Текст книги "Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)"

– А! – задыхаясь, воскликнула леди Диана. – Теперь я понимаю! Вы хотите сказать, что мы встретили убийцу, болтали и шутили с ним, слушали его романтические россказни и дали ему улизнуть…

– И оставить на скале платье священника, – закончил патер Браун. – Все это крайне просто. Убийца опередил профессора и попал в часовню раньше него – вероятно, пока тот разговаривал на дороге с журналистом. Он нашел старика-викария возле саркофага и убил его. Затем переоделся в его платье, а труп одел в старинное епископское облачение, которое было найдено викарием при раскопках. Он положил труп в саркофаг, приладил деревянную подпорку и обмотал вокруг нее четки, как я уже говорил. Приготовив таким образом капкан для своего второго врага, он вышел из подземелья и встретил нас со всей ветхозаветной любезностью сельского священника.

– Он сильно рисковал, – заметил Таррент. – Ведь кто-нибудь мог знать Уолтерса в лицо.

– Он был полупомешанный, – ответил патер Браун. – И вы, надеюсь, согласитесь, что игра стоила свеч, тем более что он получил свое.

– Да, признаюсь, ему повезло, – пробурчал Таррент. – А кто он такой, этот дьявол?

– Вы правы: ему повезло, – ответил патер Браун, – и в этом отношении тоже. Ибо мы никогда не узнаем, кто он.

Священник на мгновение задумался, потом продолжал:

– Этот человек долгие годы выслеживал своего врага и угрожал ему. И все время он заботился только об одном: чтобы никто не узнал, кто он такой. И ему удалось сохранить эту тайну. Впрочем, если бедняга Смейл выздоровеет, то вы, по всей вероятности, узнаете от него еще кое-что.

– А что, по-вашему, будет делать профессор Смейл? – спросила леди Диана.

– В первую очередь он натравит сыщиков на этого дьявола, – сказал Таррент. – Я сам с удовольствием взялся бы за это дело.

– Кажется, я знаю, что должен сделать профессор в первую очередь, – сказал патер Браун и внезапно улыбнулся – впервые после многих часов сосредоточенного раздумья.

– Что же? – спросила леди Диана.

– Он должен извиниться перед всеми вами.

Но не только об этом говорил патер Браун с профессором, сидя у кровати медленно выздоравливавшего археолога. Собственно, сам патер Браун почти совсем не говорил. Говорил, главным образом, профессор. Патер Браун обладал редким талантом: он умел быть ободряюще молчаливым. И молчание его так ободряло профессора, что тот говорил о многом таком, о чем не всегда бывает легко говорить. Чудовищные грезы, столь часто сопровождающие горячку, вплетались в его монологи. Не так просто сохранить душевное равновесие, выздоравливая после тяжелого ушиба головы. А когда голова эта такая замечательная, как голова профессора Смейла, то даже бредовые видения, теснящиеся в ней, бывают весьма оригинальными и любопытными. В них фигурировали странные святые в четырехугольных и треугольных ореолах, золотые тиары и нимбы над темными, плоскими ликами, восточные орлы и высокие тиары на женских прическах длиннобородых людей. Но один образ, более простой и понятный, все чаще возникал в его грезах. Византийские фантомы таяли, словно поднесенное к огню золото, на котором они были начертаны. Оставалась только темная голая каменная стена, и на этой стене вспыхивала рыба, как бы начертанная неким фосфоресцирующим пальцем. Знак, который профессор увидел в тот момент, когда за поворотом подземного хода раздался голос его врага.

