Текст книги "Логика монотеизма. Избранные лекции"

На самом деле речь идёт о гораздо более глубоком. Невозможное, отрицаемое бесконечным, – долженствующее быть вне бесконечного, но невозможное, потому что быть вне бесконечного нельзя, – это та реальность, которая задана этой бесконечностью, – невозможная реальность. Она представляет собой, по сути, отсутствие утверждения. Что такое невозможное? Это неутверждение. Утверждение – это то, что предполагает исключение всего, что может быть вне этого. То есть истинное утверждение, абсолютное утверждение предполагает исключённость всего, что вне этого. А здесь мы имеем в виду внешнюю бесконечность, внешний негатив, который не имеет никакого содержания, кроме как ничтожить, и то, что порождается этим негативом как то, что не может быть, потому что негатив его не допускает. И тем самым это принадлежит не к сфере возможностей, а к сфере невозможного, и как таковой он помещается в центр сущего.

Это не утверждение – это некая неопределённость. Это «взрывная» неопределённость, которая сама по себе является апорией. То есть эта контрреальность, внедрённая в реальность, может существовать, может динамически быть какой-то такой структурой. На самом деле мы должны понять, что само наше существование как свидетельствующих субъектов посреди этой реальности является взрывоопасным, является взрывоподобным.

Представьте себе, что в некой плотной, гомогенной, абсолютно всё заполняющей субстанции вдруг делают такую «дырку», которая является центральной, и в этой «дырке» – антитеза всей остальной субстанции; условно говоря, материя и антиматерия, – только под материей мы понимаем всю реальность, а антиматерия – здесь, в наших сердцах (это благодаря чему мы всё понимаем). Таким образом оказывается, что вся материя, то есть субстанция, всё сущее, вся реальность, – они сами по себе лишены смысла. Бытие – это абсурд. Оппозиция этому абсурду на стыке драматического противостояния рождает смысл. А смысл – это не то, о чём можно рассказать, это не концептуальность, это не структура. Смысл – это утверждение того, что всё, что существует как некая данность, как некая безысходность, как некая тотальность, всё в себя вбирающая. Смысл – это утверждение того, что вся полнота, абсолютная тотальность, абсолютное Всё, – что оно конечно, отвергаемо, что в центре его зияет «скважина», проходящая через сердце.

Что это за скважина, мы можем понять, только вспомнив аят Корана, когда Аллах говорит: «Я (в этом единственном случае) вложил в Адама частицу от Своего Духа (мин Рухи)». Вот эта частица от Духа Аллаха, от РухуЛлах, от Рух аль-Кудус, – она и является вот той самой точкой нетождественности ничему, точкой, в которой проявляется невозможность, невозможное, взрывающая всю бесконечную реальность, которая создаёт всю эту ситуацию.

Таким образом, радикал представляет собой – мы делаем шаг от этой метафизики к историко-социальному пространству – авангард касты воинов, представляет политическое представительство касты воинов. Каста воинов, когда она предоставлена самой себе, глубоко несчастна, потому что она встроена в иерархию и подчинена попам. А попы учат, что «реальность тотальна, не имеет зазоров, тождественна сама себе, включает в себя всю полноту возможностей, является реализованной, и все векторы во все стороны ничтожат друг друга, и в результате мы имеем метафизический ноль, «абсолютный баланс», подведённый итог всех векторов». И кшатрий (воин) должен обслуживать это утверждение, будучи стражником на побегушках. Вверху, понимаешь, мудрецы, философы, а здесь – воины, которые защищают этих «носителей ноля и бессмыслицы». Но этим воинам из невозможного приходит Весть, обращённая к той «скважине» в сердце, открытой у воинов, и Весть говорит, что «выход есть – эти (попы) покрывают истину ложью». Под «попами» я имею в виду клерикалов всех мастей, начиная от лам и кончая «муллами», «алимами». А за их спиной стоят «шейхи», стоят гуру, за которыми стоят «Великие неизвестные», а за спиной «Великих неизвестных» стоит сам сияющий Сатана. Он есть Бытие в чистом виде, он есть Великое Существо.

