Текст книги "Судьба олигарха"

Книга основана на реальных событиях, про изошедших с автором и его больным воображением

Часть

I

Зал, в котором занимался Пашка Ушаков, был последним оплотом умирающей ДЮСШ, некогда кузницы спортивных талантов Левого берега. Тренера оставляли ее – кто спился, кто умер, кто нашел другую работу – и место спортивных секций заняли офисы коммерческих фирм, автошкола и приемная депутата одной из оппозиционных партий. Только «Стимул», зал силового тренинга по-прежнему работал, путая карты положившим глаз на помещение школы бизнесменам. Пока он оставался на балансе ГОРОНО, ДЮСШ нельзя было закрыть, перепрофилировав после косметического ремонта в торгово-развлекательный комплекс или попросту снести, к чертовой матери сдвинув бульдозером, поставив на добром пол гектаре дорогой Киевской землицы свечу этажей в пятьдесят.

Движущей силой «Стимула» его сердцем, его гуру, сенсеем и Генеральным секретарем был один человек – Раевский Артем Яковлевич. Или Тренер, как значилось на подаренных ему к юбилею номерах бежевой «Победы», доставшейся от отца.

Вверенный Тренеру зал нуждался во всем: в ремонте стен, со словно мясо от кости отставшей штукатуркой, пола, проваливающегося под весом снарядов, в новых тренажерах, скамьях, штангах, гантелях, в более просторном помещении, с не протекающей во время дождя крышей, в вытяжке над туалетом. Зал нуждался, как нищий на паперти, в алюминиевую кружку которого прохожие неохотно бросали мелочь. Он угасал, без надежды на воскресенье, поражая впервые попавших сюда своим видом, но все еще существовал, удивляя своей живучестью.

Для окрестной молодежи «Стимул» был больше, чем «качалка», став шансом вырваться с рабочей окраины, шагнуть из неблагополучного пригорода на обложки спортивных журналов и экраны телевизоров. Пока это смог сделать только один, выиграв чемпионат Украины в силовом троеборье. Теперь в зале он не появлялся, да и в стране бывал редко, проводя время то во Франции, где участвовал в «Играх Патриотов», то в России, где снимался в эпизодических ролях десятка сериалов, то колесил по миру с командой стронгменов, помогая раскладывать по местам тяжеленые отягощения, вроде шаров Атласа. Начальный период Чемпион стер из памяти, сейчас уже стесняясь простоты своего первого зала, его обшарпанных стен и ржавых грифов штанг.

Старый зал-труженик казался таким же бесперспективным, как и посещавшие его люди, но в нем жил неукротимый дух бойца. Он был зол и голоден, он ненавидел своих элитных собратьев, в блеске зеркал, огромных тонированных окон и тренажеров. Их разгуливающих, попивая энергетические коктейли, хозяйским шагом тренеров, дающих дорогостоящие советы своим клиентам. Да и посетителей этих, превративших место убийственного «кача» в развлекательные клубы, он тоже не любил. Сюда ходили, чтобы засветиться, подчеркнуть статус, попасть на глаза нужным людям, обзавестись полезными знакомствами, найти состоятельного любовника или любовницу, а то и того, и другого.

С тренирующимися в нем парнями зал ДЮСШ был одной крови, и заряжал своих побратимов решимостью и злостью, став для них стимулом в преодолении препятствий и вере в себя.

Зал работал по будням с шестнадцати до двадцати двух, Пашка приходил к открытию, в это время было не так много желающих, как позже, когда с окрестного рынка начинал стягиваться торговый люд. Осенью и зимой тут было не протолкнуться, весной количество желающих уменьшалось в разы, а летом вообще ходили единицы.

Поражающих объемом мышц накачать здесь было нельзя, сама идея силового тренинга этого не допускала. Гей-культуру бодибилдинга и шоу стронгменов «Стимул» презирал, хотя к последним относился с уважением. Когда спортсмен приседает с огромным весом, жмет с груди в два раза больше себя и способен выпрямиться, оторвав от пола несколько центнеров, то сразу видно – это сильный человек! А раздутые уколами бицепсы еще ни о чем не говорят.

