Текст книги "Заколдованная Элла"

Глава девятая

В последний день пути в Дженн – городок, где был наш пансион, – мы проехали через плодородные возделанные поля. День стоял солнечный, над полями висела дымка, и от жары я едва не забыла о голоде. У Хетти нашлись силы только на один приказ – обмахивать ее веером.

– И меня! – сказала Оливия.

Она уже сообразила, что если Хетти велит мне что-то делать, то я слушаюсь, а если сама Оливия тоже мне это велит, я слушаюсь и ее. Хетти не объяснила сестре, почему я такая послушная. Она вообще почти ничего не объясняла туповатой Оливии, к тому же ей было, наверное, приятно хранить эту восхитительную тайну.

Руки у меня болели. В животе урчало. Я глядела в окно на стадо овец и мечтала хоть как-нибудь отвлечься от созерцания овец и мыслей о чечевичном салате. Мольба моя была услышана: наши лошади ни с того ни с сего понеслись галопом.

– Огры! – закричал кучер.

Дорога позади скрылась в облаке пыли. Сквозь него я различила шайку огров – это они поднимали пыль на бегу.

Нам удалось оторваться от них. Облако пыли удалялось.

– Куда вы бежите? Ведь мы ваши друзья! – крикнул один из огров. Голоса нежнее я не слышала. – Мы исполним ваши заветные желания. Даруем богатство, любовь, вечную жизнь…

Заветное желание… Мама! Огры могут ее воскресить! Действительно, к чему бежать от того, что нам всего нужнее:

– Останови, – тут же приказала Хетти, но это было излишне. Кучер уже придержал коней.

Огры нас догоняли, им осталось всего несколько ярдов. На овец их колдовство не действовало, и они в ужасе разбегались и отчаянно блеяли. Блеянье на миг заглушило медовые голоса – и чары развеялись. Я тут же вспомнила, что воскресить маму огры не могут. Кучер хлестнул коней, и они снова пустились галопом.

Но ведь огры вот-вот минуют овечье стадо, и мы снова окажемся в их распоряжении! Я крикнула Хетти, Оливии, лакеям и кучеру:

– Орите во все горло, заглушите их!

Кучер понял меня первым и закричал всякие диковинные незнакомые слова. Потом вступила Хетти:

– Съешьте меня последней! Съешьте меня последней! – заходилась она.

Однако спас нас не кто-нибудь, а Оливия. Ее нескончаемый вой не то что слышать – думать не давал. Не понимаю, когда она успевала перевести дух, – вой был ровный и непрерывный. Мы уже миновали предместья Дженна, огры скрылись вдали, я пришла в себя после пережитого – а Оливия все не унималась.

– Олли, замолчи, – простонала Хетти. – Никто никого не съест. У меня от тебя мигрень.

Но Оливия не унималась, пока кучер не остановил коней, не влез к нам и не влепил ей звонкую оплеуху.

– Извините, барышни, – сказал он и вылез обратно.

* * *

Пансион помещался в обычном деревянном доме. Так мог бы выглядеть дом средней руки торговца – если бы не огромные цветущие кусты, обстриженные в виде девиц в пышных юбках.

Я уповала на то, что обеденные порции здесь щедрые.

Когда мы въехали, дверь открылась и навстречу нашей карете вышла седовласая дама с царственной осанкой.

– Добро пожаловать, милые дамы. – И она присела в реверансе – ах, какой это был грациозный реверанс, просто на зависть!

Мы тоже сделали реверансы.

Она махнула рукой в мою сторону:

– А это кто?

Я тут же подала голос – иначе встрянет Хетти и объяснит мое присутствие как-нибудь не так, как мне бы хотелось.

– Мадам, меня зовут Элла. Мой отец – сэр Питер Фреллский. Вот его письмо к вам.

Я вытащила отцовское письмо и кошелек из ковровой сумки.

Дама положила письмо и кошелек – предварительно привычным движением взвесив его в руке – в карман фартука.

– Весьма приятная неожиданность. Меня зовут мадам Эдит, я директриса вашего нового дома. Добро пожаловать в наше скромное заведение.

И она снова присела в реверансе.

Мне это уже начало надоедать. Когда я присела в ответ, в правой коленке хрустнуло.

– Мы только что отобедали.

Прощайте, щедрые порции.

