Текст книги "Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)"

«Вы никогда не узнаете, кто я, – пишет он мне. – Вы никогда не произнесете моего имени. Вы никогда не увидите моего лица. Вы умрете и никогда не узнаете, кто убил вас. Я могу быть подле вас под любой личиной. Но лица моего вы не увидите никогда».

Из всего этого я заключаю, что он все время следит за мной и пытается украсть крест или же убить меня. Но так как я никогда в жизни не видел его, то он может быть любым встречным. Рассуждая логически, он может быть лакеем, подающим мне обед. Он может быть пассажиром, сидящим со мной за одним столом.

– Он может быть я, – сказал патер Браун, легкомысленно пренебрегая элементарными правилами грамматики.

– Кто угодно, только не вы, – серьезно ответил Смейл. – Вот почему я сделал вам тот комплимент. Вы единственный человек, в котором я уверен.

Патер Браун опять смутился.

– Да, как ни странно, это не я, – улыбнулся он. – Мы прежде всего должны постараться выяснить, действительно ли он тут, пока он не успел причинить вам какую-нибудь неприятность.

– Есть только одна возможность выяснить это, – мрачно заметил профессор. – Когда мы прибудем в Саутгемптон, я арендую автомобиль и поеду по побережью. Я буду очень рад, если вы поедете со мной, но всю остальную компанию придется бросить. Если мы встретим кого-нибудь из наших спутников в Сассексе, в той маленькой церкви, мы сразу поймем, кто мой таинственный враг.

Программа профессора была выполнена в точности – по крайней мере в отношении автомобиля и его второго пассажира, патера Брауна. Они двинулись вниз по побережью; с одной стороны от них было море, с другой – холмы Гемпшира и Сассекса. Они не заметили никаких следов погони. Когда они подъезжали к Дулэму, им встретился только один человек, имевший косвенное отношение к цели их поездки, – журналист, посетивший место раскопок, которое ему предупредительно продемонстрировал местный викарий. Но все наблюдения и замечания этого журналиста носили ярко выраженный характер газетной болтовни. Однако профессор Смейл проявил некоторую подозрительность и не мог скрыть неприятного впечатления, произведенного на него наружностью и поведением журналиста – худого человека с горбатым носом, глубоко сидящими глазами и уныло свисающими усами. Последний, по-видимому, был несильно воодушевлен своей ролью туриста и любителя древностей; когда путешественники задали ему какой-то вопрос, он попытался уклониться от ответа.

– Над гробницей будто бы тяготеет какое-то проклятие, – сказал он, – если верить путеводителю, священнику или местным старожилам, – я уж не знаю, кто из них авторитет по этой части. Проклятие или не проклятие – я от души рад, что выбрался оттуда.

– А вы верите в проклятия? – полюбопытствовал Смейл.

– Я ни во что не верю, я – журналист. Меня зовут Бун, и я работаю в «Дейли телеграф». Но в этом подземелье есть что-то жуткое. Не скрою от вас, что у меня там мурашки по спине бегали.

С этими словами он ускорил шаг, направляясь к железнодорожной станции.

– Этот парень похож не то на ворону, не то на галку, – заметил Смейл, когда они свернули к церкви. – Кажется, птица считается дурным предзнаменованием?

Они медленно прошли церковную ограду. Взор археолога с явным удовольствием блуждал по крыше одинокой церквушки и по мрачным купам айвовых деревьев, которые казались олицетворением ночи, борющейся с дневным светом. Тропинка извивалась между двумя зелеными уступами, на которых в беспорядке были разбросаны могильные плиты, точно каменистые отмели, торчащие из зеленой воды. Она привела их к самому морю, которое тянулось точно серая чугунная ограда, кое-где отсвечивающая бледной сталью. Густая трава внезапно сменилась желтовато-серым песком. А на песке, четко вырисовываясь на фоне стального моря, маячила неподвижная фигура. Благодаря серому костюму, облекавшему ее, она напоминала надгробный памятник. Но патеру Брауну сразу же почудилось что-то знакомое в этой элегантной линии плеч и в торчащей кверху бородке.