И из невозможного, от Того, Кого мы называем только «Он», приходит весть в виде Книги. Эта книга, которая открывается как «Я», где Бог говорит о Себе: «Я» (потом это «Я» и это «Он», объединяясь, становится «Мы» – «Нахну»). И в этой Вести Всевышний говорит: «Не слушайте их, а слушайте Меня». То есть воины получают известие, Благую Весть о том, что, оказывается, великое закрытое тождество, запертое на колоссальный ключ метафизического Всё, – это тюрьма, которую можно снести, эту «Бастилию» можно снести, из неё можно вырваться. Из неё можно вырваться, потому что существует фундаментальная изначальная неопределённость, которая чревата будущим утверждением – утверждением Будущего века. И шаг из неопределённости к определённости предстоит сделать именно радикалам, именно политическому представительству касты воинов. Основой касты воинов является пассионарность – то, что на санскрите называется «кама», на арабском называется «хуб».

А что такое «хуб»? Это любовь. А к чему любовь? Пассионарная любовь – это любовь к смерти. А что такое смерть? Смерть – это встреча «скважины» в моем сердце с Тем, Кто её сделал.

Это просто введение, некая преамбула, начало разговора о том, что такое радикализм. Я думаю, что сегодня эта преамбула завершена и мы можем поговорить в свободной форме.

Ответы на вопросы

Радикал – это «тот, кто стоит у корня»? Или здесь мы эту этимологию отбросим в сторону?

Интересно, что в современном новоязе, псевдопублицистическом, псевдополитическом, «радикал» и «экстремист» – это синонимы. Тогда как «экстрим» – это «с краю», а «радикал» – это «в центре». На самом деле радикал – в центре, и это соответствует аяту Священного Корана, когда Всевышний Аллах говорит: «Я поставил вас Уммой в центре, в середине». Этот аят переводят всегда как: «Я поставил вас общиной, удалённой от крайностей, “средними” людьми». То есть замазывают всегда в переводах очень конкретный смысл. А правильно будет: «Я поставил вас Уммой в центре, дабы вы свидетельствовали против человечества, а Пророк бы свидетельствовал против вас». Имеется в виду на Страшном Суде.

Всякий радикал, восходя по этой вертикали невозможного и нереального Абсолюта – того, что превышает все возможности, – отменяет её, а восходит в этом своём движении до последних степеней, до последней той инстанции, которая отменяет всё? Или здесь есть какие-то определённые метафизические градации, и как это выражается в психологическом пространстве радикала?

Дело в том, что нельзя смешивать путь радикала с путём проходящего инициацию «ищущего» эзотерика в традиционалистской метафизике, потому что в традиционалистской метафизике есть идея восхождения к великой идентичности и тождеству с «первоначалом» – безусловным «первоначалом», отождествлением с безусловным. А радикализм не есть отождествление с безусловным, потому что отождествление предполагает субстанциональный аспект.

А здесь существует сфера манифестации и неманифестации. Я, кстати, объединяю под термином «Бытие» и манифестацию, и неманифестацию, – то есть, скажем условно, то, что Генон определяет как «дао», проявленное и непроявленное вместе, то есть возможность непроявления и возможность проявления. Он говорит, что возможность проявления – это непроявленная возможность Бытия, то есть это возможность проявления, которая сама ещё не проявлена; внутри неё неизмеримо больше возможности непроявления. Так вот, возможность непроявления и возможность проявления я вместе соединяю в условном термине «Бытие».