– Мне кажется, – говорил профессор, – что я теперь понял нечто такое, чего до сих пор не понимал. С какой стати мне беспокоиться о том, что один безумец, затерянный среди миллионов нормальных людей, сплотившихся против него в организованное общество, продолжает охотиться на меня и грозит мне смертью? Человека, который начертал в темных катакомбах тайный символ, тоже преследовали, на него тоже охотились – правда, совсем по-иному. Он был одиноким безумцем; общество, состоящее из нормальных людей, сплотилось не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы убить его. Я раньше волновался, мучился, доискивался: кто он, мой таинственный преследователь? Таррент? Леонард Смайс? Кто из них? Представьте себе, что все они мои враги. Представьте себе, что все они меня преследуют – и пассажиры на пароходе, и соседи в поезде, и крестьяне в селе. Представьте себе, что все они могут быть убийцами! Я полагал, что имею право тревожиться оттого, что где-то под землей я встретил человека, который хотел уничтожить меня. А что было бы, если бы этот мой враг жил на земле, не боясь солнечного света, и если бы ему принадлежал весь мир, и если бы он был повелителем всех народов и всех армий мира? А что, если бы он мог взрыть все земные недра, или выкурить меня из моего логова, или убить меня в тот момент, когда я осмелился бы высунуть нос на свет божий? Как выглядит убийство при таких обстоятельствах? Мир забыл об этом, как забыл о войне, едва она кончилась.

Чудо «Полумесяца»

«Полумесяц» считался местом в известной степени романтичным, достойным своего названия. И то, что там произошло, было тоже по-своему романтично.

В архитектуре «Полумесяца» нашли выражение те элементы неподдельной чувствительности, которые в более старых городах восточного берега Америки прекрасно уживаются с меркантилизмом. Первоначально «Полумесяц» представлял собой дугообразное здание классической архитектуры, действительно переносившей в атмосферу восемнадцатого столетия, в которой жили люди, подобные Вашингтону и Джефферсону. Путешественники, которых спрашивали, нравится ли им наш город, должны были с особенной осторожностью отзываться о «Полумесяце». Первоначальная гармония давно была нарушена, но это лишь придало ему больше своеобразия. В конце одного рога последние окна выходили на огороженный кусок земли, который можно было принять за уголок частного парка; деревья и изгороди были чинно подстрижены, как в садах эпохи королевы Анны. А тут же, за углом, другие окна, окна тех же комнат, или, вернее, тех же квартир, выходили на голую, отнюдь не живописную стену огромного склада товаров.

Помещавшиеся на этой стороне «Полумесяца» квартиры были все переделаны по шаблону американского отеля, и забрались они так высоко (не перещеголяв, однако, склада), что в Лондоне такое здание, наверное, окрестили бы небоскребом.

Зато колоннада, шедшая вдоль всего фасада со стороны улицы, имела благородный и величественный вид, и казалось, что меж посеревшими от времени и выветрившимися от непогоды колоннами все еще бродят духи отцов Республики.

Внутри же комнаты производили впечатление с иголочки новых, очень опрятных, обставленных по последнему слову в этой области. Особенно комнаты, расположенные в северном конце, в промежутке между нарядным садиком и голой стеной склада. Тут шел ряд маленьких квартирок, состоявших из спальни, гостиной и ванной; и все квартирки походили одна на другую, как ячейки сотов в улье. В одной из таких ячеек сидел однажды за своим письменным столом знаменитый Уоррен Уинд и, разбирая письма, с необычайной быстротой и точностью отдавал приказания. Его можно было сравнить, скорее всего, с крошечным ураганом.

Уоррен Уинд был человеком очень небольшого роста, с длинными седыми волосами и козлиной бородкой; хрупкий на вид, но в работе – огонь.

Удивительные у него были глаза – ярче звезд и сильнее магнита; никто, однажды увидев эти глаза, не мог забыть их. И работа его в качестве реформатора, который поддерживал множество хороших начинаний, доказывала, что от его глаз ничто не укрывалось. Ходило множество историй и легенд насчет той сверхъестественной быстроты, с которой он выносил вполне здравые суждения и делал заключения, в частности – заключения о людях и их характере. Утверждали, будто свою жену, которая затем так долго работала вместе с ним, отдаваясь делам милосердия, он выбрал из целого отряда женщин в форменных платьях – из отряда не то женской полиции, не то «Руководителей девушек», который прошел мимо него на каком-то торжестве. Много шума наделала и другая история: к нему явились просить о помощи трое бродяг, одинаково грязных и опустившихся. Ни минуты не колеблясь, он одного из них отправил в специальную лечебницу для нервных больных, другого поместил в убежище для алкоголиков, а третьего взял к себе в лакеи, назначив ему прекрасное жалованье; и этот третий вот уже много лет с успехом выполнял свои обязанности.