– Смотрите-ка! – воскликнул профессор. – Ведь это же Таррент. Мог ли я думать, рассказывая вам на пароходе свою историю, что я так скоро получу ответ на мучающий меня вопрос?

– Кажется, вы получите на него слишком много ответов, – ответил патер Браун.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил профессор, оглядываясь на него через плечо.

– Я хочу сказать, что за айвами слышатся голоса, – мягко ответил священник. – Мистер Таррент не так одинок, как кажется. Я бы даже сказал: не так одинок, как он любит казаться.

Не успел Таррент повернуться в их сторону, как женский голос, послышавшийся внезапно из-за айвовых деревьев, подтвердил слова Брауна.

– Откуда же я знала, что он будет здесь? – произнес этот голос.

Было совершенно очевидно, что замечание это относится не к профессору Смейлу; поэтому последнему осталось только констатировать, что тут есть еще кто-то третий. И, когда леди Диана Уэйлз, как всегда, сияющая и решительная, вышла из-за дерева, он с величайшим неудовольствием отметил, что ее сопровождает живая тень – длинная, фатовская фигура Леонарда Смайса, который широко улыбался, склонив голову набок, как собака.

– Черт побери! – пробормотал Смейл. – Они все здесь. Все, кроме того антрепренера с моржовыми усами!

Он услышал за своей спиной тихий смех патера Брауна. И действительно, было над чем смеяться. Казалось, что тут разыгрывается какая-то шутовская пантомима. Ибо не успел профессор договорить, как его последняя фраза уже была опровергнута самым комическим образом. Круглая голова с черным полумесяцем усов появилась внезапно, будто из какого-то отверстия в земле. Секундой позже выяснилось, что это отверстие было самой настоящей дырой, и притом весьма большой. Она служила входом в некое подобие колодца, ведущего куда-то в глубь земли – к тому самому месту, ради которого они все сюда приехали. Маленький человечек первый нашел этот вход и, уже спустившись на несколько ступеней, вынырнул обратно, чтобы приветствовать своих товарищей по путешествию. Он был похож на могильщика из пародийного «Гамлета».

– Сюда, вниз, – вот и все, что он сказал сквозь заросли усов.

Остальные тотчас с некоторым удивлением отметили, что едва ли не впервые слышат голос этого человека, хотя в течение целой недели обедали с ним за одним столом. Кроме того, он говорил с каким-то странным восточным акцентом, несмотря на то что выдавал себя за чистокровного англичанина.

– Понимаете, дорогой профессор, – весело воскликнула леди Диана, – ваша византийская мумия ужасно заинтересовала меня! Я просто не могла не поехать посмотреть на нее. И я уверена, что эти господа испытывали то же самое желание. Теперь вы должны рассказать нам о ней подробно.

– Я не знаю никаких подробностей, – мрачно ответил профессор. – В сущности, я вообще о ней ничего не знаю. Конечно, весьма странно, что все мы так скоро встретились. Но, как видно, любознательность наших современников не имеет границ. И если уж мы все решили осмотреть гробницу, то это следует сделать организованно и – простите меня – под чьим-нибудь авторитетным руководством. Надо узнать, кто ведает раскопками; по всей вероятности, нам также придется расписаться в книге посетителей.

Столкновение двух стихий – нетерпения леди Дианы и подозрительности археолога – грозило закончиться ссорой. Но в конце концов профессор, ссылавшийся на официальные права местного викария – руководителя раскопок, одержал верх. Усатый человек весьма неохотно вылез из подземного хода и молча присоединился к остальной компании. К счастью, вскоре появился и сам викарий – седовласый, почтенного вида джентльмен в очках с двойными стеклами. Между ним и профессором сразу же возникла взаимная симпатия на почве общих интересов. К прочей, довольно-таки пестрой компании викарий отнесся также вполне дружелюбно, но не без оттенка насмешливости.

