Текст книги "Бэлпингтон Блэпский"

– А его petit verre? – сказала Фелисия. – Его petit verre?[14]14
  Заключительная рюмочка (франц.).


[Закрыть]

– Военные не признают ликер, – сказала мисс Уоткинс. – Это мне известно. Настоящий мужчина пьет бренди. И непременно выдержанный, старый. Мы должны быть уверены, что это будет действительно старый бренди.

– А может быть, распорядиться, чтобы Хлоя подала графинчик виски, когда он уже соберется уходить? – заметила мисс Кибл. – Дома у нас всегда подавали виски и кувшин с лимонадом.

Таким образом, были приняты все меры к тому, чтобы обеспечить капитану Блэп-Бэлпингтону действительно приятный вечер.

6
Капитан беседует с леди

Вечер вполне оправдал затраченные на него усилия.

Капитан не пренебрег ничем. По мере того как одно блюдо сменялось другим и хорошая пища и превосходные напитки согревали его кровь, – она приливала к его мозгу и наполняла жизнью и мужеством каждую клеточку. С самого начала он оценил теплую атмосферу любопытства и скрытого восхищения, которой они окружили его. Едва только он, оставив за собой сумерки, переступил порог их маленькой гостиной и очутился перед коктейлями (опасаясь преждевременно выбыть из строя, они очень остроумно приготовили себе вполне безобидные, но такие же на вид коктейли и подняли свои бокалы первые, оставив ему тот, настоящий), он понял свою роль и приготовился сыграть ее достойным образом. Им хотелось интересно провести вечер; им хотелось послушать его рассказы. Прекрасно.

Они сидели некоторое время в старомодной гостиной, попивая коктейль, которому надлежало разжечь их аппетит, и разговаривали сначала о здешних местах, об их особенной старинной прелести.

– Здесь, знаете ли, все осталось таким неиспорченным, – говорила мисс Уоткинс, усердно жестикулируя худыми, длинными руками. – Почти совсем не испорченным.

– Мне кажется, это очень утешительно, – сказал он, и Фелисия одобрила его мудрые слова, сверкнув очками. – Здесь жизнь крепко держится за свои корни. Вчера вечером я сидел в саду и любовался закатом. И я говорил себе: «На свете не существует никаких революций и движений, кроме движения Земли».

– Ах, если бы всегда можно было так чувствовать! – вздохнула мисс Уоткинс.

– В больших городах, со всем этим несметным количеством газет, – продолжал капитан, – как-то забываешь об этом. Но здесь – удивительно, с какой явственностью выступают перед вами эти вечные ценности.

В эту минуту появилась Хлоя и доложила, что обед подан.

– «Не будем ждать, кто шествие откроет, идемте все», – процитировала мисс Уоткинс, и они вошли в светлую маленькую столовую. Прелюдия с икрой удостоилась восхищенной оценки капитана.

Он обратил внимание на «коттеджеобразную» форму комнаты. Он восторгался ее неправильностью.

– Никогда я не пил такой превосходной водки, – сказал он, подвигая к себе графинчик. Они нерешительно отпивали крошечными глоточками, глядя, как он одним духом опрокидывал рюмку. Никакой казак не сумел бы так ловко опрокинуть рюмку и проглотить водку с икрой одним глотком! Но очень возможно, что он побывал в России.

– Но даже здесь, вы знаете, мы не обходимся без революций, – сказала мисс Уоткинс, возвращаясь к разговору, начатому в гостиной. – Это падение валюты и кризис в Америке отозвались даже в нашей лесной глуши.

– Мы только слышим выстрелы, – сказал капитан.

– Но кое-кто чувствует и колебания, – остроумно заметила мисс Уоткинс.

– Когда фунты падают, доллары повышаются, – сказала англосаксонка Фелисия, которая держала акции и в Старом, и в Новом Свете.

– Но дивиденды!