В зале витал дух силы, и олимпийский слоган можно было бы заменить одним, возведенным в куб девизом: Сильнее! Сильнее!! Сильнее!!!

Паша занимался в ДЮСШ уже лет пятнадцать. Сначала в находящемся в другом конце здания зале бокса, но секция переехала в новое помещение, большое и светлое, выделенное меценатом под развитие детского спорта. А оставшийся в старом зале тренер, такой же древний, как и сама школа, умер несколько лет назад. Желающих работать на голом энтузиазме не нашлось, секцию закрыли, и Пашка, прихватив на память боксерский мешок, ушел в «качки», повесив снаряд в центре зала.

Он был человеком средних способностей, среднего роста и даже возраст его находился посередине между юностью и старостью. Был коренаст, его крестьянская кость впечатляла своей мощью, коротко стрижен и близорук. Больше, пожалуй, о его внешнем виде сказать нечего, разве, что ступни Пашкиных ног удивляли своим громадным размером.

Жил он один в малогабаритной однокомнатной квартире в середине района в равной степени удаленного, как от центра, так и от окраины. Семьи у него не было, но Павел хранил в документах, как самый ценный свой клад две фотографии: цветную – на которой совсем еще юный Пашка, одетый в яркую футболку и светлые джинсы, держал на руках такую же юную девушку, прижимающую рукой край светлого платья, а на заднем плане было вырванное из времени лето, светило солнце, плескалось море и лежал, устланный телами отдыхающих пляж; и черно-белую – этой же девушки, но еще подростка. Все остальное Пашка держал в себе, никому ни о чем не рассказывал, да и вспоминал неохотно.

Он снова остался без работы, живя на отложенные деньги, что с ростом инфляции не просто убывали, а таяли, словно снег по весне. Скандальным Паша не был, хотя и мог заехать обидчику по роже, но старался этого не делать, убедившись на своем опыте, что конфликт легче предотвратить, чем потом замять. До этого он работал вначале охранником в кафе, но через полгода его дежурств охрану сняли, заменив тревожной кнопкой. Потом еще столько же сторожил склад цветного металла, пересчитывая каждое утро две сотни огромных катушек с алюминиевой жилой. Но не вовремя разразившийся кризис заставил владельца свернуть коммерцию. Катушечная эпопея закончилась в середине осени, а в начало зимы Пашка вошел, занимаясь лишь тем, что ходил в зал да смотрел телевизор.

С Тренером у него сложились дружеские отношения. Прошлым летом Артему исполнилось сорок пять. У него были две взрослых дочери, недавно выданных замуж, две собаки бойцовской породы, живших вместе с ним в двух комнатах его квартиры на Воскресенке, две машины, уже упомянутая «Победа» семьдесят второго года выпуска и «Запорожец» и жена Юлия Андреевна, с которой Тренер прожил пусть бедно, но вполне счастливо двадцать пять лет своей жизни. За не надобностью, Артем хотел подарить «Запор» Пашке, но тот отказался.

– Чего? – удивился Тренер. – Будешь ездить. Не иномарка, зато не пешком и бензин с маслом почти не жрет. Не то, что моя, – вздохнул он, – каждый день масло доливаю.

– Не мое это, Тренер! Есть люди прирожденные водилы – их на что хочешь посади, они поедут, а есть такие, как я, пешеходы. Где-то по сельской местности, по пустой дороге еще, куда ни шло, но в Киеве – упаси Господь! Ты бы мне лучше с работой помог, в охрану, полтора месяца дома сижу. Нет у тебя знакомых? – c надеждой спросил Паша.

– Не знаю, – задумался Артем, – если б у тебя еще права были. Может Максу позвонить, Бешеному. Ты же Максима знаешь?

– Здоровый такой, лысый, на эсесовца похож? Знаю. Только телефона у меня его нет. А почему Бешеный?

