Текст книги "Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)"

Собака-оракул

– Да, – сказал патер Браун, – я люблю собак, но только до тех пор, пока из них не делают божества.

Хорошие рассказчики не всегда бывают хорошими слушателями. В своих рассказах они блещут умом, но когда их перебивают, будто впадают в остолбенение. Собеседником патера Брауна был человек с целой кучей идей и историй – восторженный юноша по имени Фьенн, с острым взглядом голубых глаз и белокурыми волосами, которые, казалось, были зачесаны назад не только щеткой, но и всеми ветрами мира. Он мгновенно прервал поток своего красноречия и лишь после нескольких секунд недоуменного молчания понял весьма простой смысл слов патера Брауна.

– Вы хотите сказать, что люди чересчур превозносят собак, – промолвил он. – Не знаю. По-моему, собаки – изумительные создания. Порой мне кажется, что они знают гораздо больше нас.

Патер Браун ничего не ответил. Он продолжал рассеянно, но очень нежно гладить по голове крупного сеттера, сидевшего у его ног.

– Так вот, – сказал Фьенн, с прежним жаром возобновляя свой монолог, – в той истории, которая привела меня к вам, как раз замешана собака. Я говорю об «убийце-невидимке». История сама по себе достаточно странная, но самое загадочное в ней, по-моему, собака. Конечно, все преступление – тайна. Каким образом был убит старик Дрюс, если, кроме него, в беседке никого не было…

Рука, ритмично поглаживавшая собаку, на мгновение остановилась.

– А! Стало быть, это произошло в беседке? – спокойно спросил патер Браун.

– Я думал, вы прочли подробности в газетах, – ответил Фьенн. – Подождите минутку. Кажется, у меня есть при себе вырезка с подробным отчетом. – Он достал из кармана газетную вырезку и передал ее священнику.

Тот поднес ее к своим мигающим глазам и углубился в чтение, продолжая свободной рукой почти бессознательно гладить собаку. Его поведение вызывало в памяти притчу о человеке, правая рука которого не ведает того, что творит левая.

«В связи с загадочным преступлением в Кранстоне, Йоркшир, вспоминаются все детективные романы, в которых фигурируют преступники, проникающие в запертые двери и окна и покидающие наглухо закрытые помещения. Как уже сообщала наша газета, полковник Дрюс был заколот кинжалом в спину, причем орудие преступления исчезло бесследно.

Беседка, в которой был найден труп, имеет только один выход, прямо на главную аллею сада. Однако, по странному стечению обстоятельств, и сама аллея, и вход в беседку находились под наблюдением в момент совершения преступления, что подтверждается рядом свидетельских показаний. Беседка находится в самом конце сада, у изгороди. Центральная аллея обсажена цветами и ведет без единого поворота к самой беседке. Таким образом, никто не мог бы пройти по ней незамеченным. Иного же доступа к беседке не было.

Патрик Флойд, секретарь убитого, утверждает, что он имел возможность обозревать весь сад целиком в тот момент, когда полковник Дрюс в последний раз появился на пороге беседки, так как он, Флойд, в это самое время подстригал живую изгородь сада, стоя на стремянке.

Джэнет Дрюс, дочь покойного, подтверждает показания Флойда. По ее словам, она все время сидела на террасе виллы и смотрела, как работает Флойд. То же самое показывает и брат ее, Дональд Дрюс, стоявший у окна своей спальни в халате (он в тот день поднялся поздно) и глядевший в сад. Все эти три показания, в свою очередь, совпадают с показаниями соседа Дрюсов, доктора Уолентайна, беседовавшего на террасе с мисс Дрюс, и с показаниями адвоката покойного, мистера Обри Трейла, который, по-видимому, был последним из видевших полковника живым – за исключением, разумеется, убийцы.