Это Бытие есть реализация возможного. А возможное – это тень, которая отбрасывается невозможным, потому что невозможное как таковое не реально, а является аспектом Мысли Всевышнего. Невозможное – это сердцевина, это аспект Мысли Всевышнего. Невозможное – это существо Мысли Всевышнего, которое скрывается. И поскольку оно – невозможное, то оно может быть дано только через указание на него тем, что его отрицает. То, что его отрицает, – это как бы рубеж, горизонт, чистый бесконечный негатив, который всеми Традициями принимается за фундаментальное «первоначало», то есть Брахма, который является безусловным апофатическим Абсолютом. И с точки зрения всех Традиций это – начало начал.

В действительности это чистый негатив, не имеющий никакого содержания. Тотальный негатив не может быть самодостаточен, поэтому он изначально ущербный: бесконечное не может быть позитивным, бесконечное лишено внутреннего структурирования, определений, лимитов, целей (оно просто отрицает), но оно при этом не может иметь контент. Вот как из бесконечного возникает конечное? Если бы бесконечное было самодостаточным и идентичным самому себе, то выйти из него нельзя было бы: конечное было бы исключено. И тогда конечное было бы невозможным. Но на самом деле бесконечное не самодостаточно – оно существует лишь как указание на невозможное помимо себя. И поэтому конечное становится возможным. И, собственно говоря, «возможное» и «конечное» как категории абсолютно синонимичны. Возможное – это и есть конечное. Поэтому, когда Генон говорит «possibilite infini», то это оксюморон.

Не может быть «бесконечной возможности», но может быть интерференция конечных возможностей таким образом, что в результате «интеррефлексии» разбегающихся зеркал, в бесконечной «интеррефлексии» зеркал, которые отражают друг друга, создаётся иллюзия «позитивной бесконечности», то есть позитивного наличия. Но это не более чем взаимная интерференция конечных начал. То есть то, что мы принимаем как Бытие, которое неохватно, – это на самом деле взаимная интерференция конечных начал, которых конечное число. Их пять: это возможность конкретного, возможность альтернативного, возможность не быть конкретному, возможность не быть альтернативному и возможность не быть ничему. Первые два – это возможности манифестации. А последующие три – это возможности неманифестации. И они интерферируют друг друга и порождают бесконечное многообразие, которое на самом деле является проявлением Великого Существа.

Это Великое Существо есть Денница, Люцифер, Иблис, Аполлон, – это есть Великое Существо, которое есть вместе с тем и объективное Бытие. Это «интерференция» конечных начал. И человек является, по своей модели, просто одним из отдалённых отражений Великого Существа, но в человека уникальным образом введена эта «скважина», эта точка несовпадения со всем остальным зеркальным Бытием. Это как в бесконечном множестве зеркал: в одном зеркале выбрали некую точку, поцарапали амальгаму, и в этой точке зеркало стало особым: в нём исчезла оптическая рефлексия. Или в одном из зеркал есть особая точка, которая не совпадает со световым потоком, с этой системой оптики, но при этом это достаточно удалённое от центра зеркало.

И главная задача радикала – это не восходить, а отражать Провиденциальный Замысел в своём собственном мышлении. Но в индивидуальном мышлении это невозможно отразить полностью, и индивидуальное мышление обладает спецификой внеисторичности. Только мышление коллективное, то есть мышление на уровне братства, джамаата, общины, когда люди участвуют, – только их мышление является историческим. Только мышление людей, связанных друг с другом через «братство по смерти», – не через появление из женского лона, а через уход в могилу как антитезу женскому лону, братскую могилу, – приобретает измерение «историчности», – в отличие от мышления индивидуально Маркса, Гегеля. То есть может быть какой угодно гений, но его мышление не исторично. А вот мышление, допустим, «Народной воли» в тысячу раз слабее, дефектнее, чем мышление Гегеля, но в отличие от Гегеля оно исторично. Потому что в мышлении радикального братства отражается какой-то частью, какой-то тенью (чем больше, тем лучше, конечно) Замысел Всевышнего.