– Надеюсь, среди вас нет суеверных людей, – сказал он любезно. – Я считаю своим долгом предупредить вас, что с этим местом связано множество легенд, предзнаменований и пророчеств, сулящих вам всяческие беды. Кстати, я только что расшифровал латинскую надпись над входом в часовню; она, как оказывается, содержит в себе не меньше трех проклятий: первое проклятие тому, кто войдет в гробницу, второе проклятие – тому, кто вскроет гроб, а третье – самое страшное – тому, кто дотронется до золотого креста, находящегося в гробу. Я лично уже нарушил первые два запрета, – добавил он с улыбкой, – и вам, боюсь, также придется нарушить хотя бы один из них, если вы хотите что-нибудь увидеть. Согласно преданию, проклятия эти сбываются значительно позднее и самыми разнообразными путями. Не думаю, что это может послужить вам утешением.

И преподобный мистер Уолтерс улыбнулся своей усталой, доброжелательной улыбкой.

– Предание? – спросил профессор Смейл. – Какое предание?

– Это длинная история, имеющая много версий, как и все местные легенды, – ответил викарий. – Во всяком случае, она относится к той же эпохе, что и сама гробница. Содержание ее вкратце передано в надписи над входом в часовню и в общих чертах сводится к следующему: лорду Гюи де Гизору, феодалу, властвовавшему здесь в начале тринадцатого столетия, полюбился чудесный вороной конь, принадлежавший генуэзскому послу. Последний отличался коммерческими наклонностями и требовал за коня огромные деньги. Гюи де Гизор, человек чрезвычайно скупой, не остановился перед святотатством: он разграбил местную церковь и, как говорит предание, убил епископа. Перед смертью епископ произнес проклятие всякому, кто осмелится прикоснуться к золотому епископскому кресту, который он завещал положить с ним в гроб. Гюи де Гизор вскоре выручил деньги, необходимые ему для покупки коня, путем продажи этого креста некоему золотых дел мастеру, проживавшему в городе. Как только он сел верхом на коня, тот взвился на дыбы и сбросил лорда наземь у порога церкви. Лорд сломал себе шею и тут же скончался. Вскоре золотых дел мастер, до тех пор преуспевавший во всех своих предприятиях, был разорен целым рядом необъяснимых неудач и попал в лапы ростовщика-еврея; понимая, что его ждет голодная смерть, золотых дел мастер повесился на яблоне. Золотой крест, как и все прочее его имущество – дом, мастерская, все орудия его ремесла, – давно уже перешли в руки ростовщика. Тем временем сын и наследник лорда Гюи де Гизора, потрясенный страшной кончиной своего отца-святотатца, постепенно превратился в религиозного изувера, какие только и могли существовать в те темные и жестокие времена. Он поставил себе жизненной целью искоренение всяческой ереси и неверия среди своих вассалов. И в результате еврей-ростовщик, которого терпел циник отец, был сожжен на костре по приказанию сына-изувера. Таким образом, и на него распространилось проклятие. Затем крест был вновь положен в гроб епископа, и с тех пор к нему не прикасалась рука человека.

Леди Диана Уэйлз была, по-видимому, потрясена рассказом викария.

– Правда, даже страшно подумать, что мы первые после вас увидим его! – воскликнула она.

Усатому человечку, говорившему на ломаном английском языке, так и не удалось спуститься в гробницу по облюбованной им лестнице, которой, видимо, пользовались только рабочие, производившие раскопки, ибо викарий повел их к другому, более удобному, входу в подземелье, откуда сам он только что вынырнул. Второй вход находился на расстоянии сотни ярдов от первого и представлял собой узкий коридор, покато спускавшийся к центру подземелья. Идти им было бы вполне удобно, если бы не сгущающийся мрак. Вскоре путники оказались в абсолютной тьме; они шли гуськом по туннелю, напоминавшему колодец. Прошло несколько минут, прежде чем они увидели впереди слабый свет. Во время этого молчаливого шествия из чьей-то груди вырвался вздох, потом раздалось глухое проклятие. И проклятие это было произнесено на каком-то неизвестном языке.