– И сидим за рукоделием в вышивальной зале. Барышням не терпится познакомиться с вами, а чем раньше примешься оттачивать образование, тем лучше.

Она провела нас в большую светлую комнату.

– Милые дамы, – провозгласила мадам Эдит, – это три ваши новые подруги.

Девушки в комнате, как по команде, разом встали, сделали книксен и сели обратно. Все они были в розовых платьях и с желтыми лентами в волосах. Мое платье с дороги было все измято и в пятнах, а немытые волосы, наверное, совсем растрепались.

– Милые дамы, за работу, – сказала мадам Эдит. – Новым ученицам поможет учительница рукоделия.

Я осторожно села на стул у дверей и мрачно оглядела залу, где царила сплошная утонченность. И случайно встретилась с глазами с девушкой примерно моих лет. Она робко улыбнулась. Наверное, лицо у меня смягчилось: девушка улыбнулась шире и подмигнула мне.

Учительница рукоделия принесла мне иголку, цветные нитки и круглый лоскут белого льна, на котором был размечен узор из цветов. Мне надо было вышить цветы по контуру. Потом из этой тряпочки можно будет сделать подушку или обтянуть ею спинку стула.

Объяснив мне задание, учительница ушла – она решила, что я сама соображу, как его выполнять. Только вот я ни разу в жизни иголку в руках не держала. И хотя я наблюдала за остальными ученицами, мне не удалось даже вдеть нитку в ушко. И я мучилась четверть часа, прежде чем учительница бросилась мне на помощь.

– Бедное дитя, кто тебя воспитывал – огры, наверное, а то и еще кто похуже! – воскликнула она, выхватив у меня иголку. – Держи ее бережно. Это не копье. И подноси к ней нитку, а не наоборот.

Она вдела в иголку зеленую нитку и вернула ее мне.

Я взяла ее бережно, как мне велели.

Учительница ушла, а я тупо уставилась на рукоделие. Потом воткнула иголку в контур розы. Голова у меня трещала от голода.

– Завяжи узелок на конце нитки и начинай с изнанки. – Это была та девочка, которая мне подмигнула. Она пересела рядом со мной. – А если ты вышьешь зеленую розу, учительница поднимет тебя на смех. Розы должны быть красные или розовые – ну или желтые, если ты очень смелая.

На коленях у моей новой знакомой лежало недошитое розовое платье – точно такое же, какое было на ней самой. Она склонилась над ним и сделала крошечный стежок.

Волосы она заплела во множество косичек, а косички стянула в узел на макушке. А лицо у нее было цвета корицы, с малиновым румянцем на щеках (в голову мне настойчиво лезли мысли о еде). Уголки губ от природы загибались кверху, так что вид у девочки был постоянно довольный и умиротворенный.

Звали ее Арейда, а ее родители жили в Амонте – большом городе сразу за границей с Айортой. Арейда говорила с айортийским акцентом, причмокивая на звуке «м» и выговаривая «й» вместо «л».

– Абенса утью анья убенсу. – Кажется, это по-айортийски означало «Приятно с тобой познакомиться». Я научилась этой фразе у попугая.

Арейда просияла:

– Убенсу ок-оммо айорта?!

– Только несколько слов, – призналась я.

Она ужасно расстроилась.

– Как было бы славно, если бы было с кем поговорить на родном языке.

– Научи меня!

– Произношение у тебя хорошее, – с сомнением в голосе проговорила Арейда. – Но учительница письма всех учит айортийскому, а никто так и не выучился.

– У меня способности к языкам.

Арейда тут же принялась меня учить. С языками у меня все просто: раз услышала – запомнила навсегда. Через час я уже составляла простые предложения. Арейда ликовала.

– Утью убенсу эвтаме ойенто? – спросила я («Тебе нравится в пансионе?»).

Арейда пожала плечами.

– Нет? А что, все совсем плохо? – Я перешла на киррийский.

На забытое вышивание легла чья-то тень. Учительница рукоделия взяла мою несчастную наволочку и театрально воскликнула:

– За все время – три стежка! Три длинных, неопрятных стежка! Прямо как три последних зуба в старческом рту! Отправляйтесь в свою комнату, сударыня, и не выходите, пока не придет время ложиться спать! Сегодня останетесь без ужина!

