Текст книги "Хищник"

– Похороны – это для прирученных живых существ, – проворчал он, – вроде воинов, женщин и христиан. Нет, лучше оставь его муравьям и жукам. Мясо орла жесткое и невкусное, поэтому хищники не станут есть его и не заразятся. А насекомые превратят juika-bloth в компост, и твой друг продолжит жить после смерти.

– Не понял. Каким же образом?

– Ну, например, как цветок. В свое время он сможет накормить бабочку, а та жаворонка, а жаворонок станет пищей для другого орла.

Я усмехнулся:

– Едва ли это способ попасть на небеса.

– Это гораздо лучше: умерев, дать новую жизнь и красоту для этой земли. Не многие из нас готовы так поступить. Оставь своего друга здесь. Atgadjats!

* * *

Когда Вайрд наконец объявил, что у нас достаточно шкур и что в любом случае нет смысла охотиться дальше, поскольку звери вовсю линяют, уже наступило лето. С верховьев какой-то речки, на берегу которой мы тогда находились, мы пошли вниз по ее течению и вышли из леса к озеру Бригантинус. Я наконец как следует рассмотрел безбрежное водное пространство, какого не видел никогда в жизни. Вайрд рассказал мне, сколько римских миль оно составляет в длину и ширину, а также объяснил, что в самом глубоком месте сто пятьдесят человек, стоя на плечах друг у друга, не достигнут поверхности озера. Но мне не требовались цифры, чтобы осознать, насколько оно огромно. Уже одного того, что я не могу увидеть противоположный берег Бригантинуса в самом узком его месте, было вполне достаточно, чтобы поразить уроженца долины.

И тем не менее это озеро не слишком мне понравилось. Поскольку рядом нет никаких гор, чтобы защитить его, малейший ветерок заставляет гладь покрываться рябью, а уж в настоящий шторм Бригантинус страшно бурлит, кипит и волнуется. Даже в солнечный спокойный день, когда на его водах виднеются точки многочисленных маленьких рыбачьих лодочек – tomi, или челноков, как называют их рыбаки, – Бригантинус покрыт сероватым туманом и кажется какой-то мрачной пустотой. Правда, окрестности его, насколько я могу судить, выглядят более весело: повсюду на побережье полно опрятных садов, виноградников и цветников с разноцветными душистыми цветами.

Констанция не такой большой город, как Везонтио. В отличие от него, она не расположена на холме и там нет большого собора, а единственный пейзаж, которым можно любоваться, – это вид на мрачный Бригантинус. Но, с другой стороны, Констанция весьма напоминает Везонтио: прибрежный город на пересечении торговых путей. Большинство местных жителей – потомки швейцарцев. Когда-то это были люди воинственные и любящие путешествовать, но они давным-давно перешли к оседлому образу жизни, стали римскими гражданами. Их потомки теперь мирно процветают, разводя скот для нынешних кочевников, торговцев, погонщиков, миссионеров и даже солдат чужих армий, проходящих маршем туда и обратно, чтобы повоевать. Говорят, что швейцарцы, сделав нейтралитет своей профессией, получают от войн больше, чем любые победители.

Поскольку Констанция стоит на пересечении стольких крупных римских дорог, здесь всегда очень много приезжих из всех провинций и уголков империи. Однако местные жители, кажется, научились общаться почти на всех языках. Все здесь делается для удобства гостей. Похоже, каждое здание в городе, если только это не место, где покупают, продают или хранят товары, является hospitium[109]109
  Гостиница (лат.).


[Закрыть], или deversorium[110]110
  Постоялый двор (лат.).


[Закрыть] (надо же обеспечить приезжих временным жильем), или термами, где гости могут искупаться и освежиться, или таверной, где их накормят, или же lupanar[111]111
  Публичный дом (лат.).


[Закрыть] для удовлетворения их плотских желаний. Я так и не понял, где же спят, едят, купаются или совокупляются сами швейцарцы, потому спросил у Вайрда, делают ли они это вообще.