– Звучит: Макс Бешеный, сам придумал, – улыбнулся выдумке Тренер, заходя в кабинет. Маленькую комнату с умывальником, несгораемым сейфом и некогда лакированным столом с одной стороны, холодильником, вешалкой и больничной кушеткой с другой. Над лежаком, как пережиток эпохи застоя чудом сохранившийся в этом оазисе советских лет, висел портрет Брежнева, а под ним, почти во всю стену, бело-голубой флаг Израиля. У окна, между столом и кушеткой, стоял такой же обшарпанный, как и само помещение, стул, на котором восседал сейчас Артем, звоня по недавно подаренной ему мобилке.

***

Бывший штангист, он был одного роста с Пашей, его походка поражала идеальной осанкой, а фигура – мощью. Тренер был помешан на железе, он жал, тянул, приседал с гигантским весом и без этого своей жизни не представлял.

– Я, наверное, так и сдохну под штангой. Все уже болит, голова ни черта не соображает, ночами спать не могу, а я все равно занимаюсь, – жаловался он Паше.

Дожив почти до полтинника Артем, не растратил юношеского задора, оптимизма и какой-то детской наивности, заряжая своей энергией окружающих. Казалось, он продолжает жить в конце семидесятых тем романтиком, что собирался ехать на Кубу, защищать друга советских людей Фиделя, а потом строить БАМ.

Его предки по отцовской линии были военными и спортсменами. Из школьной программы Пашка помнил о Бородинском сражении про Багратионовы флеши, на которых стояла батарея Раевского. Вот этот легендарный Раевский, в будущем участник восстания Декабристов, был прадедом Тренера.

Дед его, знаменитый легкоатлет, неоднократный рекордсмен и чемпион Союза, добровольцем ушел на фронт, несмотря на категорическую бронь. Вопрос о военной специальности для него не стоял – окончив ускоренные артиллерийские курсы, дед Артема, участвовал в самых кровопролитных битвах Второй мировой, под Сталинградом, на Орловско-Курской дуге, освобождал Харьков, где жил до войны.

Герой Советского Союза, кавалер боевых орденов Иван Раевский погиб под первой столицей Советской Украины и был похоронен у стадиона общества «Динамо», честь которого защищал в спортивных баталиях.

– Отец моего деда Леонтий Дмитриевич, а вот его отец, Дмитрий, забыл уже отчество, он идет от того Раевского, от Декабриста, – просвещал в хитросплетениях своего генеалогического древа Артем.

– Получается, ты потомственный дворянин? – с уважением посмотрел на него Паша. Ничем подобным похвастаться он не мог: по отцу его предки были раскольники, по матери – крепостные крестьяне.

– Какой я дворянин! – печально отмахнулся Тренер. – Дворняга, а не дворянин, пятнадцать лет уже живу в этом склепе погребенным заживо.

– Слушай, Артем, у вас в семье какие-то предания остались о войне, о восстании? Может памятные вещи – золотой медальон с локоном волос героического предка или ядро с Бородинского поля?

– Не выдумывай, это же все запрещено было при Советской власти, сама память подвергалась преследованию. Да и восстания-то никакого не было. Это в школьных учебниках писали: Декабристы разбудили Герцена, боролись за народ, за свободу и всеобщее равенство. На самом деле был еврейский путч обращенных в православие дворян-разночинцев против антисемитской политики царя Александра. Тогда же в моде были масонские ложи, тайные общества всякие. Кто в них только не участвовал! Состоятельные люди играли в шпионов, плели заговоры, вот и доигрались – вышли на Сенатскую площадь, построились в каре, их там ядрами и закидали.

– Что-то я такого не слышал, – с сомнением посмотрел на Тренера Паша.

– Ну, ты же хотел семейное предание, вот я вытащил тебе скелет из шкафа. Да и от кого бы ты это услышал, от школьного учителя истории, какого-нибудь члена партии? Ты представляешь, как друг друга называли – член партии! – подняв указательный палец вверх, возмущенно произнес Артем. – Я ведь тоже был этим членом, даже парторгом в школе после инфиза, взносы собирал. Раз принес в райком комсомола, второй, а потом вижу: они в ведомость не смотрят, деньги не пересчитывают – забирают и все. Так я оттуда постоянно то пять рублей брал себе, то десять. До того своей партией людям мозги запудрили, что когда Союз развалился, один мой бывший одноклассник не смог этого пережить, взял у отца, генерал-майора, наградной парабеллум и застрелился.