В животе у меня заурчало, наверное, на всю вышивальную залу. Хетти сладко улыбнулась. Даже ей самой не удалось бы так ловко подстроить мне пакость.

Нет уж, я испорчу ей удовольствие.

– Я не голодна, – заявила я.

– Значит, останетесь и без завтрака – за дерзость!

Глава десятая

Горничная провела меня по коридору, по обе стороны которого тянулись ряды дверей. Каждая дверь была выкрашена в свой пастельный оттенок и снабжена табличкой с названием. Мы миновали «Лимонную», «Розовую» и «Опаловую» комнаты и остановились у «Сиреневой». Горничная открыла дверь.

На миг я даже забыла о голоде. Меня накрыло облаком нежно-лилового цвета. Он то застенчиво отливал розовым, то робко намекал на голубизну, однако других цветов в комнате не было.

Длинные тюлевые шторы трепетали на сквозняке из-за приоткрытой двери. Под ногами у меня был вязаный коврик в виде огромной фиалки. В углу стоял глиняный ночной горшок в виде фиолетового кочана декоративной капусты. Пять кроватей укрывали балдахины из полупрозрачной ткани. Пять конторок были расписаны в волнистую полоску – бледно-сиреневую и бледно-бледно-сиреневую.

Мне хотелось рухнуть на кровать и разрыдаться – и от голода, и от всего остального, – только здешние кровати были не из тех, на которые можно рухнуть и разрыдаться. У одного из двух окон стояло фиолетовое кресло. Я упала в него.

Если я не умру от голода, придется проторчать здесь еще очень долго – один на один с противными учительницами и с Хетти, раздающей свои приказы. Я таращилась невидящим взглядом в окно на садик мадам Эдит, пока не впала в ступор от голода и усталости. А потом заснула.

* * *

– На, Элла. Я принесла тебе поесть.

Этот настойчивый шепот бесцеремонно влез в мои сны про жареного фазана, фаршированного каштанами.

Кто-то тряс меня за плечо:

– Элла, просыпайся, просыпайся!

Приказ. Я проснулась.

Арейда сунула мне в руки булочку:

– Больше мне ничего не удалось раздобыть. Съешь, пока остальные не пришли.

Я разом проглотила мягкую белую булочку – больше воздуха, чем теста. Но другой еды мне не перепадало уже несколько дней.

– Спасибо. Ты тоже здесь спишь?

Арейда кивнула.

– А которая кровать твоя?

Открылась дверь, и вошли еще три девушки.

– Смотрите, дурак дурака видит издалека! – Это говорила самая рослая девица во всем пансионе. «Л» она произнесла как «й» – издевалась над Арейдиным акцентом.

– Экете иффибенси асура эдансе эвтаме ойенто? – спросила я Арейду. («А разве в пансионе принято так себя вести?»)

– Отемсо иффиоенси асура иппири. («Иногда они ведут себя гораздо хуже».)

– Ты что, тоже из Айорты? – спросила меня рослая девица.

– Нет, просто Арейда учит меня прекрасному айортийскому языку. Ты по-айортийски называешься «ибви унью».

Это означает всего-навсего «высокая девушка». Никаких обидных слов по-айортийски я не знала. Однако Арейда прыснула в кулак – и получилось, что это самое скверное ругательство.

Я тоже засмеялась. Арейда уткнулась мне в плечо, мы чуть не повалили фиолетовое кресло.

В спальню ворвалась директриса мадам Эдит.

– Дамы! Что я вижу?

Арейда вскочила, а я осталась сидеть. Не могла унять хохот.

– Мои кресла не вытерпят подобного обращения! И воспитанные дамы не садятся вдвоем на одно сиденье! Вы меня слышите? Элла! Немедленно прекратите этот неуместный смех!

Я осеклась на полу-вздохе.

– Так-то лучше. Поскольку вы у нас первый день, я прощу подобное поведение, однако твердо рассчитываю, что завтра оно исправится. – Мадам Эдит повернулась к остальным девушкам. – Милые дамы, немедленно переоденьтесь в пеньюары. Вам пора в объятия грез.

Мы с Арейдой переглянулись. Вот хорошо, что у меня появилась подруга, а то я бы совсем упала духом!

Все тут же угодили в объятия грез, только мне до них было как до неба. Ночную рубашку мне выдали с безумным количеством бантиков и воланчиков – даже лечь в ней на спину было невозможно.