– Да, но уединившись, – ответил он. – Всегда уединившись. Они так много времени проводят, занимаясь сводничеством, что высоко ценят уединение. Но швейцарцы даже любовью занимаются так, словно они занимаются делами. Все это обязательно происходит после наступления ночи, в темноте, под покрывалом и только в одной неизменной позе. Кроме того, что швейцарцы добропорядочные римские граждане, они еще и добрые католики. Поэтому-то они и совокупляются исключительно ради произведения потомства, и никогда для того, чтобы восстановить физические и душевные силы. Кстати, считается, что приличная женщина, когда занимается этим, не должна раздеваться донага. Она всегда остается хотя бы в нижней рубахе.

– Но почему? – изумился я.

Вайрд фыркнул:

– Не будучи сам швейцарцем, добрым христианином или приличной женщиной, я даже не представляю почему. А теперь пошли, мальчишка. Мы заработали право вкусить немного роскоши. Я знаю здесь один уютный постоялый двор, и я даже сниму для нас по отдельной комнате. Затем, после того как разгрузим и устроим лошадей, мы пойдем в лучшую купальню в Констанции. А потом заглянем в таверну, которая еще ни разу меня не разочаровала.

Постоялый двор и впрямь был хорошо обустроен и прекрасно содержался. Нам выделили целых три комнаты: каждому по отдельной и еще одну для хранения шкур. Снова у меня была кровать, которая стояла на полу на ножках, а еще шкаф и сундук для хранения личных вещей и своя собственная умывальня. Общественная конюшня здесь оказалась такой же чистой, как и помещения для людей, да еще вдобавок в каждом стойле имелась для компании маленькая козочка, чтобы не дать лошади заскучать.

– В лесу, мальчишка, мы были охотниками, – сказал Вайрд, когда мы после продолжительного, приятного и неспешного купания покинули термы. – Теперь мы – торговцы. Таверну, в которую я поведу тебя, очень любят странствующие торговцы вроде нас.

Там мы тоже провели достаточно времени, поскольку смаковали жареную белую рыбу из Бригантинуса и пили крепкое местное вино. Множество других завсегдатаев приходили и уходили, пока мы сидели там, и Вайрд рассказывал мне о тех торговцах, чье происхождение я не мог определить сам. Поскольку раньше я видел только представителей германских народов, то смог распознать лишь бургундов, франков, вандалов, гепидов и свевов, даже если они были одеты, говорили и выглядели похоже. Я сумел также угадать иудеев в троих сидевших рядышком мужчинах и определить, что несколько посетителей с плутоватыми глазами, севшие как можно дальше друг от друга, были сирийцами. Но остальные были мне незнакомы.

– Видишь вон того плохо одетого мужчину в углу? – сказал Вайрд. – Судя по тому, как он заказал еду, это ругий из германского племени, что живет на Янтарном берегу около далекого северного Вендского залива. Если это так, то парень гораздо богаче, чем выглядит, потому что он, несомненно, торгует драгоценным янтарем. А за столом позади нас верзила с соломенными волосами – это один из твоих родичей готов. Острогот из Мёзии, скорее всего…

– Что? – переспросил я удивленно. – Торговец-гот?

– Почему нет? Даже воинственные люди должны зарабатывать, когда царит мир. А торговля всегда оплачивается лучше, чем мародерство.

– Но чем он может торговать? Тем, что отнял у других?

– Не обязательно. Во имя разорванной дикими зверями святой Агаты, мальчишка, неужели ты полагаешь, что все готы разбойники-дикари? Ты небось ожидал увидеть их одетыми в шкуры, запятнанные кровью зарезанных девственниц?

– Ну… Вообще-то, все сведения о готах я почерпнул у римских историков. Они в один голос утверждают, что готы любят бездельничать и ненавидят весь мир. А Тацит писал, что готы презирают честный труд, потому что могут все получить, пролив чью-нибудь кровь.