Ходили, разумеется, и неизбежные анекдоты о его метких словечках и репликах при встрече с Рузвельтом, с Генри Фордом, с миссис Асквит и прочими особами, с которыми всякий американец, играющий видную роль в общественной жизни, должен обязательно иметь историческую беседу, пусть даже только на страницах газет. Конечно, трудно было предположить, что эти особы могли смутить его. Во всяком случае, в данный момент он преспокойно продолжал разбирать кипу бумаг, хотя персона, сидевшая напротив него, почти не уступала этим особам по своей значимости.

Сайлас Т. Вандам, миллионер и нефтяной магнат, был сухоньким человеком с длинным желтым лицом и черными, как вороново крыло, волосами. Сейчас краски были не особенно заметны, но общий облик казался зловещим, потому что лицо Вандама находилось в тени, и только контуры обрисовывались на фоне окна; на нем было наглухо застегнутое элегантное пальто, отделанное каракулем. Зато на Уоррена Уинда свет падал прямо из окна, выходившего в садик, так как он сидел лицом к этому окну. Он казался озабоченным, но отнюдь не беседой с миллионером. Лакей Уинда, крупный, сильный мужчина с прилизанными светлыми волосами, стоял за стулом хозяина, держа в руках пачку писем. А личный секретарь, рыжеволосый юноша с резкими чертами лица, уже взялся за ручку двери, как бы предугадывая желание своего начальника. Комната производила впечатление не только опрятной, но даже строгой и почти пустой. Недаром Уинд, со свойственной ему во всем обстоятельностью, снял такую же квартиру на верхнем этаже и превратил ее в склад, где хранились все его бумаги и вещи.

– Передайте это наверх, Уилсон, – обратился Уинд к слуге, державшему письма, – а мне принесите памфлет насчет миннеаполисских ночных клубов. Вы найдете его в связке под литерой «g». Он мне понадобится через полчаса, а до тех пор не беспокойте меня. Итак, мистер Вандам, предложение ваше как будто заманчиво. Но я не могу дать вам окончательный ответ, пока не ознакомлюсь с отчетом. Я получу его завтра и тотчас протелефонирую вам. Сожалею, что не могу сразу сказать вам ничего более определенного.

Мистер Вандам, видимо, понял, что ему ничего больше не остается, как удалиться. И, судя по выражению, промелькнувшему на его худом, угрюмом лице, вполне оценил иронию положения.

– Мне надо уйти, очевидно, – сказал он.

– С вашей стороны было очень любезно зайти ко мне, мистер Вандам, – учтиво ответил Уинд. – Разрешите мне не провожать вас – я должен безотлагательно покончить с кое-какими делами. Феннер, – повернулся он к своему секретарю, – проводите мистера Вандама до его машины и раньше чем через полчаса не возвращайтесь сюда. Мне нужно поработать.

Трое мужчин вышли вместе в коридор и закрыли за собой дверь. Высокий слуга Уилсон повернул в одну сторону, а двое других – в противоположную, к лифту: контора Уинда помещалась на четвертом этаже. Не успели они отойти от закрытой двери, как в конце коридора показалась внушительная фигура. Очень высокий и широкоплечий человек, казавшийся еще крупнее потому, что он был весь в белом или в светло-сером и в широкополой белой панаме, из-под которой выбивалась копна тоже совсем светлых волос. Обрамленное ими лицо было на редкость красиво и выразительно, лицо римского императора, но вместе с тем в его улыбающихся глазах и в блаженной улыбке сквозило что-то детское.

– Мистер Уоррен Уинд у себя? – добродушно осведомился он.

– Мистер Уоррен Уинд занят, – сказал Феннер. – Он просил не тревожить его ни в коем случае. Я его секретарь и могу передать ему то, что вам будет угодно сказать мне.

