Текст книги "О природе"

Сокращения наиболее часто цитируемых в тексте научных источников

Б Бибихин В. В. Гераклит. Электронная публикация: http://www.bibikhin.ru/geraklit

В Вольф М. Н. Философский поиск: Гераклит и Парменид. СПб.: РХГА, 2012.

Д Досократики: доэлеатовский и элеатовский периоды / Сост., пер. А. О. Маковельский. Мн.: Харвест, 1991.

Л Лебедев А. В. Логос Гераклита: реконструкция мысли и слова (с новым критическим изданием фрагментов). СПб.: Наука, 2014.

М Гераклит Эфесский. Все наследие: на языках оригинала и в рус. пер. / Подгот. С. Н. Муравьев. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012.

Н Гераклитъ Ефесскiй: фрагменты. / Пер. Владимiра Нилендера. М.: Книгоиздательство «Мусагетъ», 1910.

Т Топоров В. Н. К истории связей мифопоэтической и научной традиции: Гераклит // To honor Roman Jakobson: essays on the occasion of his 70. birthday, 11. October 1966. Berlin: De Gruyter, 1967. S. 2033–2049.

Х Хайдеггер М. Гераклит // Пер. А. П. Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2011.

F Fédier F. La Métaphysique: cours de philosophie. P.: Pocket, 2012.

N Nussbaum M. ΨΥΧΗ in Heraclitus // Phronesis, January 1972, Vol. 1.

S Graham D. W. Heraclitus // The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2021 Edition) / ed. Edward N. Zalta. Электронная публикация: https://plato.stanford.edu/archives/sum2021/entries/heraclitus/

V Vocabulaire Européen des philosophies. Le Dictionnaire des intraduisibles. P.: Seuil, 2004.

О природе
(фрагменты)

1

 
Хотя логос существует всегда,
неразумны оказываются люди,
и прежде, чем услышать,
и услышав впервые.
 
 
Ведь хотя все они
натыкаются на этот логос,
они выглядят неопытными,
лишь пытаясь схватить
                    слова и дела те,
о которых я повествую,
подразделив их по природе
и высказав их как есть.
 
 
А от остальных людей
скрывается то,
          что они делают бодрствуя,
точно, как они забывают все,
                    что было во сне.
 

* * *

Еще Аристотель обращал внимание на двусмысленности синтаксиса Гераклита: так, слово «всегда» синтаксически можно отнести и к «логос существует», и к «неразумны». Впрочем, эта двусмысленность была неизбежна, учитывая, что Гераклит не употреблял не существовавших тогда знаков препинания и пробелов, которые появились позже, с постепенной записью ораторских выступлений, и таких двусмысленностей во фрагментах довольно много (Л 48–49). Для него это было бы так же немыслимо, как например, для средневекового иконописца создать передний и задний планы. Для него было важно, что текст как святыня высказывает бытие, а не как мы можем дополнительно подразделить бытие.

Смысл отрывка может быть изложен так: «Хотя люди знают меру в вещах, они не знают, что с ней делать, и даже люди, которые соблюдают эту меру, все равно не могут объяснить, где она применяется, тогда как большинство людей вообще пренебрегают мерой и потому не способны понять суть и последствия своих поступков». Здесь слово «логос» условно передаю как «мера», хотя оно сложнее всего для перевода.

А. О. Маковельский вслед за Ф. Лассалем видел здесь некий аналитический метод Гераклита, анализ слов, за которым следует лучшая разборчивость в вещах (Д 281) – сейчас такое толкование безнадежно устарело. М. Н. Вольф удачно увидела в этом вступлении противопоставление объяснительного метода Гераклита описательным методам прежних космогоний (В 198), которые, добавим, вполне могут быть сопоставлены со сновидениями, – и, согласно Вольф, Гераклит сближает сон со смертью по признаку семиотической глухоты, неспособности подавать знаки (В 201).

2

 
Нужно следовать общему:
 
 
хотя логос общий,
большинство живет так,
будто у них свое соображение.
 

* * *

Здесь встречаем ту же мысль, что и в первом фрагменте: самонадеянность людей мешает им воспринять действительную меру правильного бытия.

3

 
О солнце
Шириной в стопу человеческую.
 