Задача состоит в том, чтобы Провиденциальная Мысль, которая изначально является неопределённостью, изначально является неутверждением, изначально является апорией, чтобы она отразилась в мышлении здесь, и эта община, эта группа связанных между собой братьев становится инструментом её реализации. Но, конечно же, реализация для всех участников – это абсолютная жертвенность. И это не значит, что каждый из них должен пойти и умереть, бросив все дела, – и наплевать, что будет завтра. Нет. Эта абсолютная жертвенность должна быть исходным и перманентным состоянием. При этом эти люди могут прийти к серьёзным постам, к власти, дожить даже до преклонных лет, – это неважно. Обстоятельства того, погибнет ли этот человек в двадцать лет или умрёт в восемьдесят (победив или не победив, в застенках), – это всё неважно. Главное, что всё его существо проникнуто пассионарной волей к смерти. А смерть он понимает как открытие природы своего сознания, как проекцию невозможного внутрь себя. Смерть – это уход в невозможное. А невозможное внутри, до того как оно ещё не состоялось в качестве моего конца, – это моё сознание как свидетеля. И когда ты понимаешь, что твоё свидетельствование, твоя смерть и твоя миссия «ключа, которым поворачивается запертая дверь Реальности», – это одно и то же, то это и есть удел радикала.

А «восхождение» и «отождествление» – это путь совершенно другой, это пантеистический путь, это путь инициатической идентификации. Это взаимоисключающие пути.

Не слишком ли мы просто относимся к такой фигуре, как Гегель, исходя из школьных представлений об изначальном тождестве «бытие – мышление», «инобытие духа» (то, что вы называете «реальностью»)? Ведь в его философии доминирует то, что переводится как чудовищная мощь негатива, причём этот негатив духовной природы, и без этого негатива монизм Гегеля был бы слишком прост, безвкусен и неинтересен.

Гегель говорит как раз об этом негативе как функции бесконечности, предоставленной самой себе. Мы говорим об одном. Просто у этого негатива есть функциональное содержание: этот негатив не самостоятелен.

Древние греки «бесконечность» воспринимали как крайне отрицательный термин. Они её боялись, они её отрицали, они её не любили, потому что они прекрасно понимали, что бесконечность не может иметь контента. Это потом, уже в платоническом, постплатоническом мире бесконечность наполнилась идеей «бытия, блага, света», идеей нелимитированного позитива. Для древних греков бесконечность была «косой отрицания». Потому что бесконечность – это снятие всяких лимитов. А лимит – это как раз жизнь. Лимит – это конкретность, это жизнь, это определение, это фиксация. А это – диссолюция (как вот есть Абсолют – великий «растворитель»). Они не хотели этого.

Но у бесконечности есть же функциональная цель, потому что (это мы забегаем вперёд) у Провиденциальной Мысли Всевышнего есть одна фундаментальная особенность: её изначальность (как бы она сама в себе) столь страшна, что она не может существовать в том виде, в каком она соприродна самой себе. Поэтому она, эта Мысль, немедленно, в момент своего самообнаружения, тут же маскирует себя. Эта мысль изначально страшна и невозможна. И первым её как бы проявлением является перевод себя в инобытие, которое более «терпимо», условно говоря. То есть изначальная Мысль является фундаментальным неутверждением. Но следующее («скорлупа» этого, как бы) – это невозможное. То есть это фундаментальное неутверждение выступает в качестве невозможного. А невозможное тоже страшно и немыслимо и поэтому выступает в качестве отрицаемого, то есть невозможное – это то, что отрицаемо. А если есть отрицаемое, то есть и отрицающее. И это отрицающее есть тот самый негатив, с которого все начинают. Все начинают с негатива: индусы начинают с негатива, Гегель. Бесконечный негатив. Но это всего лишь внешнее одеяние, которое оправдывает ту тайну, которую этот негатив отрицает.