– Мистер Уоррен Уинд занят, очевидно, даже для папы или коронованных особ, – с кислой улыбкой подтвердил мистер Вандам, нефтяной магнат. – Мистер Уинд – человек очень разборчивый: я пришел, чтобы передать ему на известных условиях – пустячок – тысяч двадцать долларов, а он предложил мне прийти в другой раз, будто я мальчишка на побегушках.

– Хорошо быть мальчишкой, – отозвался незнакомец. – Еще лучше иметь вообще призвание в жизни. Я пришел к вам с далекого Запада, где создается подлинная Америка, пока все вы тут спите. Я должен передать Уоррену Уинду призыв оттуда, и он не может не выслушать меня. Вы только скажите ему, что Арт Эльбойн из Оклахомы приехал, чтобы обратить его.

– Говорю же вам, что к нему пока нельзя, – резко ответил секретарь. – Он распорядился, чтобы его не беспокоили в течение получаса.

– Все вы здесь, на востоке, ужасно не любите, когда вас беспокоят, – заявил неугомонный мистер Эльбойн. – Однако, по моим расчетам, на западе поднимается шквал, который-таки побеспокоит вас. Вот он тут вычисляет, сколько требуется денег для поддержки той или другой старой затхлой религии. А я говорю вам, что всякий проект, не считающийся с великим духовным движением, которое начинается в Техасе и Оклахоме, не считается с религией будущего.

– О, знаю я эти религии будущего, – презрительно уронил миллионер, – всех их частым гребнем прошел; все шелудивые, как дворовые собаки. Была, например, такая женщина – София. Мошенница! Ко всем столам и тамбуринам были проведены веревочки. Потом – кружок «Невидимой жизни». Они уверяли, будто могут по желанию становиться невидимыми, и в самом деле исчезли, а с ними и сто тысяч моих кровных долларов. Знавал я Юпитера Иисуса из Денвера; неделями присматривался к нему – оказался обыкновенным жуликом. И патагонский пророк – тоже. Готов об заклад биться, что он в Патагонию и сбежал. Нет, довольно с меня всего этого. Теперь я верю лишь тому, что вижу собственными глазами. Это, кажется, называется атеизмом.

– Вы меня не совсем поняли, – с готовностью взял слово человек из Оклахомы. – Я и сам атеист не меньше вашего. Никаких сверхъестественных штук и суеверий! Одна точная наука – вот основа нашего движения. А единственная подлинная наука – здоровье; и самое главное – правильное дыхание. Наполните свои легкие чистым воздухом прерий, и тогда вы сможете смести в море все ваши обветшалые восточные города, самых великих людей смести, как пушинки чертополоха. Вот чем мы занимаемся у себя дома. Вот в чем заключается наше движение: мы дышим. Не молимся, а дышим.

– О, не сомневаюсь! – устало протянул секретарь.

На его умном, живом лице появилось выражение скуки. Но оба монолога он выслушал с удивительным терпением и учтивостью (что совершенно противоречило легендам о дерзком и нетерпеливом отношении, которое встречают подобные монологи в Америке).

– Ничего сверхъестественного, – продолжал Эльбойн. – За всем якобы сверхъестественным скрывается какое-нибудь великое, но вполне естественное явление. Что требовали иудеи от своего бога? Чтобы он вдохнул жизнь в человека! В Оклахоме мы сами дышим. А вы знаете, каково первоначальное значение слова spirit – дух? В Греции так называли дыхательные упражнения. Да, жизнь, прогресс, будущее, все – дыхание.

– Можно с таким же основанием сказать, что это – ветер, – заметил Вандам. – Но я рад и тому, что вы покончили со всеми этими божественными штуками.

На живом лице секретаря, довольно бледном по контрасту с рыжими волосами, мелькнуло странное выражение, в котором чувствовалась затаенная горечь.