Я выскользнула из постели и открыла свою ковровую сумку. Не получается заснуть – значит можно почитать. Мадам Эдит, очевидно, считала, что воспитанные юные дамы боятся темноты: одна из ламп осталась гореть.

Книга открылась на письме от Мэнди.

Дорогая Элла!

На завтрак я сделала оладьи. Мы с Бертой и Натаном закусим ими перед сном. Я случайно пожарила две лишние. Твою порцию мы поделим и тоже съедим.

Я дала себе слово, что не буду огорчать тебя рассказами о том, как я по тебе скучаю, – и Вот пожалуйста.

Этот попугайщик, Саймон его зовут, притащил сегодня попугая тебе в подарок. Попугай говорит по-гномьи и по-эльфийски. Саймон уверяет, для зверинца попугай не подходит, порода не чистая, а тебе будет в самый раз. Научил меня, чем его кормить. Вот уж не чаяла, что придется готовить угощение попугаю.

Затыкался бы он хоть иногда, вom что. Жалко, нет у меня рецепта жаркого из попугаев. Не пугайся, лапочка, я твой подарок не зажарю.

Вчера у нас был гость поважнее, и привез он подарок пошикарнее, чем попугай.

Сам принц явился повидаться с тобой и привел кентавренка. Когда я сказала ему, что ты уехала, он пожелал знать, куда тебя отправили и когда ты вернешься. А когда узнал, что ты в пансионе для благородных девиц, страшно возмутился. Все не мог понять, зачем тебе туда, – ведь там все равно нет никого благороднее тебя. Я ничего ему не сказала, поскольку и сама давно хочу задать твоему папаше тот же вопрос.

Я сказала ему про другое – нам негде держать кентавра. Малыш – просто прелесть, только куда мне его девать? Тогда твой принц решил оставить его у себя до твоего возвращения. Просил передать, что кентавра зовут Яблочко. Тут я вспомнила о гостеприимстве и дала малышу закусить собственным имечком, а потом он уехал вместе с принцем.

Кстати, об отъездах: твой отец уехал сразу следом за тобой. Сказал, едет пообщаться с зеленушками – это он, надо думать, эльфов так обозвал. Велел особо не ждать, приедет он не скоро.

Вот бы ты вернулась поскорее. Берта и Натан передают приветы, а я шлю свою любовь – бочонком, бочкой, бочищей.

От твоей старухи-кухарки

Мэнди.

P. S. Не забывай про бодрящее снадобье.

Я закрыла книгу и шепнула в корешок:

– Не стирай письмо, пожалуйста.

И выпила бодрящее снадобье.

Надо же – маленький кентавренок! Мэнди пишет – просто прелесть. Ужасно хочется поглядеть на него, погладить, приучить его к себе…

И тут хлынули слезы, которые не шли весь день. Как огорчилась бы Мэнди, если бы узнала, что я три дня не ела и нахожусь в полной власти этого чудища – Хетти!

На следующее утро учительница музыки заставила нас петь хором и тут же распекла меня за фальшь.

– Элла, кажется, не понимает, что нот на свете не одна, а несколько, – сообщила она классу. – Подойди сюда, дитя мое. Спой эту ноту.

И она нажала клавишу на клавесине.

Ой, у меня не получится! Мне в жизни не пропеть ни одного мотива! Что со мной будет, если я не смогу послушаться?

Я пропела неверную ноту.

Учительница нахмурилась.

– Выше, иначе придется отправить вас в другую школу, в мужской хор. – Она снова нажала ту же клавишу.

При следующей попытке я взяла гораздо более высокую ноту, чем нужно. Одна девица зажала уши. Я мысленно пожелала, чтобы они у нее разболелись.

Учительница нажала клавишу еще раз.

В висках у меня застучало. Я запела.

– Чуть ниже.

Тут я наконец попала. Учительница нажала другую клавишу. Я спела и эту ноту. Учительница сыграла гамму. Я пропела ее всю. Я ликовала. Всю жизнь мечтала научиться петь. Еще раз пропела гамму – уже громче. Идеально!

– Достаточно, сударыня. Пойте, только когда я вам скажу.

Через час учительница музыки велела мне ступать легче.