Тайна существует в форме отрицания себя. Попросту говоря, если перевести это в теологический язык, можно сказать так: «Бог существует в форме неведения о Себе». Истинный Бог. Потому что, когда люди говорят о боге, они имеют в виду Великое Существо, то есть они имеют в виду «grande être», «световое бытие». Но для нас это абсолютный противник. А истинный Бог, или лучше сказать Субъект (поскольку «бог» – это субстанциональное слово, связывающее нас с почвенной традицией), подлинный Субъект, – это то, что может быть дано только в форме абсолютного неведения о Самом Себе. И подлинный Субъект – это абсолютное неведение, которое существует в форме чистого негатива, заменяет неведением второго контура в виде тварного бытия. А вот в это тварное бытие Он вводит блик Самого Себя в виде того, что в нашем сердце существует как несовпадение. И отсюда идёт всё это раскрытие поэтапного взрыва.

Для Гегеля ведь не существует проблемы отчуждения Духа, потому что Гегель однажды сказал, что «теология, которая говорит о Боге как о другом от человека, – это теология, не имеющая отношения к уму», то есть такая «внеумная», «туземная» теология. То есть, по Гегелю, только та теология «умна», только та теология интегрирована в цивилизацию, которая не различает между богом и «приехавшим» человеком, который является финальной стадией…

Хочу заметить такую вещь, что без Гегеля не было бы Маркса. Он «заземлил» и перекодировал его философию. Без Маркса не было бы Ленина. И не такой уж идиот был тот же Герцен. Ведь это же алгебра революции. Оттуда брали какие-то эти вещи: в частности, это «отрицание». Может быть, его не до конца понимали во всех нюансах…

Проблема в том, что Гегель был – несмотря на то что он завершал платоническую линию западной мысли – либерал. Потому что он стоял на платформе, конечно, очень сложного дискурса, но он был абсолютный имманентист. Он был пантеист с акцентом на имманентизм. В конечном счёте именно благодаря этому из него можно делать «правые» и «левые» выводы. Левое гегельянство, которое пошло путём Фейербаха и Маркса, стало возможно именно потому, что Гегель – либерал (имманентист). У него нет прорыва во «взрывающуюся пылающую Тьму». Тьму, которая превращает всю реальность в апорию, нуждающуюся в парадоксальном разрешении, – разрешении, не заложенном в условиях задачи.

Суть Провиденциальной Мысли именно в том, что она – апория, потому что её разрешение, как неустойчивая динамика неопределённого, предполагает решение, не заложенное в условии задачи. Возьмём классическую апорию «Может ли Ахилл догнать черепаху?» Ответ на этот вопрос предполагает исчисление бесконечно малых, которые не заложены в условиях, сформулированных Зеноном. Это пример. Потому что в самой изначальной Провиденциальной Мысли так же точно предполагается, что её решение предполагает инструментарий, который не входит в контекст первозданного Замысла. Он формируется за пределами первозданного Замысла. И для этого нужна динамика макросюжета творения и оппозиции творению. Иными словами, может ли Всевышний, Всемогущий сделать камень, который он не может поднять?

Бог не может Сам ответить на оба конца апории. Он не может Сам это сделать, потому что если Он создаст такой камень, то это будет ограничение – с одной стороны, не создаст – с другой. И Он должен создать Адама, который выполнит эту задачу таким образом, чтобы у Творца были развязаны руки по отношению к этой апории. В этом суть радикализма. Понимание этого и понимание себя как «ключ к решению поднятия этого камня» – это и есть суть радикализма.

Гегель, особенно левое гегельянство и его исчадие Маркс, не случайно создавали революционные теории. Есть в Гегеле, как бы мы его не интерпретировали, определённого рода радикализм. Сейчас просто не будем вдаваться в детали, но он там заложен.

Я согласен. Гегеля мы «сливать» не будем, но Гегель нам нужен как точка отталкивания. Нам Гегель нужен для того, чтобы сделать к нему «фотографию», основанную на негативе: вот есть Гегель черно-белый (не то, чтобы в версии «левый» или «правый»), а он нам нужен в тех местах, где он чёрный – белый, и в тех местах, где он белый – чёрный. Нам нужен негатив от Гегеля.