Они вошли в круглую комнату, охваченную, подобно базилике, кольцом круглых сводов. Ибо эта часовня была выстроена задолго до того, как готика, точно копьем, пронзила своим первым стрельчатым сводом нашу цивилизацию. Зеленоватое мерцание между колоннами указывало место, где находился второй выход в надземный мир. Создавалось впечатление, будто находишься на дне морском, и впечатление это усиливалось случайными совпадениями: по сводам тянулся древненорманнский зубчатый орнамент, который придавал им в полумраке вид раскрытых акульих пастей, а находившийся в центре комнаты гроб с приподнятой каменной крышкой напоминал разверстые челюсти некоего морского чудовища.

То ли в силу своих эстетических наклонностей, то ли за неимением более современных приспособлений, викарий-археолог освещал часовню только четырьмя высокими свечами в деревянных канделябрах, стоявших на полу. Лишь одна из них была зажжена, когда посетители вошли в часовню, и бросала слабый свет на мощные архитектурные формы гробницы. Когда все общество собралось, викарий зажег остальные три свечи, и тогда стали явственно видны все детали, а также содержимое огромного саркофага.

Взоры всех присутствующих устремились на лицо покойника. Оно сохранило черты, свойственные ему при жизни, благодаря искусству восточных бальзамировщиков, унаследовавших, согласно преданию, тайну своего ремесла от мастеров языческой древности. Профессор с трудом сдержал возглас удивления. Ибо лицо это, хоть и бледное, как восковая маска, во всех других отношениях напоминало лицо спящего человека, только что сомкнувшего глаза. Худое и костистое, оно было лицом аскета, а может быть, даже лицом фанатика. На покойнике было пышное облачение, а на груди его у самой шеи на короткой цепи, или, вернее, на четках сверкал знаменитый золотой крест. Каменная крышка гроба, приподнятая над головой покойника, поддерживалась деревянной подпоркой, упиравшейся нижним концом в край гроба.

Поэтому нижняя часть тела и ноги были видны значительно хуже, зато лицо освещалось прекрасно. И, подчеркивая мертвенную бледность этого лица, золотой крест сверкал и искрился, точно живое пламя.

Когда викарий рассказал историю золотого креста, глубокая складка раздумья, а может быть, и беспокойства пролегла на высоком лбу профессора Смейла. Но женщина, со свойственной ей интуицией, лучше других поняла значение его задумчивой неподвижности. В молчании освещенного свечами подземелья леди Диана внезапно вскрикнула:

– Не прикасайтесь к кресту!

Но профессор уже сделал быстрое, одному ему свойственное движение и склонился над телом. В следующее мгновение все присутствующие отпрянули в стороны, съежившись и вобрав головы в плечи, словно на них упало небо.

Как только профессор прикоснулся к кресту, деревянная подпорка, поддерживавшая каменную плиту и слегка согнувшаяся под ее тяжестью, подпрыгнула и выпрямилась, как от толчка. Край каменной плиты соскользнул с нее. И в сердцах, и в желудках всех присутствующих появилось томительное ощущение падения, словно все они проваливались в какую-то пропасть. Смейл быстро откинул голову назад, но было уже поздно. Он повалился к подножию гроба и остался лежать неподвижно, в луже крови. А древний каменный гроб уже стоял закрытый наглухо, как стоял много столетий.

Только обломки деревянной подпорки торчали из-под каменной крышки, напоминая размолотые клыками людоеда кости. Левиафан сомкнул свои каменные челюсти.