В пару мне дали Джулию, ту самую рослую девицу, которая накануне дразнила Арейду. Я оперлась на ее руки всем весом, чтобы ступать легче.

– Прекрати! – Джулия оттолкнула меня.

Я упала. Послышались смешки.

Место Джулии заняла сама учительница. Опираться на нее было нельзя. Тогда я представила себе, будто вместо ног у меня воздушные шарики. А пол возьмет и треснет, если я не научусь порхать. Мы сделали шаг. Мы заскользили. Мы то прыгали вперед, то отскакивали назад. Нет, чудес грации я не проявила, но и земля от моего топота не тряслась. Платье промокло от пота.

– Уже лучше.

За обедом учительница этикета сказала:

– Элла, не барабаньте пальцами по столу. Королю Джеррольду было бы за вас стыдно!

Она то и дело упоминала короля Джеррольда к месту и не к месту.

Зато столам из-за меня больше ничего не грозило.

– Элеонора, делайте стежки поменьше и не дергайте за нитку. Это не поводья, а вы не кучер, – сказала ближе к вечеру учительница рукоделия.

Я больно укололась иголкой, зато стежки у меня сразу стали крошечные.

То же самое повторялось каждый день. Я ужасно боялась новых приказов. Ведь проклятие не означало, что меняться мне легко и просто. Нельзя было отвлекаться ни на секунду. Я постоянно твердила про себя, как мне надо себя вести. Проснувшись, я напоминала себе, что нельзя вскакивать с кровати. Надо оставить ночную рубашку на кровати – горничные уберут. За завтраком не дуть на овсянку и не выплевывать комочки. Во время послеобеденного моциона не бегать и не прыгать.

Как-то раз я забылась и отдала себе распоряжение вслух. Дело было за ужином.

– Не хлюпай супом, – велела я себе. Тихо-тихо – но соседка все равно слышала и всем растрезвонила.

Легко мне давались только те предметы, которые вела учительница письма: арифметика и сочинения. Еще она учила чистописанию, и это был единственный предмет, по которому я не получала отличных оценок, так как учительница письма не любила приказывать.

Еще она преподавала айортийский – но других иностранных языков не знала. Когда я сказала ей, что немного знаю экзотические наречия и хотела бы совершенствоваться, она дала мне словарь экзотических языков с грамматикой. Он стал моей любимой книгой – не считая подарка Мэнди.

Когда выдавалась свободная минутка, я учила языки, особенно огрский. Значения слов – просто кошмар, зато произносить их было одно удовольствие. Гладкие, изящные, скользящие – так звучал бы голос говорящей змеи. В словаре были слова вроде «псиССайоуСС» (вкусный), «ССинг» (есть), «хиджиНН» (обед), «эФФут» (вкус) и «ФФнОО» (кислый).

Успехи по всем предметам изумляли моих учительниц. В первый месяц у меня все шло наперекосяк. Зато к середине второго я почти не делала ошибок. И мало-помалу все вошло у меня в привычку – легкая походка, мелкие стежочки, тихий голос, прямая, как палка, спина, глубокие реверансы безо всякого скрипа в коленках, не зевать, наклонять тарелку от себя и, конечно, не хлюпать.

Но вечером, в постели, перед сном я представляла себе, как бы мне жилось без Люсиндиного проклятия. За ужином я разрисовывала бы себе лицо подливкой и бросалась бы фрикадельками в учительницу этикета. Я поставила бы на голову поднос с лучшим директрисиным фарфором и ходила бы вразвалку, пока не свалится и не разобьется последнее блюдечко. А потом собрала бы все осколки и ошметки фрикаделек и размазала бы по своим идеальным вышивкам.

Глава одиннадцатая

Соученицы по пансиону, кроме Аренды, меня не особенно радовали. Только Хеттины подружки делали вид, будто я их интересую, но держались они со мной с тем же сладким высокомерием, с каким обращалась ко мне Хетти на публике. Ну это была и компания – Хетти и две ее так называемые ближайшие подруги Цветина и Джемма. Цветина была племянница и единственная наследница одного графа-холостяка. Говорила она в основном о том, как ей страшно, что граф возьмет и женится и родит ребенка, который станет наследником вместо нее. Джемма, дочка герцога, почти всегда молчала. А когда говорила, это было сплошное нытье и ябедничанье. В спальне холодно, еда дурно приготовлена, горничная дерзит, а кто-то из соучениц румянится.