– Спрашивают старого еврея, – вставил Паша, воспользовавшись паузой, – Рабинович, Вы член партии?

– Нет, что Вы, – оскорбленно ответил тот, – я ее мозг!

Вот и ты, Тема, был мозгом.

– А что, мозг это звучит, – согласился Тренер, – а то член, член! Так вот, – возвратился он к прерванной теме, – незримая борьба между сионизмом и антисемитизмом всегда шла и сейчас идет. Они друг без друга не могут: если есть семиты, то тут же появляются национал-социалисты, скинхеды, общество «Память» или движение «Хамаз». Николай Второй, Кровавый, которого Ленин сверг, а потом самого и всю семью его расстрелял, он ведь тоже был ярым антисемитом. Одни еврейские погромы чего стоят, кстати, с санкции властей – полиция их не то, что не предотвращала, а даже не вмешивалась. И Сталина это погубило: пока русских с украинцами «мочил» миллионами, правил страной Советов, а как задумал масштабную еврейскую чистку, так сразу и умер, в еврейский праздник. Что и было предсказано, кстати, – Артем со значением посмотрел на Пашку. Последней фразы тот не понял, но переспрашивать не стал, боясь показать свою невежественность. – Я вот сейчас Тору читаю – очень интересная книга.

– Забиваешь себе голову всякой белибердой, – не одобрил его Павел. – Ты бы лучше Библию прочел.

– В Библии многие вещи вывернуты наизнанку, почти обо всем не правильное представление. Вот ты знаешь, например, что когда Бог Яхве после смерти призовет нас на суд, взвесив весами хорошие и дурные поступки, будут покараны люди, занимавшиеся в субботу, священный день недели млаахой – женской работой? Мужчине в этот день нельзя ни стирать, ни убирать в доме, ни готовить, можно только лежать на диване.

– Жесткие они люди были, эти Ветхозаветные Пророки, – заметил Пашка с уважением , а потом спросил: – И ты что, всему этому веришь?

– Ну, что-то есть, – уклончиво ответил Тренер, глядя на него умными светло-карими глазами.

– Если что-то и есть, то не под землей, не на небе, не в другом измерении, оно – в нас, – подумав, сказал Паша.

Почерпнув мудрости Пятикнижия, Тренер не крыл теперь трехэтажным матом, а изящно и вычурно ругался на древнейшем из сохранившихся языков. Когда нужно было выразить печаль, злость, обиду, недоумение при оплате выросшего в несколько раз дорожного штрафа и коммунального платежа, или получении оставшейся неизменной зарплаты, он произносил только мас-эс-сдом. Слово, возможно сказанное Иешуа Назореянином, называвшим себя сыном Божьим, когда уходил он неся притороченный к спине крест, навсегда оставляя Ершалаим на Лысую гору, Лобное место самозванцев.

По матери родословную Артема представляли тоже достойные люди. Бабушка, в девичестве Шергей Ванда Францевна, пошла по политической линии, отдав коммунистической партии пятьдесят лет. Имя-отчество ее звучало уж очень не по-русски, так появилась Вера Федоровна Голуб, по мужу.

Перед войной она работала в типографии, несла свет социалистической мысли в души замордованных царизмом людей, став первой в республике женщиной-стахановкой, местной Пашей Ангелиной. Отправив семью в Ашхабад, боевая бабка Тренера, тогда тридцатилетняя женщина, осталась в советском подполье оккупированного врагом Киева. Что-то координировала и куда-то направляла, даже помогала Ивану Кудре взрывать Крещатик, но позже об этом предпочла не упоминать.

После войны Вера Федоровна поднимала из руин родной город, вновь типография и должность парторга. Потом почетные проводы на пенсию, присвоенное по совокупности заслуг звание Героя соцтруда и позолоченный печатный станок в миниатюре, на память о трудовых буднях.

Заслуженная пенсионерка Вера Федоровна и ее сестра с мужем поселились на улице Льва Толстого, в доме пять и пять-А. А только появившийся на свет Тема, названный бабкой в честь верного ленинца, несгибаемого большевика товарища Артема, жил с родителями на одноименной площади, в построенном еще до революции доме.