Вообще, в XIX столетии люди говорили такие глупости, и это всё считалось очень серьёзно.

Я прочёл «Диалектику природы» и «Анти-Дюринг» ещё будучи в 10 классе, и ничего страшнее не читал в своей жизни. Если это левое гегельянство – извините…

Но они отважились, тем не менее, как Вы любите выражаться, на реальное историческое делание.

Правильно. И где оно теперь? Мы сидим у разбитого корыта, и более того, в этом корыте стирали грязные, мерзкие, ссаные пелёнки, потому что весь «советский опыт» – это на самом деле не что иное, как стирка в корыте на задворках трущобы, где живут пролетарские жены, развешивающие белье на бельевых верёвках. Я не говорю, что надо джакузи, но надо просто выплеснуть воду, ребёночка.

Но мы-то с вами состоялись, мы все-таки оттуда, – пусть мы отрицали этот контекст, но он каким-то образом создал условия для того, чтобы…

Я не думаю, что мы состоялись потому, что где-то, в какой-то туманной дали, виднеется Гегель. Хотя на самом деле Гегель для меня был путеводной звездой лет до 19. Я проанализировал кристаллизацию своего внутреннего центра, и эта кристаллизация связана с антигегельянством. Я как раз ориентировался на Гегеля, потому что он давал мне возможность отталкивания – стенку, от которой можно отпихнуться. А всё-таки кристаллизация шла через…

Декарта?

Нет. Я очень поздно понял величие Декарта, я не осознавал долгое время, что Декарт очень глубокий и дающий огромные возможности мыслитель. Думаю, что я очень рано стал понимать, что то, чего нет, – не именно небытие, не ничто, не результат снятия, не ноль, – а именно то, чего нет (то, что функционально действует через своё отсутствие), – вот оно и есть сердцевина сердцевин. Преодолел Парменида (парменидовская вторая половина в его «Бытие есть, а небытия нет»). А если представить себе, что это «нет» гораздо более важно, гораздо более «центральное», чем Бытие? Что «бытие есть» – это бессмысленное, а в «бытия нет» есть смысл. Для меня этот инстинкт был лидирующим. А Гегель требовался как клумба, на которой этот цветок надо было вырастить. Потом я понял, что Гегель – это этап…

А поздний Николай Кузанский, трактаты «О неином», его суждения об универсальной возможности?

Мы всё это знаем. Это более или менее изощрённые формы пантеизма. Это философия тождества. Философия тождества относится к монолитной метафизике язычества, как бы она себя ни позиционировала и как бы ни «садилась на хвост» авраамическим религиям Откровения. Во-первых, религии Откровения не выполняют свою функцию – кроме чистого ислама. Все остальные религии давно сидят либо в Каббале, либо в платоновском, неоплатоновском субстанционализме. Разрыв с метафизикой тождества может осуществиться только через радикальное переосмысление всего – в том числе с понимания того, что Бытие и сознание абсолютно противоположны друг другу. Причём сознание – антисубстанционально, внесубстанционально. Субъект – это то, кого нет. Это весы: это – есть, этого – нет. Не может быть никакого тождества, не может быть соединения в экстазе постижения, когда исчезают субъект и объект. Это всё абсолютная ерунда. Именно весы, в которых нет синтеза. Тезис и антитезис абсолютно враждебны. А преодоление их поляризации находится не в их соединении, а в том, чего они лишены в равной степени оба. Вот тайна. Не позитивное единство тезиса и антитезиса, а негативное единство, когда тезис и антитезис уравнены своей «нищетой» по отношению к тому, о чём оба не знают. Это путь преодоления монизма, путь взрыва монизма.

Нет ли некоего такого рассогласования между идеологией радикала как братства, если я правильно поняла, с индивидуальным волюнтаризмом? И второй вопрос: можно ли Мишку Япончика назвать радикалом?