Учительницы тоже меня невзлюбили. Поначалу, когда я из кожи вон лезла, чтобы исполнять их приказы, и добивалась успехов, они произвели меня в любимчики – и мне было тошно. Но когда подобающее пансиону поведение вошло у меня в привычку, они сообразили, что приручить меня не удастся. Я старалась разговаривать с ними как можно меньше и смотрела им в глаза, только если без этого было уж совсем не обойтись. И вспомнила свою старую игру.

– Элла, пойте потише. Вас в Айорте слышно.

Я переходила на шепот.

– Не так тихо. Нам ведь хочется послушать ваш серебряный голосок.

Тогда я снова пела во все горло – но не так громко, как раньше. Учительнице музыки приходилось по четверть часа настраивать меня на нужный тон.

– Милые дамы, выше ноги. Это оживленный гавот.

Нога у меня взлетала выше пояса.

И так далее. Игра была утомительная, но если бы я в нее не играла, то чувствовала бы себя полнейшей марионеткой.

* * *

Хетти никому не проболталась о моем послушании. Когда она хотела мне что-то приказать, то сначала велела встретиться с ней в саду, где никто не увидит и не услышит. В первый раз она приказала мне нарвать ей букет цветов.

Не знала, с кем связывается, – с крестницей феи-кухарки! Я набрала самых душистых цветов, потом побежала на огородик – подыскать что-нибудь полезненькое. Хорошо бы, конечно, краснолист. Если он там есть, у Хетти все лицо будет в зудящих прыщах. Целую неделю.

Но травки на огородике были самые заурядные, и я уже хотела уходить, когда приметила болотнянку. Задержав дыхание, чтобы случайно ее не понюхать, я сорвала побег и сунула в букет к розам.

Хетти пришла от букета в восторг и ткнулась в него носом.

– Великолепные. Но зачем…

Она уловила запах болотнянки, улыбка у нее сразу погасла, лицо окаменело.

– Когда ты перестанешь мне приказывать?

– Как только ты перестанешь слушаться, – ровным голосом ответила Хетти.

Тьфу. Зря задала вопрос, а сколько болотнянка будет действовать, неизвестно. Зато пока она действует, можно спрашивать все, что угодно, и Хетти ответит правду.

– А что еще тебе помешает? – нашлась я.

– Ничего. – Она немного подумала. – Если я умру.

Никакой лазейки.

– Что еще ты собираешься мне приказать?

– Я заранее не думаю.

– За что ты меня ненавидишь?

– Ты мной не восхищаешься.

– Можно подумать, ты мной восхищаешься!

– Конечно.

– Почему?!

– Ты красивая. И храбрая.

Она мне завидует?! Я была потрясена.

– Чего ты боишься? – спросила я.

– Огров. Разбойников. Заболеть. Забираться в горы. Мышей. Кошек. Собак. Птиц. Лошадей. Пауков. Червяков. Туннелей. Отра…

Дослушивать я не стала. Она, оказывается, всего на свете боится.

– Какое твое заветное желание?

– Стать королевой.

Королевой трусливых зайчишек. Только я все равно буду ее слушаться.

Лицо у нее стало другим, на нем снова появилось привычное выражение злорадства. Я задала напоследок еще один вопрос:

– Какие у тебя секреты?

Вместо ответа она больно дернула меня за волосы. В тусклых глазах появился прежний блеск.

– Что я тут делаю? – Она посмотрела на букет, но больше нюхать не стала. – Ах да. Моя добрая, милая фрейлина принесла мне чудесный букет. – Хетти нахмурилась. – Только одна травка невкусно пахнет. Убери.

Я вынула из букета болотнянку и втоптала ее в землю. Зря я не сообразила спросить Хетти, чем ее можно одолеть.

* * *

Когда Хетти отдавала мне приказ, это почти всегда были требования сделать за нее что-нибудь трудное или неприятное. Наверное, на более интересные команды у нее не хватало фантазии. Я чистила ее платья и обувь, разминала ей шею. Несколько раз приходилось забираться в кладовую и воровать булочки. Один раз – подстричь ей ногти на ногах.

– Да ты ноги скисшим рассолом моешь, не иначе, – проговорила я, еле дыша: меня мутило.