Вначале то была обычная коммуналка и молодая семья ютилась в одной, пусть даже и огромной по тем временам комнате над магазином шляп. В первую волну эмиграции двух живших через стенку сестер – тетю Дору и тетю Феню – неудержимо потянуло на историческую родину, и в освободившуюся жилплощадь (не без помощи бабки) въехал на трехколесном велосипеде пятилетний Артем. То детское воспоминание – бесконечно уходящие вверх стены, огромные окна, из которых падает прямоугольным пятном холодный свет; расчерченная крестом рамы, пустая и оттого вселяющая страх комната со следами трех маленьких колес на покрытом слоем пыли дореволюционном паркете – не стерлось из его памяти, он помнил все так же ясно, словно это было не сорок лет назад, а только вчера.

В восемьдесят седьмом идейная бабка умерла и через полтора года семью Артема, тогда уже молодого учителя физкультуры, расселили – им с женой и детсадовского возраста девочкам-двойне дали двухкомнатную на бульваре Перова, а мать с отцом поехали на улицу Тампере. Представительная комиссия по расселению, пряча глаза за стеклами очков, тыкала пальцем в несуществующие трещины, глубокомысленно глядя друг на друга.

– Жилье в аварийном состоянии, будем вас расселять, пока беды не вышло, – скорбно покачал головой самый главный, держа подмышкой кожаную папку. – Дому восемьдесят лет.

– Ну и что? – удивился Артем. – Он еще сто простоит и не кашлянет.

– Но лучше не рисковать. В войну в двадцать пятый бомба попала, и ваш пострадал – они ведь вплотную построены. Нельзя в нем жить, раз нарушена сейсмическая устойчивость.

Артем не стал спорить с властью, взяв ордер и ключи от квартиры, поехал обживать новое жилье. А старый дом его никуда не делся, стоит себе, целехонек и люди в нем по-прежнему живут, но от старожилов уже никого не осталось.

– Ходишь, Артем Яковлевич, к бабке на могилу? – спросил Тренера Паша.

– По отцу каждый год на Берковцы езжу, а той, что по матери еще при жизни сказал: ноги моей не будет ни на похоронах твоих, ни на могиле. Я ж ее умолял, просил на коленях: Вера Федоровна, пропишите к себе хотя бы меня! А она: Я тебя пропишу, а ты жить сюда переедешь; я больной человек, мне покой нужен – начнется проходной двор, детский плач, возня, крики. Я этого не хочу слышать.

– Дура ты старая! Государство после смерти квартиру твою заберет, ты что, вечно жить собираешься?

Бабка аж позеленела от злости – лицо вытянулось, губы дрожат, и мне так высокомерно отвечает:

– Оно мне жилье дало, оно пускай им и распоряжается. Пусть живут в нем достойные люди.

– Это я, внук родной, не достоин, жить в ее квартире? – возмущенно спросил Пашку Артем. И по истечении двух десятилетий он не простил давно умершей родственнице ту обиду. – Так ни разу на могиле и не был, а с хатой получилось, как я сказал – после смерти государство забрало, все потом в шоке были, и соседи, и родственники. У меня вторая бабушка была что надо, Наталья Ивановна, жаль умерла рано. Та, как и дед, да, как и я, всю жизнь в спорте. Пока жива была, легкоатлетические мемориалы в честь деда каждый год проходили, а как не стало, все и прекратилось. Если хочешь, зайди в Инфиз, они там, на доске почета висят рядышком.

***

– Разговаривал только что с Максом, – произнес Артем, выходя из тренерской, – помочь ничем не может, сам без работы, но, если что, будет иметь тебя ввиду. Сказал, на днях заедет.

Через пару тренировок, а ходил Павел каждый день, Максим появился в ДЮСШ. Он стал еще больше, чем помнил его Пашка по совместным занятиям в секции бокса.

– Ты просто человек-гора, сколько весишь сейчас? – одобрительно спросил он приятеля, пожимая протянутую руку. Макс был одного возраста с ним, на голову выше, так же коротко стрижен, но волосы его были светлыми, кожа бледной, а глаза голубыми.