* * *

Природа солнца была некоторой загадкой для досократических философов: их картина мира требовала признавать его неистощимость, способность каждый день все дальше дарить тепло, что плохо соединялось как с признанием единого субстрата, так и с признанием изменчивости вещей. Гераклит решает вопрос радикально, утверждая, что солнце тоже может быть измерено, как и любая другая вещь, и что человеческая мера здесь не хуже любой другой: это мера в мире мер.

По объяснению А. В. Лебедева новые папирусные находки позволили прояснить, что речь идет не об измерении солнца, а о том, что солнце несравненно меньше стихий, но при этом властно над явлениями. «Слова о величине солнца шириной в ступню человеческую не следует понимать буквально как дескриптивную астрономию. <…> Текст Гераклита – морально-политическая притча об идеальном правителе в Зевсовом граде. Солнце маленькое как ступня по сравнению с другими стихиями (землей, морем и безграничным воздухом-душой), но оно умнее, будучи частью космического бога, оно справедливее…. Гераклит хочет сказать, что просвещенная монархия одного наилучшего более естественный <…> строй правления, чем власть многих и плохих» (Л 374). Тем самым оказывается, что стопа солнца – это то же самое, что стопа правителя, след, доказывающий его несомненную власть.

4

 
Будь счастье в наслаждениях тела,
быков мы счастливыми назвали бы,
когда они находят для питания горох.
 

* * *

Питание быков здесь – это вика, что-то вроде нашего мышиного горошка или козлятника, который покрывает синим цветом поля, богат фосфором, действительно прекрасное питание для коров.

5

 
Но очищаются попусту,
кровью оскверненные,
как если бы кто в грязь войдя,
грязью оттирался.
 
 
Безумцем бы его сочли,
когда бы кто этого человека заметил,
такое вытворяющим.
И статуям всем этим молятся,
как будто со стенами ведут беседу,
не зная ни богов, ни героев,
                    кто они такие.
 

* * *

Выпад Гераклита против народной религии: ни система очищений от скверны (то есть искупительных жертв, принесенных с целью уничтожить возможные последствия преступления), ни молитва как способ общения с богами и полубогами (способ нахождения у них поддержки для хороших поступков) недостаточны для настоящего понимания богов. Напротив, народный культ выглядит извне как безумие: человек сначала совершает ничем не мотивированный дурной поступок, а после столь же немотивированно и напрасно приносит животное в жертву. Именно немотивированность стоит за образом «грязи», собственно придорожной пыли, слякоти, одновременно скверны и ничтожной бессмысленности. Лебедев сближает «грязь» и жертвенную кровь (Л 447), тем самым считая, что религия Гераклита допускает упразднение любого внешнего культа.

6

 
Солнце не только
днем юное,
но всегда юное без перерыва.
 

* * *

Гераклит оспаривает системы, в которых всякий раз утром появляется новое солнце, то есть элементы заново складываются или порождают новое явление, – как, скажем, каждая следующая вспышка пламени новая в сравнении с предыдущей. Для Гераклита любая материя уже субстанциальна, она есть непосредственное проявление самой себя, разрыва между сущностью и явлением у него нет, и поэтому если мы смогли увидеть солнце как то, что есть здесь и сейчас, то можно признать, что вот оно и «возникло» прямо здесь и сейчас. С точки зрения последующей философии можно определить позицию Гераклита как «монизм», признание единства мироздания и встроенности нашей воспринимающей способности в это единство, но только с той особенностью, что эта встроенность относится не столько к способу нашего восприятия, но к способу вынесения суждения, которому и надлежит принять как факт вечность и непрерывность вещей.

7

 
Стань все существующие вещи дымом,
их распознали бы носы.
 

* * *

Эту цитату приводит Аристотель, обсуждая вопрос, можно ли отождествлять запах и воскурения, и относя Гераклита к сторонникам такого отождествления. Цитата явно приведена Аристотелем по памяти, «существующие вещи», «сущие вещи» – выражение из лексикона Аристотеля. Дым, собственно, курение, противопоставляется мнимому постоянству вещей. В. Нилендер считал, что здесь речь идет об ограниченности человеческих чувств, о неспособности чувства познавать не только сущность вещей, но даже многие группы вещей. Если бы все стало дымом, глаза стали бы не нужны, и «единственным критерием остался бы нос» (Н 51).