Леди Диана смотрела на распростертое тело глазами, в которых сверкал безумный блеск. В зеленоватом сумраке ее рыжие волосы казались пурпурными. Леонард Смайс глядел на нее, и в наклоне его головы все еще было что-то собачье; то был наклон головы собаки, которая смотрит на своего хозяина и лишь частично понимает случившееся с ним несчастье. Таррент и человечек с черными усами застыли в своих обычных мрачных позах, но лица их были желты, как глина. Викарий был, по-видимому, в полуобморочном состоянии. Патер Браун стоял на коленях подле тела и пытался выяснить положение профессора.

Ко всеобщему удивлению, байронический мечтатель Поль Таррент первым пришел к нему на помощь.

– Надо вынести его на чистый воздух, – сказал он. – Мне кажется, его еще удастся спасти.

– Он жив, – тихо ответил патер Браун, – но дела его, похоже, плохи. Вы, часом, не доктор?

– Нет, но я многое видел на своем веку, – сказал тот. – Впрочем, сейчас речь не обо мне. Моя истинная профессия, пожалуй, стала бы для вас сюрпризом.

– Не думаю, – ответил патер Браун с легкой улыбкой. – Я еще на пароходе догадался, кто вы такой. Вы – сыщик, выслеживающий кого-то. Можете успокоиться – теперь крест в безопасности.

Пока они разговаривали, Таррент очень осторожно и без видимого усилия поднял бесчувственное тело и понес его к выходу. Он бросил через плечо:

– Да, крест-то в безопасности.

– Зато мы не в безопасности – вы это хотите сказать? – спросил патер Браун. – Вы тоже верите в проклятие?

В течение следующих двух часов патер Браун находился в каком-то подавленном и задумчивом состоянии. Он помог перенести профессора в маленькую харчевню напротив церкви, поговорил с доктором, который признал рану опасной и угрожающей жизни, но не смертельной, и сообщил диагноз доктора прочим путешественникам, собравшимся за столом в зале харчевни. Но, что бы он ни делал, недоуменное выражение не сходило с его лица. По мере того как выяснялись мотивы, по которым приехали сюда отдельные члены этого пестрого общества, сама катастрофа казалась все более необъяснимой. Леонард Смайс попросту последовал за леди Дианой, а леди Диана приехала сюда просто потому, что ей так захотелось. Они были увлечены одним из тех поверхностных светских флиртов, которые кажутся особенно глупыми из-за того, что претендуют на интеллектуальность. Но романтическая дама была еще и суеверна – трагический конец приключения произвел на нее самое тяжелое впечатление.

Поль Таррент был частным сыщиком. Он, по-видимому, выслеживал флиртующую парочку по поручению мужа или жены, а может быть, шпионил за усатым господином, который имел вид подозрительного иностранца. Но если последний или кто-либо другой и пытался украсть крест, то его затея окончилась полной неудачей. И этой попытке, очевидно, воспрепятствовало не случайное, хоть и весьма необычное совпадение, и не проклятие, тяготеющее над крестом, а нечто совсем другое.

Стоя в глубокой задумчивости на площади между харчевней и церковью, патер Браун, к великому своему удивлению, увидел знакомую фигуру, направлявшуюся к нему. Мистер Бун, журналист, имел чрезвычайно жалкий вид; яркое солнце заливало безжалостным светом его потрепанное платье, придававшее ему вид вороньего пугала. Его темные, глубоко сидящие глаза были устремлены прямо на патера Брауна. Священник заметил, что под густыми усами журналиста играет мрачная и даже злобная усмешка.

– Я думал, что вы уехали, – сказал патер Браун довольно резко. – Поезд ушел два часа тому назад.

– Как видите, я не уехал, – произнес Бун.

– Почему же вы остались? – спросил священник почти грозно.

– Стоит ли так поспешно покидать этот рай земной? – ответил журналист. – Тут творятся такие замечательные вещи, что, право, не имеет смысла возвращаться в скучный, пошлый Лондон. Кроме того, без меня в этом деле все равно не обойдутся – я имею в виду второе дело. Ведь я нашел тело, или по крайней мере одежду. Я вел себя весьма подозрительно, не правда ли? Может быть, вы думаете, что я хотел переодеться в его платье. А разве из меня вышел бы плохой священник?

