произошедшие с ними или слышанные от кого-то. Рассказы были в основном криминальные: украли то-то, продали за столько-то, там-то купили «фена». Но случались и эротически, тогда камера замирала, погружаясь в сладкие грёзы. Становилось так тихо, что было слышно, как бьётся о стекло муха да прерывисто дышат Женькины сокамерники. Жизнь вяло текла каким-то кошмаром, и было трудно поверить, что это не сон.

Конфликты вспыхивали по малейшему поводу но, наученный горьким опытом он старался не вмешиваться. А однажды не выдержал. Смахнув рукой со стола, шахматы и кружку не допитого компота зло крикнул притихшим подросткам: – Прекратите!

Пытаясь успокоиться, нервно заходил от стены к стене.

– Батя, ты что, ударить их хотел? – подозрительно поинтересовался Максим; Женя только взглянул раздражённо и ничего не ответив, продолжил наматывать километраж. – Малолеток бить нельзя, за это спросить могут.

– Думай что хочешь, – взяв недочитанную книгу, он лёг на кровать, но лишь смотрел поверх неё на зелёную дверь. «Пусть бы сами разбирались, – запоздало подумал Женька, расстроено отметив, что только что чуть снова не сорвался. – Но что скажет опер?»

Мнение администрации становилось решающим, и этот факт тревожил не меньше чем нервные срывы. То был грустный знак, что система ломает его и со временем он станет не лучше тех, из кабинета. За «тромбон» – «тромбоном», за «весло» – «веслом». Женя вспомнил, как Вадим советовал ему пить «Пирсен». Только где тот «Пирсен» и где сейчас Вадик.

Кроме яйца на завтрак и парадной формы дежурного день Независимости ничем не отличался от других. Как человек советской эпохи Батя двести восемьдесят восьмой камеры с должным почтением относился к государственным праздникам. В детстве он ходил на демонстрации, с гордостью за державу смотрел по телику военный парад. Теперь же юношеская восторженность сменилась преждевременной жизненной усталостью и равнодушием. Людям нужна работа, нужно, что бы давали жильё, а дети ходили в детские сады и школы. Чтоб медицина и образование были бесплатными. Всё как раньше, только сейчас. Не когда-нибудь в необозримом будущем, а уже сегодня. И какой будет при этом строй – монархия, капитализм, социализм – Женьке по большому счёту было всё равно.

Инцидент, в котором он выбрал роль стороннего наблюдателя, произошёл двадцать четвёртого августа. Два малолетки сцепились в рукопашной, не поделив какой-то мелочи.

– Пусть дерутся, – остановил Женя Максима. Тщедушные бойцы не могли нанести друг другу серьёзных увечий, а разрядить обстановку было нужно. Схватка оказалась яростной и скоротечной: один из дерущихся, Гриша, более быстрый и злой, свалил противника Славу на пол и пару раз ткнул кулаком в лицо. На этом Женя поединок остановил и словно рефери в ринге поднял Гришкину руку, из носа которого тонкой струйкой бежала кровь. Тяжело дышащие, бросающие друг на друга воинственные взгляды бойцы нехотя пожали руки и разошлись по разным углам. Всё бы ничего, но под левым глазом Славика предательски наливалась гематома.

– Когда «воспет» увидит, всем влетит, – загрустил Макс.

– Может, пронесёт, – отмахнулся Женька. – Бланш-то маленький совсем, а начальства до вторника не будет.

Но утром подозрительно отворачивающегося участника вчерашней битвы фельдшер вывел из строя. Внимательно осмотрев налившийся лиловым цветом синяк, он строго спросил Женю: – И как это понимать?