– Все это большей частью временные явления, временные колебания, – сказал капитан, не желая допускать и тени тревоги в эту уютную комнату. – Эти колебания касаются только биржевого мира, состояния вырастают, состояния лопаются, а для нас, умеренных, трезвых людей, маятник вернется на свое место. Большая часть этих разговоров о кризисе – просто газетная шумиха и паника, отчасти преследующая интересы рынка. Я немножко разбираюсь в этих делах. Что касается меня, леди, я придерживаюсь выжидательной позиции.

Мисс Уоткинс наклонила голову набок.

– Но всегда ли это дает какие-то гарантии? – спросила она. – Где бы ни был помещен капитал? Я иногда сомневаюсь в этом.

– А например?

– Ну, скажем, скромные акции стальных предприятий, Эквити, так они, кажется, там называются?

– Конечно, некоторое движение существует, – глубокомысленно сказал капитан, опрокидывая третью рюмку водки. – Благодарю вас. Очень хорошо.

Они поговорили о финансовых делах за черепаховым супом и хересом. Как все женщины, обладающие кой-каким капиталом, обе леди всегда готовы были просить совета и указаний в своих финансовых делах у любого малознакомого им мужчины. Было чрезвычайно утешительно обнаружить, что их гость придерживается консервативных взглядов и проявляет такую спокойную уверенность. У них обеих было такое чувство, что, если они не будут продавать одни акции и как можно скорее покупать другие, они понесут большие потери, а здесь, в глуши, им не к кому было обратиться, не с кем посоветоваться. Их поверенный в Лондоне, говорили они, милейший человек, но он отстал от века. Они действительно в затруднении. Они даже подумывали, не поехать ли им в Лондон, призналась мисс Уоткинс, поселиться в каком-нибудь маленьком частном пансионе где-нибудь около Сити и заняться кой-какими маленькими операциями. Ну, вы понимаете, разузнать, как и что, и начать действовать.

– Но только, дорогая моя, – обратилась она к сидящей против нее Фелисии, сморщив лицо в комической гримасе, намекавшей на прежние бесконечные споры по этому поводу, – что это значит – действовать?

– Вот это-то именно я и хотела бы знать, – сказала Фелисия капитану.

Он успокоил их. Он повторил, что нужно сохранить доверие и предоставить всему идти своим путем.

– Восстановление порядка и равновесия, – сказал он, – это только вопрос времени. Мне кое-что известно. Надо сломить враждебные силы. Я признаю – мир переживает сейчас кризис, очень серьезный кризис. Это результат действия враждебных сил. Но мы одолеем их. Они могут поколебать корабль, но им не опрокинуть его. Не забывайте, что мы еще не изжили всех последствий Великой войны.

Он не стал распространяться сразу об этих последствиях, потому что ему надо было кончить свой черепаховый суп, а это очень трудно – следить обстоятельно за ходом своих мыслей, пока не доешь суп; но к тому времени, когда приступили к слоеным пирожкам с дичью (их подали с опозданием, Хлоя обнаруживала признаки раздражения и нервничала, и две штуки довольно сильно подгорели), обсуждение мирового кризиса развернулось вовсю. Высказывались опасения насчет большевизма, насчет того, что все увеличивающаяся безработица и необходимость урезывать пособия приведут к серьезному недовольству и даже к своего рода коммунистическому движению.

– Так трудно заставить их понять, – сказала мисс Уоткинс. – Бедняжки, это так естественно, что им трудно понять.

– Расскажите капитану Блэп-Бэлпингтону, что сказал этот человек, который привез кокс для парника, – подсказала Фелисия.

– Ах да, – подхватила мисс Уоткинс, – это было в высшей степени показательно.

То, что сказал человек, который привез кокс для парника, произвело, по-видимому, незабываемое впечатление на обеих леди, и они уже обсуждали и взвешивали значение этого со всевозможных точек зрения.

– Этот человек – самый обыкновенный здешний житель из Векстера, – пояснила мисс Уоткинс, – не какой-нибудь рабочий из вашего классово-сознательного пролетариата, – никаких таких идей.