– Сто шесть, скоро худеть начну, а то пузо уже выросло, а у меня жена молодая, на десять лет моложе. Вот только спортивное питание доем.

– Я бы и сам протеином подкрепился, без подпитки тяжело, да денег нет – опять без работы остался, – грустно улыбнулся Паша.

– Так и я его не покупал, откуда такие деньги, оно стоит сейчас как полкоровы. Я в «мажорском» зале занимаюсь, на Печерске, так один «бизнык» мне отдал ведро «мега массы». Говорит, забирай, а то я чего-то боюсь, это же допинг, вдруг у меня «стоять» не будет.

– Сколько платишь за зал?

– Ни сколько. Почему я должен в своем городе какому-то барыге башлять? Он что, его на свои деньги построил? Тот тренер, Витя-лысый, мне как-то вякнул пару лет назад: когда за тренировки платить начнешь? Говорю ему: а ты кому платишь, мыша? Тот: как кому? – С кем из «братвы» ты работаешь? Пусть эти люди сюда придут, вот с ними я и буду базарить. Он мне: ни с кем, такого в Киеве уже нет нигде. Нет, спрашиваю, а когда ты последний раз кровью умывался? Когда тебе зубы с ноги выбивали? Иди, тренер, лохам упражнения показывай! Так он на следующий день «мусора» на меня натравил, ходят к нему из прокуратуры, модные такие. Начали с ним разговаривать – оказался знакомый, когда-то вместе в одном зале занимались. Так больше Витя меня о деньгах не спрашивает, боится.

Взглянув на потянувшийся в тренерскую народ, Макс сказал Паше, сделав страшные глаза:

– Все на прививку от ящура!

– Куда это они ходят все время? – спросил тот, заинтриговано, глядя на закрытую дверь с оставшейся от былых времен табличкой «Старший тренер».

– Как куда? – удивился Максим Пашкиной наивности. – Артем их химией «заправляет», чтоб сильнее были.

– Тю, блин, то-то я думаю, такие додики, кожа да кости, а результаты выше, чем у меня. А разве это не вредно, от этого же умирают?

– Конечно вредно, но ты Артема видел, похож он на умирающего? А он всю жизнь на курсе, уже лет двадцать, в нем столько химии, что на могилке его, наверное, и цветочки расти не будут. Тут нужно знать, что колоть, свою допустимую дозу – главное не увлечься.

Когда Тренер освободился и вышел в зал, он по-братски обнялся с Максом.

– Нашлась пропажа, ты хоть звони иногда, так, мол, и так, жив, здоров.

– Да что со мной будет! – отмахнулся Максим. – Знаешь, кого Артем мне напоминает? – спросил он Пашку. – Бенни Хилла, вылитый Бенни! Я как вижу его в телевизоре, так Артема Яковлевича вспоминаю. Смотри, какие у него волосики мягкие, как у ребеночка, – все никак не мог успокоиться Макс, – это же признак «голубых кровей», в хорошем смысле! У меня, вон, жесткие и у Пахи тоже, – потрогал он Пашкин ежик, – сразу видно, что мы из плебеев.

– Нашел патриция. Патри-и-иций! – воскликнул Тренер, по своей привычке подняв вверх указательный палец. – С голой жопой.

– Нет, я серьезно, – произнес Макс, и, вдруг, спросил Пашку: – Паха, когда ты себе уже брови повыщипуешь? Ходишь, как Брежнев.

– Это же больно.

– Конечно, больно будет – наотращивал «антенн» таких, что аж в кольца заворачиваются. А ты в курсе, что срощенные брови, это примета вероятного самоубийцы?

– Да брось ты, – недоверчиво произнес Пашка, махнув рукой в сторону тренерской, – вон, у Ильича брови вообще срослись, а умер своей смертью.

– Знаешь, кого я недавно по телеку видел? – спросил Максим Тренера. – Чемпиона нашего! Такой важный, одет хорошо, обо всем так здраво рассуждает. Я аж заслушался – не спортсмен, а какой-то Спиноза, Марк Аврелий!