– А я не рад! – сказал он. – Вас как будто тешит то, что вы атеист; другими словами, вы верите в то, во что вам хочется верить. А вот я бог знает что отдал бы за то, чтобы был бог. А бога-то и нет! Такое уж мое счастье!

В это время все трое неожиданно отдали себе отчет, что их группа, все еще стоявшая в коридоре у дверей Уинда, неслышно и незаметно пополнилась еще одним человеком. Давно ли он стоял подле них, никто из споривших не сумел бы сказать, но вид у него был такой, словно он почтительно и даже робко дожидается, пока представится возможность сказать что-то крайне важное. Но собеседникам, людям с повышенной нервной восприимчивостью, показалось, будто четвертый вырос внезапно и бесшумно, как гриб. Да он и в самом деле походил на большой черный гриб, так как был низеньким, приземистым, в большой черной священнической шляпе; сходство было бы еще полнее, если бы грибам было свойственно таскать с собой зонтики, в особенности подержанные и бесформенные.

Феннер, секретарь, был удивлен больше других, так как узнал пришедшего. Но, когда тот повернул к нему круглое лицо под круглой шляпой и наивно справился о мистере Уоррене Уинде, он ответил еще короче обычного. Однако пришедший не смутился и продолжал стоять на своем.

– Мне в самом деле нужно видеть мистера Уинда, – повторял он. – Как ни странно, мне это необходимо. Мне надо поговорить с ним. Я должен убедиться, что он действительно тут.

– О, говорю вам, – сказал Феннер, которому все это начинало надоедать, – он тут, но видеть его нельзя. Что вы хотите сказать? Разумеется, он здесь. Мы оставили его в той комнате пять минут назад и с тех пор не отходили от дверей.

– Ну, так я хочу посмотреть, не случилось ли с ним чего-нибудь.

– А почему с ним должно было что-то случиться? – воскликнул секретарь, теряя терпение.

– У меня есть серьезные, если не сказать больше, основания сомневаться в том, что с ним все благополучно, – проговорил священник.

– О, небо! – воскликнул Вандам. – Долой суеверия!

– Мне, очевидно, придется объясниться, – серьезно заметил маленький патер. – Вы, вероятно, не разрешите мне и в щелочку заглянуть, пока я не расскажу вам все, от начала и до конца?

Он помолчал, как бы собираясь с мыслями, а затем продолжал, не обращая внимания на то, что вызывает общее удивление:

– Я проходил мимо колоннады, как вдруг увидел какого-то оборванца, который опрометью выскочил из-за угла, обогнув «Полумесяц». Он бежал мне навстречу, и, когда поравнялся со мной, я увидел знакомую костлявую фигуру и знакомое лицо. Сумасбродный ирландец, которому мне однажды удалось помочь. Имени его я вам не назову. Увидев меня, он отшатнулся, и крикнул: «Святые угодники, это патер Браун! Вы – единственный человек, при виде которого я мог бы сегодня испугаться!» Я понял: он хотел сказать, что учинил какое-то сумасбродство. Однако вид мой вряд ли особенно испугал его, потому что он тотчас стал рассказывать. Странная это была история! Он спросил меня, знаю ли я Уоррена Уинда, на что я ответил отрицательно, хотя мне было известно, что он живет где-то здесь, наверху. Он сказал: «Вот человек, который считает себя святым. Но, знай он, что я о нем рассказываю, он был бы готов повеситься». И он несколько раз истерически повторил: «Да, был бы готов повеситься». Я спросил его, не причинил ли он зла Уинду, и получил довольно неясный ответ: «Я взял пистолет и зарядил его не дробью и не картечью, а всего лишь проклятием». Насколько я понял, он только пробежал по переулку, отделяющему это здание от большого товарного склада, пробежал, держа в руке старый пистолет с холостым зарядом, и выстрелил в стену, будто это могло разрушить здание. «Но при этом, – говорил он, – я проклинал его великим проклятием, чтобы Господь схватил его за волосы, а мстящие силы ада за пятки, чтобы он был разорван пополам подобно Иуде и мир забыл бы о нем». Неважно, конечно, что я ответил несчастному сумасшедшему. Он продолжил свой путь немного успокоенный, а я обошел здание кругом, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь подозрительного. И что бы вы думали? В узком переулке у подножия стены действительно лежал старинного образца пистолет. Я достаточно знаком с этим видом оружия и сразу убедился, что он был заряжен только порохом. И на стене остались следы пороха и дыма, даже царапина от дула, но ни малейших следов пуль. И все же я решил подняться сюда, чтобы справиться об Уоррене Уинде и узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь.