Все эти показания воссоздают нижеследующую картину: приблизительно в половине четвертого пополудни мисс Дрюс, пройдя по аллее, приблизилась к беседке и спросила своего отца, когда он будет пить чай. На это мистер Дрюс ответил, что он вовсе не хочет чая и что он ждет своего адвоката, мистера Трейла, за которым он уже послал. Мисс Дрюс отошла и, встретив мистера Трейла в аллее, проводила его к беседке. Через полчаса мистер Трейл вышел из беседки; одновременно с ним на пороге появился и полковник, находившийся, по всей видимости, в добром здравии; он был даже в несколько приподнятом настроении, ибо в тот день его посетили еще гости – два племянника… Однако, ввиду того, что последние были на прогулке в течение всего этого времени, они не могли дать никаких более или менее существенных показаний.

По слухам, полковник был в довольно натянутых отношениях с доктором Уолентайном, но последний в тот день имел лишь непродолжительное свидание с дочерью покойного, к которой он, как говорят, весьма неравнодушен. Адвокат Трейл, по его словам, оставил полковника в беседке одного, что подтверждается также показаниями Флойда, засвидетельствовавшего, что никто не входил в беседку после Трейла. Десять минут спустя мисс Дрюс вновь пошла по направлению к беседке и, не дойдя до конца аллеи, увидела, что ее отец в белом полотняном костюме лежит на полу беседки. Она издала вопль, который привлек всех прочих на место происшествия. Войдя в беседку, они нашли полковника лежащим без признаков жизни подле опрокинутого соломенного кресла. Доктор Уолентайн, еще находившийся в поместье, установил, что смертельная рана была нанесена стилетом[8]8
  Стилет – кинжал с острым и тонким, иногда трехгранным лезвием.


[Закрыть]. Лезвие прошло под лопаткой и пронзило сердце. Вызванная полиция тщательнейшим образом обыскала всю усадьбу и ее окрестности: стилет, однако, не был найден».

– Так, стало быть, на полковнике Дрюсе был белый костюм? – спросил патер Браун, откладывая газетную вырезку.

– Да, он привык носить белый костюм в тропиках, – несколько удивленно ответил Фьенн. – По его собственным словам, он пережил там множество разных приключений. И, как мне кажется, причиной его нелюбви к Уолентайну было именно экзотическое происхождение доктора. Так или иначе, вся эта история – загадка. Газетный отчет достаточно точен. Лично я не присутствовал при самой трагедии. Я как раз гулял с племянниками Дрюса и собакой – той самой, о которой я хотел с вами поговорить. Зато я видел сцену театра перед самым поднятием занавеса: прямую, как стрела, аллею, обсаженную голубыми цветами и упирающуюся в беседку, адвоката, идущего по ней в черном сюртуке и цилиндре, рыжую голову секретаря, орудующего своими ножницами где-то наверху, над живой изгородью. Эта голова была видна издалека, и если свидетели говорят, что они видели ее все время, то, значит, так оно и было. Этот рыжий секретарь Флойд – занятный тип. Расторопный, подвижный парень, ежеминутно готовый взяться за чужую работу – вот хотя бы, как тогда, за работу садовника. Я думаю, он американец. Во всяком случае у него американские взгляды на жизнь.

– Ну а адвокат? – спросил патер Браун.

Несколько секунд царило молчание. Потом Фьенн заговорил тихо, как бы про себя:

– Трейл показался мне не совсем обычным человеком. В своем длинном черном сюртуке он выглядел почти франтом, хотя элегантным его никак нельзя было назвать – очень уж бросались в глаза его длинные, пышные черные бакенбарды, каких уже не носят со времен королевы Виктории. У него было торжественное выражение лица и манеры тоже торжественные и утонченные. Время от времени он как бы вспоминал, что нужно улыбнуться. И, когда он улыбался, обнажая свои белые зубы, он, казалось, терял некоторую долю своей импозантности, и в лице его чудилось что-то фальшивое, что-то неискреннее. Впрочем, это, может быть, было вызвано тем, что он чувствовал себя смущенным; он все время трогал то свой галстук, то булавку в галстуке. Если бы я мог подозревать кого-либо… Но к чему говорить, когда раскрыть преступление все равно невозможно? Никто не знает, кем оно совершено. Никто не знает, как оно совершено. За одним, впрочем, исключением, ради которого я и завел этот разговор. Собака знает все!