– Конюшка, – грустно улыбнулся Тренер, вспомнив своего лучшего, давно забывшего его ученика Юру Конюшенко.

– В конце, журналистка спрашивает: скажите, Юрий, а как Вы добились таких феноменальных результатов или Ваша потрясающая форма всего лишь плод гения фармакологической мысли? Так он ей, так возмущенно: – Да Вы что! Ни разу в жизни, все сам, сам, ну, и, конечно, употреблял витамины.

– А что он скажет? У меня тут тоже все сами занимаются. Приходится врать, раз общество не готово еще принять, что современный спорт, выше первого разряда, это уже борьба химических формул. Кого не поймали на допинге – тот и выиграл, – удивленно посмотрел на Макса Тренер. – Только я другое помню, как с четырнадцати лет я Юрку «маслом» заправлял, а сейчас он себе через день куб «Сустанона» колет, чтоб форму поддерживать. Представляешь, какая это лошадиная доза тестостерона? У него же всегда «стоит»: жмет с груди – «стоит», приседает – «стоит», пресс качает – тоже.

– Ну, это хорошо, что «стоит», а женщину-то хочется? – скептически спросил его Макс.

– Послушай, – тихо ответил Тренер с иронией, – под «маслом» хочется всех.

– Это примерно тоже, что эротика и порнография, – произнес с усмешкой Пашка. – Эротика – искусство, но никому не интересна, порнуха – правда жизни, зато запрещена законом.

– А как порнография на иврите? – тут же спросил Тренер. – Сифрут тоела.

После тренировки Максим подвез Пашу на своей «девяносто девятой» к метро.

– Я тоже сейчас без работы. Ты один, тебе легче, а у меня жена с ребенком, да еще и теща, как начнут вдвоем пилить – не знаешь, куда деваться. Муж с женой, а живем порознь, я – у себя, она – у родителей, только на выходные съезжаемся. За два дня так меня достает, что потом пять дней от нее отдыхаю. Говорю ей: найди себе богатого, а она: нет, я тебя люблю! На собеседования, бывало, по два раза в неделю ездил и без толку. Резюме свое в Интернете разместил – я и водитель, я и телохранитель с разрешением на оружие.

– У тебя что, компьютер есть?

– А ты думал, я только по мешкам стучать умею? А у тебя, нет? – переспросил Макс, и Пашка отрицательно покачал головой.

– Ну, ты даешь! Это даже не окно в Европу, целая дверь, и не одна, сто дверей во весь мир! Можно, не выходя из дома общаться с кем хочешь, на другом конце земного шара. А информации, сколько можно новой накачать – любую книгу, любой фильм. Он еще в прокат не вышел, а в Интернете уже есть. Я вон себе столько нацистской тематики понаходил, даже «Mein Kampf» скачал, правда, зря. На «Петровке» свободно продаётся, и проще, и в пять раз дешевле. Зашел как-то на жидовский сайт, скинул свастику и приветствие «Хайль Гитлер!», так жиды за это лишили меня доступа – внесли в черный список пользователей, и я теперь зайти туда не могу, – улыбнулся своей выходке Максим, взглянув на попутчика. – И угрожать стали. Пишут из Германии: я позвоню в Питер, оттуда приедут люди и тебе эту свастику на лбу паяльной лампой нарисуют. Я такой злой был, отвечаю на тот адрес: ты, чудище-юдище, если хочешь со мной разобраться, приезжай сам, но билет бери только в одну сторону, потому что здесь тебя и похоронят.

– И что, больше не пугали? – спросил Пашка, слушая историю бескомпромиссной войны, объявленной Максом мировому сионизму.

– Звонил еще раз какой-то урод со скрытого номера. Спрашивает: А ты не боишься, что евреи тебя на кол посадят, прям возле дома? И адрес мой называет, меня аж затрясло, со мной так нагло уже лет двадцать никто не разговаривал! Это ты, говорю, меня боишься, раз номер спрятал, и правильно делаешь, потому что, если я тебя встречу, то на колу сидеть будешь сам. Хотел у Артема флаг израильский забрать, одеть маску, расстрелять его из пистолета, а потом сжечь под нацистский марш и на сайт их скинуть.