Так вот она вышла и немножко поболтала с ним, пока считала мешки с коксом и проверяла, все ли они в порядке, а для того, чтобы не вызывать «ложных надежд», она заговорила о необходимости придерживаться всем строгой экономии и сказала, что все должны следовать примеру короля и где только возможно сокращать расходы.

– И вы знаете, он был так груб и не проявил никаких верноподданнических чувств. Он сказал, что если король думает помочь кому-нибудь тем, что сократил казенные работы на сумму пятьдесят тысяч фунтов, так он не с того конца взялся. Не лучше ли бы ему сэкономить на медвежьих папахах гвардейцев, коли уж ему приходится урезывать себя и экономить? И еще он сказал, что никогда не думал, что король способен на такие низкие фокусы, так он и сказал: «низкие фокусы» – лишить работы стольких порядочных людей, когда уж и так много безработных. И потом еще прибавил: мы, говорит, еще увидим, как эти богачи, которые копят денежки, когда-нибудь подавятся своими деньгами.

– И это в самом сердце Девоншира! – воскликнула Фелисия. – Такие вещи!

– Я пыталась урезонить его, – сказала мисс Уоткинс. – Mais que voulez-vous?[15]15
  Но что вы хотите? (франц.)


[Закрыть]

Либфраумильх было превосходно, поистине благородное вино. Капитан очень польстил хозяйкам, спросив, какого оно года, и заметив: «Ну конечно. Это видно», – когда они сказали, что оно двадцать третьего года. Он обходился теперь только с помощью вилки, это позволяло ему чувствовать себя более непринужденно, к тому же ощущались некоторые признаки того, что перед следующим блюдом тоже будет маленький перерыв. В нем все сильнее разгоралось желание порассказать кое-что этим леди.

– Король… – задумчиво произнес он, опуская вилку с медлительной изысканностью и пощупывая ножку своей рюмки, как будто считая пульс. – Король был в затруднительном положении. Я это хорошо знаю.

Несколько секунд он, казалось, припоминал какие-то важные события.

– У него были плохие советники.

Он больше ничего не прибавил, но обе леди почувствовали, что он мог бы рассказать нечто необыкновенное.

Барашек был подан неожиданно быстро. Капитан обернулся, приветствуя его появление, и оценил его по достоинству, не заставив себя угощать.

– Нет во всем свете такого блюда, – сказал он, – как жареный английский барашек, приготовленный руками англичан. И – могу ли я поверить своим глазам? – свежий зеленый горошек! Английский горошек!

Успех был еще больше, когда либфраумильх сменился темно-пурпуровым вином. У них были большие сомнения относительно этого вина. Им рекомендовали его у Хиггса и Бриссона в Векстере, и Хиггс и Бриссон уверял, что оно «бархатное». Бархатистость, собственно говоря, было не совсем то качество, какого они ожидали от бургундского. Мисс Уоткинс хотелось достать что-нибудь более внушительное и терпкое, но Хиггс и Бриссон, молодой человек с песочного цвета волосами и убедительными манерами, отговорил их. Когда капитан с великим одобрением сказал: «А ведь это, кажется, шамбертен», – они втайне порадовались, что их отговорили.

– Точно бархат, – сказал он.

Хиггс и Бриссон сделался для них лучшим виноторговцем в мире.

На некоторое время барашек заменил собою разговоры. Но наконец капитан заговорил снова:

– Действительная история нашего времени сильно отличается от того, что вы знаете по газетам. Происходят великие дела. Если бы все стало известно, вы бы поняли все величие поведения короля.

– Все говорят, что он верен своему долгу, – сказала мисс Уоткинс. – И никогда не приходится слышать никаких басен, никогда, вы знаете, никаких таких басен, которые, бывало, ходили раньше о некоей особе. Если только в них была хоть капля правды… Но ведь не зря же сказано, что молва – это лживая блудница.

– На свете, – сказал капитан, – много странных и величественных событий, о которых мы очень мало слышим. Действительно, очень мало. – Он задумался. – На войне люди вели себя изумительно. Я могу рассказать вам…

Они ждали, ибо теперь было уже совершенно очевидно, что они кое-что услышат.