Стоя посередине базарной площади, длинноносый шут внезапно простер к патеру Брауну руки в черных перчатках, пародируя жест священника, благословляющего паству, и произнес:

– Дорогие братья и сестры, придите в мои объятия…

– Что вы там болтаете! – воскликнул патер Браун, постукивая по камням своим зонтиком.

Сегодня он, положительно, был менее терпелив, чем обычно.

– О, вы все узнаете, – стоит вам только порасспросить вашу компанию в харчевне, – огрызнулся Бун. – Этот парень – Таррент, что ли, – подозревает меня только потому, что я нашел платье. А ведь сам он пришел всего минутой позднее меня. Маленький человечек с черными усиками выглядит тоже довольно подозрительно. Если уж на то пошло, то ведь и вы могли убить бедного малого.

Это предположение, казалось, ничуть не задело патера Брауна. Он был просто удивлен и несколько взволнован.

– Вы хотите сказать, что я покушался на убийство профессора Смейла? – спросил он.

– Ничего подобного! – замахал тот руками. – Тут достаточно трупов – можете выбирать любой. Зачем же ограничиваться профессором? Разве вы не знаете, что нашелся человек гораздо более мертвый, чем профессор Смейл? И я, собственно, не вижу, почему именно вы не могли прикончить его тихо и спокойно. Религиозные разногласия, знаете ли… Давнишний, достойный всяческого сожаления раскол в лоне христианской церкви… Вы ведь, кажется, стремитесь опять прибрать к рукам английскую паству?

– Я иду в харчевню, – спокойно сказал священник. – Там мне все разъяснят.

И действительно, вскоре после этого разговора он узнал новость, которая дала новую пищу его размышлениям. Как только он вошел в небольшую залу, где находились все его товарищи по путешествию, растерянное выражение их бледных лиц сказало ему, что случилось нечто еще более страшное, чем несчастье с профессором. Входя, он услышал слова Леонарда Смайса:

– Когда же все это кончится?

– Никогда это не кончится, говорю я вам, – ответила леди Диана, глядя в пространство остекленелыми глазами, – пока мы все не кончимся. Проклятие настигнет нас одного за другим – может быть, и не сразу, как предупреждал несчастный викарий. Но рано или поздно мы погибнем, как погиб он.

– Ради бога, что еще случилось? – спросил патер Браун.

Наступило молчание, а потом Таррент глухо сказал:

– Викарий Уолтерс покончил с собой. Я думаю, его толкнуло на самоубийство испытанное им потрясение. Сомнений быть не может: мы нашли его шляпу и сюртук на прибрежных скалах. Он, очевидно, бросился в море. История с профессором, видимо, подействовала на его рассудок. Нам следовало присмотреть за ним. Но ведь вы знаете, у нас и без того было достаточно забот…

– Мы все равно ничего не смогли бы предотвратить, – сказала леди Диана. – Неужели вы не понимаете, что пророчество сбывается? Профессор прикоснулся к кресту и был наказан. Викарий открыл саркофаг и погиб… Мы только вошли в часовню и…

– Остановитесь! – сказал патер Браун резким тоном, к которому он прибегал чрезвычайно редко. – Хватит!

Его лицо все еще было нахмурено, но недоумение, прежде светившееся в его глазах, исчезло.

– Какой же я дурак! – пробормотал он. – Мне давно уже следовало все понять. Рассказ о проклятии должен был все разъяснить!

– Вы хотите сказать, – перебил его Таррент, – что мы действительно можем погибнуть из-за какой-то истории, случившейся в тринадцатом столетии?

Патер Браун покачал головой и спокойно ответил:

– Я не стану рассуждать, можем ли мы погибнуть из-за истории, случившейся в тринадцатом столетии. В одном я твердо уверен: мы никак не можем погибнуть из-за истории, которая не случилась в тринадцатом столетии, – из-за истории, которая вообще никогда не случалась.