Патер Браун вздохнул и рассеянно промолвил:

– Вы были там в качестве друга юного Дональда? Он не пошел гулять вместе с вами?

– Нет, – ответил Фьенн, улыбаясь. – Молодой повеса лег спать на заре и встал около полудня. Я гулял с его двоюродными братьями – молодыми офицерами, приехавшими из Индии. Мы болтали о пустяках. Насколько мне помнится, старший из них, Герберт Дрюс, специалист по коннозаводству, говорил о недавно приобретенной им кобыле и о нравственных качествах человека, продавшего ее. А брат его, Гарри, жаловался на неудачу, постигшую его в Монте-Карло. Я упоминаю обо всем этом только для того, чтобы подчеркнуть, что наша прогулка носила самый тривиальный характер. Единственное, что было в ней мистического, это собака.

– Какой породы была собака? – спросил священник.

– Такой же, как эта, – сказал Фьенн. – Я заговорил об этой истории из-за вашего замечания – вы сказали, что не стоит верить в собак. Та собака – сеттер, довольно крупный, по кличке Нокс. По-моему, его поведение было еще таинственнее, чем само убийство. Как вам известно, поместье Дрюса расположено на берегу моря. Мы прошли вниз по берегу около мили и потом вернулись другой дорогой. По пути мы миновали очень любопытную скалу, известную во всей округе под названием Скалы судьбы. Она представляет собой один огромный камень, лежащий в состоянии неустойчивого равновесия на другом, – малейший толчок может опрокинуть его. Скала не очень высока, но очертания ее довольно мрачные и необычные – по крайней мере они показались мне таковыми. На моих спутников скала, по-видимому, не произвела никакого впечатления. Возможно, что я уже начал ощущать некоторое напряжение в атмосфере, ибо я стал торопить моих спутников домой, чтобы не опоздать к чаю. Ни у меня, ни у Герберта Дрюса не было часов, и мы окликнули его брата, который отстал от нас, чтобы закурить трубку под прикрытием живой изгороди. Он громко крикнул нам: «Двадцать минут пятого!» И голос его прозвучал как-то странно в сгущающихся сумерках: казалось, что он возвещал о чем-то ужасном. Его беспечность только усиливала это впечатление. Впрочем, так всегда бывает с предзнаменованиями. И действительно, часы сыграли в тот день поистине зловещую роль. Ибо, согласно показанию доктора Уолентайна, бедняга Дрюс был убит как раз около половины пятого.

Ну, дальше… Мы решили, что в нашем распоряжении есть еще десять минут, и пошли побродить по берегу. Ничем особенным мы там не занимались – бросали камни и палки в воду и заставляли собаку плыть за ними. Но мне лично сумерки казались зловещими, а тень от Скалы судьбы давила мне на сердце, точно свинцовый груз. И вот тут-то случилось нечто удивительное. Нокс только что достал из воды тросточку Герберта, и Гарри бросил свою туда же. Собака опять кинулась в воду, но через несколько минут, как раз в половине пятого, устремилась обратно к берегу, вылезла из воды, остановилась перед нами, внезапно подняла морду и издала самый горестный вой, какой мне когда-либо приходилось слышать.

«Что случилось с собакой?» – спросил Герберт, но никто из нас не мог ответить.

Наступило молчание, длившееся еще долго после того, как жалобный вой собаки замер на пустынном берегу. А потом это молчание было нарушено. Клянусь жизнью, оно было нарушено приглушенным женским воплем, донесшимся к нам из-за изгороди! Мы тогда не знали, что означает этот вопль; но мы узнали впоследствии. Этот вопль издала мисс Дрюс, когда увидела труп своего отца.

– Вы забегаете вперед, – спокойно сказал патер Браун. – Что случилось потом?

– Сейчас я вам скажу, что случилось потом, – ответил Фьенн с мрачным воодушевлением. – Когда мы вернулись в сад, мы первым делом натолкнулись на адвоката Трейла. Я его вижу как сейчас, с его черными бакенбардами, в черном цилиндре, на фоне голубых цветов, подступающих к беседке; и, как сейчас, я вижу вдали зловещие очертания Скалы судьбы на фоне заката. Лицо Трейла было в тени, но, клянусь богом, я видел, что он улыбается, скаля свои белые зубы.