– Вот, например. В нескольких словах. Все слышали о великом германском прорыве весною восемнадцатого года, об отступлении, о брошенных из-за отсутствия горючего танках, о потерянных орудиях, снаряжении, о разгроме Пятой армии. И так далее. Но мало кто слышал о стычках и сопротивлении. Вот, например, в одном месте… Да, немногие знают, как был спасен Амьен. Горсточкой людей. С девятью пушками. Всего-навсего с девятью.

Он сделал великодушную уступку неприятелю.

– Конечно, немцы были измучены, устали. Они слишком стремительно двигались и слишком далеко зашли. И все-таки эта изумительная стойкость двух сотен солдат позволила одержать победу союзникам.

– Но я об этом никогда не слыхала, – сказала мисс Уоткинс.

– По весьма понятной причине. Об этом никогда не рассказывалось.

– Но почему? – спросила Фелисия.

– Ах, дорогая леди. Военное amour-propre[16]16
  Самолюбие (франц.).


[Закрыть]. Ох уж эти официальные донесения! Вечная зависть кадровиков к волонтерам.

– Но что же в действительности произошло? – спросила Фелисия, жаждавшая послушать рассказ.

– Нечто совершенно непредвиденное. Люди действовали без всякой команды. Я попробую объяснить вам. Войска откатывались назад. Полный разгром. Приходится признаться в этом. Конечно, никто не бежал, никакой паники, но люди упорно шли назад. С них было довольно. Натерпелись. Не было никакой возможности заставить их повернуть. Безнадежно. Сколько бы вы ни пытались взывать к тем, кто еще сохранил какое-то присутствие духа. Многие офицеры шли с револьверами в руках. Но вот постепенно стала сколачиваться какая-то маленькая кучка, и она повернула обратно. Словно захваченный течением сплавной лес. Кухни. Оркестры. Санитары. Люди из рабочего батальона. И вот на том месте, о котором я сейчас говорю, собралось около двухсот человек, не более, максимум две сотни, и с этого все и началось; и собрались-то они неизвестно каким образом. По-видимому, им попалось подходящее место. Возможно, что самое это место и вызвало мысль о сопротивлении. Это было нечто вроде естественного укрепления, старые окопы, железнодорожная насыпь, несколько домишек, разрушенных воздушным налетом, что-то еще, а немного левей, ярдах в ста или около того, – проезжая дорога. «А что если их здесь задержать?» – это было сказано так, попросту… «А ведь мы могли бы их здесь попридержать». А тут еще по ту сторону насыпи оказалась покинутая батарея. Точно им тут нарочно ее подбросили. Девять пушек. Боевые припасы. Так вот, собственно, не было даже никакого командования; мысль переходила от одного к другому. Это было сражение, которое велось кучкой простых солдат. Но они задержали великое наступление. С этого начался поворот.

Он помолчал.

– Этот молодой картофель прямо восхитителен. Что может быть лучше просто вареных английских овощей? И особенно хороши ранние овощи. Во Франции нам никогда не подают овощей, которые не были бы испорчены какими-нибудь специями.

– Но что же случилось с этими двумя сотнями людей? – спросила Фелисия.

– Как вы изволили сказать?

– С этими солдатами, которые остановили германское наступление?

– Они удержали форт, дорогая леди. Они спасли Амьен.

– Но немцы подошли? – настаивала Фелисия.

– Ну, очевидно, дорогая, – сказала мисс Уоткинс.

– Они подошли. Да-да, они подошли. – Он чувствовал, что эти две сотни солдат остались на его ответственности. Он напряг свое воображение.