Феннер, секретарь, рассмеялся:

– Могу вас успокоить. Уверяю вас, он чувствует себя прекрасно. Всего несколько минут назад мы оставили его сидящим за письменным столом. Он был один в квартире, на высоте ста футов от улицы, и сидел таким образом, что никакая пуля не могла бы попасть в него, даже если бы ваш приятель стрелял не холостым зарядом. В квартиру нет другого входа, кроме двери, у которой мы и стояли все это время.

– И тем не менее, – серьезно сказал патер Браун, – я хотел бы взглянуть.

– Но это невозможно, – возразил секретарь. – Силы небесные, неужели вы придаете значение какому-то проклятию?!

– Вы забываете, – с легкой усмешкой сказал миллионер, – что благословения и проклятия неразрывно связаны с профессией досточтимого джентльмена. Но, сэр, против такой клятвы, вероятно, может помочь ваше благословение? Иначе – что в нем, если ему не осилить проклятия какого-то проходимца ирландца?

– Кто верит в эти вещи в наше время? – запротестовал человек из Оклахомы.

– Патер Браун во многое, конечно, верит, – продолжал Вандам. – Он верит, разумеется, в то, что отшельник переплыл реку на спине крокодила, неизвестно откуда, по его слову, явившегося и затем, по его же слову, испустившего дух. Патер Браун верит в то, что после смерти некоего святого тело его утроилось – в угоду трем приходам, которые оспаривали честь считаться его родиной. Патер Браун верит в то, что один святой вешал свой плащ на солнечный луч, а другой пользовался своим как плотом, на котором он переправился через Атлантический океан. Патер Браун верит, что у святого осла было шесть ног и что дом в Лоретто плыл по воздуху. Он верит, что сто каменных дев плачут и сетуют целые дни напролет. Что же ему стоит поверить в то, что человек мог скрыться через замочную скважину или исчезнуть из запертой комнаты? Я полагаю, он не особенно считается с законами природы.

– Мне, во всяком случае, приходится считаться с законами Уоррена Уинда, – устало проговорил секретарь. – А он не допускает, чтобы его беспокоили, когда он хочет побыть один! Вот и Уилсон подтвердит мои слова, – повернулся он к рослому слуге, который был послан за памфлетом и сейчас возвращался, видимо, с памфлетом, но невозмутимо миновал дверь. – Уилсон сядет теперь на скамейку в комнате привратника на этом этаже и будет вертеть большими пальцами, пока не понадобятся его услуги. До тех пор он в эту комнату не войдет. Не войду и я. Кажется, нам обоим пора знать, с какой стороны смазывается маслом наш хлеб. И об этом никакие святые и ангелы патера Брауна не заставят нас забыть.

– Что касается святых и ангелов… – начал патер Браун.

– …то это вздор, – подхватил Феннер. – Не желая никого оскорбить, должен все-таки сказать, что такие штуки хороши для монастырей и тому подобных обителей. Но через закрытую дверь американского отеля никакому духу не пробраться.

– Но человеку не трудно открыть дверь, пусть даже дверь американского отеля, – настаивал патер Браун. – И, мне кажется, проще всего было бы открыть ее.

– И лишиться места! – возразил секретарь. – Уоррен Уинд предпочитает, чтобы его секретари не были чересчур наивны, во всяком случае, не настолько наивны, чтобы верить в волшебную сказку, в которую, по-видимому, уверовали вы.