– Гм. До чего же историки любят клеветать на всех, кто рожден не римлянином. Тем не менее ни один римлянин не признается, что он научился у готов, как омывать себя мылом, а не оливковым маслом. Или как разводить хмель. – Вайрд пожал плечами. – Не слишком большой вклад в развитие цивилизации. Однако вклад.

Я посмотрел на крепкого светловолосого торговца с новым интересом.

– А что касается торговли, – продолжил Вайрд, – то готские оружейники умеют ковать так называемые змеиные клинки, лучшие мечи и ножи, которые когда-либо делал человек. Они не часто снисходят до того, чтобы продать их в большом количестве, и всегда берут королевскую цену. Готские золотых дел мастера известны своим искусством: они замечательно гранят камни, плетут финифть, делают золотую и серебряную инкрустацию. Эти вещи тоже высоко ценятся и стоят огромных денег.

– О готских оружейниках я уже слышал, – сказал я. – Но неужели среди них есть ювелиры?

Вайрд рассмеялся:

– Трудно поверить в это, когда все вокруг утверждают, что готы скорее животные, чем люди, да? Ну, сомневаюсь, что даже самого искусного готского мастера можно назвать хорошо воспитанным. Но тонко чувствовать и создавать красоту? Да, готы способны на это, так же как на жестокость и агрессию.

* * *

В последующие несколько дней Вайрд ходил по Констанции, отчаянно торгуясь, чтобы повыгоднее продать многочисленные шкуры и castoreum. Я, будучи в таких делах совершенным новичком, ничем не мог помочь своему наставнику. Поэтому я просто бродил по Констанции, знакомясь с городом.

Вскоре я узнал, прислушиваясь к тому, о чем говорили на улицах, что горожане пребывали в состоянии некоторого возбуждения. Мы с Вайрдом ничего не слышали об этом ни в купальне, ни в таверне, ни на нашем постоялом дворе, потому что это не имело к приезжим вроде нас никакого отношения. Однако постоянные жители были встревожены – по крайней мере, насколько это возможно для флегматичных швейцарцев – выборами нового священника для городской базилики Святой Беаты. Их предыдущий священник недавно умер (от неумеренного употребления пива, как утверждали злые языки). Оживленное обсуждение кандидатуры нового священника заинтересовало и меня. Поэтому я не упускал случая послушать, как люди обсуждают этот предмет на языке, который я понимаю. Вот и сейчас, заметив, что разгораются дебаты, я подошел поближе.

– Я предлагаю Тигуринекса, – сказал какой-то мужчина средних лет. Их тут была целая группа: все они выглядели чрезвычайно процветающими и хорошо откормленными, и все говорили на латыни. – Гай Тигуринекс давно жаждал заняться чем-нибудь более благородным, ибо торговля, даже успешная, занятие низменное.

– Прекрасная кандидатура, – заметил другой мужчина. – Ни у кого во всем городе нет больше торговых домов, складов и рабов, чем у Тигуринекса. И никто не нанимает столько простых людей, как он.

– С другого берега озера доходят слухи, – вставил третий мужчина, – что и Бригантиуму[112]112
  Ныне г. Брегенц на территории Австрии.


[Закрыть] тоже скоро понадобится новый священник. Боюсь, как бы его жители не положили глаз на Тигуринекса.

– Хотя это и весьма захудалый городишко, – сказал четвертый, – но Тигуринекс в таком случае почти наверняка переведет все свои капиталы в Бригантиум! О, этот человек переведет их и в преисподнюю, если ему предложат там место священнослужителя!

– Такого допустить нельзя! Он нужен нам самим!

– Предложить stola[113]113
  Стола, одежда католического священника (лат.).


[Закрыть] Тигуринексу!

Будучи человеком очень любопытным, я отправился к базилике Святой Беаты – посмотреть на церемонию посвящения торговца в священники. Тигуринекс, как и те мужчины, беседу которых я подслушал, был среднего возраста, хорошо откормленный, весьма представительный и почти совсем лысый; ему не надо было даже выбривать тонзуру. Бороды у торговца не было, и мне показалось, что он даже пудрит лицо, чтобы скрыть, что его кожа такая же маслянистая, как у сирийцев.