– Вы представляете себе! Все эти случайно собравшиеся люди, одетые как попало, одни в каких-то неописуемых мундирах, многие в лохмотьях, и в их распоряжении всего каких-нибудь два часа для того, чтобы организовать оборону, найти командира, сплотиться до того, как эта волна достигнет их. И они это сделали. Когда-нибудь, может быть, об этом расскажут. Не знаю. Время от времени какой-нибудь отставший от своей части солдат, увидя их за работой, присоединялся к ним. Отступающие войска прошли мимо. А вдалеке, с уверенностью, не спеша, уже двигался германский авангард. Наши головорезы задолго увидели их. Маленькая колонна серых людей в открытом поле. А за ними массы, бесконечные потоки серых батальонов. Широкая ровная местность, вы представляете себе. Не изрытый участок, а ровное поле.

Капитан умолк. Но было невозможно устоять перед этой немой мольбой, которая была написана на их лицах.

– Вообразите себе чудесный весенний день, кругом такое затишье… птички щебечут… Издалека доносится топот отступающих войск. Двое-трое приближаются к нам. Все точно замерло в ожидании. И вдруг загрохотали наши пушки. Неожиданно. Бум! Бум! Две сотни людей, всего две сотни безыменных английских рядовых – и последняя атака Германии. Не странно ли, что такой пустяк повернул колесо истории!

– И это умышленно замалчивали?

– Об этом никогда надлежащим образом не сообщали. Никогда не выделяли из числа других случайных стычек. Нет.

Леди следили за его задумчивым лицом. Он рассеянно наполнил свой стакан красным вином из графина.

– Но они действительно заставили повернуть обратно целую германскую армию?

– Я, видите ли, плохой рассказчик. Нет. Этого нельзя сказать. Они только задержали ее, – он быстро подсчитал в уме, – на тридцать восемь драгоценных часов. Видите ли, им необычайно повезло, что они выбрали это место для засады. Вначале они даже не подозревали, но под их ногами на этом месте оказались глубокие пещеры, где были спрятаны боеприпасы. Оказалось, что там был искусно замаскированный склад военного снаряжения. Целый треугольник. Они в любой момент могли взлететь на воздух. Но этого не случилось. Судьба покровительствовала им. В конце концов, может быть, действительно существует бог войны. И вот снаряд за снарядом разрывался в рядах приближающейся армии, и таким образом великое наступление на Амьен было задержано. Воздушная разведка была сбита с толку, посылала самолет за самолетом, но тут же шныряли и английские патрульные самолеты. И не было никакой возможности точно установить ситуацию. Неприятельскому командованию казалось, что они натолкнулись на передовые укрепления заново подготовленной линии обороны. Естественно. И они потеряли несколько драгоценных часов в нерешительности. А под прикрытием этой маленькой кучки головорезов, этого, так сказать, отбившегося легиона, подошли официальные резервы. Новые батальоны были переброшены из Амьена. Вы представляете себе?

Он задумался, взвешивая кое-какие возможности.

– У них работали беспрерывно шесть пушек, – объяснял он, – а три охлаждались. У них было неограниченное количество боевых припасов благодаря этим складам. И они стреляли, голые, почерневшие, чуть не плача от напряжения. Мне рассказывали потом: немцы думали, что против них выставлено по крайней мере сорок орудий. А те, кто не находился при орудиях, укрепляли для защиты железнодорожную насыпь, сараи и прочее, устраивали проволочные заграждения, подтаскивали снаряды и ракеты на ночь. Никто не отдыхал. Никто не ел. Самое страшное – это было пережить ночь… после того как стемнело.

– И что же тогда? – прошептала Фелисия.

– Тогда действительно подошли немцы. Возможно, они поняли истинное положение вещей. Но слишком поздно. Один за другим ударные отряды немцев подступали к маленькому треугольнику. Он был окружен со всех сторон разъяренным приливом немецких войск, этот маленький островок отчаяния. Сражались в темноте. Бог знает, не убивали ли тут же и своих. Это был окопный бой в полном смысле слова. Взрывы снарядов – и сразу рукопашная схватка. Люди выскакивали из темноты и убивали или падали убитые. Это была уже не современная война, а поистине Гомерова битва. С самых сумерек до двух часов утра стычка следовала за стычкой. Иногда казалось, что кругом уже не осталось никого, кроме немцев. Бились один на один. Кто-то кого-то убивал. Потом вдруг доносился английский возглас. В темноте, вы знаете, люди дерутся молча. Иногда наступало нечто вроде передышки. Я помню, в одну из этих передышек раздалось вдруг чье-то неподражаемое кокнейское восклицание: «Что, ребята, сробели?» Это, знаете, их любимое словцо. И в ответ ему сдавленное, задыхающееся: «Н-не-т!» Замечательно, а?