– Что ж, – серьезно ответил патер Браун, – это правда, я верю в такие вещи, которые вы, по всей видимости, на веру не принимаете. Но мне потребовалось бы слишком много времени, чтобы объяснить, во что я верю, и привести доводы в доказательство моей правоты. А достаточно двух секунд, чтобы открыть эту дверь и доказать мне, что я ошибаюсь!

Эта фраза почему-то пленила более своенравный и беспокойный ум человека с Запада.

– Признаюсь, я охотно доказал бы вам, что вы ошибаетесь, – сказал Эльбойн, неожиданно шагнув вперед, – и докажу.

Он распахнул дверь и заглянул в кабинет. Прежде всего он увидел, что Уоррена Уинда нет на его месте у стола, затем – что его вообще нет в комнате.

Феннер в приливе энергии в свою очередь проник в комнату.

– Он у себя в спальне, – сказал он, – несомненно, и исчез в соседней комнате, а остальные остановились в первой, оглядываясь кругом.

Строгость и простоту обстановки, о которых уже упоминалось, они восприняли как вызов. Разумеется, в этой комнате не спряталась бы и мышь, не то что человек. Не было ни занавесей, ни шкафов. Даже письменным столом служил простой стол с неглубоким ящиком и наклонной доской. Желтые, с высокими спинками кресла выстроились вдоль стен.

Немного погодя из внутренней комнаты вышел секретарь. В глазах его было изумление, а губы как бы машинально произнесли:

– Он не выходил сюда?

Остальные даже не нашли нужным ответить на поставленный вопрос. Их разум столкнулся с чем-то вроде той голой стены товарного склада, которая маячила за окном и медленно, постепенно, по мере того как подползали сумерки, из белой становилась серой. Вандам подошел к подоконнику, о который опирался полчаса тому назад, и выглянул в раскрытое окно. На отвесно падавшей вниз стене дома не было ни трубы, ни пожарной лестницы, никакого выступа или карниза. Не было ничего подобного и на противоположной стене, которая поднималась вверх еще на несколько этажей. Ничего вообще по ту сторону улочки не было, кроме однообразной, скучной, выбеленной известкой стены.

Вандам посмотрел вниз, будто ожидал увидеть на камнях останки исчезнувшего филантропа-самоубийцы. Там чернел лишь небольшой предмет – быть может, пистолет, который видел патер Браун.

Между тем Феннер подошел к другому окну. Составляя часть той же неприступной и гладкой стены, окно это выходило не на боковую улочку, а в маленький парк. Там, в одном месте, группа деревьев мешала разглядеть, что делается на земле. Но эти деревья были очень невысокими по сравнению с огромным массивом, воздвигнутым руками человека.

Феннер и Вандам повернулись к комнате и переглянулись. Сумерки сгущались, и на полированных досках столов и конторок последние серебряные отблески дня подергивались пеплом. Словно раздраженный этим сумеречным освещением, Феннер повернул выключатель, и электрический свет озарил все детали сцены.

– Как вы только что заметили, – мрачно проговорил Вандам, – никакой выстрел, произведенный снизу, не мог причинить ему вреда. Кроме того, попади в него пуля, он все-таки не мог бы растаять, как мыльный пузырь.

Секретарь, еще сильнее побледневший, сердито взглянул на желчное лицо миллионера.

– Откуда у вас такие зловещие предположения? Пули, пузыри! Почему бы ему не быть в живых?

– В самом деле, почему? – ласково ответил Вандам. – Скажите мне, где он сейчас, и я объясню вам, как он туда попал.

После паузы секретарь хмуро пробормотал:

– Да, вероятно, вы правы. Мы наткнулись как раз на одно из тех явлений, о которых недавно говорили. Могло ли вам или мне прийти в голову, что в проклятии что-то есть? Но… естественным путем… что могло случиться с Уиндом здесь, в этой комнате, за закрытыми дверями?

Мистер Эльбойн из Оклахомы стоял в это время посреди комнаты, широко расставив ноги, и его круглые глазки и белый венчик волос, казалось, излучали удивление. Тут он вставил, рассеянно и с неуместной дерзостью:

– Вы его не очень-то любили, мистер Вандам, а?