На второй вопрос сразу отвечу. Мишка Япончик являлся еврейским либералом с некоторыми задатками «правильного пацана», который «отвечает за базар». Во-первых, он хочет жить хорошо, а во-вторых, он весь – в этой жизни и он не верит ни в какие реальные другие ценности. Мы знаем, что настоящие криминальные радикалы – это лидеры политических казачьих восстаний, а не такие персонажи, как Япончик. Дело в том, что мы неправильно понимаем, что такое либерализм. Под либерализмом мы всегда понимаем человека в жилетке, с цепью по животу, адвоката Резника какого-нибудь. Но либералы могут быть очень страшными, очень крутыми, могут расстреливать пачками, если нужно. Криминал же «мочит» всех. Но либерал всегда остаётся либералом. Потому что ради чего он это делает? Ради того, что «сейчас настреляю всех, кто мне мешает, но зато оторвусь на Лазурном берегу». И это сразу всё перечёркивает. Куда хотел попасть Мишка Япончик в своих мечтах? На берег Бискайского залива со своей Цилей. При чём тут радикал?

Первый вопрос. Индивидуальный волюнтаризм опять нас вводит в либерализм. Я понимаю, что человек не согласен с детским садом, с «училкой», с дисциплиной, с авторитетом и так далее до тех пор, пока в насилии над собой среды он видит насилие над собой бессмысленного, абсурдного бытия. Бытие абсурдно по своей сути. Смысл ему придаёт только конфронтация с ним. Но в какой-то момент эта точка рассогласования должна признать, что индивидуальность тела (инстинкты, психика, склонности) – это тоже часть среды. «Я против училки, я против мента» – и на этом уровне я думаю, что «я» – это этот «я», которого «прессуют», в наручники заковывают, ставят в угол, отчитывают. Но в какой-то момент я должен понять, что моё тело и связанные с ним психические инстинкты – это часть той среды, которая противостоит моему сознанию.

И тогда я должен опереться на такой «технологический» устав некой армии, «устав гарнизонной службы», который поможет мне правильно и грамотно оппонировать враждебной среде. И оказывается, что это шариат. Оказывается, что шариат – это и есть тот «устав», который вне произвола «училок» и «ментов» сообщён из парадоксального, трансцендентного центра моей точке несогласия со всем «этим» для того, чтобы эта точка несогласия была успешной, чтобы братьям взаимодействовать между собой таким образом, чтобы они были не бандой партизан, а армией в походе. И альтернативы шариату нет. И если я подчиняюсь шариату, то, конечно, индивидуального волюнтаризма уже быть не может. Но это не закрепощение себя в наборе глупых правил, а на самом деле шариат – это устав взаимодействия между собой людей, которые Против. Надо понять, что люди, которые против, – Против большими буквами. Вот какой устав им дать? Армия – не «против». Армия защищает «отечество», Брежнева, Путина. Партизаны? Они тоже воюют за независимость незалежной Украины или за Чечню. А вот люди, которые против, – что им дать? Им можно дать только шариат. Это единственный уникальный ход, который обеспечивает взаимодействие и поднятие над индивидуальным волюнтаризмом тех, которые Против. Это уникальная вещь.

Вот там суфии говорят, что шариат – это «ограда», а за этим есть хакикат, истина, познание истины. А за этим ма́рифат, то есть погружение в чистый духовный «экспириенс». Это всё чушь.

Шариат – это, во-первых, чистый устав. Это не цель установить государство, а это устав, без которого невозможно решить никакие задачи. Но замысел шариата предполагает эзотеризм на пути чистого монотеизма, который эзотерикам от метафизики тождества даже и не снился. Потому что на самом деле о настоящем эзотеризме ещё ничего не сказано. Эзотеризм, о котором я говорю, это эзотеризм невозможного, это подлинный эзотеризм. А эзотеризм «растворения» в великой идентичности пылинки с Абсолютом – это глупость, это на самом деле конформистское примирение с абсолютным негативом, который тебя ничтожит, чтобы не брыкался…