Очень четко и спокойно, не заикаясь, не покачивая скромно головой и не шаркая неуклюже ногами, он уверенно, словно давно и нетерпеливо ожидал этой чести, объявил о своем принятии сана священника. Однако Тигуринекс не снизошел в этот день до того, чтобы переодеться в скромную хламиду и монашеское одеяние. Он был в своей обычной одежде и собирался так одеваться и впредь, независимо от того, священник он или нет, ибо оставался торговцем тем, что производят другие люди, – процветающим, богатым, самодовольным и гордящимся собой. Должно быть, даже его друзьям торговцам и раболепствующим подхалимам было обидно видеть, как чистая и простая белая stola покрыла плечи Тигуринекса поверх дорогого и кричащего наряда, который он носил.

– Став священником, – закончил он свое выступление, – я беру имя Тибурниус, в знак уважения к этому давно жившему святому. Отныне я буду всем вам строгим, но любящим отцом, отцом Тибурниусом. Но сначала, как того требует традиция, я должен спросить, есть ли хоть один человек среди прихожан, который считает меня недостойным духовного сана.

Церковь была переполнена, но никто из паствы не подал голос. Ясное дело, ведь абсолютно все присутствующие были практичными швейцарцами и занимались торговлей, а этот человек мог не только одним своим словом, но даже осуждающим взглядом испортить их жизнь навсегда.

И все-таки, к моему удивлению, один голос, лишенный швейцарского акцента, раздался. Я еще больше изумился, когда понял, что он принадлежит не кому иному, как Вайрду. Я знал, что старому охотнику не было никакого дела до того, кто станет священником в базилике Святой Беаты, Тигуринекс или сам Сатана. Трудно сказать, был Вайрд пьян или просто решил победокурить. Так или иначе, он громко крикнул в сторону алтаря:

– Дорогой отец Тибурниус, позволь задать тебе вопрос! Как христианский священник ты должен свято следовать заповеди: «Не убий!» Однако ваш город в значительной степени обязан своим процветанием постоянным войнам, которые ведутся на территории империи. Это тебя не смущает?

– Нет! – раздраженно рявкнул Тибурниус, ничуть не смутившись и посылая выразительный взгляд в сторону Вайрда. – Христианство не воспрещает воевать, если это справедливая война. Ну а поскольку всякая война оканчивается благословенным миром, то, стало быть, любая война может быть названа справедливой.

Тибурниус решил, что с формальностями покончено, – Вайрд больше не подавал голоса – и продолжил свое выступление:

– А теперь, мои возлюбленные сыновья и дочери, я прошу вас остаться, чтобы послушать проповедь о Посланиях апостола Павла.

Тибурниус предусмотрительно выбрал именно то послание святого апостола Павла, которое порадовало бы его приятелей торговцев, устрашило простых людей и польстило знатным горожанам.

– Святой Павел говорит так. Пусть каждый терпит то призвание, которое предназначено ему свыше. Ни слуги, ни рабы не должны сомневаться в том, что их хозяева достойны этой чести, иначе сие будет считаться богохульством. Пусть каждая душа подчинится высшим силам, ибо так предопределено самим Господом. Воздайте всем то, что им причитается. Отдайте должное, кому полагается: будь то дань или налог. Бойтесь того, кого следует бояться; почитайте тех, кого надо почитать. Так говорит святой Павел.

К этому времени, рассудив, что Констанция получила не только того священника, которого хотела, но и того, которого заслужила, я уже прокладывал себе путь к выходу среди восторженной толпы. Уже добравшись почти до самых дверей, я по-прежнему слышал разглагольствования торговца:

– Блаженный Августин писал: «Именно ты, мать-церковь, заставляешь жен подчиняться своим мужьям и ставишь мужей над женами. Ты учишь рабов любить своих хозяев. Ты учишь королей править на благо своего народа и предостерегаешь народы против безрассудства…»

В спешке я столкнулся в дверях с молодым человеком, который, очевидно, тоже торопился уйти. Мы одновременно шагнули в разные стороны и пробормотали извинения, показывая, что каждый готов пропустить другого первым. Потом опять вместе шагнули к двери, снова столкнулись, что нас обоих страшно развеселило, а затем осторожно вышли из храма плечом к плечу.