Нельзя не увидеть авангардности (в эстетическом смысле) мысли Нилендера, что экспрессивность вещей определяет не только характер, но и порядки поведения чувств. Кажется, все же смысл здесь глубже: Лебедев, со ссылкой на Райнхарта и Патена (Л 336), излагает предположение, что Гераклит мог противопоставлять множественность чувственных впечатлений единству мира, которое может быть постигнуто зрением, а не обонянием. В таком случае Гераклит относит противоположности только к миру явлений, а не к миру существований. Муравьев (М 158) в своих вариантах перевода скорее отказывает носу в способности распознать вещи, усматривая сомнение Гераклита в том, что в дыму можно хоть что-то различить: тогда дым оказывается чем-то вроде конечного состояния вещей, их сгорания и обращения в хаос.

Мы думаем, что на самом деле речь идет о том, что мир вещей всегда требует различения, и, даже если вещи этому не способствуют, необходимо найти инструменты такого различения. Гераклит не исходил из завершенной «онтологии» или «картины мира», но скорее из трагической интуиции незнания, требующей неожиданного поворота сюжета к внутреннему «узнаванию» того, что произошло.

Бибихин толкует это изречение афористично в смысле своеобразного «апокатастасиса», спасения и оправдания всего, в том числе наших чувств: «Ум мог бы впитывать данность бытия как нос запахи от храмовых благовоний» (Б). Это толкование восходит к Шлейермахеру, считавшему (Д 282), что здесь Гераклит прославлял нос, интуицию и вообще общее стремление к познанию, тем самым поощряя образованность и просвещение. Далее Бибихин переходит к анализу фрагмента 17.

8

 
Разошедшееся – сходится вместе.
Из различного – наилучшая гармония.
Все возникает в раздоре.
 

* * *

Эти цитаты приводит Аристотель в «Никомаховой этике». Лебедев (Л 312) видит здесь наблюдение Гераклита над разными искусствами, сочетающими различные материалы для целостного результата, а значит, признание Гераклитом способности искусства подражать природе, где тоже царят раздор и различение. Муравьев (М 158) считает, что здесь как раздор, так и гармония – это принципы возникновения различного.

9

 
Ослы солому выбрали бы
скорее, чем золото.
 

* * *

Муравьев (М 245) справедливо указывает, что Гераклит не осуждает ослов за их вкусы и что это может быть как порицанием любителям удовольствий, которые сравниваются с ослами, так и похвалой природе, требующей удовлетворять непосредственные потребности тела. Но так как для Гераклита блеск золота прекрасен, и это всеобщий эквивалент всего, все разменивается на золото, то скорее всего это порицание современникам, которые не могут присоединиться к какому-то общему проекту, общей мере, общему будущему государству с единой валютой, но сосредоточены исключительно на текущих запросах.

10

 
Слоги из звучного и незвучного,
сходного и несходного,
созвучного и несозвучного,
из всего единое, и из единого всё.
 

* * *

Слова Гераклита цитирует Аристотель в трактате «О мире», перед этим подробно сопоставляя живопись, музыку и литературу, где из совершенно разных элементов, не похожих друг на друга, создается единая композиция. Последующие вариации Плутарха и Филона Александрийского (Л 192) прибавляют к области искусства социальную область, где добро и зло равно необходимы для победы добра над злом для того, чтобы добро проявилось в природе, а не только в отдельных поступках.

Первая строка понятна: гласные и согласные звуки, которые только и позволяют состояться слогу, иначе говоря, звучащей речи. Но затем оказывается, что в звучащей речи должно быть сходство и несходство письменных знаков, но также сходство и несходство звукового исполнения. Можно сказать, что Гераклит здесь различает сущность и явление, различая буквы и их исполнение, но при этом на обоих уровнях усматривает единую диалектику, единый способ создать единое. Различие может быть проведено умозрительно, – например, рассматривая буквы, мы можем подойти к ним не синтетически, прочитывая слово, а аналитически, разбирая вопрос, из каких букв состоит слово, а со звуками нам не захочется это делать. Но реального различия нет, и выбор синтетического или аналитического метода не имеет отношения к тому своеобразному всеединству (вопрос о всеединстве мы еще обсудим ниже), которое здесь утверждает Гераклит.

11

 
Всякий змей
ударом получает надел.
 