Генон же открытым текстом сказал, что обычную тварь Рок влечёт за волосы, за ухо и ничтожит, а инициатический эзотерик делает то, что всё равно является путём всякой твари, но он это делает на духовном внутреннем уровне: то есть тварь ничтожится – и он ничтожится, но он ничтожится «духовно» – в отождествлении и «освобождении». А остальных смывает, слизывает. По сути, это одно и то же: уход «в ноль». И поскольку ты не можешь избежать этого ухода «в ноль», ты говоришь: «Я иду путём посвящения, я просто знаю, что на самом деле меня нет, и то, что я думаю про себя, что я Иван Иваныч, – это колесо сансары; сейчас я освобожусь от этих лимитаций и буду дживанмукта, буду освобождён». Ну, или я могу быть просто Иван Иванычем (вспомним «Управдом перед смертью» Мамлеева) и сдохну, размышляя о том, поставят ли мне мемориальную доску на этот дом.

На самом деле эзотеризм Традиции, эзотеризм попов, гуру, старцев, шейхов, – это эзотеризм Сатаны. А эзотеризм, который связан с настоящим монотеизмом, – это сияющее чёрное пламя, это ан-нуру ас-самавати валь-ард, это «свет небес и земли», который, как известно, рождается из чёрного, просветляемого ещё более чёрным. Поэтому путь радикализма – это путь истинного эзотеризма против ложного.

В Коране есть места, где Всевышний клянётся, и одна из клятв звучит следующим образом: «Клянусь тем, кто свидетельствует, и засвидетельствованным». Можно ли понимать этот аят как указание на рефлексию, к которой приходит свидетель, свидетельствующий собственное сознание?

Я всю дорогу именно об этом и говорил. Шахада как смерть по свидетельствованию и свидетельствование как гносеологический акт «рефлексии о рефлексии», сознания того, что ты сознаешь, – это две стороны одной монеты. Пока мы живём, точка несовпадения ни с чем в нас есть центр постижения, свидетельствования и отражения. Но в тот момент, когда наш механический аппарат останавливается, эта точка совпадает с тем непостижимым и невозможным, бликом чего она являлась при жизни. Как, допустим, «зайчик», который ты пускаешь на стену благодаря тому, что у тебя зеркальце. Но ты его убрал – и этот «зайчик» ушёл в тот свет, который рассеян и невидим. Условно примем этот свет за то, чего мы не знаем и не видим, – этот свет существует вне данности. А поставил зеркальце – и этот свет проявился в качестве блика. То есть сознание и смерть – это две стороны одной монеты, это одно и то же. И разница между сознанием и смертью как двумя сторонами – это наличие нашей физической индивидуальности, которая является механизмом выделения «скважины» в качестве обособленной точки присутствия. Отсутствие, которое естественное присутствие.

И тут ведь в чём дело? Всевышний обещал нас воскресить на Страшный Суд, Он обещал воскресить именно эту точку в том виде, в каком она была исторически здесь и теперь для каждого. То есть это означает, что моё тело – это «Иван Иваныч», точка во мне при жизни – безымянная, но когда я буду воскрешён, то воскрешена будет именно эта точка под именем «Иван Иваныч». То есть она получит индивидуальное, персонализированное, уникальное бытие, реальность (не бытие, а именно реальность), – она получит имя. Сейчас она скрывается под маской меня физического. Точка понимания, которая во мне свидетельствует о внешнем, связана с мигом здесь и теперь, но она не имеет моего имени. Это тело имеет имя. А когда я буду воскрешён при втором Творении, именно эта точка будет иметь имя. И если человек входит через узкий мост в Сады праведников, то точка получает имя уже не как блик, брошенный светом через зеркальце, а как блик, эмансипировавшийся от своего источника, – самостоятельное бытие с именем. В этом суть трансформации: то, что было безымянным в обладающем именем, становится источником имени, носителем имени там, где Бытие как бесконечный абсурд полностью снимается.