Вот так я и познакомился с Гудинандом.

3

Хотя Гудинанд был на три или четыре года старше меня, мы быстро подружились и оставались друзьями до конца этого лета. Из родных, как я вскоре узнал, у него была лишь больная мать, и юноша работал, чтобы прокормить ее и себя. Но когда у него выдавалось свободное время, после работы и по воскресеньям, мы почти постоянно были вместе. Мы частенько развлекались озорными мальчишескими проделками (хотя я сперва считал, что Гудинанд в его возрасте сочтет это ниже своего достоинства): схватить фрукты с тележки торговца и убежать, не заплатив за них; привязать бечевку к уличному столбу и спрятаться где-нибудь поблизости, а затем, когда появится какой-нибудь надутый господин, натянуть ее, чтобы он споткнулся и упал, – все это представлялось нам крайне забавным. Были у нас и другие развлечения. Мы бегали наперегонки, соревновались, кто быстрей заберется на дерево, боролись, время от времени Гудинанд брал у рыбаков tomus, и мы шли на озеро ловить рыбу.

Пока Вайрд оставался в Констанции, продавая, довольно выгодно, шкуры, он давал мне достаточно денег на ежедневные расходы (остальную часть моей доли охотник предусмотрительно хранил у себя). Старик встречался с Гудинандом раз или два и, казалось, был доволен тем, что у меня появился новый друг.

После того как я познакомил Вайрда с Гудинандом, тот заметил:

– Он выглядит слишком старым, чтобы быть тебе отцом. Это твой дед?

– Вообще не родственник, – ответил я. Затем, не желая принизить себя перед Гудинандом и потерять его уважение, признавшись, что я всего лишь ученик охотника, я соврал и сказал, как если бы был изнеженным отпрыском какой-нибудь знатной семьи: – Я его подопечный. Вайрд мой телохранитель.

Возможно, Гудинанд и удивился, от кого меня надо охранять, и недоумевал, почему знатные люди выбрали в качестве наставника для своего отпрыска простого старого охотника, но больше он вопросов не задавал.

Вскоре Вайрд продал в Констанции все шкуры, и поскольку до осени у нас не было больше дел, он решил провести лето, проехавшись верхом вокруг озера, навестить своих старых товарищей по оружию – в форте Арбор-Феликс[114]114
  Букв.: Счастливое дерево (лат. Arbor Felix); ныне г. Арбон на территории Германии.


[Закрыть], в лежавшем на холме городе Бригантиуме и в островном гарнизоне, который назывался Кастра-Тиберий[115]115
  Ныне г. Линдау на территории Германии.


[Закрыть]. Меня не очень-то вдохновляла перспектива сидеть до осени в трактирах с его престарелыми приятелями, смотреть, как они напиваются, и слушать их бесконечные воспоминания. Поэтому я предпочел остаться в Констанции и составить компанию Гудинанду.

Общение с этим молодым человеком доставляло мне невероятную радость, поскольку раньше у меня никогда не было такого замечательного друга. Но кое-что в Гудинанде приводило меня в недоумение. Казалось, у этого молодого человека, восемнадцати или девятнадцати лет от роду, высокого, хорошо сложенного, красивого, сообразительного и почти никогда не унывающего, вообще не было ни одного друга, мужчины или женщины, пока не появился я. Я знал, что сам был еще ребенком, и, наверное, Гудинанд считал меня кем-то вроде младшего брата. Я никак не мог понять, почему он совсем не общался со сверстниками: то ли он избегал молодых людей своего возраста, то ли они сторонились его. Так или иначе, я ни разу не видел его в компании ровесников, и к нам в наших играх никогда не присоединялись другие юноши или девушки.