Как только Нокс увидел Трейла, он кинулся вперед, остановился посередине аллеи и начал лаять на него бешено, надрывисто, злобно, как бы изрыгая проклятия, почти членораздельные в своей лютой ненависти. И Трейл съежился и побежал по аллее, обсаженной цветами.

Патер Браун вскочил на ноги, охваченный удивительным нетерпением.

– Стало быть, собака уличила его? Так? – крикнул он. – Собака-оракул обвинила его в убийстве? А вы не посмотрели, как летят птицы – по левую руку от вас или по правую? А вы не спросили авгуров, какой вид имели жертвенные животные? Я надеюсь, что вы не преминули произвести вскрытие собаки и освидетельствовать ее внутренности? Вот они – те научные доказательства, к которым прибегаете вы, проклятые гуманитарии, когда вы хотите лишить человека жизни и чести!

Фьенн несколько секунд глядел на него, разинув рот. Наконец он собрался с духом и пролепетал:

– Позвольте… что случилось? Что я сделал такого?

В глазах священника снова появилось выражение робости – робости человека, который налетел в темноте на фонарный столб и испугался, что ушиб его.

– Простите, пожалуйста, – промолвил он с искренним огорчением, – я в отчаянии. Простите мне мою грубость.

Фьенн поглядел на него с любопытством.

– Порой мне кажется, что вы самая загадочная из всех загадок, – сказал он. – Как бы там ни было, вы вольны не верить в собачью тайну, но вы не можете игнорировать тайну человеческую. Вы не можете отрицать, что в тот самый момент, когда собака выскочила из воды, хозяин ее был убит самым непостижимым и таинственным образом. Что касается адвоката, то тут дело не только в собаке – есть и другие весьма любопытные детали. Как вам уже известно, доктор и полиция явились на место преступления немедленно. Уолентайн еще не успел дойти до дома, когда его вызвали обратно, и он тотчас телефонировал в полицию. В силу этого, а также благодаря уединенному положению поместья, представлялось возможным обыскать самым тщательным образом всех лиц, находившихся поблизости. Точно так же были обысканы вилла, сад и берег. Орудие преступления найдено не было. Исчезновение стилета почти так же таинственно, как исчезновение убийцы.

– Исчезновение стилета… – повторил патер Браун, кивая.

– Итак, – продолжал Фьенн, – я вам уже говорил, что у этого Трейла была странная привычка хвататься рукой за галстук, и в особенности за булавку в галстуке. Булавка эта, как и он сам, имела вид подчеркнуто щеголеватый, но не модный. Она была украшена каким-то камнем с разноцветными концентрическими кругами, похожим на глаз. И то обстоятельство, что Трейл сам привлекал внимание к этому камню, действовало мне на нервы. Мне казалось, что он – циклоп с одним глазом посередине груди. Булавка эта была очень длинной, и мне пришло в голову, что беспокойство Трейла по поводу сохранности ее вызвано главным образом тем, что на самом деле она была длиннее, чем казалась с первого взгляда, – короче говоря, что она имела длину стилета.

Патер Браун задумчиво кивнул.

– Делались ли какие-либо иные предположения относительно орудия убийства? – спросил он.

– Делались, – ответил Фьенн, – одним из племянников. Сначала мы решили, что Герберт и Гарри Дрюс едва ли смогут быть нам полезными в производстве дознания. Но, тогда как Герберт оказался типичнейшим кавалерийским офицером, не интересующимся ничем, кроме лошадей, его младший брат, Гарри, служивший, как выяснилось, в индийской полиции, кое-что понимал в этих вещах. В некоторых отношениях он был знающим парнем. Даже слишком знающим, как мне показалось. Дело в том, что он, невзирая на формальности, сразу же отмежевался от полиции и стал действовать на собственный страх и риск. Он до тех пор был, я бы сказал, безработным сыщиком и набросился на это дело с пылом, несвойственным любителю. С ним-то у меня и произошел спор по поводу орудия убийства – спор, давший нам кое-что новое. Начался он с того, что я рассказал, как собака лаяла на Трейла. Гарри Дрюс заметил, что собака в момент величайшей злобы не лает, а рычит.