Леди обменялись восхищенными взглядами.

– Вы были там! – воскликнула Фелисия.

– О, я-то! Ну да. Разумеется, я был там, среди других безыменных людей. Поэтому-то мне все это и известно, вы понимаете. Ничего особенного я собой не представлял. Одна из щепок в этом прибитом течением сплаве. Никакой заслуги с моей стороны. Я помню, как по этим голосам я старался угадать, много ли нас осталось. Я словно сейчас их слышу. Они едва откликались, и даже этот жалкий, задыхающийся голос, который, казалось, вот-вот прервется. Какое мужество? «Не-ет!» И с этим кокнейским выговором! В темноте! А потом, примерно между двумя и тремя часами, наступило затишье, и чувствовалось, что у неприятеля идут какие-то приготовления. В холодной предрассветной мгле, часов так около трех утра, я так хорошо помню это. Мы все собрались вместе, приготовившись встретить последнюю атаку. У меня была фляжка с бренди. Она пошла у нас вкруговую. Некоторые прощались друг с другом. И… эта атака так и не началась.

Он со вздохом отдал свою тарелку Хлое.

– Да. Даже теперь я иногда просыпаюсь ночью с этим томительным чувством ожидания. В конце концов я собрал кое-кого из наших ребят. «Вы сделали, – сказал я, – все, что может сделать человек. Или англичане вернутся, или игра кончена. Боши сейчас устанавливают окопные мортиры или подвозят орудия. Они нас раздавят, как мух. Забирайте всех раненых, сколько можно, попробуйте пройти через коммуникационные линии», – там, понимаете, было нечто вроде коммуникационных линий, не помню, куда они вели. Да «и предоставьте мне взорвать склады, предоставьте это мне».

Он замолчал, пристально глядя на жареного цыпленка, который ожидал его с левой стороны. Но мысли его были далеко. Бедная Хлоя недоумевала, долго ли ей придется держать перед ним блюдо. Она попыталась было спросить взглядом у своих хозяек, что ей теперь делать, но увидала, что обе они, затаив дыхание, жадно смотрят ему в рот, боясь проронить хотя бы слово.

– Вы не поверите, – сказал он, и глаза его увлажнились мужественными слезами, – ни один из них не покинул меня. Ни один. Ах!

Никогда еще лицо мисс Уоткинс не сморщивалось столь выразительно бесчисленными морщинками сочувствия, оно словно так и тянулось к нему из облегавшего ее шею воротничка; а очки Фелисии затуманились.

– Это своего рода братство, – прерывающимся от слез голосом вымолвил он. – Возникшее между совершенно чужими людьми. Безыменными. Отбившимися от лесного сплава щепками. За единую ночь битвы.

Он с торжественной сосредоточенностью выбрал крылышко.

В маленькой столовой воцарилась глубокая тишина, прерываемая только стуком тарелок, когда Хлоя ставила птицу и подавала салат.

– Хлебного соуса? – вздохнула Фелисия.

– На рассвете… – продолжал капитан, выливая себе в тарелку почти весь соус, – я… я не мог бы вам рассказать, на что было похоже это место. Убитые – наши и немцы. Видеть это – приятного мало, мало приятного. Бойня. (Вы, может быть, никогда не видали бойни? Ну, все равно.) Но ужас войны! Ее красота! Страшная красота! Рассвет… И вот тут… неизвестно откуда появляется щеголеватый и вычищенный молоденький офицерик. И говорит следующее – клянусь вам, что он сказал буквально эти слова: «Что вы здесь делаете, дезертиры? Вы – дезертиры».