Мстила я ей при каждом удобном случае. В кровати у нее перебывали все мыши и пауки из погреба мадам Эдит. Я нарочно не спала допоздна, дожидаясь милого сердцу визга.

Так мы и жили. Хетти приказывала, я мстила. Но мы все равно не были квиты. Хетти всегда оставалась на шаг впереди. Она была главная. У нее был кнут.

Единственным моим утешением стала Аренда. За едой мы сидели рядом. И за шитьем тоже. Нас поставили в пару на уроках танцев. Я рассказала ей про Фрелл, про Мэнди и Чара. Она мне – про своих родителей: они держали гостиницу. Семья у Арейды была не очень богатая – еще одна причина для остальных девиц презирать ее. Арейда набиралась в пансионе знаний, чтобы потом помогать отцу и матери.

Я в жизни не видела такого доброго человека, как Арейда. Когда долговязая Джулия объелась виноградом из сада мадам Эдит и ей всю ночь было плохо, Арейда ухаживала за ней, а лучшие подружки Джулии спали без задних ног. Я помогала Арейде, но ради нее самой, а не ради Джулии. Я от природы злопамятная.

Однажды вечером в саду я неожиданно для себя рассказала Арейде о маме.

– Пока она была жива, мы любили лазить на деревья вроде этого. – Я погладила ствол могучего дуба с низко растущими ветвями. – Забирались повыше и сидели тихо-тихо. А потом бросались желудями и веточками в прохожих.

– А почему она умерла? Если не хочешь, не рассказывай.

Я решила, что можно и рассказать. А когда договорила, Арейда спела мне песню айортийских плакальщиц.

 
Тяжко прощаться,
Когда мы не встретимся вновь.
Грустно прощаться,
Когда отнимают любовь.
Навеки прощаться —
Пока не умрет сама смерть.
 
 
Но та, что умерла, – она с тобой.
Нежность, дающая силы, – с тобой,
Радость, бодрящая сердце, – с тобой.
Слава, глядящая строго, – с тобой.
Это не просто память —
Ушедшая не ушла.
 

Голос у Арейды был сладкий, как пирожное, и переливчатый, как гномье золото. Я расплакалась – слезы лились сплошным потоком, словно дождь. И мне стало легче – будто природе после дождя.

– Красивый у тебя голос, – сказала я, когда смогла говорить.

– Мы, айортийцы, все поем, а учительница пения говорит, что у меня голос слишком низкий и хрипловатый.

– У самой-то тоненький, будто у цыпленка. А у тебя – просто отличный.

В доме прозвонили в гонг – пора было ложиться спать.

– Ну вот, у меня нос теперь красный, да? – спросила я.

– Немножко.

– Не хочу, чтобы Хе… все видели. Побуду в саду еще чуть-чуть.

– Учительница этикета рассердится.

Я пожала плечами:

– В очередной раз объявит, что я позорю короля.

– Посижу с тобой. Увижу, что нос уже не красный, и скажу.

– Только внимательно. Не отвлекайся и не моргай. – Я наморщила упомянутый нос.

Арейда хихикнула.

– Не буду, не буду.

– Учительница этикета спросит, что это мы тут делаем. – Я тоже захихикала.

– А я отвечу, мол, слежу за твоим носом.

– А я отвечу, мол, я его очень затейливо морщу.

– Она поинтересуется, что подумал бы король о твоем поведении.

– Я скажу, что королева каждый вечер смотрит, как он морщит нос. Семь раз.

Гонг прозвонил снова.

– Все, нос уже не красный.

Мы бросились в дом и в дверях столкнулись с учительницей этикета, которая шла нас искать. Когда мы ее увидели, то снова расхихикались.

– Милые дамы! Отправляйтесь в свою спальню. Что бы сказал король?!

В передней, по-прежнему хихикая, мы повстречали Хетти.

– Веселитесь?

– Да, – ответила я.

– Ну, не буду вас задерживать, но завтра, Элла, будь любезна погулять со мной в саду.

* * *

– Ты не должна общаться с представителями низших слоев общества вроде той девицы из Ай-орты, – заявила Хетти назавтра вечером.

– Арейда куда благороднее тебя, и я сама решаю, с кем мне водиться.

– Милая, милая Элла. Мне совсем не хочется тебя огорчать, но… прекрати с ней дружить.