Более того, когда я из ложной гордости скрыл от него, что являюсь простым учеником охотника, Гудинанд не стал делать секрета из того, что он – по всеобщим меркам – занимал в обществе очень низкое положение, потому что выполнял самую грязную и презренную работу в одной из местных скорняжных мастерских. Вот уже пять лет он был подмастерьем там, где выделывают вновь привезенные шкуры, – работал в огромной яме, полной человеческой мочи, в которую добавляют многочисленные минеральные соли и другие вещества, а затем постоянно перемешивают, сжимают, сдавливают, скручивают и снова перемешивают.

В этом и заключалось занятие Гудинанда: стоять весь день по шею в зловонной яме, наполненной протухшей мочой и другими вонючими ингредиентами и еще более вонючими сырыми шкурами, и все время топтать их ногами, выжимая одну за другой руками. Гудинанд всегда, закончив работу, довольно много времени проводил в одной из самых дешевых городских купален или принимал несколько ванн с мылом в озере, прежде чем встретиться со мной вечером, чтобы вместе поиграть. И еще он строго запретил мне приходить к нему на работу, но я уже видел такие отвратительные ямы, ибо та мастерская не была в Констанции единственной. Таким образом, я знал, в чем заключалась работа моего нового друга. «Иисусе, – думал я, – Гудинанд, возможно, выделывал некоторые из тех шкур, которые я сам и добыл!» И еще я знал, что занятие это считалось настолько презренным, что обычно работать в зловонной яме заставляли только бесправных рабов.

Я не мог понять, почему Гудинанд вообще сделал столь странный выбор или, по крайней мере, почему по истечении пяти лет он не предпринимает попыток перейти на другую, более достойную работу, отчего он каждый день безропотно отправляется в зловонную яму. Казалось, мой друг примирился с тем, что ему, возможно, придется провести там всю оставшуюся жизнь. Повторяю еще раз: Гудинанд был красивый и приветливый юноша, особо не разговорчивый, но отнюдь не глупый – ему, правда, не довелось получить такое образование, как мне, но недавно умерший отец обучил сына читать и писать на готском языке.

Да все торговцы в Констанции должны были наперебой приглашать Гудинанда на работу приказчиком – уж он-то мог любезно встретить покупателей и занять их приятной содержательной беседой, прежде чем сам торговец примчится и, воспользовавшись случаем, заключит выгодную сделку. Вот в хорошей лавке Гудинанд был бы на своем месте. Почему он сам довольствовался работой в зловонной яме и почему торговцы никогда не делали попыток заманить его к себе на службу – это было за пределами моего понимания. Однако поскольку Гудинанд не досаждал мне вопросами, то я тоже решил не докучать ему и оставил свое любопытство относительно его отшельнического образа жизни при себе. Он был моим другом, и этого вполне достаточно.

Было, однако, еще одно обстоятельство, которое не столько приводило меня в замешательство, сколько действительно беспокоило. Время от времени – мы могли быть увлечены какой-нибудь веселой игрой – Гудинанд внезапно останавливался, делался мрачным и даже встревоженным и спрашивал меня что-нибудь вроде:

– Торн, ты видел ту зеленую птичку, которая только что пролетела мимо?

– Нет, Гудинанд. Я вообще не видел никакой птички. И я никогда в жизни не видел зеленых птиц.

Или же он мог заметить, что внезапно подул горячий или холодный ветер, тогда как я сам вообще не чувствовал ни малейшего дуновения; растущие рядом кусты и деревья едва шелестели листьями. Так продолжалось какое-то время: Гудинанд несколько раз увидел или почувствовал что-то незаметное для меня, однако я заметил кое-что необычное в нем самом. Всякий раз при этом он так сильно прижимал к ладоням большие пальцы рук, что казалось, у него только четыре пальца. Если ему случалось быть босиком, то его пальцы так сильно поджимались под ступни, что те становились похожими на копыта животного. Однако самым странным было, что в этот момент Гудинанд без единого слова вдруг убегал так быстро, как только мог на своих ступнях-копытах, и больше я его в этот день не видел. А когда мы встречались в следующий раз, он никогда ничего не объяснял, ни разу не извинился за свое странное поведение и за то, что так внезапно бросил меня. Казалось, он вообще напрочь забывал обо всем, и это выглядело еще более таинственным.