– Тебя же туда не пускают, – напомнил Пашка.

– Паха, отсталая ты личность, их запрет всегда можно обойти, было бы желание.

У метро Максим высадил Пашу и, взяв номер телефона, уехал. От нечего делать Пашка продолжал тренироваться каждый день, Макс появлялся в спортшколе три раза в неделю, а два – ездил в другой зал бить мешок.

Так продолжалось еще с полмесяца, в вяло текущей будничной суете, и Павел с трудом представлял свое будущее, с тоской подсчитывая оставшуюся наличность. Летом можно было найти подработку, пойти подсобником на стройку или грузчиком в магазин, но зимой помощники были не нужны, каждый старался дотянуть до тепла с наименьшими потерями, в смутной надежде, что весной все измениться к лучшему.

Обескровленные кризисом стройки, замерли, разинув рты, вырытых за лето котлованов, с торчащей оттуда, словно гнилые зубы, ржавой арматурой. И стояли зловеще скелеты недостроенных небоскребов, как декорации фантастических фильмов о Третьей мировой. Уже непривычно холодный первый месяц зимы напомнил о себе щиплющим уши морозом и выпавшим, но не растаявшим снегом. Он лежал, как белые погоны на широченных плечах домов, искрясь и переливаясь в блеске тусклого солнца; по ночам тревожно и весело хрустел под ногами, а мороз подгонял запоздалых прохожих, обжигая их легкие ледяным дыханием.

На все это смотрел свысока с лукавой улыбкой Гоголь, в преддверии своего юбилея и были видны во мраке написанные на бигборде слова: «Что Вы знаете про Украинскую ночь? Это ночь удивительная, совершенно особенная ночь».

И верилось даже теперь (а может не даже, а как раз?), и в это, и во многое другое рассказанное им. Ведь нужно же во что-то верить.

Так заканчивался, медленно испуская дух, как сбитая машиной дворняга, год две тысячи восьмой, от начала мирового кризиса первый.

Часть

II

А в середине декабря, в утренний час, когда Паша едва проснувшись бродил по квартире, как наглотавшийся хлорофоса таракан, начиная новый день с будничных хлопот, ему позвонил Максим.

– Лед тронулся, господа присяжные заседатели – есть работа, – возбужденно заговорил он. Дни, в которых не было ничего, кроме томительного ожидания – звонка, телеграммы, бандероли, денежного перевода, хоть каких-нибудь перемен – заканчивались, а вместе с ними – безденежье и безнадега. И эта неизвестная, таинственная работа глотком адреналина встряхнула Пашку, изгоняя остатки дремоты.

– Подъезжай на двенадцать к метро Харьковская, – распорядился Макс и повесил трубку, ничего не объяснив.

В половине первого дня Паша стоял с Максимом возле машины приятеля на одной из автозаправок Левого берега, глядя на разговаривавших в стороне мужчин. Вернее, говорил один, их ровесник. Он был одет в темно-серые брюки и черный, расстегнутый до половины короткий пуховик; несмотря на мороз, короткостриженая голова его была не покрыта. Хотя парень был заметно взволнован, в его облике читались уверенность и властность, а в глазах – ум. Еще три молодых человека того же возраста, два высоких спортивно сложенных, в пуховиках и вязаных шапочках и третий, в куртке с меховой опушкой и кепке, но заметно ниже своих товарищей и плотнее – стояли рядом, молча слушая с непроницаемыми лицами. Этих троих Паша уже видел раньше, а с одним занимался вместе боксом, даже имя его с тех времен запомнил – Гоша.

– С кем это они базарят? – спросил он, ежась в своей осенней куртке от пронизывающих порывов ветра. – Как ему только не холодно.

– А это, Паха, наш с тобой счастливый билет, это не человек – это гигант мысли, самый, что ни на есть олигарх.

***

Гошу, как и Олигарха, Макс знал давно, по работе у криминально ориентированного бизнесмена Бройлера. Тому было под пятьдесят, он был высок, плотен, хотя и узок в кости, а на голове его годы безжалостно выели плешь.