* * *

Темные слова, которые Аристотель цитирует в том же трактате, рассуждая, что для каждого вида животных есть свои законы питания, как бы назначенные свыше. Маковельский перевел «бичом гонится к корму» (Д 284), так как корм, надел и пастбище – одно слово в греческом языке. Бич божий, бич Зевса – идиома, означающая власть над нашими обстоятельствами замысла богов. Таким образом, можно понять эти слова просто как утверждение, что животные обладают инстинктом, данным им от природы, и не могут перейти границы этого инстинкта, либо же, что проще, имеют срок жизни; и судьба животного – в его смертности, в отличие от бессмертия мироздания как такового.

Сохранившееся в рукописях чтение «землю получает в надел», справедливо замечает Лебедев, явно неправильно (Л 378), потому что далеко не все животные получают в надел именно землю, но все находятся ниже неба, где обитает Зевс, способный поразить молнией любого.

12

 
Души, испаряясь,
влажными всегда делаются.
 
 
Когда в одни и те же реки
дважды входят,
то уже другие воды омывают.
 
 
Души из влаг испаряются.
 

* * *

Арий Дидим, компилятор эпохи Августа, приводя мысль Зенона, что наша чувственность – испарение души, считал, что она заимствована из приводимых цитат Гераклита. В системе Зенона душа – это пар, происходящий из крови, и получается, что для Гераклита «влажная» душа – это чувственная душа, которая эмоциональна. Сам он предпочитал «сухую» душу, отрешенную от эмоций и близкую разуму. Уже Шлейермахер (Д 284) понял эту цитату в том смысле, что дыхание способствует разуму, что регулярное чувственное восприятие и воспитывает ум. Лебедев (Л 384) видит в образе «реки» образ как раз постоянно чувствующей и постоянно меняющейся души. Муравьев (М 252) склоняется к тому, чтобы признать изменчивость потоков впечатлений при неизменности как объективного мира, так и субъективного статуса входящего; иначе говоря, здесь Гераклит уже исходит из некоторых субъект-объектных отношений, противопоставленных иллюзорному миру становления, – нам кажется, что это все же слишком модернистская трактовка. Все же Гераклит говорит о душе как о фактичности самой изменчивости, субъекта как такового здесь нет, но есть ситуация захваченности потоком, которую и следует осмыслить рационально исходя из общего логоса. Об этом удачно написал Х. Л. Борхес:

Не знаю, насколько мы продвинулись в решении проблемы времени за двадцать-тридцать веков размышлений. Но мы и поныне ощущаем то древнее смущение, которое когда-то поразило Гераклита. Я снова и снова возвращаюсь к его изречению: никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Почему никто никогда не войдет дважды в одну и ту же реку? Во-первых, потому что воды реки текучи. Во-вторых – и это метафизически затрагивает нас, пробуждая что-то вроде священного ужаса, – потому что мы сами подобны реке, мы также текучи.

В этом и состоит проблема времени. Это проблема текучести: время проходит. Я вспоминаю прекрасный стих Буало: время проходит в тот момент, когда что-то уже далеко от меня. Мое настоящее – или то, что было моим настоящим, – уже стало прошлым, но проходящее время не проходит всецело. Например, мы с вами беседовали в прошлый четверг. Можно сказать, что мы стали другими; ведь за неделю с нами произошло много разных событий. Но все-таки мы те же. Я знаю, что я выступал здесь, что я пытался рассуждать, а вы, наверное, помните, как вы слушали меня на прошлой неделе. Во всяком случае, это остается в памяти. Память индивидуальна. Мы во многом состоим из нашей памяти[12]12
  Х. Л. Борхес. Время. 1979. Пер. Ю. Винникова.


[Закрыть].

Бибихин толкует это изречение так:

Все течет, все изменяется – так пародировал Платон поздних гераклитовцев: крутя головой в поисках бытия во все стороны, они доводят себя до головокружения, и им кажется, что помчались вокруг них сами вещи (Кратил 411b). Пародия на Гераклита, естественно, запоминается легче, чем его слова. «На входящих в те же самые реки, – говорил он, – притекают в один раз одни, в другой раз другие воды». Воды здесь – ощущения и настроения, река – душа. Плача о непостоянстве мира, Гераклит в одном оставался неизменным. Течет не все. В человеке есть вечная божественная природа, переплетенная со смертной как ночь с днем, сон с явью, как все пары, не существующие отдельно друг от друга (Б).

Лев Толстой подражает Гераклиту в романе «Воскресение» (гл. LIX):

Люди как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою.

13

 
Не радоваться навозу.
 