Однако подобные случаи были достаточно редки и не могли серьезно повлиять на нашу дружбу, а потому относительно этого я тоже не задавал никаких вопросов. Честно говоря, я к тому времени осознал, что меня самого обуревают весьма странные чувства, мысли и мечты, каких я никогда не испытывал прежде, и это приводило меня в большее смущение, чем любая из странностей нового товарища.

В первые дни нашей дружбы я восхищался Гудинандом, как любой молодой юноша старшим товарищем: он был выше, сильнее, увереннее в себе и дружил со мной без всякого намека на заносчивость. Однако спустя некоторое время, особенно когда мы оба раздевались до набедренных повязок, чтобы побегать наперегонки или побороться, и я видел Гудинанда обнаженным, я обнаружил, что восхищаюсь им скорее как молоденькая девушка: мне нравятся его красота, развитые мышцы, – словом, он привлекал меня как мужчина.

Сказать, что это удивило меня, значит не сказать ничего. Я полагал, что женская часть моей натуры была мягкой, пассивной и застенчивой. Теперь же я обнаружил, что она может заявлять о своих потребностях и побуждениях так же напористо, как это делала моя мужская половина. И вновь, как и в тот раз, когда убили малыша Бекгу, я был встревожен дисгармонией между несопоставимыми частями моей натуры. Тогда мне пришлось столкнуться лишь с одной трудностью: заставить сентиментальную женскую часть меня подчиниться мужской. Но теперь казалось, что женская половина возобладала, тогда как мужская способна была только с некоторой тревогой наблюдать, что со мной происходит.

Вскоре дело дошло до того, что мне стоило усилий останавливать руку, чтобы не протянуть ее и не погладить обнаженную бронзовую кожу Гудинанда или не взъерошить его рыжевато-каштановые волосы. Со временем это потребовало от меня огромного напряжения, но каким-то образом я все-таки удерживался и подавлял эти порывы и чувства. Я знал, что Гудинанд будет поражен, смущен и оттолкнет меня, если только заметит это. А я ценил нашу мужскую дружбу слишком высоко, чтобы все испортить ради непродолжительного наслаждения. Я внушал себе, что не стоит потакать мелким прихотям. Вот только это была не прихоть, и отнюдь не мелкая. Это было сильное желание, а спустя некоторое время оно перестало быть мимолетным и все сильней овладевало мной, даже когда мы с Гудинандом напряженно занимались какими-нибудь мальчишескими делами, пока не превратилось наконец в постоянный голод и не стало причинять мне мучительную боль.

Когда мы боролись, чаще именно я в итоге оказывался беспомощно распростертым на спине. Хотя я был достаточно сильным для своего возраста, но отличался хрупким телосложением, а Гудинанд был тяжелее и лучше знал всякие приемы борьбы. Потому-то каждый раз, когда он одерживал победу, я притворялся рассерженным и раздраженным оттого, что проиграл. Но на самом деле я был доволен, когда Гудинанд по-хозяйски наваливался на меня, удерживая мои руки и ноги своими; мы оба тяжело дышали, пока он довольно ухмылялся сверху и теплый пот капал с его лица на мое. В редких случаях, когда мне удавалось распластать друга на земле и победно удерживать его на спине, у меня появлялось почти непреодолимое желание опуститься на Гудинанда полностью, удерживать его нежно, а не изо всех сил и перевернуть так, чтобы он оказался сверху.