– Он совершенно прав, – вставил священник.

– Далее он заметил, что если уж говорить о собаке, то он слышал, как Нокс в тот самый день рычал и на других лиц – в частности, на секретаря Флойда. На это я ему возразил, что он опровергает сам себя, ибо преступление не может быть приписано сразу двум или трем людям – и менее всего Флойду, невинному, как школьник. Не следует забывать, что его все время видели в саду на стремянке, откуда его рыжая шевелюра была не менее заметна, чем красное оперение попугая. «Я знаю, что мое предположение кажется вам нелепым, – ответил мне мой коллега, – но не откажитесь спуститься со мной на минутку в сад. Я покажу вам кое-что, чего никто еще не видел». Весь этот разговор имел место в день убийства, и в саду все было по-прежнему; стремянка все так же стояла у изгороди, и подле нее мой вожатый остановился и поднял из густой травы некий предмет. То были садовые ножницы; на них была запекшаяся кровь.

Наступило краткое молчание, потом патер Браун неожиданно спросил:

– Зачем адвокат приходил в поместье?

– По его словам, полковник послал за ним, чтобы внести кое-какие изменения в свое завещание, – ответил Фьенн. – Кстати, по поводу завещания я позволю себе упомянуть еще об одном обстоятельстве: завещание было подписано не в тот день.

– Ну, разумеется, – сказал патер Браун. – Для этого нужны были два свидетеля.

– Адвокат приходил еще за день до того. Тогда завещание и было подписано. В день же убийства его вызвали вторично, так как у старика возникли кое-какие сомнения насчет одного из свидетелей.

– А кто были свидетели? – спросил патер Браун.

– Вот в этом-то и дело, – живо ответил Фьенн. – Свидетелями были секретарь Флойд и доктор Уолентайн, этот экзотический хирург. А они, надо вам сказать, враги. Секретарь, по правде говоря, любит совать нос не в свои дела. Он из той породы горячих голов, у которых темперамент проявляется в склонности к кулачной расправе и в обостренной подозрительности. Эти пылкие малые либо доверяют всем и каждому, либо не доверяют никому. Флойд к тому же не только мастер на все руки, но и знает все лучше всех. Мало того – он считает своим долгом настраивать своих знакомых друг против друга. Все это следует принять во внимание, оценивая его подозрения относительно Уолентайна, но в данном случае за всем этим кроется нечто более важное. Он утверждал, что настоящая фамилия Уолентайна вовсе не Уолентайн. Пo его словам, где-то в другом месте тот именовался Вильоном. Это обстоятельство лишает, дескать, завещание законной силы. Разумеется, он тут же счел нужным изложить адвокату все законоположения, существующие на сей предмет. Оба страшно разъярились.

Патер Браун рассмеялся.

– Это часто бывает с подобного рода свидетелями, – сказал он. – Ведь они не получают наследства по завещанию, которое подписывают. А что говорил доктор Уолентайн? Несомненно, этот универсальный секретарь знал о его настоящей фамилии больше, чем он сам. Тем не менее доктор тоже мог дать кое-какие сведения.

Фьенн молчал секунду, прежде чем ответить.