– Что ж, – промолвил Таррент, – очень приятно видеть столь скептически настроенного священника, не верящего в сверхъестественные силы.

– Вовсе нет, – спокойно ответил священник, – я сомневаюсь не в сверхъестественной части этой истории, я сомневаюсь в ее естественной части. Я нахожусь в таком же точно положении, как тот мудрец, который сказал: «Я могу поверить в невозможное, но не в неправдоподобное».

– Это, кажется, называется у вас парадоксом? – спросил Таррент.

– У меня это называется здравым смыслом, – ответил патер Браун. – По-моему, гораздо натуральнее верить во что-нибудь сверхъестественное, чего мы не понимаем, чем в естественное, но противоречащее тому, что мы понимаем. Скажите мне, что покойного мистера Гладстона перед смертью преследовал призрак Парнелла, и я поверю вам. Но попробуйте рассказать мне, что мистер Гладстон, впервые явившись на прием к королеве Виктории, вошел к ней в гостиную в шляпе, хлопнул ее по спине и предложил ей сигару, – и я вам не поверю. Это не невозможно; это всего лишь невероятно. И тем не менее скорее призрак Парнелла являлся Гладстону, чем Гладстон вел себя столь недостойно в гостиной королевы Виктории. Точно так же обстоит дело и с этим проклятием. Не в легенду я отказываюсь верить, а в историю.

Леди Диана тем временем вышла из оцепенения, и жадное любопытство ко всему новому опять засветилось в ее глазах.

– Занятный вы человек! – сказала она. – Почему вы не верите в историю?

– Я не верю в историю, потому что это не история, – ответил патер Браун. – Всякому, кто хоть чуточку знаком со Средневековьем, весь рассказ викария должен показаться столь же неправдоподобным, как рассказ о Гладстоне, предлагающем королеве Виктории сигару. Но кто из вас знаком с историей Средневековья? Знаете ли вы что-нибудь о средневековых гильдиях?

– Нет, – отрезала леди Диана.

– Конечно, не знаете! – подхватил патер Браун. – Если бы речь шла о Тутанхамоне и египетских мумиях на том краю света, о Вавилоне или Китае, наконец, о каком-нибудь неведомом народе – о жителях луны, например, – то ваши газеты сообщили бы вам все подробности, вплоть до того, как была найдена какая-нибудь зубная щетка или запонки для воротника. Но мы говорим о людях, выстроивших ваши дома, давших имена вашим городам, улицам, по которым вы ходите. А ведь вам, разумеется, никогда не приходило в голову поинтересоваться ими. Я не говорю, что сам знаю бог весть как много. Но я знаю достаточно, чтобы с уверенностью сказать: вся эта история – чушь от начала и до конца. Закон не позволил бы ростовщику завладеть домом и имуществом несостоятельного должника. Совершенно невероятно, что гильдия не спасла своего члена от окончательного разорения. У этих людей было много недостатков, порой они были жестоки. Но образ человека, потерявшего веру в своих ближних и кончающего с собой, потому что никому нет дела до него и до его жизни, – не средневековый образ. Это продукт нашего мышления. Дальше: еврей никак не мог быть вассалом феодального лорда. Евреи обычно занимали различные специальные должности при особе короля. Кроме того, евреев сжигали на костре за что угодно, только не за религиозные убеждения. Короче говоря, вся эта история неправдоподобна. Это не средневековая история и не средневековая легенда. Она придумана человеком, чьи знания почерпнуты из газет и романов. И притом придумана наспех, экспромтом.

Слушатели были несколько удивлены этим историческим экскурсом патера Брауна и, видимо, недоумевали, почему он придает такое большое значение столь незначительным, казалось бы, деталям. Однако Таррент, чьим ремеслом было именно вылавливание таких деталей, внезапно оживился. Его воинственная бородка вздернулась еще выше, а в широко раскрытых глазах зажегся огонек.

– Ага! – воскликнул он. – Вы говорите: она придумана экспромтом?