Однако я прекрасно представлял себе, какой страх, настоящий ужас почувствует Гудинанд, если догадается, что я хочу, чтобы он держал меня, ласкал, целовал, даже овладел мной. Умом я понимал, сколь все это ужасно и абсурдно, однако душа моя радостно трепетала и пребывала в приятном возбуждении, когда я представлял себе, что это случилось. И то же самое происходило с моим телом, причем ощущение оказалось совершенно новым для меня.

В прошлом, когда я знал, что мы с Дейдамиа скоро сплетемся в объятиях, и совсем недавно, когда я неожиданно замечал красивую и желанную девушку или молодую женщину на улицах Везонтио и даже здесь, в Констанции, это вызывало у меня необычное, но приятное ощущение в горле. Я чувствовал его чуть ниже того места, где соединяются челюсти, – почему именно там, не знаю, – а рот мой наполнялся слюной, отчего мне приходилось постоянно сглатывать. Был ли это какой-то особенный отклик на сексуальное возбуждение, присущий только мне, не имею представления, и я никогда не спрашивал никого другого, происходит ли с ним подобное. Но я уверен, что это точно реагировала мужская часть моего естества.

Потому что теперь, находясь в компании Гудинанда, я чувствовал другой, тоже необычный, но такой же приятный отклик со стороны своего тела. Веки мои приятно тяжелели, но вовсе не потому, что мне хотелось спать, и если в этот момент я смотрел на свое отражение в зеркале, то мог видеть, как расширены зрачки, даже на ярком дневном свету. Похоже, это новое ощущение было женским двойником того чувства, что я испытывал, возбуждаясь как мужчина.

Я ощущал также физические изменения и, так сказать, в более подходящих местах. Мои соски вставали и становились такими нежными, что даже ткань туники, трущейся о них, заставляла меня содрогаться от возбуждения. Мои женские половые органы наливались кровью, становились теплыми и влажными. И вот странно: хотя мой мужской член в это время делался еще более чувствительным, чем соски, он не становился жестким и не вставал, как это происходило, когда я вступал в половые сношения с братом Петром и сестрой Дейдамиа.

Это новое и необычное состояние – наступление полового возбуждения без того, чтобы встал фаллос, – я могу объяснить следующим образом: в то время как Петр насиловал меня, я считал себя мальчиком, а когда я забавлялся с Дейдамиа, она была, несомненно, привлекательной девочкой. Поэтому в обоих случаях мой мужской орган отвечал так, как и ожидалось от мальчика. Но теперь я знал – и, похоже, все мои органы тоже это знали, – что Гудинанд был, несомненно, мужчиной, а я хотел его как женщина, и эта моя женская сущность и управляла всеми органами моего тела.

В конце концов, измученный сладострастными мечтами, которым не суждено было воплотиться, я стал всерьез подумывать о том, чтобы распрощаться с Гудинандом и отправиться на юг, вдоль озера, за старым Вайрдом. Но затем произошло вот что. Однажды в воскресенье – день выдался слишком жарким и сырым для какой-нибудь напряженной игры – мы с Гудинандом валялись на цветущем лугу за городом. Угощаясь хлебом с сыром, который захватили с собой, мы лениво обсуждали, какие бы проказы нам совершить: может, отправиться на окраину Констанции и там всласть подразнить лавочников-иудеев. И тут Гудинанд неожиданно произнес:

– Слышишь, Торн? Я слышу уханье филина.

Я рассмеялся:

– Филин – и не спит в летний полдень? Ну, это вряд ли…

Затем на лице Гудинанда появилась страдальческая гримаса, его большие пальцы прижались к ладоням. На этот раз было только одно отличие: перед тем как мой друг сорвался и убежал от меня, он издал печальный крик, словно вдруг почувствовал боль. Прежде я никогда не следовал за Гудинандом, если он вел себя столь странным образом. На этот раз я пошел за ним. Возможно, я погнался за ним, заинтересованный тем необычным звуком, который он издал, а может, потому, что в последнее время был так охвачен женскими чувствами, что даже испытывал беспокойство сродни материнскому.