– Доктор Уолентайн вел себя странно. Доктор Уолентайн вообще странный человек. Внешность у него очень запоминающаяся, но какая-то экзотическая. Он еще молод, но носит бороду. Лицо у него бледное – страшно бледное и страшно серьезное. А в глазах – скрытая боль, словно у него мигрень от постоянных дум, или же ему следовало бы носить очки. Но в общем он красивый малый, одевается со вкусом, во все темное, носит цилиндр и маленькую красную розетку в петлице. Держится холодно, даже надменно и имеет обыкновение пристально глядеть на собеседника, что очень неприятно. Когда ему предъявили обвинение в том, что он переменил свою фамилию, он несколько мгновений смотрел прямо перед собой, как сфинкс, а потом заявил с коротким смешком, что, по его мнению, американцам незачем менять свои фамилии. Тут полковник тоже вспылил и наговорил доктору массу резкостей. Он был тем более резок, что доктор претендовал на руку его дочери. Я не вспоминал бы обо всем этом, если бы позже, в тот же день, мне не довелось услышать еще несколько слов. Я не хочу придавать им особого значения, ибо они не принадлежали к категории тех слов, которые приятно подслушивать. Когда я входил в ворота с моими двумя спутниками и собакой, я услышал голоса: доктор Уолентайн и мисс Дрюс стояли за клумбой у самой виллы и говорили между собой страстным шепотом, порой почти переходившим в шипение. Не то это была любезная ссора, не то какой-то сговор. Обычно подобные речи не подлежат оглашению. Но, учитывая горестное событие, имевшее место в тот день, я вынужден сказать, что в их разговоре неоднократно повторялась фраза о каком-то предстоящем убийстве. Девушка как будто просила его не убивать кого-то или утверждала, что убийство не может быть оправдано никакой провокацией. Как видите, довольно странный разговор с джентльменом, зашедшим на чашку чая.

– Вы не знаете, – спросил священник, – сильно ли был разгневан доктор Уолентайн после сцены с секретарем и полковником? Я имею в виду сцену подписания завещания.

– По всей видимости, он был разгневан гораздо меньше секретаря, – ответил Фьенн. – Именно последний ушел разъяренный после того, как завещание было подписано.

– А что вы скажете насчет самого завещания? – спросил патер Браун.

– Полковник был очень богатым человеком, и завещание его неминуемо должно было вызвать большие перемены в жизни многих людей. Трейл не хотел сказать нам в тот день, каким именно изменениям оно подверглось, но я впоследствии узнал, что большая часть состояния, отказанная сперва сыну, была переписана на дочь. Я вам уже говорил, что Дрюс был очень недоволен образом жизни моего друга Дональда.

– Проблема метода заслонила проблему мотива, – задумчиво промолвил патер Браун. – Итак, в данный момент мисс Дрюс, очевидно, является единственным лицом, извлекшим непосредственную выгоду из смерти полковника Дрюса?

– Господи, как можно говорить хладнокровно такие вещи? – воскликнул Фьенн, удивленно глядя на собеседника. – Уж не хотите ли вы сказать, что она…

– Она выходит замуж за доктора Уолентайна? – спросил священник.

– Кое-кто против этого брака, – ответил Фьенн, – но Уолентайна любят и уважают в округе, он опытный и весьма одаренный хирург.

– Столь ревностный, что он взял с собой свои хирургические инструменты, направляясь в гости на чашку чая, – заметил патер Браун. – Ведь ему, по-видимому, пришлось пустить в ход ланцет или что-нибудь в этом роде, а он не отлучался из поместья домой.

Фьенн вскочил на ноги и недоуменно уставился на священника.

– Вы допускаете, что он пустил в ход тот самый ланцет…

Патер Браун покачал головой.

– Все эти допущения до поры до времени ничего не стоят, – сказал он. – Вопрос сейчас не в том, кто совершил преступление, а в том, как оно было совершено. Можно отыскать сколько угодно людей и инструментов тоже – булавок, ножниц, ланцетов. Но как человек проник в комнату? Как проникла в нее булавка?

Во время этой тирады он задумчиво смотрел на потолок. Когда же он произнес последнюю фразу, его глаза внезапно сузились и заблестели, словно он увидел на потолке муху какой-нибудь необычайной породы.

– Ну-с, так что же вы обо всем этом скажете? – спросил Фьенн. – Вы человек опытный, что вы посоветуете?