– Быть может, я несколько преувеличиваю, – ответил патер Браун. – Правильней было бы сказать, что она продумана гораздо небрежнее, чем все остальные детали этого необыкновенно тщательно подготовленного преступления. Впрочем, этот человек не предполагал, что кто-нибудь заинтересуется подробностями средневековой истории. И расчет его оказался верен, как и все прочие его расчеты.

– Какие расчеты? Какой человек? – с внезапным нетерпением спросила леди Диана. – О ком вы говорите?

– Я говорю об убийце.

– О каком убийце? – резко произнесла леди Диана. – Вы хотите сказать, что профессора убили?

– Позвольте, – вмешался Таррент, – как можно говорить об убийстве, когда профессор жив?

– Убийца убил не профессора Смейла, а кое-кого другого, – тихо сказал священник.

– Кого же еще он мог убить? – спросил Таррент.

– Он убил преподобного Джона Уолтерса, дулэмского викария, – ответил патер Браун. – Ему нужно было убить только профессора и викария, потому что именно они обладали двумя одинаковыми, весьма редкими реликвиями, на которых этот маньяк был помешан.

– Все это звучит очень странно, – пролепетал Таррент. – Разве можно с уверенностью сказать, что викарий убит? Мы не видели его трупа.

– Вы видели его, – сказал патер Браун.

Наступило молчание, неожиданное, как удар гонга; молчание, в котором женская интуиция сработала так быстро и безошибочно, что леди Диана чуть не вскрикнула.

– Вы видели его, – повторил священник. – Вы не видели живого викария, но вы видели его труп. Вы видели его очень хорошо. Вы смотрели на него при свете четырех свечей. Не на дне моря лежал он перед вами, а в часовне, построенной во времена крестовых походов, в пышном облачении князя церкви.

– Короче говоря, – прервал его Таррент, – вы хотите заставить нас поверить, что набальзамированное тело епископа было в действительности трупом убитого викария?

Патер Браун несколько секунд молчал; потом он заговорил вновь, как бы отвечая на свои собственные мысли:

– Прежде всего я обратил внимание на крест – вернее, на цепь, на которой висел крест. Разумеется, для всех вас эта цепь была просто цепью или четками, но для меня, естественно, дело обстояло не так просто. Ведь я гораздо опытнее вас в этой области. Если вы вспомните, крест находился почти под самым подбородком покойника; видно было только несколько зерен четок – так, словно четки были очень коротки. Те зерна, что оставались на виду, были нанизаны в особенном порядке: сначала одно, потом три рядом, потом опять одно и так далее. Но обычно в четках эта комбинация повторяется не меньше десяти раз; и я сразу спросил себя, куда же делись остальные зерна. Четки должны были обвивать шею покойника несколько раз. Тогда я не нашел ответа на этот вопрос; только впоследствии я догадался, куда делось продолжение четок. Этим продолжением была обмотана деревянная подпорка, поддерживавшая каменную крышку гроба над головой покойника. И, когда бедняга Смейл потянул к себе крест, четки дернули подпорку, подпорка соскочила с места, и крышка обрушилась на голову Смейла.

– Клянусь богом, мне начинает казаться, что вы правы, – пробормотал Таррент. – Невероятная история, если только все произошло так, как вы говорите!

– Когда я выяснил это, – продолжал патер Браун, – мне уже не трудно было разгадать остальное. Вспомните, что эти раскопки ни разу не посещал настоящий археолог-специалист. Бедняга Уолтерс был скромным археологом-любителем; он вскрыл гробницу только для того, чтобы выяснить, соответствует ли истине легенда о набальзамированных мумиях. Все остальное было из области слухов, которые столь часто опережают либо раздувают результаты подобных раскопок. И ему удалось установить, что тело набальзамировано не было и истлело давным-давно. Но, пока он работал в подземной часовне, рядом с его тенью, пляшущей в зыбком свете единственной свечи, выросла еще одна тень.