– Идиот! – воскликнула Фелисия в глубоком волнении. – Глупый молокосос!

– «Некоторые из нас ждут носилок, – сказал я, – а некоторые могилы. И вам придется еще похоронить немалое количество немцев. Мы, видите ли, задержали их здесь, пока вы принимали ванну…» Да, вот как оно было. Но вы видите, дорогие леди, как это бывает, что некоторые прекрасные эпизоды не появляются в официальных донесениях. Действительность – это одно, а история – другое. Но вы извините меня, что я так разболтался. Увлекся, знаете. Обычно я избегаю говорить об этом…

Он с драматической неожиданностью переменил разговор.

– Давайте поговорим о Девоншире и о сидре, – сказал он. – О благодетельных путях природы и о милых знакомых вещах.

– Я так хорошо понимаю эти чувства, – промолвила мисс Уоткинс. – (Хлоя, вы забыли салат?) И все-таки для нас, домоседов, в этом есть какое-то пугающее очарование…

– Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим войны в Европе, – сказала Фелисия.

– И никакой другой войны, – с чувством поддержал капитан.

Он опять сделал попытку переменить разговор.

– Эти вечнозеленые дубы вдоль вашей ограды очень красивы, – заметил он. – Меня всегда интересовало, что вечнозеленый дуб – исконный уроженец Англии или нет? Они, конечно, привились здесь на юге, но росли ли они здесь, например, во времена римлян?

Мисс Уоткинс предположила, что они привезены из Испании. Она припомнила, правда, не очень точно, слышанную когда-то давно лекцию по акклиматизации яблонь, фиг и винограда.

– Подумайте только, как австралийский эвкалипт уже на нашей памяти изменил итальянский пейзаж, – сказала она. – А едва только римская культура начала распространяться по Средиземноморскому побережью, всюду стали сажать оливы, и они вытеснили дуб.

Эти замечания постепенно перешли в более глубокие рассуждения о том, как меняется лицо земли. А это, в свою очередь, снова вернуло их к явным переменам к худшему, назревающим в нынешнее время, и опять к последствиям Великой войны и ко всем угрозам и опасностям, которые преследуют нас даже в сердце Девоншира, в этой поистине девственной, нетронутой глуши.

К этому времени капитан добрался до нарезанного тончайшими ломтиками сыра и портвейна тети Белинды. Хлоя, которая теперь уже вполне оправилась от своего недавнего потрясения, проворно и ловко сняла скатерть, открыв красивую полированную поверхность красного дерева. Прекрасный дорогой стол. Графин с портвейном на подвижном лакированном поставце – превосходно. После первого же глотка тетушкиного портвейна капитан проникся глубокой уверенностью, что он еще долго будет сидеть за этим столом и говорить с неослабевающим жаром. Вряд ли эти леди угостят его сигарой, но во всем остальном они принимают его великолепно. И в конце концов хороший портвейн и сигары – это вещи несовместимые. С курением можно подождать.

Он завел очень интересную беседу. Он сделал попытку развить несколько мыслей, которые уже много раз выручали его в Париже.

– Наша умственная жизнь, – сказал он, – сейчас как-то очень оскудела. Мы все живем только сегодняшним днем. Немногие из нас оглядываются назад и пытаются более или менее охватить целиком всю эту борьбу, эти конфликты. Но, по существу, если взять в целом и разобраться в этом поглубже, проблема разрешается очень просто. Если позволите, я разовью свою мысль?

Леди ответили горячими изъявлениями согласия.

– Так вот, начнем с христианской эры, с того, как мир переходил в христианство, и далее. Вас не очень пугает, что я собираюсь оседлать своего конька? Это, знаете ли, мой исторический конек. Так вот, что такое действительность?

– Мы никогда не пробовали исследовать христианство, – сказала мисс Уоткинс. – Не делали попыток разобраться в этом.

– Можно проследить и дальше, – сказал он и прибавил торжественно: – Я, видите ли, наблюдал историю.