– Боюсь, что мой совет в данный момент принесет вам мало пользы, – вздохнул патер Браун. – Я ничего не могу посоветовать, не увидев места преступления и не познакомившись с обитателями дома. В данный момент нужно, по-моему, продолжать следствие. Я думаю, его вовсю ведет ваш приятель из индийской полиции. Надо бы мне поехать туда и посмотреть, как он справляется со своей ролью сыщика-любителя и что он вообще делает. Пока последите за ним вы. Может быть, тем временем там выяснилось что-нибудь новое.

Когда гости – двуногий и четвероногий – удалились, патер Браун взялся за перо и уселся за прерванный труд: он писал конспект лекции об энциклике[9]9
  Энциклика – окружное послание одной церкви другим или послание епископа церквям.


[Закрыть]. Тема эта была чрезвычайно серьезная и обширная, так что через два дня, когда в комнату вновь вбежал большой черный сеттер, патер Браун все еще был занят своим трудом. Собака бросилась к нему, охваченная возбуждением и восторгом. Хозяин ее, следовавший за ней, разделял ее возбуждение, но отнюдь не восторг. Его голубые глаза положительно вылезали из орбит, а узкое лицо было бледно.

– Вы посоветовали мне следить за тем, что делает Гарри Дрюс, – сказал он отрывисто и без всякого вступления. – Знаете, что он сделал?

Священник ничего не ответил, и молодой человек продолжал:

– Я вам скажу, что он сделал. Он покончил с собой.

Губы патера Брауна слабо дрогнули, и он произнес несколько слов, не имеющих никакого практического значения и никак не связанных с нашим повествованием.

– Иногда вы внушаете мне суеверный ужас, – сказал Фьенн. – Неужели вы этого ждали?

– Я полагал, что это возможно, – ответил патер Браун. – Потому я и просил вас последить за ним. Я надеялся, что вы не опоздаете.

– Я первый нашел его, – хрипло сказал Фьенн. – Это было самое ужасное и самое жуткое зрелище, какое я видел за всю мою жизнь. Когда я приехал в поместье и вновь пошел по аллее старого сада, я сразу понял, что в поместье случилось еще что-то страшное, кроме убийства полковника Дрюса. Цветы все еще громоздились голубыми купами по обе стороны черного входа в старую серую беседку. Но мне эти голубые цветы казались голубыми бесами, пляшущими у входа в некую адскую пещеру. Я поглядел по сторонам: все, казалось, было на месте, но в моей душе поднималось какое-то странное чувство; мне чудилось, что очертания неба изменились. И вдруг я увидел, что случилось. За изгородью сада на фоне моря всегда виднелась Скала судьбы. И вот Скала судьбы исчезла!

Патер Браун поднял голову и слушал с напряженным вниманием.

– На меня это произвело такое впечатление, словно луна упала с неба, – хотя я знал, что эту скалу можно было опрокинуть самым слабым толчком. Меня охватило какое-то безумие; я помчался по аллее, как ветер, и прорвался сквозь изгородь, точно это была паутина. Эта изгородь и в самом деле была очень хрупкой, хотя она содержалась в таком идеальном порядке, что вполне заменяла стену. Когда я прибежал на берег, я увидел, что гора свалилась со своего пьедестала – и бедный Гарри Дрюс лежал раздавленный ею. Одной рукой он обнимал скалу, словно он сам опрокинул ее на себя. А на желтом прибрежном песке он начертил перед смертью огромными пляшущими буквами: «Скала судьбы да падет на безумца!»

– Всему виной завещание полковника, – заметил патер Браун. – Этот юноша сделал все, чтобы извлечь выгоду из недовольства полковника Дональдом – в особенности в тот день, когда полковник вызвал его одновременно с адвокатом и так тепло приветствовал его. У него не было выхода. Он потерял службу в полиции, проигрался в Монте-Карло. И убил себя, когда понял, что убил своего дядю бесцельно.

– Подождите минуту! – вскрикнул Фьенн. – Я не поспеваю за вами!