Длинная желтая физиономия мистера Вандама еще больше вытянулась, но он улыбнулся и спокойно ответил:

– А вы, помнится, сказали, что шквал, надвигающийся с Запада, сметет с лица земли всех наших великих мужей, как пушинки чертополоха?

– Помню, я сказал, что сметет, – наивно подтвердил человек с Запада, – но, черт возьми, как он мог бы смести?..

Наступившее молчание было нарушено Феннером, который сказал с резкостью, близкой к запальчивости:

– Ясно одно: ничего не случилось. Ничего не могло случиться.

– О нет! – донесся из угла голос патера Брауна. – Случилось!

Все вздрогнули и оглянулись: правду сказать, они совсем забыли о незаметном человеке, который настоял на том, чтобы они открыли дверь. И теперь, вспомнив, сразу изменили свое отношение к нему. Всем им пришло в голову, что они с пренебрежением отстранили патера и обозвали его суеверным мечтателем только за то, что он намекал на возможность происшествия, с которым они теперь столкнулись.

– Громы и молнии! – крикнул неугомонный человек из Оклахомы. – Что если в этом была доля правды?

– Должен сознаться, – сказал Феннер, нахмурившись, – что предположения его преподобия были, по-видимому, несколько обоснованны. Не знаю, не скажет ли он нам еще чего-нибудь?

– Быть может, он скажет, что нам теперь делать, черт возьми? – сардонически воскликнул Вандам.

Маленький патер отнесся к создавшемуся положению с присущей ему кротостью и смирением.

– Сейчас не могу придумать ничего другого, – сказал он, – как предупредить управляющего домом, а затем поискать моего ирландца с пистолетом. Он исчез за тем углом «Полумесяца», который обращен к садику. В садике есть скамьи, и бродяги давно облюбовали его.

Немало времени отняли у них непосредственные обсуждения с главным штабом отеля, за которыми последовали переговоры с полицией. Уже темнело, когда они очутились под длинной закругленной колоннадой. «Полумесяц» казался таким же холодным и выщербленным, как луна, в честь которой он был назван, а настоящая луна поднималась светлым призраком из-за черных верхушек деревьев. Они увидели ее, когда обогнули дом и подошли к маленькому общественному садику. Покров ночи скрадывал то, что в нем было городского, искусственного, и у всех появилось ощущение, будто они внезапно унеслись за сотни миль от своих домов. Они шли некоторое время молча, как вдруг Эльбойн, в котором действительно было что-то от первобытного человека, не выдержал:

– Отказываюсь! – крикнул он. – Признаю себя поверженным! Никак не ожидал, что я дойду до этого! Но как же быть, если сталкиваешься с подобным лицом к лицу? Прошу у вас прощения, патер Браун. Теперь пусть при мне волшебные сказки не хулят! Вот вы, мистер Вандам, говорили, что вы атеист и верите лишь тому, что видите собственными глазами? Ну-с, так что вы видели? Или, вернее, чего вы не видели?

– Знаю, – кивнул Вандам с мрачным видом.

– О, виной тут отчасти луна и деревья, они действуют на нервы, – упрямо пробормотал Феннер. – Деревья при луне всегда производят странное впечатление… Взгляните вот сюда.

– Да, – сказал патер Браун, останавливаясь под одним деревом и стараясь разглядеть луну сквозь переплет ветвей, – тут с ветками что-то странное… – И, помолчав, добавил лишь: – Сначала я подумал, что ветви поломаны…

На этот раз в голосе его была нотка, от которой у слушателей холодок пробежал по спине. В самом деле, с дерева, выделявшегося черным силуэтом на освещенном луной небе, безжизненно свисало нечто вроде сухой ветки. Но это оказалась не сухая ветка. Как только они подошли ближе, Феннер отскочил в сторону, громко выругавшись. Потом бросился вперед и быстро снял петлю с шеи болтавшегося миниатюрного человечка с растрепанными космами седых волос. Прежде чем он опустил его тело на землю, он понял, что держит в руках труп.