Они сидели завороженные.

– Христианство, – пояснил он, – это уже последний, самый совершенный уклад жизни, некая система ценностей, которая веками боролась за то, чтобы утвердить себя. Что представляют собой эти ценности? Семья, а рядом с семьей – ее защита и оплот – община, народ и, как бы воплощение этого, как некий символ, к коему устремляются сердца людей, Монарх, «помазанник Божий», для меня по крайней мере, – прибавил он, – и Церковь. Вера. Это первоосновы. Идея объединения всех этих ценностей стремилась воплотиться в христианстве, отчасти ей это удалось, и она и поныне объединяет собою человечество. Этой системе ценностей, которую мы зовем христианством, – продолжал он, – мы обязаны всеми добропорядочными качествами жизни – преданностью, честностью, взаимопониманием, постоянством – всем, что подразумевается под словом «цивилизация».

Он оттенял свои слова интонацией и жестом и в особенности какой-то проникновенной торжественностью в голосе и, так сказать, всеобъемлющим помаванием руки.

– Но во все времена, через всю историю мы наблюдаем сложное, многообразное противодействие этим ценностям. Я не буду подробно анализировать это, – сказал он. – Я беру это в очень, очень широком аспекте. Но лишь тогда, когда эти широкие аспекты будут усвоены, когда вы ясно увидите, с одной стороны, эти высокие человеческие ценности, а с другой – враждебное противодействие, антагонизм, – только тогда можно попытаться представить себе, что такое история Египта, Рима, Средних веков, и понять закономерность и значение всего, что происходит в наши дни. Стремление сохранить эти высокие ценности, тайные происки и попытки сокрушить и уничтожить эти высокие ценности – вот вам свет и тьма персидской культуры! Глубокие теологи эти персы! Мы до сих пор еще не воздали им должного за тот неоценимый вклад, который они внесли в духовную сокровищницу мира! И вот вам ключ к тысячам зловещих, враждебных течений, к значению борьбы с еретиками и неверными, к существованию тайных обществ, черной мессы, розенкрейцеров, тамплиеров, масонов (Ах, только представить себе все это! – подхватила Фелисия, замирая в проникновенном экстазе), к великим эпидемиям неверия, расколов, ересей, восстаний и так далее, вплоть до социализма, большевизма, анархизма, безверия и всей интеллектуальной борьбы нашего времени. Под каким бы видом ни пряталось это черное дело, оно всегда оставалось одним и тем же.

– Это так называемые Наследники, – начал было он, но тут же, спохватившись, что обе леди, наверно, никогда не слыхали об этом наваждении, ибо это было его личное наваждение, оставил в покое Наследников. – Всегда, во все времена, – заключил он, – длился этот поход против вечных человеческих ценностей. Непрерывно. Но обнаружить это было не так просто, как если бы это было нанесено черным по белому. Мысль человеческая развивается так сложно и такими извилистыми путями…

Он впился взглядом в Фелисию и задал ряд риторических вопросов. Вот хотя бы, к примеру, какую роль во всем этом играли иезуиты? А какова была роль энциклопедистов? Что скрывалось за Великой войной? Совершенно очевидно, что значимость ее со стороны или, так сказать, видимость, это вздор, просто маскировка. Внезапное крушение христианской монархии в России – это еще более фантастически нереальный факт, если опять-таки судить только по видимости. Что такое, я спрашиваю вас, Распутин? О да, мы знаем, кто он, но что он такое? И что представляют собой эти глубокие, сложные тайны, которые скрываются за всеми этими финансовыми и экономическими беспорядками современного мира?

Он остановился. Фелисия не знала, что сказать, но мисс Уоткинс в экстазе духовного просветления быстро закивала головой. Она сидела, крепко стиснув руки.

– Нет, в самом деле, что? – повторила она. – Нет, в самом деле?

Хлоя на время отвлекла их от этой проблемы.

– Прикажете подать сюда кофе и старый бренди, мисс? – спросила она.