– Кстати о завещании, – спокойно продолжал патер Браун. – Пока мы не перешли к более серьезным вещам, я объясню вам недоразумение с фамилией доктора. Все это очень просто. Я, кажется, уже где-то слышал обе его фамилии. Этот доктор – французский дворянин, маркиз де Вильон, но, кроме того, он ярый республиканец; он отрекся от своего титула и переменил фамилию. В девяти случаях из десяти человек, меняющий фамилию, – прохвост. Но в данном случае мы имеем дело с проявлением фанатизма. Что касается его разговора с мисс Дрюс об убийстве, то тут, я думаю, мы опять-таки имеем дело с проявлением французского духа. Доктор говорил о том, что он вызовет Флойда на дуэль, а девица пыталась отговорить его.

– Понимаю! – воскликнул Фьенн. – Теперь мне ясно все, что она говорила!

– А что именно она говорила? – улыбаясь, спросил священник.

– Понимаете, – сказал Фьенн, – это случилось еще до того, как я нашел труп Гарри Дрюса. Но потом, когда я обнаружил катастрофу, это вылетело у меня из головы. Трудно, знаете ли, удержать в памяти романтическую идиллию, когда трагедия достигла кульминационной точки. Дело было так: идя по аллее, ведущей к беседке, я встретил дочь полковника и доктора Уолентайна. Она, разумеется, была в трауре, он тоже надел черный костюм, точно шел на похороны. Но лица у них были отнюдь не похоронные. Я никогда в жизни не видел более счастливой парочки. Они остановились и приветствовали меня, а затем она сообщила мне, что они поженились и живут в маленьком домике на окраине города, где у доктора есть практика. Все это меня изрядно удивило, так как я знал, что отец завещал ей все свое состояние; я деликатно намекнул ей на это, сказав, что приехал в поместье ее покойного отца, надеясь встретить ее там в качестве хозяйки. Но она только рассмеялась и сказала: «Мы от всего отказались. Мой муж не любит богатых наследниц». И я, к немалому моему удивлению, узнал, что они действительно уступили все наследство бедняге Дональду. Я надеюсь, что после такого урока он будет вести себя благоразумней. В сущности, он всегда был неплохим парнем, он просто был еще очень молод, а отец его не отличался большим умом. И именно в связи с этим oна сказала несколько фраз, я тогда не совсем понял их, но теперь они мне ясны. Она вдруг заявила: «Я полагаю, что теперь этот рыжий безумец перестанет бунтовать по поводу завещания. Неужели он думает, что муж, отказавшийся из принципа от древнего и старого титула, способен убить старика ради наследства?» Она опять рассмеялась и добавила: «Если мой муж и убьет кого-нибудь, то только в качестве хирурга. Ему даже в голову не придет посылать к Флойду своих секундантов». Теперь я понимаю, что она хотела этим сказать.

– А я понимаю только часть, – вставил патер Браун. – Что она имела в виду, говоря, что секретарь бунтует по поводу завещания?

Фьенн усмехнулся.

– Жалко, что вы незнакомы с секретарем, патер Браун. Вам доставило бы удовольствие понаблюдать за ним. Он распоряжался на похоронах с шумом и треском, точно на спортивном празднике. Когда стряслось несчастье, его было не удержать. Я вам уже рассказывал, как он раньше отнимал работу у садовника и поучал адвоката по части законоведения. Точно так же он учил хирурга хирургии. А так как этим хирургом был доктор Уолентайн, то дело кончилось тем, что он обвинил последнего в преступлении более тяжком, чем неумелая хирургическая операция. Секретарь вбил себе в свою рыжую голову, что полковника убил доктор, и, когда явилась полиция, он был прямо-таки великолепен. Он тут же на месте превратился в величайшего из детективов-любителей. Никогда ни один Шерлок Холмс так не подавлял Скотленд-Ярд своим интеллектуальным превосходством, как личный секретарь полковника Дрюса подавлял полицию, производившую дознание. Я вам говорю, это было сплошное удовольствие – смотреть на него! Он бродил взад-вперед, ероша свою рыжую гриву и роняя короткие, нетерпеливые фразы. Именно это поведение настроило против него дочь Дрюса. У него, разумеется, была своя теория, из того сорта теорий, какие бывают только в книгах. Флойду самому следовало бы быть в книге. Там он был бы гораздо смешнее и скандалил бы меньше.