* * *

Эти слова приводит античный эрудит Афиней, имея в виду, что мы должны требовать от друзей, чтобы они не были как свиньи. Больших трудностей толкование цитаты не вызывает, отметим только, что Гераклит явно не допускал для человека, в отличие от свиньи, не только «валяться в навозе», но и «приветствовать навоз», «радоваться навозу», то есть ценить его в душе, независимо от текущих чувств.

14

 
Полуночникам, магам, вакхантам,
                    лэнам и мистам: (огонь)
в установленные для людей мистерии
они нечестиво посвящаются.
 

* * *

Лэны – иное название менад. Речь в отрывке идет о тех, кто участвует в мистериях ночью, под покровом тьмы, тем самым заменяя общественную религию на удовлетворение частных потребностей. Нечестиво закрываться во тьме от логоса, а мистерии должны работать только как публичные, желательно дневные, мероприятия. Такое сближение мистерий, желанных Гераклиту, с христианским публичным богослужением, как рассветных снов перед днем уже христианской публичности, мы встречаем у Вяч. Иванова в стихотворении из «Римского дневника» 1944 г. (заметим созвучие голос и логос):

 
Языков правду, христиане,
Мы чтим: со всей землей она
В новозаветном Иордане
Очищена и крещена.
 
 
О Слове Гераклиту голос
Поведал, темному, темно;
И шепчет элевсинский колос:
«Не встанет, не истлев, зерно»
 
 
Так говорило Откровенье
Эллады набожным сынам,
И Вера нам благоговенье
Внушает к их рассветным снам.
 

15

 
Если бы не в честь Диониса
шествие устраивали,
пели песнь постыдным членам,
то бесстыднейшее соделывали бы.
 
 
Тот же самый Аид, что и Дионис,
от которого они сходят с ума
                    и ведут себя как лэны.
 

Цитату привел христианский богослов Климент Александрийский. Здесь очевиден каламбур: «айдос» (стыд), «анайдес» (бесстыдный) и Аид. Маковельский, со ссылкой на Ф. Лассаля и Э. Целлера (Д 285), считал, что для Гераклита Дионис был иконой противоположностей, как бог, способный ко множеству метаморфоз. Лебедев видит в этой критике культов часть политического проекта Гераклита (Л 449), сближающего религиозный и политический ритуал. Гераклит потребовал от обоих ритуалов подчиняться логосу, возвышающемуся над единством противоположностей, а не эксплуатирующему их.

Но можно увидеть здесь и более глубокий смысл: культ Диониса в принципе оправдывает шествия с несением фаллоса, и оно, как открытое мероприятие, может стать частью политической религии и общественного культа, но при этом надо понимать, что пока за таким поведением людей стоит страх смерти, сводящий их с ума. Человек, выпав из единства природы, страшится смерти, и заметить единство противоположностей – первый шаг к тому, чтобы мыслить происходящее не со своих позиций, а с позиций логоса.

Ф. Федье берет этот фрагмент в широкий контекст:

Пример ксюнон [греч., диал.: общее], которое все и одно, мы находим у Гельдерлина в последней фразе его стихотворения «В непостижимой голубизне»: «Жизнь есть смерть, и смерть тоже живет». Речь не идет о «жизни вечной», о «жизни после смерти», но о неявном сопряжении жизни и смерти в одном существовании. В том же смысле Гераклит говорит (фрагмент 15 по Дильсу и Кранцу): «Одно и то же – Аид и Дионис». Или во фр. 67: «Бог – день-ночь, зима-лето, война-мир, сытость-голод».

Далее Федье поясняет, что день объединяет утро, полдень и вечер на уровне очевидного, но день объединяет себя и ночь на уровне неочевидного. Здесь Гераклит производит «признание», «исповедание», то есть человек, научившись судить об очевидном, должен исповедать неочевидное, сложенное из тех же логических предпосылок. Ссылаясь на поэта Рене Шара, поклонника Гераклита и Хайдеггера, Федье говорит, что это исповедание – пуанта, предельно ответственное высказывание о текущем моменте, текущем моменте речи и бытия. Именно отсюда, по мнению Федье, возникло и современное понимание времени, интуитивное для греков, но впоследствии обоснованное искусством и философией:

Как и все греки, Гераклит мыслит время как кайрос, как удачный момент, момент «вот», момент «чу». В музыке бывает такой момент «вот» или «чу», момент предельного слышания, растворяющийся во внимании, «голубая нота», как говорил Фредерик Шопен (F 40).